Хургин Александр. Страна Австралия

А Сергеев сказал:
- Ладно, - и сказал: - А почему?
И Даша ему объяснила и пересказала практически дословно, как он, Вовик,
говорил ей сегодня и божился, что ему все равно и до фонаря и пополам -
вырезали ей что-то изнутри и снаружи или же нет. Так как, говорил, он любит
ее любую и всякую больше жизни на земле и будет продолжать любить и дальше
во что бы то ни стало и невзирая на все.
- А ты, - добавила к этому еще Даша, - никогда мне таких слов не
говорил красивых, ни разу.
И она, конечно, была по-своему и по-женски права, и возразить Сергееву
было ей нечего и нечем было себя перед ней оправдать. Он ведь и
действительно, если вспомнить, не говорил ей ничего подобного и похожего
никогда и ни разу в жизни, даже шутя не говорил, потому что, наверно, и
вправду никогда не любил он ее, Дашу, по-настоящему, как не любил и вообще
никого из людей, то есть совсем никогда и никого не любил он, Сергеев, без
каких бы то ни было исключений.

ДВА КОРОТКИХ И ОДИН ДЛИННЫЙ

К деньгам Стеша относилась непочтительно и без должного уважения.
Всегда так относилась, а не иначе и всегда говорила:
- На деньги мне наплевать, и не в них, - говорила, - счастье.
И в Москву поехала она, имея основную цель поездки - с удовольствием
для себя от своих денег освободиться. Они тут с заведующей три машины сахара
толкнули в Россию за рубли, ну и, само собой значит, рублей этих заработали.
И заведующая на свою долю еще чего-то там закупать кинулась, закладывая
основу новых выгодных операций, а Стеша сказала:
- А я в Москву, пожалуй что, съезжу. Подышать.
И поехала она, чтоб отряхнуть себя хоть на время от скуки жизни и
излечиться от застойных явлений в душе и во всем теле. Взяла билет и
поехала. Вернее, билет ей еле-еле достали. Через начальника автовокзала.
Потому что в кассе билетов не было никаких и ни на один из трех поездов. И
она, значит, поехала сорить, как говорится, деньгами направо и налево. Ну и,
конечно, к Чекасову она туда поехала, в Москву. И предвидела, что Чекасов
этот, может, и не совсем то, что ей надо, а все ж поехала. Сидели в ней
какие-то смутные и расплывчатые надежды, и что-то ей такое казалось, и
чего-то к нему тянуло. А вдруг, думала, мое это?
Правда, в поезде она мужику какому-то нечаянно дала. Соседу своему по
купе, попутчику, так, от нечего делать, без внимания. И главное, билетов же
ну вообще не было, ни за какие деньги, а в купе они вдвоем всю дорогу ехали,
до самой Москвы. И еще в вагоне места были, никем не занятые. И Стеша дала,
значит, этому случайному попутчику незаметно для себя после ужина и про
Чекасова своего только под Тулой вспомнила и сказала:
- О Господи, что ж это я делаю?
Да, а до него, до Чекасова, были у Стеши в жизни тридцать три мужика. И
все как на подбор неудачные и один хуже другого. Уроды какие-то, другими
словами, у нее были, а не мужья. С первого и до последнего. Елена,
завмедпунктом заводским, подруга Стешина, говорила ей:
- Ты что, - говорила, - их коллекционируешь?
А Стеша говорила:
- Ага, гербарий я из них складываю и собираю.
И со всеми этими мужьями жилось Стеше одинаково и по одному сценарию.
Первое время - еще ничего, терпимо, а чуть поживут - и начинала она скучать.
И все они становились ей невыносимыми и на одно лицо. И она расставалась с
очередным своим мужем и пробовала начать свою жизнь с начала и по-новому, и
с кем-нибудь другим. И у нее опять ничего стоящего не выходило, и опять ей
становилось скучно и невыносимо. То есть можно сказать, что не везло ей,
Стеше, в жизни с мужьями до смешного. Причем женщина-то она была из себя
красивая на общем фоне, а везением ее Бог, что ли, не наделил. Как вначале,
в шестнадцать лет, вышла у нее с самым первым замужеством комедия и драма,
так дальше и пошло сплошь, и надоел ей с годами мужской пол всех видов и
оттенков до внутреннего содрогания. И тут, значит, Чекасов откуда-то на ее
голову взялся и чем-то на нее положительно повлиял. Да. А первый ее так
называемый муж и супруг, он вообще не мужчиной оказался, то есть в самом
принципе. Ходил к ней, значит, ходил с ухаживаниями, а она была тогда в юном
возрасте, невинной и ни разу не тронутой. А он цветы ей носил на свидания и
в цирк на лучшие ряды водил, и в кино, и все планы грандиозные строил насчет
будущей их семейной жизни. И она, дура набитая, замуж за него вышла, уши
развесив. Как раньше, в старинные времена выходили вышла - девушкой. И в
первую же, конечно, брачную ночь после свадьбы это все и вылезло наружу. Ну,
то, что не может он ничего путного в смысле любви и интимных взаимоотношений
с женщинами. А в последующие ночи этот прискорбный факт получил полное и
неопровержимое подтверждение. И Стеша ему сказала:
- Вадик, как же это так понимать?
А он сказал, что для меня для самого это является досадной
неожиданностью, так как ты, сказал, у меня первая в жизни. А Стеша ему на
это сказала:
- А ты у меня, значит, нулевой, выходит.
И пришлось им развод оформлять, не отходя от кассы. В загсе им еще
сказали тогда недовольно:
- Что вы ходите то туда, то сюда, как в гастроном. Работать мешаете.
И после этого блина комом и несостоявшегося как бы брака стали попадать
Стеше в мужья и встречаться на жизненной ее стезе самые разнообразные люди
как по форме, так и по содержанию, и она даже не всех теперь уже помнила в
лицо, а только некоторых из них. А один, правда, не муж, а претендент на это
звание - он откуда-то с юга был родом или с востока - чуть четвертой своей
женой ее не сделал наряду с другими, уже у него имевшимися. Хорошо, вовремя
она узнала, что у него не квартира, а гарем. А он говорил:
- Так я ж мусульманского вероисповедания. Мне положено.
А Стеша ему:
- А мне нет.
А он:
- Почему нет? Любимой женой будешь.
Но она, Стеша, конечно, на этот унизительный, как говорят, альянс не
пошла, и он, мусульманин в смысле, ходил потом за ней по пятам долго и нудно
и ее преследовал, и говорил, что одно из двух - или она будет его любимой
женой, или он ее убьет, как врага народа. Еле, в общем, она от него
избавилась, не пострадав. И наступил у нее после этого такой кризисный
период в жизни, когда все лица мужского рода и племени ей опротивели и она
на дух их переносить перестала и жила совсем одна. Потому что от всех ее
мужей у нее ребенка и то не осталось на добрую память. И она жила какое-то
время одна, и в это самое промежуточное время появился на ее личном
горизонте Чекасов, приехавший зачем-то к ним в город из Москвы. И чем-то он
ее привлек и взял за живое. А сам он, Чекасов этот, в Стешу просто по уши
втрескался. Он так и сказал:
- Я раз в жизни только влюблялся по уши. В четвертом классе средней
школы.
А Стеша ему сказала:
- Не спеши.
А он:
- А чего тут тянуть? Тут все ясно.
А Стеша ему:
- Ничего тебе не ясно. Потому что до тебя в моей биографии мужей было
тридцать три человека, и мужиков я, - сказала, - с очень большими усилиями
воли в настоящее время перевариваю. И они у меня из чувств изжогу только
вызывают и больше ничего.
А Чекасов сказал:
- Асе, что ты говоришь, гроша не стоит и препятствием мне не является.
И с этим, то есть по существу ни с чем, уехал он, Чекасов, в свою
Москву и стал ей оттуда письма писать и по междугородке звонить. Но больше
писать. И Стеша читала, эти его письма получив, вечерами по нескольку раз,
так как никогда ей не писали писем. И, конечно, ей интересно было их читать
и приятно. Она кое-какие места из них, из писем этих, даже Елене читала по
телефону. Позвонит ей и говорит:
- Слушай, - и читает.
А потом говорит:
- Ну как?
А Елена ей:
- Здорово, - и: - Счастливая ты, - говорит, - Стешка, а мне мой учитель
танцев совсем осточертел. Мне, веришь, в чай ему постоянно плюнуть хочется,
а я себя удерживаю.
И Стеша давала ей тогда свой обычный рецепт - его заменить на
что-нибудь более человеческое. А Елена говорила:
- На что?
А вообще Елена, она Стешу понимала. У них обоюдное существовало
понимание друг друга. Наверно, потому что Елена тоже детей не имела. И
Стеша, она к этому без эмоций относилась, нет, считала, и не надо, она и к
врачам не обращалась ни разу с этим своим женским недостатком. А у Елены
случай был, конечно, противоположного характера, так как от Жоры она в
момент подхватила и понесла. И Стеша ей говорила тогда, ну и рожай, раз
ребенка хочется тебе, чего ты? А твой дурак, говорила, подумает, что это от
него получилось. А Елена сказала, что он, конечно, мужик недалекий, учитель
ее, но тут сообразить у него ума тоже хватит. И пошла в абортарий. А Жоре не
сказала ничего. Сказала только, что заболела она по женской части и ей пока
половая жизнь противопоказана. И учителю своему то же сказала. И учитель
сказал, чтоб лечилась она сколько надо и о нем не беспокоилась.
А Жора тоже сказал: ну, лечись, и достойную замену ей нашел. Сначала
одну, потом другую, потом еще кого-то и еще. А в конце, перед самой уже
смертью, и со Стешей у него связь возникла и завязалась. И Стеша последней
его была женщиной в жизни, так как жена у Жоры только родила тогда. И вот за
Жору бы она, Стеша, не задумываясь, замуж пошла, потому что с ним ей скучно
не было, а было хорошо, как ни с кем другим. Но он, Жора, женатый уже был
вторично, и ребенок у него был маленький, и жена беременная была на сносях,
и от первой еще жены - дочь. А совсем незадолго до смерти его, ну, за
неделю, может, жена ему и второго ребенка преподнесла. И Стеша посмотрела на
жену его во время похорон, то есть уже на вдову, конечно, и подумала: "И что
он в ней нашел?"
И стало ей, Стеше, чего-то ее жалко. Детей двое на руках, один грудной,
а она - ну квочка квочкой. И Стеша подошла к ней и сказала, что, если,
значит, надо тебе будет что-нибудь - звони без всяких там. И телефон свой
дала. И Елена вслед за ней и по ее примеру сделала. На Стешу посмотрела и
сделала. И потом они ей , Стеша с Еленой, во многих случаях помогали жить. С
продуктами особенно и с лекарствами тоже. Ну и вообще по-человечески они
сблизились и сошлись. А кроме Жоры погибшего, Чекасов вот еще Стешу достал,
неизвестно чем. Тем, видно, что отличался он от всех других мужиков, каких
знала Стеша в своем прошлом и встречала. А чем он от них отличался, не могла
она понять и определить. Ну, допустим, понравилось ей, как про деньги он
сказал безразлично, увидев, что они у нее по всей квартире набросаны и
валяются.
- Деньги, - сказал, - это зло. И чем их меньше, тем меньше зла.
А Стеша сказала, что она с ним согласна и солидарна, но они ей, деньги
то есть, не мешают. А что еще в нем было такого, в Чекасове, Стеша так и не
определила, , и почему это он деньгами пренебрегал, тоже сначала не поняла,
а поняла она все, когда домой он ее к себе привел, в Москве, и оказалось,
что он, Чекасов, малоимущий и нищий, как моль. И не было у него в квартире,
считай, ничего, телевизора даже не было черно-белого. А была из вещей только
лежанка широкая и низкая, телефон и книги всякие на подоконниках. Ну и
шкафчик еще в прихожей стоял - для одежды. И в кухне кое-что стояло.
Холодильник, табуретки, буфет. А остальное свободное пространство все занято
было человеческими фигурами разных размеров и в разных позах, и сделаны они
были, эти фигуры, из глины и из дерева, и из проволоки ржавой, и черт еще
знает из чего. И Стеша сказала:
- А, так ты у нас художник?
А Чекасов сказал:
- Вроде.
- А к нам чего приезжал? - Стеша у него спрашивает.
А он говорит:
- Тебя искать.
А Стеша:
- А я сразу, - говорит, - заметила, что сдвинутый ты и не такой
какой-то. - И: - Теперь, - говорит, - мне все понятно, как дважды два.
И они отметили вдвоем эту их состоявшуюся встречу на московской земле.
Чекасов на полу стол накрыл, вино поставил и бутербродов с колбасой и сыром
в блюде самодельном, глиняном, и они, на лежанке его сидя, устроили пир
горой под музыку. Да вот. Еще проигрыватель у Чекасова в комнате стоял,
стерео. Тоже на полу. Правда, пластинки у него для Стешиного уха не очень
привлекательные были. Чекасов сказал:
- Джаз. И другой , - сказал, - музыки у меня нету.
А Стеша сказала:
- Ну джаз, так джаз. Что ж теперь делать.
А потом, позже уже гораздо, она сказала Чекасову в самое ухо шепотом:
- А под джаз твой хорошо получается. Да?
И он сказал:
- Неплохо, - и сказал: - Я спать - умираю.
И они отключились вместе и одновременно, потому что устали и измотали
себя непомерно, и проснулись назавтра поздно, совсем уже белым днем. И Стеша
сказала:
- Есть хочу.
А Чекасов сказал, что сейчас чего-нибудь придумает и сварганит.
А она сказала:
- Обойдемся.
И они влезли вместе под душ, и оделись, и Стеша сказала:
- Веди меня в ресторан.
А Чекасов сказал, что ты знаешь, у меня сейчас на ресторан не хватит.
Но скоро я, сказал, должен получить.
А Стеша сказала, что не ждать же ей этого "скоро", и запустила руку в
свою дорожную сумку и вытащила кучу скомканных бумажек, и сказала:
- На, распихивай.
И Чекасов сказал ей, что он не привык за счет женщин в ресторан ходить,
а Стеша сказала:
- Привыкай, - и поцеловала его взасос.
И вот они вышли из дому на улицу Планетная, и прошлись пешком до
станции метро "Аэропорт" и поехали в нем, в метро, и выехали наверх из-под
земли на "Маяковской". И Чекасов спросил:
- Куда? В "Софию" или в "Пекин"?
А Стеша сказала:
- Сначала в "Софию", потом в "Пекин". Или нет, - сказала, - сначала в
"Пекин". К китайцам.
И они ели в "Пекине" маленькие китайские пельмени и черного цвета яйца,
и мясной колобок в супе, и какой-то вкусный салат из овощей, а похожи были
эти овощи, или что там это было, на макароны спагетти, а еще больше на
тонких дождевых червей. И после "Пекина" в "Софию" они не пошли, потому что
объелись и продолжать есть не могли физически, и страшно об этом жалели.
А вечером Чекасов потащил ее в какой-то дом, к каким-то своим друзьям.
И там тоже стол был на полу и говорили все длинно, и умно, и вместе, и на
Стешу не обращали внимания. Только вначале спросил у Чекасова про нее карлик
бородатый:
- Глядь?
А Чекасов сказал:
- Нет.
И, в общем, вечер Стеше не понравился, и все эти люди не понравились, и
показались ей опять одинаковыми и на одно лицо. И ей было среди них скучно и
тоскливо. И она сказала Чекасову, что завтра они идут в театр, а твои
друзья, сказала, мне не понравились. А Чекасов не стал с ней спорить про
своих друзей, но сказал, что в хороший театр и на хорошую вещь попасть вот
так сразу не получится, а в плохой идти нет смысла. А Стеша сказала:
- Ладно, - и полистала свою потертую записную книжку, и позвонила по
одному телефону, и: - Это Стеша, - говорит, - вам звонит. Вы меня еще
помните? Да, - и говорит: - Мне два билета нужны в театр. Только в хороший,
- и она послушала, что ей ответили, и спросила у Чекасова: - Виктюк - это
хорошо или плохо?
А Чекасов говорит:
- Хорошо.
И Стеша сказала:
- Беру, - и: - Нет, - сказала, - цена меня не волнует.
И была у них еще одна ночь. И была эта ночь еще лучше предыдущей.
А завтра днем они снова ездили в центр и снова обедали в ресторане, но
теперь уже не в "Пекине", а в "Софии", а после сытного обеда гуляли без дела
по улицам и площадям столицы взад и вперед, и Стеша покупала все, что ей
нравилось и попадалось, а Чекасов молча платил за покупки ее деньгами, и нес
их, покупки, тоже, конечно, он. И Стеша купила себе французские духи
"Сальвадор Дали", два флакона, и тушь для ресниц трех цветов радуги и купила
серебряную цепочку и свитер, и легкую куртку. А потом она покупала всякие
женские мелочи - перчатки там тонкие, лифчики, дезодоранты и лаки. А
Чекасову станок для бритья купила, "Жиллет", и крем с устойчивой пеной. А
уже когда шли нагруженными, как лошади, к театру, Стеша увидела в продаже
карточки телеигры "Лотто-миллион" и взяла эту карточку, и стала ее заполнять
счастливыми номерами. Один то есть вариант заполнила, два, потом три и
четыре. И заполняла, пока Чекасов не сказал:
- Может, хватит уже?
А она сказала:
- Еще один нарисую, и все. Для ровного счета. И заполнила еще один
вариант. Наверно, чтоб подразнить его. И Чекасов вынул из кармана ее деньги
и заплатил продавцу названную круглую сумму, и пошел вперед.
А Стеша догнала его и сказала:
- Чекасов, ты что, жадный?
А Чекасов сказал:
- Я не жадный. Но я, - сказал, - жлобства терпеть не могу. А то, что ты
выделываешь, оно самое и есть.
И Стеша проглотила обиду и на его прямое оскорбление не ответила, и они
пошли в театр, и посмотрели пьесу этого знаменитого Виктюка под названием,
кажется, "М. Баттерфляй", и на улице уже Стеша у Чекасова спросила:
- А они что, в этом театре, все педики?
И Чекасов сказал, что лучше б она молчала, потому что когда она молчит,
то намного больше ему нравится.
И они вернулись к Чекасову и легли спать на лежанку, и Стеша переспала
с ним чисто символически, и Чекасов это, конечно, почувствовал и спросил ее:
- Тебе со мной плохо?
А она не ответила, промолчала. И он опять спросил:
- Почему ты молчишь?
А Стеша сказала:
- Понравиться тебе мечтаю.
И назавтра, как только Чекасов ушел в магазин за хлебом и еще за
чем-нибудь съестным, Стеша свалила все свои манатки в сумку и, дверь
захлопнув, уехала на вокзал, и там свободно, как по заказу, взяла в кассе
билет. И всю дорогу домой и дома уже злилась она на Чекасова и заодно на
себя, и на себя даже больше злилась, чем на него, так как понятно ей стало и
ясно, что не сможет она теперь без Чекасова жить, а если и сможет, то еще
скучнее и хуже, чем раньше. То есть незавидная это получится жизнь. Да и
вообще не жизнь это будет, а ее подобие. И Стеша прозлилась без толку и
пользы всю ночь и все наступившее за ночью утро, а потом, чтоб как-нибудь
себя взбодрить и взять в руки, решила она выползти в город и пошляться по
городским улицам, и сходить хоть в кино любое. И она вышла на проспект Карла
Маркса и Фридриха Энгельса и столкнулась на тротуаре носом к носу с бывшим
главным механиком их Завода. Его когда-то, после несчастного случая с Жорой,
с работы сняли и уволили, говоря, что это он во всем виноват. И она сказала:
- Ко мне зайдешь?
А он сказал, что всегда готов.
И когда они к ней приехали и вошли, позвонил Чекасов и сказал:
- Я в городе. К тебе можно?
А Стеша сказала:
- Я занята.
А он:
- Да я ненадолго.
А она:
- Ладно, часов в девять приходи. Но не раньше.
И Чекасов пришел, как и сказала она, ровно в девять часов и позвонил в
дверь - два коротких и один длинный. А главный механик этот бывший еще не
ушел от нее. Не удалось Стеше его до этих пор выставить и отделаться от него
не удалось. И он лежал у нее в постели под одеялом и пьяно спрашивал:
- Это кто, муж?
А Стеша ему сказала:
- Лежи тихо, мудило.
А Чекасов, он все звонил и звонил в дверь, и говорил в замочную
скважину:
- Стеша, открой, это же я, Стеша.
А она ему не открывала. И он подождал какое-то время на лестнице и
снова стал непрерывно звонить, ничего не дождавшись, и он звонил и говорил в
дверь, прижимаясь к ней губами и лбом:
- Стеша, - говорил, - открой. Я два слова скажу и уйду.
И говорил:
- Я же люблю тебя, Стеша.
А Стеша, конечно, никаких его этих слов не слышала, потому что
находилась она с бывшим главным механиком во второй комнате, в спальне, и на
большом расстоянии от двери. А кроме того, входная дверь у нее снаружи кожей
была обита натуральной, а под кожей этой толстый слой поролона уложен был, и
посторонние звуки сквозь него внутрь квартиры практически не проникали.

ОБЩИЙ ТОСТ

То, что не нужна ей никакая любовь земная, в известном, конечно,
понимании и смысле слова, Даше стало ясно еще до выписки из больницы. А
нужен ей был теперь вместо всего прочего покой, один только покой и ничего
больше, кроме покоя. Врачи лечащие ей так и сказали:
- Главное - это полный и абсолютный покой, - и дали ей вторую группу
инвалидности. А сначала комиссия ВТЭК и вообще собиралась первую группу ей
дать. На основании перечня ее внутренних болезней и перенесенных
хирургических операций. Но председатель этой авторитетной комиссии, железный
такой дядька старой закалки и в стальных очках на лице, сказал, полистав
предварительно соответственный пакет документов:
- Так ее же, - сказал, - успешно оперировали, и никаких вышеозначенных
болезней не осталось в ней и на показ.
И еще он сказал уже ей, Даше, лично и непосредственно:
- А ну-ка, сказал, - больная, присядьте.
И Даша присела, держась, правда, рукой за край стола, возле которого
она стояла, представ перед этой комиссией.
- А теперь встаньте.
И Даша встала.
- А теперь - сесть, встать. Сесть, встать. Сесть, встать.
И Даша снова подчинилась председателю и послушно выполнила все его
команды. И у нее только голова слегка пошла кругом и ноги одеревенели на
короткое время. И он, председатель, сказал в заключение, делая вывод:
- Ну вот, - сказал, - больная в данное время вполне здорова, коллеги.
И Даше единогласно дали вторую группу, потому что спорить с мнением
председателя комиссии или тем более ему возражать не полагалось по штату
никому и не имело реальных последствий. И она стала жить у себя дома на
группе, получая ежемесячно назначенное ей пенсионное обеспечение. И
Вовик-муж с нею стал жить вместе. И он, Вовик, вернувшийся из длительной и
опасной экспедиции героем, устроился обратно на родной мехзавод, откуда и
уезжал в дальнюю дорогу года три, наверно, назад, не меньше. Он тогда как
раз и Дашу навсегда бросил, не сойдясь с ней своим характером, и на работе
противопоставил себя трудовому коллективу, и уехал, хлопнув дверью, куда
глаза глядят, то есть в экспедицию. А теперь вот он в свой коллектив
вернулся наподобие блудного сына и к Даше в семью вернулся с повинной, так
как определил для себя в разлуке и вдали от дома, что любит он ее больше
жизни.
И Вовик проявлял о Даше отеческую заботу и внимание, и все домой
приносил из продуктов, и самостоятельно выполнял хозяйственные работы по
дому, и зарабатывал вместе с тем прилично и достаточно для поддержания жизни
и быта. И день рождения Даши он решил отмечать, как всегда отмечали они этот
день в былые добрые времена. А она говорила:
- Какой день рождения? Не надо.
А он сказал:
- Надо, - и никаких.
А не хотела Даша устраивать празднование сейчас, потому что, во-первых,
сил у нее на это не было и здоровья. И желания тоже не было. А во-вторых,
сильно она сомневалась, что может получиться у них какое-то более-менее
праздничное веселье при нынешней их нехарактерной жизни и натянутости
отношений, возникшей из-за того, что Вовик из излишне часто говорил Даше о
своей к ней большой любви. И:
- Я, - говорил, - тебя люблю и буду любить вечно и дальше, и мне в этом
твои удаленные органы помехой не служат. Но я ж, - говорил, - мечтаю, чтоб и
ты тоже меня ответно любила, что с моей стороны естественно.
А Даша говорила:
- Вовик, я не могу.
А он спрашивал:
- Почему?
А она говорила:
- Болит у меня там все, внутри.
И Вовик поначалу легко и с чувством глубокого понимания принимал и
переносил такое свое ложное положение при Даше и держал себя в достойных
рамках. Он только через некоторые промежутки времени опять спрашивал у нее
как бы ненароком и невзначай про то же самое, наболевшее, а она опять
отвечала ему, что пока еще, к сожалению, не может. И Вовик говорил ей и
объяснял, что это же не прихоть его и не детский каприз и что ему любовные
узы с ней нужны и жизненно, можно сказать, необходимы два раза в неделю. Для
деятельности и функционирования организма.
- Про это, - говорил, - и журнал "Здоровье" постоянно на своих
страницах пишет.
А Даше нечего было ему на такие серьезные доводы ответить, и она
уходила, выбрав подходящий момент, в кухню и сидела там в одиночестве и сама
с собой. И подобный образ жизни и Дашиного поведения, конечно, поневоле
накалял атмосферу семейного очага и нервную систему Вовика, а никакого
действенного пути разрешения возникшей напряженности не находилось у них до
поры до времени и не предвиделось. И однажды, на исходе такого
безрезультатного разговора, когда Даша снова, в какой уже раз произнесла "не
могу я", Вовик ей ответил, что он очень хорошо ее понимает и сочувствует
такому факту, что у нее внутри все болит, но есть же, сказал, на свете и
другие общепринятые нормы и способы интимных контактов между людьми. И Даша,
конечно, поняла с полуслова, на что именно он намекает и что подразумевает
под этими намеками, но виду никакого не подала, потому что подумала об этом
и вообразила себе все в деталях и в мелочах, и от одних уже мыслей ее
затошнило так, как перед первой операцией тошнило в коридоре больницы. Хотя,
конечно, это и не являлось для нее чем-то новым или неприемлемым, и делала
она это в своей жизни не один раз и не два и с большим удовольствием и с
радостью, но то ведь бывало у нее с Сергеевым, и с ним все само собой
получалось и происходило. Он, Сергеев, и не заикался никогда на эту тему и
не вспоминал, а ее саму туда, к нему, тянуло и влекло непреодолимо. А с
Вовиком она не могла почему-то себе такого позволить и разрешить. И может,
лишь потому не могла, что вырезали из нее все, и лишилась она этих присущих
женских чувств и желаний начисто, а может, и не потому. Но не могла.
Неприятно ей было органически даже представить такое. И Вовик, видя, что не
идет и не складывается у них конструктивный разговор по душам, отпустил ее
до наступления вечера в любимую кухню, на покой, и перед тем, как спать
начали они укладываться, он еще к этому отложенному разговору возвратился и
стал уговаривать Дашу ласково, по-доброму и по-хорошему - ну, чтоб
попробовала она все-таки на всякий случай, а вдруг у нее получится. И в