Хургин Александр. Страна Австралия

на что он мог бы гипотетически обидеться, и того, от кого нечто обидное
исходило или могло исходить в принципе. А на Инну он не только не мог
обидеться, но и не успел, поскольку моментально сообразил, что относиться к
случившемуся лучше всего так, как отнеслась она. И не лучше даже, а только
так. И никак иначе относиться к этому нельзя. Стоило это сообразить, и ему
сразу же незначительно, но ощутимо полегчало, и он перестал непрерывно
прокручивать в мозгу весь тот день с утра и до вечера - непрерывность
нарушилась и прервалась, и картины аварии продолжали возникать в мозгу Юрия
Петровича, но эпизодически. А самое главное, он стал не так ярко и не так
часто видеть в своем воображении процесс поднятия машины из воды на мост.
Зрелище это было предназначено не для слабонервных, и хоть Калиночку
слабонервным назвать трудно, оно произвело на него неизгладимое, как
говорится, впечатление и преследовало его неотступно именно до прихода Инны.
И перед ним в сто какой-то раз, без его желания, возникали матерящиеся
гаишники, перекрывшие движение, и непонятно откуда взявшийся подъемный кран
"Като" с желтой телескопической стрелой, и неповоротливый яйцеголовый
крановщик в кепке, сидящей на красных от ветра и мороза ушах, и
рабочие-стропальщики, этому крановщику ассистировавшие.
Пока крановщик выбирал наиболее удобное место, повторяя все время "не
достану", пока устанавливал кран на гидравлические опоры, стропальщики
медленно ругались между собой. Они не могли мирно и окончательно решить, кто
пойдет вниз на лед, зацеплять свисающую в воду машину. "Пускай Кузьма идет,
- говорил один. - Он самый легкий". А Кузьма говорил: "Зато Болобок самый
жирный и, если что - не утонет". Ну, а Болобок тоже не молчал. Он говорил,
что для выполнения таких экстренно-аварийных ответственных работ обязаны их
обеспечить лыжами или вертолетом, а без них опасность пойти под лед и
утонуть возрастает в арифметической прогрессии. Кончилось тем, что вернулся
их начальник, бегавший говорить по радиотелефону к машине другого, гораздо
более высокого начальника, свою машину не покидавшего. Он быстро напомнил
стропальщикам, что работают они не на госпредприятии, а в приличной
компании, получая ежемесячно соответственную зарплату, быстро обругал их
сначала по очереди потом всех скопом, быстро запихнул двоих ближних в будку
аварийного газона, быстро сел в кабину и дал приказание шоферу съехать с
моста на набережную. И уже минут через пять от берега по льду к останкам
"Жигулей" двинулись три человеческие фигуры - две впереди и одна - несколько
поотстав. Шли они неуверенно, оскальзываясь, их ноги то и дело смешно
разъезжались, но они продолжали двигаться в заданном направлении и двигались
даже быстрее, чем можно было от них ожидать, оставляя на льду извилистые
дорожки, с высоты казавшиеся черными. Какое-то время они шли вместе, затем
идущий сзади что-то проорал, и передние пошли в разные стороны - правый к
мосту, а левый - к "Жигулям". Когда правый дошел до моста, кран спустил ему
на крюке два куска троса с крючками на конце, и он взял их и потащил. Тем
временем его товарищ добрался почти до кромки льда, лег на брюхо и пополз.
Он полз по-пластунски, елозил ногами и вихлял распластанным плоским задом.
Наконец дополз, приподнял голову и крикнул "давай". Но его напарник и так
давал: он тащил по льду один трос, второй успев растянуть от моста по
направлению к спасаемым "Жигулям". Трос, видно, весил много, потому что
напарник упирался, наклонив корпус вперед, как бурлаки на Волге. В конце
концов он подтащил его к месту и спросил у лежащего на льду, зачем он лег и
лежит и не холодно ли ему лежать. "Провалишься", - сказал напарник и еще
сказал "дурак". "Вставай-вставай, разлегся тут", - сказал и подошедший чуть
ближе начальник. Лежавший встал, лед треснул, "Жигули" качнулись, съехав в
воду еще сантиметров на пять, и все трое упали на лед, раскинув руки и ноги,
чтоб распределить вес своих тел на возможно большем количестве квадратных
сантиметров. "Работайте, - сказал начальник лежа, - работайте". Стропальщики
зацепили трос за задний бампер и стали отползать. "Смотри, трупы", - сказал
один, тот, что тащил трос. "Ну трупы", - сказал другой, тот, что трос
зацеплял. Потом они присоединили к первому тросу второй и выяснили, что и
двух тросов мало. "Подвеску подтащим", - сказал начальник. "Наискось не
положено, - сказали стропальщики. - Наискось трос можно порвать". Начальник
ничего на это не ответил, а крикнул вверх, на мост - "майнай". И с моста
выдвинулась, как антенна, длинная желтая стрела автокрана "Като" и стала
опускать небольшой, элегантно изогнутый крюк. Он ехал на своем канате, еле
заметно покачиваясь, все приближаясь и увеличиваясь в размерах. Ехал, пока
не коснулся льда и не ослабил канаты. "Ложи его", - заорал начальник
крановщику. Крановщик вылез из кабины, подошел к ограждению, перегнулся,
глянул вниз и прокричал, растягивая слова: "Трос можем запутать и порвать.
Сильно наискось получается". "Ложи", - повторил начальник. Крановщик влез в
кабину, проворчал "ложат в штаны - это между прочим", и уложил крюк на лед.
Стропальщики взяли его за рог и поволокли, напрягая все силы, имевшиеся в их
распоряжении. Крановщик по мере продвижения стропальщиков давал напуск
каната. И вот они дотащили крюк и накинули на него петлю лежащего на льду
куска троса. "Вира", - крикнули стропальщики, и крановщик потянул крюк,
работая на подъем. Сначала напрягся первый трос, за ним - второй, потом
машина тронулась с места и, обломив брюхом и передними колесами кусок
истонченного незамерзающей канализационной водой льда, нырнула чуть ли не до
половины корпуса, зачерпнув выбитыми стеклами и распахнутыми дверями воды,
но уже оба троса натянулись до предела и выбрали провисание канатов крановой
подвески и поволокли машину задом наперед. И машина взгромоздилась на лед,
истекла водой, набравшейся внутрь кабины, и поволоклась, прицепленная к
крану, как сопротивляющаяся хозяину собака на длинном тонком поводке.
Наконец, она подъехала к самому мосту, задние колеса оторвались ото льда,
задрались, машина приняла вертикальное положение и поехала вверх, к стреле.
А когда она поднялась над мостом, и стрела начала поворачиваться, чтобы
поставить ее на проезжую часть, а потом на трейлер, все увидели, что из
салона на капот свисают два мертвых тела с мокрыми растрепанными волосами. И
как ни странно, ушло на всю эту операцию, максимум, двадцать минут, хотя
всем казалось, что и стропальщики, и крановщик, и их начальник возятся долго
и бестолково. Так бывает. Когда время под воздействием неизвестных
обстоятельств и физических сил растягивается или, наоборот, сжимается, и
люди в нем теряют привычную ориентацию, путаются и не могут потом сказать -
час прошел или пять минут, и глядя на часы, не верят своим глазам и подносят
хронометр к уху, чтобы проверить и удостовериться, что он в порядке и тикает
в своем нормальном ритме.
А Калиночке к тому моменту, как машина повисла над ними, на стреле
подъемного крана, медленно проворачиваясь вокруг своей оси, казалось, что он
торчит здесь уже несколько часов. И он действительно находился на месте
происшествия дольше всех - минут, наверное, сорок-пятьдесят - и ему могло
так казаться из-за этого и из-за мороза с ветром, и из-за всего остального и
вместе взятого. И Юрий Петрович стоял в центре внимания и жалел, что ему не
удалось уйти не замеченным работниками государственной автоинспекции, а еще
через секунду он пожалел, что, идя по мосту, поднял ни с того ни с сего
голову и увидел, как взлетели "Жигули" на трамплине, как вылетели с моста и
как сели на лед, и как прыгали по нему то ли в высоту, то ли в длину. Потому
что через секунду Юрий Петрович столкнулся глаза в глаза с двумя свисающими
из машины, ввиду отсутствия лобового стекла, мужчинами. Калиночка ни на
секунду не усомнился, что они мертвые, поскольку не могли же они быть в
самом деле живыми. Нижние части их тел зацепились за что-то внутри,
возможно, застряв между слетевшими со своих креплений креслами и приборной
доской, а верхние повисли вдоль капота. Оба мужчины смотрели на Калиночку
абсолютно стеклянными, глазами, их руки тянулись из рукавов вниз, растопырив
белые пальцы, с которых стекала ледяная прозрачная вода. И тут у Калиночки в
мозгу связалась и замкнулась вся цепочка. Может, оно и странно, но до этой
минуты он не думал о людях, сидевших в машине. О том, что они, наверное,
погибли, ибо вряд ли может остаться в живых человек, упавший с
двадцатиметровой высоты. И Калиночка видел этих двоих, сидящих в летящей
машине, но видел живыми, хотя и оцепеневшими - по-видимому, их начал уже
охватывать ужас надвигающегося конца. Но возможно, они оцепенели просто от
неожиданности и ничего еще в тот момент не понимали, кроме того, что
ситуация вышла из-под их контроля и от них теперь ничего не зависит, а от
кого или от чего зависит, от какой посторонней силы - покрыто мраком. И
прошло еще сколько-то времени - пролетело оно для них, как одно мгновение
или тянулось бесконечно, неизвестно, - пока эта сила грохнула их об лед и
вышибла из их тел дух, который и делает тело живым, делает человеком. И
сейчас Юрий Петрович стоял почти под висящей на канате машиной и смотрел в
неживые глаза двух людей, превращенных в безжизненные тела совсем недавно -
меньше часа назад. Это зрелище так его захватило и подавило, и так
воздействовало на все органы чувств, что он даже не слышал криков
стропальщиков, мол, не стой под стрелой, мудак хренов, и звукового сигнала,
подаваемого крановщиком из кабины своего крана. Он стоял неподвижно на месте
истукан истуканом и никак не реагировал на все, вокруг него происходящее, а
его воображение уже начало методично прокручивать все случившееся,
восстанавливая общую картину из отдельных кусков и бессвязных разрозненных
обрывков, чтобы превратить ее впоследствии в бесконечное навязчивое видение,
от которого невозможно оторваться ни днем, ни ночью, ни во сне, ни наяву. И
Юрий Петрович потом, когда все его чувства и ощущения не то чтобы
нормализовались, но стали иногда приходить в какое-то, хотя и шаткое
равновесие, благодарил мысленно Инну за то, что смогла помочь ему в
обретении этого равновесия и не только в обретении, а и в поддержании, для
чего достаточно было ее присутствия. Без нее, когда она жила где-то там,
сама по себе, было сложнее, а с ней, можно сказать, вообще хорошо. Сама
Инна, правда, ничего не знала ни о том, что в чем-то ему помогла, ни о том,
что ей за оказанную помощь благодарны, ни даже о том, что ее присутствие
теперь необходимо Калиночке гораздо острее, чем раньше и чем всегда. Он
поддался в какой-то момент панике и боязни - когда ему показалось, что один
он потихонечку спятит - и он даже сказал Инне, что выходила бы ты, что ли,
за меня замуж, но Инна приняла это за неудачную шутку и пригрозила за такие
шутки вообще перестать звонить и приходить. Угроза подействовала на Юрия
Петровича удручающе - он не хотел оставаться сейчас без Инны и ее помощи. И,
наверно, не из-за аварии этой и всего, с нею связанного не хотел, а, видно,
срок ему подошел в этом деле. Подперло все вместе взятое, вся предыдущая
жизнь или, может быть, не жизнь, а образ жизни. Что в общем - одно и то же.
А Калиночке довольно часто помогали женщины, когда он шел в
какой-нибудь очередной разнос по какому-нибудь очередному поводу. Наверно,
поэтому он женщине ни разу не изменил. Менять одну на другую - менял. По
необходимости или по случаю. Например, если от него уходила одна женщина, он
не сопротивлялся приходу и появлению другой. Но чтоб изменять одной женщине
с другой женщиной - такого он за собой припомнить не смог бы. Возможно,
именно поэтому они - женщины - относились к Калиночке скорее положительно,
чем отрицательно - во всяком случае, до тех пор, пока не решали от него уйти
к кому-нибудь другому. А до этого они обычно успевали сделать Юрию Петровичу
много разного добра. К примеру, жена его когда-то вылечила в два счета. У
него через некоторое время после возвращения из города Снежного начались
боли в желудке. Причем сильные боли, такие, что терпеть невозможно, и
Калиночке ничего не оставалось делать, как немедленно обратиться к врачу. И
он обратился, и врач выслушал его жалобы и написал ему направления на
анализы и на рентген желудка.
Ну, сдача анализов не произвела на Калиночку особого впечатления, а вот
рентген произвел. И когда он стоял в полной темноте со стаканом белой густой
дряни в руке, а его мяли невидимые резиновые руки и невидимый голос подавал
откуда-то команды сделать один глоток, сделать еще один глоток, допить все
оставшееся в стакане дерьмо залпом, Калиночке медленно, но верно становилось
не по себе, и у него холодели пальцы ног, и деревенел язык, и потели
холодные ладони. А когда где-то там, за пределами темноты, возникли и стали
переговариваться два голоса, и Калиночка понимал из их переговоров только
общие простые слова, такие как "видишь?" и "вот здесь", и "передняя стенка",
а остальных слов, то ли произносимых по-латыни, то ли просто ему незнакомых,
не понимал, он сразу решил, что от него хотят при помощи непонятных слов
скрыть неутешительный диагноз. И Калиночке стало страшно стоять в темноте и
неизвестности и он понял одно - что хочет на свет, увидеть тех, кто говорил
о его болезни - возможно, неизлечимой - и по их глазам определить, насколько
плохи его дела, если, конечно, они сами не скажут ему всю правду
добровольно. И он хотел было уже потребовать, чтобы они немедленно включили
свет и вышли из своего укрытия, но не успел. Голос в темноте сказал "сейчас
делаем два снимка - и все". Резиновые руки повернули Калиночку на четверть,
примерно, оборота. "Не шевелиться и не дышать". Что-то включилось и появился
звук, похожий на звук работающего вдалеке трансформатора. Затем звук
оборвался, и Калиночку снова повернули - теперь другим боком. И опять подали
команду "не шевелиться и не дышать", и опять возник трансформаторный звук,
после чего стало светло и глаза Калиночки, уже привыкшие к темноте, вообще
перестали что-либо видеть, кроме белого режущего света. "Одевайтесь, -
услышал Юрий Петрович голос невидимого рентгенолога, - и завтра к трем".
"Зачем?" - спросил Калиночка и попытался на ощупь пристроить куда-нибудь
стакан из-под белой гадости. "Кишечник посмотрим, - сказал рентгенолог и
проявился в дневном свете, стал видимым. "А что со мной?" - напрягся
Калиночка. "Ничего особенного", - сказал рентгенолог. "Рак?" - не выдержал
Калиночка. "Хватит с вас и язвы", - сказал рентгенолог. Но Юрий Петрович ему
не поверил. "Если не рак, а обыкновенная, безопасная для жизни язва - думал
он, - зачем еще кого-то звать и показывать мои внутренности?". Так и ушел он
домой, уверенный, что заболел неизлечимой болезнью. И назавтра, когда после
рентген-кабинета его отправили к терапевту и тот сказал, что у Калиночки
нашли язву передней стенки двенадцатиперстной кишки, что, конечно, радовать
не может, но хорошо уже то, что она хоть и обострена, а ниши нет и, надо
посидеть на диете и попить лекарства: альмагель и викалин, и пока есть боли
- папаверин с платифилином. "А еще, - сказала терапевт, - я назначу вам
уколы. Витамин В12 и алоэ. Походите к нам в поликлинику, в манипуляционный
кабинет".
И Калиночка пил лекарства и ходил в поликлинику на уколы по два раза в
день, и ему становилось легче, но он все равно не верил, что у него нет
рака, а есть язва. Не верил, пока жене по-настоящему не надоели его
страдания. И она сходила к его лечащему врачу, пришла домой с бутылкой
коньяка и сказала Калиночке "давай выпьем. Что-то мы давно с тобой не пили".
И они выпили вдвоем почти всю бутылку коньяка и залезли после нее в постель,
невзирая на ранний летний вечер, светлое время и смешанный с музыкой детский
гам во дворе. Тогда все это ему не мешало, и никаких заоконных шумов он не
слышал. Зато потом, на протяжении лет, ничего так не раздражало Юрия
Петровича и так не злило, как летние вечера и летние выходные дни. Когда
Калиночка мечтал об одном - чтобы какое-то время было тихо. А во дворе
творилось что-то совершенно невообразимое и плохоописуемое. Матерились и
визжали - кто кого перевизжит - дети обоих полов и всех возрастов вплоть до
старшего школьного, что-то делили между собой или что-то обсуждали - тоже,
конечно, на повышенных тонах - их мамы, папы, бабушки и дедушки, а из
множества окон звучала современная популярная музыка. Большинство жителей
района, где жил Калиночка, происходили из окрестных сел и веселиться
предпочитали всем миром, то есть когда им было хорошо и весело на душе, они
хотели, чтобы и другим, всем, кто их окружает или, может, случайно находится
поблизости, было так же хорошо и весело, как и им самим. Целые поколения их
предков привыкли веселиться всей деревней, всем селом и передали эту
привычку по наследству своим детям и своим внукам, а те переехали жить в
город. Но наследственная привычка у них осталась, и они выставляли
акустические колонки своих магнитофонов в окна и включали магнитофоны на
полную громкость - чтобы все слышали музыку их души. И таких веселящихся и
веселящих набиралось по три-пять в каждом дворе, а так как обычный городской
двор наших дней - это в достаточной степени замкнутое пространство,
ограниченное стоящими параллельно и перпендикулярно друг другу многоэтажными
домами, то все три-пять музык смешивались в вышеупомянутом замкнутом
пространстве и их смесь тут же разбивалась о стены, рассыпалась,
раскладывалась, разлагалась на низкие и высокие, и средние частоты, и
долетала до слуха того же Калиночки в виде какофонии, в которой невозможно
узнать ни одной мелодии, эту какофонию составляющих. Хотя, может, оно было и
к лучшему, потому что каждая отдельная мелодия в силу своего примитивного
построения и прилипчивости обладала еще более мощными раздражающими
свойствами и воздействием на мозги мирных жителей - обывателей и трудящихся.
А в смеси они - мелодии - переносились не так трудно, даже если в них
вливался известный марш Шопена в исполнении походного оркестра похоронной
музыки, что случалось не так уж и редко. Двор состоял из четырех
девятиэтажных домов и трех пятиэтажных и, значит, людей там жило много. А
раз много жило, значит, и умирало много. И летом почему-то всегда больше,
чем зимой или осенью. Калиночке хорошо запомнился в этом смысле позапрошлый
год, когда только в их доме за месяц умерло девять человек. Правда, один из
них умер от употребления каких-то неочищенных наркотических средств, а
другой утонул в реке, выпив лишнего. Но дело же не в этом, а в том, что
похоронный марш всем до смерти, можно сказать, надоел. Сосед Юрия Петровича
по балкону - у них один балкон на две квартиры тянулся и был перегорожен
тонкой перегородкой из шифера - прямо зверел от этого марша. Он именно в то
лето, накопив нужную сумму денег, купил себе магнитофон японской фирмы
"Панасоник", о котором мечтал с юных лет. И он бережно выносил его на
балкон, ставил кассету Михаила Шуфутинского или Вилли Токарева и включал на
всю катушку, говоря "пускай культурно отдохнут за мой счет, суки". Имея в
виду жильцов своего дома и близлежащих окрестностей. И как только он
соберется выйти со своим новым магнитофоном на свежий воздух, чтобы его
включить и послушать красивую музыку, так начинает играть похоронный марш и
ломает ему все настроение души. Потому что какое может быть настроение,
когда у тебя под окнами вечно непрекращающиеся похороны. Сосед говорил: "Это
они мне назло мрут как мухи", и магнитофон не выключал - чтоб знали. К слову
сказать, летние утра Калиночка любил не больше вечеров. Потому что уже в
пять часов хозяева начинали выводить на прогулку своих собак, и собаки
перелаивались друг с другом и гремели баками мусорника, ища там, чем бы
позавтракать. Кроме того, как только рассветало, за окном начинали орать на
все лады птицы, а глухонемой дворник скреб лопатой по тротуару или громко
мел жесткой метлой, раздражая гуляющих собак и разгоняя бездомных кошек.
Из-за этих постоянно действующих внешних раздражителей, не позволяющих
ни полноценно отдохнуть после трудового дня и трудовой недели, ни умственно
потрудиться в свое собственное удовольствие, Юрий Петрович и недолюбливал
летний период времени. Ну, и еще из-за жары, когда настольная лампа
мощностью в шестьдесят ватт ощутимо повышала температуру квартиры, и из-за
пыли, которую нес в окна устойчивый степной ветер переменных направлений, и
из-за отсутствия горячей воды, которую отключали на две недели ввиду ремонта
котельной и бойлерной и не давали по два-три месяца, то есть как раз до
осени, а случалось, что и до зимы. И к постоянному шуму, выводившему
Калиночку из себя, прибавлялся дискомфорт, вызванный ощущением потного тела
и сознанием того, что смыть пот можно только холодной водой и приятного в
этом мало. А главное, холодная вода почему-то не спасает от жары, а если и
спасает, то на очень короткое время.
Но в тот вечер Юрий Петрович ничего не слышал и не чувствовал, хотя шум
стоял во дворе обычной интенсивности, а воды не было не только горячей, но и
холодной - его жена умела, если хотела, сделать так, чтобы будучи с ней, он
ничего не слышал, ничего не видел и ни о чем думать не мог. И буквально на
следующее утро почувствовал себя Юрий Петрович вполне здоровым и сильным, и
жизнерадостным человеком и понял что умирать пока не собирается и что до
смерти ему еще надо дожить. А до этого уже ясно представлял, как он будет
мучиться от болей и как ему будут колоть морфий, чтобы боли притупились, и
как он умрет молодым, истощенный и изуродованный болезнью, и как его будут
хоронить на новом городском кладбище (куда и доехать-то проблема), среди
голой степи, в одной из вырытых экскаватором впрок ям. И так хорошо и
достоверно все это рисовалось Калиночке, что жить с этим действительно
становилось трудновато и чем так жить, легче, казалось, оправдав собственные
опасения, умереть. И если б не его жена, он, вполне возможно, и умер бы.
Внушил бы сам себе, что неизлечимо болен и заболел бы на самом деле,
подобные случаи медицине известны. И они не единичны, а наоборот, достаточно
широко распространены и описаны в специальной литературе. А так он болезнь
преодолел и выздоровел. В тот, первый раз, не окончательно, но потом, когда
ему пришлось-таки лечь в шестую городскую больницу и отлежать там двадцать
один день, с язвой было покончено раз и навсегда. Тем более что врачи шестой
больницы диагноз "язва передней стенки двенадцатиперстной кишки" отвергли
как необоснованный и поставили другой диагноз - гастрит. А гастрит лечится
намного лучше, чем язва, вот они и вылечили Юрия Петровича от гастрита, и он
больше им не болел, хоть и не соблюдал никогда никакой щадящей диеты и мог
при случае выпить любой спиртной напиток - даже самого низкого качества - и
иногда, правда, редко, курил. Чего он не мог, так это есть перец и горчицу,
и пить томатный сок. От этих перечисленных продуктов его начинала мучить
изнурительная изжога. Но он и не любил острую пищу, а без томатного сока жил
спокойно, не вспоминая о его существовании годами. А вообще, Юрий Петрович
старался свои болячки держать при себе, он их стеснялся, что ли, а может, не
стеснялся, а не хотел признаваться себе, что они у него есть и что с
возрастом их будет становиться не меньше, а больше и бороться с ними будет
год от года труднее. Если бы он признался себе в этом и принял как нечто
естественное и неизбежное, ему бы обязательно пришлось думать и рассуждать
на банальную и избитую тему стакана воды, который ему некому подать сейчас и
тем более будет некому в старости. И о том, кому достанется после него
квартира - тоже тогда пришлось бы думать, и о том, что, узнав о его одинокой
старости, ее могут отнять у него те, кто занимается грязным бизнесом такого
рода профессионально. На эти темы Юрий Петрович не задумывался даже во время
своих пеших передвижений. Обо всем задумывался и размышлял, а об этом - нет.
Не потому, что установил себе некое своеобразное табу на определенные мысли,
а потому, что сами они не приходили ему в голову, вызывать же их специально
и целенаправленно Юрий Петрович не считал нужным и никогда этим не
занимался, но случалось, что и отмахивался от них - это если кто-нибудь
подобные темы для размышлений навязывал ему своими разговорами и примерами
из жизни. Калиночка предпочитал не задумываться о предстоящих бедах и
тяготах заранее, считая, что такая возможность будет ему предоставлена в
свое время. Когда не думать о них станет нельзя, поскольку нельзя не думать
о том, с чем сталкиваешься непосредственно лицом к лицу без возможности
этого столкновения избежать. Это как при заполнении анкеты. Вопросы
продуманы и проставлены специальными ответственными людьми, и тебе ничего не
остается, как однозначно, коротко и ясно на них ответить. Так, Калиночка
никогда не вспоминал о том, что у него нет детей и о том, что он самый
последний человек в их роду, в роду Калиночек, и после его смерти потомков у
него на земле не останется. И виноват в этом будет не кто иной, как он,
Калиночка Юрий Петрович, не родивший ни сына, ни даже дочери, хотя мог
родить и не однажды. Если бы не позволил всего одной из своих женщин сделать