Хургин Александр. Страна Австралия

и спал в такой неудобной скрюченной позе, свесив голову вниз к коленям, а
руки сложив на животе крестом. Но до утра ему доспать не позволила милиция,
которая, делая обход зала ожидания на предмет выявления и пресечения в
зародыше правонарушений общественного порядка, обнаружила спящего без задних
ног Михайлова и разбудила его, ударив в плечо. И потребовала милиция от
Михайлова, чтоб он предъявил документ, удостоверяющий личность, а у
Михайлова на этот случай оказался паспорт, потому что он его так и не
выложил из кармана с тех времен, когда ходил через день и каждый день в
прокуратуру, и Михайлов его предъявил милиции. А милиция сверила фотографию
с его действительной личностью и прописку проверила - ее то есть наличие, а
потом Михайлову говорит:
- Почему на вокзале ночуете, гражданин Михайлов?
А Михайлов говорит:
- Поезда ожидаю.
А милиция спрашивает:
- А вещи где?
А Михайлов говорит:
- В камере хранения.
А милиция говорит:
- Тогда покажите ваш билет.
А Михайлов говорит:
- Нету у меня билета. Билеты продавать начнут за час до отправления. Я
очередь занял.
И милиция его оставила сидеть в зале ожидания и не забрала, и Михайлов
поспал еще с час или больше, а под утро ушел невыспавшимся с вокзала и
разбитым, чтобы, значит, не привлекать. И начал он, Михайлов, жить, не имея
постоянного жительства, а слоняясь по городу и ночуя то на вокзале, то на
автостанции, то в аэропорту. Но в аэропорту редко он ночевал, потому что
аэропорт в часе езды от городской черты располагался, и туда автобусом ехать
надо было рейсовым, и в конце маршрута часто билеты проверяли на выходе, а
деньги Михайлов экономно расходовал, на покупку хлеба, так как было их у
него совсем мало и, где их брать, Михайлов еще вплотную не задумывался. А
задумывался он только над тем, как ему бороться с непрерывно отрастающей
бородой и где простирывать носки, которые от длительной бессменной носки
прели в ботинках и издавали внятный гнилой запах. Правда, с носками вопрос у
него разрешился сам собой. Михайлов зашел в бесплатный общественный туалет и
постирал их под краном и надел на ноги не высушенными, а только выкрученными
и отжатыми и пошел себе дальше своим путем. А с бородой было, конечно, более
сложно решить, потому что росла она у Михайлова отдельными клочками и
кустами и ее надо было, чтоб встречные люди на него не оборачивались и не
обращали своего подозрительного внимания, а брить бороду Михайлову было
нечем. И он пошел к своему дому и выследил, когда жена его ушла и сын ушел,
открыл двери бывшей собственной квартиры и проник в нее незамеченным и взял
там станок для бритья, которым ни разу не брился, потому что у него была
хорошая электробритва, и который валялся в кладовке, и жена про него никогда
бы не вспомнила и не заметила его пропажи, хотя это и был ее Михайлову
подарок, сделанный, наверно, на день рождения или на двадцать третье
февраля, когда не было у нее еще вьетнамца и она не изменяла с ним
Михайлову. А, завладев станком, Михайлов ушел и ничего больше не взял, даже
из еды, а ключи после этого он выкинул в сток канализационной сети, чтобы,
значит, больше в свою квартиру не заходить, и пошел Михайлов в тот же самый
туалет и стал там сбривать себе бороду, и, пока брил он ее без мыла, зашел в
туалет какой-то солидный мужик, а с ним толстая баба. Михайлов еще подумал,
чего это они хором в мужской приперлись. А мужик зашел, потянул носом и
говорит:
- Полное антисанитарное состояние и нарушение норм.
А баба ему:
- Так нету ж уборщицы. Никто не идет за такие деньги.
А мужик говорит:
- А мне нет дела. Сами уборку производите.
А баба говорит:
- Как это сами?
А мужик говорит:
- А так.
И тут он увидел бреющего бороду Михайлова и говорит ему:
- Паспорт есть?
Михайлов говорит:
- Есть, - и дал ему паспорт.
Мужик почитал паспорт и опять говорит:
- А трудовая есть?
А Михайлов говорит:
- Нету.
А мужик:
- Уборщиком пойдешь?
А Михайлов говорит:
- Пойду.
А мужик бабе говорит:
- Вот, а вам работать некому. Оформляйте человека.
И Михайлов, добрившись, пошел за этой бабой в какую-то контору, и она
его оформила с этого же дня и числа уборщиком на работу и дала ему ключи от
подсобки, где сохранялись инструменты, в смысле метла, швабра и тряпки, и
еще резиновые боты. А потом подумала эта баба и говорит:
- А паспорт покуда пускай у меня поночует. А то ищи тебя после.
А Михайлов говорит ей:
- Пускай.
А баба еще порассматривала Михайлова с головы до ног и обратно, полезла
в свою сумку и достала из нее десять рублей. И говорит:
- На, а с получки я у тебя вычет сделаю.
И Михайлов принял эти деньги и вернулся к месту своей новой работы в
туалет, и открыл подсобку, и увидел, что она пригодна для человеческой
жизни, так как вдоль имеет три шага, а поперек - около двух и есть в ней
электросвет. А больше Михайлову и не надо было ничего особенного. Позже он
подобрал возле какого-то дома выкинутый жильцами матрас и перенес его к себе
в туалетную подсобку и стал там жить. Вечером он ел что-нибудь, производил в
обоих помещениях туалета - в мужском и в женском - влажную добросовестную
уборку и другие работы, закрывался в подсобке на ключ изнутри, и раскатывал
матрас, и ложился на него , и спал. А рано утром Михайлов скатывал матрас в
скатку, ставил его в дальний угол подсобки на попа и шел на свежий воздух,
чтоб проветрить от въевшегося за ночь запаха свое тело и свою одежду и чтоб
чего-нибудь съесть и купить чего-нибудь на вечер, ну и для того чтоб не
болтаться под ногами у посетителей и не лезть им на глаза своим
присутствием. И он ходил с утра до вечера дни напролет по окраинным районам
и по заасфальтированным улицам, кружил и петлял, не разбирая дороги, и
бороздил поверхность пространства, способствуя более быстрому и незаметному
течению времени. И он сильно уставал к вечеру, хотя всегда ходил медленным
шагом, без напряжения сил, и отдыхал, садясь на лавки и скамейки, какие
попадались ему на городских улицах, в парках и скверах. А один раз Михайлов
сделал привал на скамейке в скверике, чтобы остыли его находившиеся и
отекшие ноги, а на ней, на этой скамейке, лежала кем-то брошенная городская
газета, "Вечерняя правда". И Михайлов на эту газету мельком взглянул и
увидел, что там напечатана его фотокарточка, та, которую он на последний
пропуск себе делал, только увеличенная, а под фотокарточкой писалось, что
он, Михайлов Анатолий Игнатьевич, сорока двух лет, ушел такого-то числа из
дома на работу и не вернулся, а пропал без вести, и сообщались его особые
приметы и черты, и всех, кто хоть что-нибудь знает насчет местонахождения
товарища Михайлова А. И., просили позвонить по указанным номерам телефонов и
сообщить. И Михайлов понял, что жена подала на розыск и что его могут
встретить какие-либо знакомые люди и опознать. И из-за этого Михайлов
прервал свои похождения по улицам, а стал сидеть и днем, и ночью в подсобке,
запертой им на ключ. А выходить он стал, только чтобы выполнять свои
служебные обязанности по уборке - но это поздно, считай, ночью - и чтобы
покупать какую-нибудь пищу. Ну и, конечно, деньги заработанные получать
выходил Михайлов два раза в месяц. Седьмого и двадцать второго. А чтобы с
чисел месяца не сбиваться и не путать, он купил себе в киоске "Союзпечать"
календарик за пять копеек и каждое новое утро затирал гвоздем очередное
число наступившего дня недели. И наступавшие один за одним эти дни он
пролеживал на матрасе в тишине подсобки, и ему было спокойно, и он перестал
хотеть спать, потому что теперь совсем нисколько не уставал днем и спал,
сколько хотел, пока не выспится. И так приблизительно Михайлов прожил
окончание весны и лето, и всю осень и дожил, можно сказать, припеваючи до
зимы. И ему пришлось выйти из своего надежного убежища и жилища лишний раз и
сходить в универмаг, чтобы купить там себе одеяло, так как он укрывал себя
во время сна осенним легким пальто, тем, в котором и вышел из дому прошлой
весной. А оно было коротковато и не согревало всего тела целиком. А деньги
Михайлов теперь имел в достаточном количестве из-за того, что ему не было
куда их тратить, разве только на то, чтобы питаться или собирать на случай
Австралии. А ел Михайлов мало по причине плохого и слабого аппетита. И пошел
он, значит, в универмаг за одеялом и заодно за носками, потому что его носки
полностью пришли в негодность и расползлись на части, а там, в универмаге
этом ихнем, не то что одеял и носков, а вообще ничего не продают, и пустота
такая, что хоть шаром покати. И Михайлов вернулся к себе, одеяла не купив и
носков тоже не купив, и продолжал и дальше носить и боты, и ботинки на босых
голых ногах и укрываться пальто и замерзать, потому что центрального
отопления в бесплатном туалете проведено не было, а на улице была зима и
подходил Новый год. Правда, Михайлов никак не ощущал на себе его
приближения, и не создавалось у него приподнятого праздничного настроения и
состояния, а было ему обыкновенно и как всегда. А когда праздник Новый год
кончился и прошел, не изменил Михайлов своего устоявшегося и привычного
образа жизни и деятельности, как делают это некоторые другие люди, а оставил
все в неприкосновенности, как было, и его никто не нашел и не выдал,
несмотря на объявленные через газету розыски, и он остался жить на свободе в
подсобке.

ДОСАДНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Компаниец и так образ жизни вел в основном бездуховный и ничем внешне
не окультуренный, а тут, значит, ему еще и по морде въехали ни за что ни про
что и с бухты-барахты. И хорошо так въехали, с понимание, прямо в передние
золотые зубы кулаком. И въехал-то не кто-нибудь посторонний или чужой, а
непосредственный, можно сказать, подчиненный и первый помощник и чуть ли не
старый надежный друг. И зубы у Компанийца вылетели, как из пушки, в полость,
значит, его рта, и он ими поперхнулся и подавился и долго и мучительно
кашлял, и отплевывался этими своими зубами, и собирал их по одному с пола, и
плакал от бессилия скупыми слезами гнева. Потому что он ничего и ничем
более-менее достойным не мог ответить своему обидчику и оскорбителю, ведь же
он, обидчик его то есть, являлся в своем спортивном прошлом толкателем ядра
и пятиборцем и кулак имел с дыню. А Компаниец никем таким подобным никогда
не был и не отличался, и его можно было перешибить с близкого расстояния
плевком. Конечно, ничего он не мог ему физически противопоставить и
возразить и все повторял, как молитву, расплющенными всмятку губами
неразборчиво и шепеляво:
- Ну ты мне за зубы заплатишь, гад, по рыночному курсу. Ты мне
заплатишь.
А обидчик его кривил лицо и протирал свой граненый кулак ладонью и
говорил тихо, медленно и спокойно:
- Да иди ты. - говорил, - в пень дырявый, мудило.
И что особенно было противно и скверно в этом досадном конфликте и
недоразумении, так это то, что произошел он, конфликт не без свидетелей и
очевидцев, с глазу на глаз, а наоборот - при максимально возможном стечении
рядовых и прочих работников малого предприятия "Мехмаш", которое Компаниец
два года назад создал из ничего и на голом месте и являлся теперь
фактическим и безраздельным его владельцем, и успешно им управлял и
руководил в условиях всеобщего разброда, хаоса и инфляции. И все
присутствующие отвернулись и вышли из помещения и сделали вид, что ничего не
случилось и не произошло и ничего они не видели и не заметили. Так как удар
Компанийцу нанес Рындич, работавший в этом "Мехмаше" вторым, как говорится,
лицом, то есть заместителем самого же Компанийца по всем техническим и
производственным вопросам. И его на предприятии уважали. А с Компанийцем до
этого несчастного случая были они почти что друзьями и товарищами, и они сто
лет знали друг друга, потому что вместе и учились, в одной даже учебной
группе. Правда, Рындич тогда Компанийца не принимал во внимание и в поле
своего зрения и относился к нему наплевательски и надменно. А потом, уже
после окончания вуза и аспирантуры, он по стечению неблагоприятных
обстоятельств и по собственной глупости попал на скамью подсудимых. И сидел,
Рындич, ровно пять долгих лет, минута в минуту, а когда из лагеря
освободился и вышел и никак не мог работу себе найти вообще нигде, Компаниец
взял его к себе - еще в монтажно-демонтажное управление. Он по объявлению в
газете пришел, Рындич, чтоб хоть в монтажники устроиться и определиться, а
Компаниец его встретил случайно, проходя мимо по коридору, и предоставил ему
вакантное место начальника участка, как будто бы он не помнил ничего из
прошлого времени и как будто ему все равно было и безразлично то, что он,
Рындич, отсидел положенный срок и вышел, имея судимость. И они работали с
того самого дня плечом к плечу и вместе и не ругались между собой как
правило, а все возникающие острые вопросы разрешали мирными путями и
способами. Даже и в самых щекотливых жизненных ситуациях и моментах. Вот
было, например, у них такое, что понравилась вдруг Компанийцу и приглянулась
с первого взгляда новая жена Рындича, и он откровенно и по-человечески с
Рындичем этим своим нахлынувшим чувством поделился. И спросил у него без
всяких там обиняков:
- Ты как? На это.
А Рындич подумал и говорит:
-А что как? Никак.
И Компаниец понял и истолковал его ответ по-своему и положительно и
склонил ее, эту новую жену Рындича, к интимной близости и половой жизни
путем дорогих подарков и угощений, и алкоголя, а Рындичу он честно возместил
моральный ущерб и урон. После того, как удалось ему, значит, задуманное с
его женой осуществить, он пригласил Рындича к себе в кабинет официально и
сообщил, что изыскал такую возможность повысить ему на сорок процентов
зарплату за достижения и успехи в труде. И Рындич сказал спасибо и не стал
давать волю своим комплексам и противоречивым эмоциям, и они любили какое-то
непродолжительное время жену Рындича оба, не вместе, конечно, а каждый в
отдельности и своим чередом. И Рындич ни слова, ни полслова при этом не
сказал Компанийцу поперек или в знак протеста, а жене своей новой сказал он
единственно, что ты только рот у него не бери, а то я, сказал, брезгую. А
жена ему на это сказала:
- Ладно, больше не буду.
И все. И инцидент был исчерпан до дна. А Рындич потом, впоследствии, с
женой этой своей расстался навсегда и развелся и еще один раз женился -
удачно. А с компанийцевской женой он, конечно, тоже в свое время переспал
раза два или три для достижения справедливого равновесия и паритета. Он
как-то, в рамках не заполненного ничем досуга и используя отсутствие
Компанийца в городе, позвонил ей, его жене, на дом и сказал, что давай, мол,
Людмила, мы с тобой переночуем, если ты не возражаешь и не против этого.
Чтоб Компанийцу твоему рогов навесить ветвистых. И она , Людмила, с
готовностью согласилась и сказала, что почему бы и нет и где ты, сказала,
раньше был? Потому что я давно об этом втайне думаю и мечтаю. И они
провернули это намеченное мероприятие, не откладывая в долгий ящик и по
свежим горячим следам. И жена Компанийца Людмила, находясь с Рындичем в
постели, твердила, как заведенная, настойчиво и безумно:
- Ну, давай, давай еще. Еще. - И выделывала и вытворяла черт знает что
и как.
И Рындич потом, после всех уже восторгов и упоений, отдохнул лежа, и
закурил сигарету "Космос", и сказал ей, Людмиле, на выдохе:
- Ну ты, - сказал, - мать, даешь.
А она сказала ему:
- А я считаю, что, если давать, так уж надо давать с душой, а то, -
сказала, - какой же в этом великий смысл и толк, и удовлетворение духовных
потребностей?
А совершила это и на это пошла, в смысле загуляла с Рындичем, жена
Компанийца Людмила главным образом потому, что он, Компаниец, помимо нее
заимел и открыто завел себе постоянную женщину, еще одну, значит,
дополнительную спутницу своей жизни. И он появлялся с ней как ни в чем не
бывало и в людных общественных местах, и в увеселительных заведениях, и
чувствительно ее поддерживал в материальном отношении и плане. И он мог,
конечно, себе такое разнообразие разрешить и свободно позволить, так как
было ему это вполне по карману и по плечу. А насчет мужских основных качеств
и достоинств он не представлял из себя чего-нибудь выдающегося, и жене
непрерывно и ощутимо не хватало его способностей и возможностей, ей и
всегда, и раньше, их не хватало, а с появлением у Компанийца еще одной
женщины на стороне вообще стало ей скучно и уныло. И она Компанийцу
устраивала бывало безобразные семейные сцены, говоря, что при твоей
хронической неустойчивости в половом смысле тебе любовниц по штату не
положено иметь. Тебе и жену не положено. А Компаниец ей отвечал, что ищи
себе кого угодно другого и подходящего, если я тебя не устраиваю и не
удовлетворяю в виде мужчины, мужа и отца ребенка. И жена его, Людмила,
неизменно утиралась от этих слов и отступала, потому что куда ж она могла
деться и кого найти в нынешних суровых реалиях жизни, будучи домохозяйкой и
при наличии больного ребенка на руках и на пожизненном иждивении. И она
продолжала состоять у Компанийца в женах - перед людьми и по закону - из
чисто житейских соображений и причин, из-за того то есть, что в деньгах и в
других средствах существования он ее не ущемлял и не стеснял, и не
контролировал. Ну и , конечно, по старой привычке оставалась она Компанийцу
женой по тому распространенному принципу, что от добра добра не ищут, а хрен
на хрен менять - только время терять. Так она, Людмила, считала и говорила и
жила себе, как жилось. И Компаниец тоже жил с ней и состоял в браке, и
никуда от нее не уходил, и не собирался, и не имел в виду. Чтоб не делить
имущество при разводе на части. Потому что оно, имущество, все было им одним
заработано и куплено, лично, а никакой не женой, а жена, как ребенок больной
у нее родился, так ни дня после того и не работала. Только числилась у
Компанийца в "Мехмаше" аудитором, чтоб стаж трудовой ей шел, для начисления
пенсии в будущей старости. А если развод с ней затеять, она, конечно, своего
б не упустила. Да и не было у него, у Компанийца, на примете другой, более
подходящей кандидатуры вместо нее и взамен. Эта женщина его постоянная,
Майя, так она излишним успехом и популярностью пользовалась у мужчин и
котировалась среди них высоко за свое идеально правильное и изящное
телосложение, и у нее не было от них, от мужиков и поклонников, никакого
продыху и отбоя, и они увивались вокруг нее и за ней косяками и стаями, и
все куда-нибудь ее звали и приглашали, и делали различные недвусмысленные
предложения. И она, конечно, иногда и время от времени на эти предложения
откликалась и давала свое согласие, если Компаниец, допустим, бывал занят по
горло важными делами своего малого предприятия, или, как он выражался,
фирмы, и из-за этих своих дел не уделял ей должного достаточного внимания. И
тогда она, Майя, шла с кем-нибудь в компанию, или в какой-нибудь хороший
ресторан, или в кафе-бар, чтобы побыть там на людях и попить шампанского
"Брют" или же на худой конец коньяку и кофе. Ну и чтоб развлечь себя и
разогнать грусть, накапливающуюся в организме от ежедневных и тусклых
будней. И Компаниец ей высказывал свое крайнее недовольство, и попрекал за
эти ее выходки и поступки, и говорил, что ты меня не любишь ни на грош, а
только деньги вытягиваешь бешеные, а Майя ему отвечала, что любить она его
не нанималась, и обещаний не давала, и в мои планы, говорила, это не входит
никаким боком. А что касается бешеных денег, то свои функции я, говорила,
выполняю и отрабатываю с лихвой и за глаза. Оно и вообще и не известно до
конца, почему Компанийца женщины как-то не любили. Ни в молодости его
ранней, ни позже, в зрелости, не любили они Компанийца настоящей женской
любовью, и он не знал и не представлял, что это такое есть. И ведь кого
попало они любили, женщины, - и кривых и коротышек каких-то, и дураков
набитых, а его - нет, не любили. То есть ни одна из них не влюбилась в него
ни разу за всю жизнь. Спать с ним некоторые, конечно, спали, это, что греха
таить, случалось, а любить не любили. Его и жена-то собственная никогда,
если честно признаться, не любила, а вышла за него, потому что ей было давно
пора и больше не за кого. А Компанийцу тоже хотелось тогда уже жениться и
иметь жену и семью, так как возраст его достиг к тому времени двадцати
восьми лет, а она, Людмила, была его первой и единственной женщиной, вот они
с ней и поженились по обоюдному согласию и стремлению, и взяли отпуска на
работе, и отправились в свадебное путешествие на малую родину Компанийца, в
деревню Мироновка. К матери его, другими словами, поехали в гости. И они
приехали к ней, как снег на голову, и Компаниец сказал:
- Знакомься вот, мать. Это моя законная жена Людмила. Супруга, значит.
И мать их встретила и принимала тепло и радушно и изо всех сил. И она
наприглашала в дом родственников и соседей, и они звали Компанийца Лешкой, и
расспрашивали его - что и как, и в общем, и проявляли к нему живой
неподдельный интерес и участие, потому что очень давно с ним не виделись и
не встречались. И Компаниец отвечал на все их конкретные вопросы и говорил,
что все у него как нельзя лучше и в полном стабильном порядке, и что он
работает в должности главного механика на заводе, и директор Полупаев Леонид
Андреевич его ценит как никого и им дорожит, и вот он выделил и дал ему к
свадьбе отдельную квартиру из своего личного директорского фонда. Но они
туда еще не переехали, не успели. А родственники и соседи говорили наперебой
и все в один голос, что надо им переезжать немедленно и быстрее, а то могут
его квартиру самовольно занять и заселить другие, бессовестные городские
люди. А потом мать рассказывала собравшимся и гостям смешную историю про то,
как привязывала она в детстве своего Лешеньку старым чулком к кровати.
- Надо было мне, - говорила, - допустим, в магазин сбегать за хлебом
или еще за чем в хозяйство, ну, я привяжу его чулком за ногу и узлов много
понаплету и поназавязываю - один на одном - и иду, значит. А покуда он их
все своими пальцами неуклюжими осилит и пораспутывает, я и вернусь. И с тех,
значит, детских пор, - говорила, - он у меня такой упорный. Вот и институт
закончил в городе, и на инженера выучился с отличием, и все своим умом и
трудом, и начальником теперь работает главным, и выше, значит, как
говорится, из грязи в князи.
А спустя короткое какое-то время после этих вышеназванных событий он,
Компаниец, свою солидную работу и должность потерял. Вернее, не потерял, а
его убрали с глаз долой. Уволили то есть. И не потому, что он не
соответствовал как-нибудь занимаемой им должности или развалил порученный
участок работы, а просто его подставили в нужный решающий момент и сделали
козлом отпущения в производственной травме со смертельным исходом. У них на
заводе тогда человек трагически погиб, на прессе трубу высоким давлением
оборвало, и его по голове сзади ударило, трубой этой. Ну и раз такое дело,
засчитали тот случай как травму на механизме, и, конечно, виноватым в ней
оказался главный механик. Компаниец. И его, значит, чтоб других
руководителей среднего звена сохранить, сняли с занимаемой должности в
качестве меры пресечения и административного воздействия. А дело в
прокуратуре потом постепенно замяли, как и обещали ему, и закрыли. И
Компаниец оказался без работы и ни с чем, но не пропал, а вскорости
устроился в какую-то шарагу тоже главным механиком, потом перешел он по
переводу в универмаг "Приднепровский" главным уже инженером, а потом занял
пост начальника монтажно-демонтажного управления. И туда именно, в это
управление, он Рындича и принял на работу после лагеря и несмотря на его
судимость, и в "Мехмаш" свой следом за собой увел, своим заместителем, а он,
Рындич этот, вот, значит, какую подлую вещь в отношении его позволил себе
выкинуть и сотворить. Причем без всяких и каких бы то ни было веских причин
и поводов. Он и в институте, Рындич, без причин к Компанийцу с презрением
относился и за колхозника его держал и за жлоба. Они все, сотоварищи его по
науке и по общежитию, так к нему относились, к Компанийцу, незаслуженно. С
самых первых студенческих дней учебы, когда в село их, весь первый курс, на
уборку овощей загнали, и произошел там такой разговор вечером в общей
мужской спальне, треп на производственные темы. Что-то они все про
литературу говорили и про поэзию, а Компаниец, само собой разумеется, сидел
и молчал в углу, ничего в этом предмете не понимая и не разбираясь. И вот
Рындич к нему, значит, обратился зачем-то и спрашивает:
- Ну, а вы, мистер, что можете сказать о Мандельштаме?
А Компаниец говорит в шутку:
- Могу сказать, что он еврей.
- И все? - Рындич говорит.
А Компаниец отвечает:
- Да. Все.
И после этого беспредметного и пустопорожнего разговора, которому
Компаниец и значения ни малейшего не придал и забыл его через полчаса, ну
как что-то такое отрезало. Он, Компаниец, с ними и так, и по-другому, и
по-всякому, и колбасой их домашней кормил из посылок, и вообще всем на свете
делился, не считаясь, чтоб в доверие войти к ним и в дружбу, а они, значит,
от него носы воротили, хотя и жрали, конечно, все это подряд без зазрения
совести и без разбору. А как выпивка какая-нибудь в обществе женщин
случалась, так они его, Компанийца, не звали, а если у них пожрать ничего не
было, а у него, допустим, посылка пришла из дому от матери, то могли и