Хургин Александр. Страна Австралия

скользкими из-за очередного наступления зимы в соответствии с календарем и
реальными погодными условиями. Мост, конечно, тоже не убирался, и хождение
по нему, если честно сказать, удовольствия не доставляло. Пешеходная дорожка
на мосту была такая узкая, что вдвоем по ней не пойдешь, только в колонну по
одному, а проезжую часть отделял от нее обыкновенный бордюр, удвоенной,
правда, высоты. Иными словами, два бордюрных блока были положены друг на
друга, отгораживая собой проезжую часть моста от пешеходной и заодно
ограждая едущие по мосту автомобили, автобусы, троллейбусы и весь прочий
транспорт от падения с моста в воду во время различных аварийных ситуаций и
дорожно-транспортных происшествий. И пешеход, в частности Юрий Петрович
Калиночка, шел по пешеходному тротуару моста, находясь в непосредственной
близости от железного потока автомобилей, движущихся в правом крайнем ряду.
И понятно, они выбрасывали в атмосферу, а точнее, в лицо Калиночке, облака
выхлопных газов и, случалось, из-под их колес вылетали и летели во все
стороны комья черного колкого снега, и, попадая, залепляли глаза, рот, нос -
чем мешали дыханию и, естественно, зрению. А слуху досаждал здесь, на мосту,
стойкий, сливающийся в один сплошной гул, грохот. Машины ревели своими
моторами внутреннего сгорания, стучали колесами на ямах, стыках и ухабах,
мост дрожал под тяжестью их непрерывного поступательного движения мелкой и
крупной дрожью одновременно. Калиночка ходил обычно по правой стороне моста
- так, чтобы машины обгоняли его, а не неслись навстречу. Потому что когда
они неслись навстречу, создавалось ложное впечатление, будто несутся они
прямо на тебя и обязательно на тебя наедут. Если не все, то одна
какая-нибудь шальная - точно. А идя параллельно движению, легко можно было
вообще машин не видеть - поднять воротник пальто, втянуть голову, насколько
это возможно, в плечи, глаза опустить и идти так, глядя себе под ноги. Чтобы
не поскользнуться, не оступиться и не упасть. Наверно, все эти неудобства и
их преодоление помогали Калиночке прийти после ночи в себя, размяться и
отделить новый день от ночи, и подготовить себя к его проживанию.
И это ему удавалось как нельзя лучше. Он приходил на службу в очень
даже взбодренном состоянии, хотя часто засыпанным снегом и пылью и всегда
пахнущим бензиновой едкой гарью. Но к этому он быстро привык и
приспособился, и перестал обращать на свой внешний вид внимание. Щетка в
конторе была, и он брал ее с полки, выходил на лестницу и чистил там по
возможности свой костюм. Иногда и ботинки протирал Калиночка мокрой тряпкой,
но это только если они уж очень были загрязнены и имели по-настоящему
непристойный вид, бросавшийся в глаза окружающим и вызывавший на их лицах
осуждающее выражение, а у некоторых женщин - даже презрение и брезгливость.
Вообще-то, если быть до конца честным и откровенным то на мнение
окружающих людей, независимо от их пола, возраста и иных отличительных
признаков, было Калиночке наплевать. И не потому совсем, что он относился к
людям с презрением или с какими-то иными нехорошими чувствами, а потому что
были они ему безразличны и неблизки. Так же, как и он им. И естественно, что
в такой ситуации он не придавал никакого значения их мнению и позволял себе
выглядеть так, как мог или так, как случалось ему выглядеть в какой-то
данный конкретный момент. Кстати, чистил он одежду и обувь, только если сам
чувствовал в этом потребность и необходимость, а если не чувствовал, то
никакие взгляды, никакой шепот за спиной не могли его на это подвигнуть.
Потому что относился Калиночка к себе, можно сказать, наплевательски. Вещи
себе новые покупал лишь после того, как старые приходили в полную и
окончательную негодность - носки, и те таскал на ногах до тех пор, пока они
не покрывались дырками и не расползались от прикосновения к ним пальцев рук.
Поступал так Калиночка не от жадности или неимения средств на приобретение
себе новых носков, а потому, что было ему смертельно скучно заниматься
покупками, скучно и неинтересно, и все время, на это потраченное, он считал
потраченным зря, без всякой пользы, хотя понимал, что и вреда подобное
расходование времени не приносит. Другими словами говоря, тяготился
Калиночка собой и своими потребностями, считая эти потребности присущими не
себе, а своему организму. Организм же и вовсе не заслуживал того, чтобы к
нему относиться как-нибудь особенно - бережно там или с пониманием.
Калиночка, во всяком случае, был в этом абсолютно уверен. Поскольку при всем
желании не мог иначе относиться к шестидесяти трем килограммам мяса, крови,
кишок, и прочих субпродуктов. А с тех пор, как организм Калиночки стал еще и
сбоить из-за накопленной за жизнь усталости, и показывать свой норов, не
желая, к примеру, просыпаться по утрам и требуя к себе повышенного, ничем не
заслуженного внимания, Калиночка и вовсе организм свой запрезирал и шел,
конечно, у него на поводу, но в самых вынужденных, что ли, обстоятельствах -
вот, допустим, ходил по мосту пешком, объясняя себе, что нужно это не
организму, а ему самому - Калиночке - и даже не так нужно, как доставляет
какое-то - пусть несколько своеобразное - удовольствие.
Но, конечно, мало что в жизни бывает без причины и следствия. И такое
отношение к себе Юрия Петровича Калиночки тоже имело свою причину, являясь
следствием хотя он над этим и не задумывался. А дело было так. Очень давно,
лет, наверное, двадцать пять или, может быть, года двадцать четыре назад,
Калиночке довелось посидеть в тюрьме. Совсем недолго. Но ему хватило. Все
случилось очень глупо и не очень правдоподобно. Он возвращался из общежития,
где жили его приезжие однокашники, с какого-то очередного дня рождения или
другого какого-то праздника. Возвращался поздно и, понятное дело, в
состоянии кое-какого опьянения. Но никого не задевал, никому не мешал. Стоял
себе на остановке в самом центре своего города, надеясь, что троллейбус,
несмотря на явно неподходящее время, все же придет и перевезет его через
Новый, совсем недавно пущенный строителями в эксплуатацию мост, на забытое
Богом левобережье. Троллейбус, что совершенно естественно, не приходил, хотя
в те далекие годы существовало такое явление как "дежурный" троллейбус или
трамвай. И эти дежурные транспортные средства курсировали ночью по основным
маршрутам и направлениям один раз в час и подбирали на остановках, а иногда
и между остановками, опоздавших прийти домой вовремя людей и подвозили их,
если тем было по пути. Вот Калиночка и стоял на остановке больше получаса,
хотя если бы сразу пошел пешком, то подходил бы уже к дому. Но он не пошел,
поленившись, за что, можно сказать, и пострадал. И пострадал хорошо,
по-настоящему. Короче говоря, подошел к выпившему Калиночке наряд милиции в
количестве двух человек. Оба сержанты. Или старшие сержанты. Калиночка в
этих лычках, а тем более в их количестве, всегда путался. Ну, подошли они к
нему, стали документы требовать, которых у Калиночки, понятно, не было - не
ходили в то время по улицам и на дни рождения с документами в кармане. А они
пристали - давай документы, а то заберем для выяснения и установления твоей
сомнительной личности. Калиночка им говорит, что стоит спокойно, троллейбус
ждет дежурный, чтобы домой доехать на ту сторону, а они не отстают и не
уходят. Особенно один из двух этих сержантов усердствовал и все старался
запугать. А потом обыскивать полез. И достал из кармана нож. Брелок такой
был у Калиночки для ключей от квартиры в виде маленького перочинного
ножичка. Калиночка говорит - отдай, это ж брелок обыкновенный, мне знакомый
из Польши, куда по турпутевке отдыхать ездил, привез. И схватил ключи,
которые к ножу прикреплены были посредством колечка. А сержант кричать начал
- а-а, сопротивление советской власти в лице ее органов при исполнении ими
служебных обязанностей! И стал Калиночке руку заламывать, заломил - потому
что Калиночка ему и не думал сопротивление оказывать - и говорит кому-то,
кто Калиночке был невидим, так как стоял у него за спиной:
- Будете, - говорит, - свидетелями.
Калиночка оглянулся через плечо выкрученное, видит, там двое стоят
штатских. Думал, поддержат его. Стал что-то такое объяснять, а те молчат.
Ну, сержант одного из них послал к телефону-автомату машину вызвать - о
существовании уоки-токи тогда у нас в городе и области только по
заграничному кинематографу знали, - машина приехала буквально через пять
минут - видно, где-то поблизости в засаде стояла - и Калиночку затолкнули в
будку, подсадив на лесенку, торчащую из нее сзади, и повезли. А в темноте
машины еще и деньги отобрали - он как раз в тот день стипендию получил -
сорок три рубля, семьдесят пять копеек, так все, что от нее осталось после
дня рождения, сержант вместе с этими штатскими свидетелями у него отнял.
Штатские его придержали, чтобы не мешал сержанту работать, а он - сержант -
по карманам прошелся. А второй сержант в этом всем участия не принимал.
Сидел отвернувшись и смотрел в узкое окошко будки. Да он с самого начала вел
себя пассивно и хотя участвовал в задержании Калиночки, но без вдохновения и
даже без необходимого служебного рвения.
В общем, привезли они Калиночку в отделение, составили протокол, что он
напал на сержантов милиции с ножом, а свидетели все это подписали, поскольку
были с сержантами заодно. Это Калиночка еще в машине ясно понял. И его
посадили. В следственный изолятор. Там и начал он относиться к себе
наплевательски. То есть не там, конечно, а после того, как оттуда вышел.
А в изоляторе или, говоря проще, в тюрьме, ему пришлось плохо. Там всем
плохо, но ему было очень плохо. Во-первых, потому что попал он туда
неожиданно для себя, с улицы, а во-вторых, потому что в детстве жил
Калиночка с родителями на так называемой колонии завода ГШО. Правда,
официально она называлась "жилколония". Но все равно колония. Почему ей дали
такое название, сказать теперь, по прошествии стольких лет, трудно и даже
невозможно - может быть, потому что она представляла из себя десять
пятиэтажных домов, плотно окруженных частным сектором. Но дело не в
названии, а в том, что район этот слыл - и был - самым бандитским в городе,
и постоянно кто-нибудь из соседей Калиночки садился или, наоборот, выходил
из тюрьмы на волю. И вышедшие - а среди них было немало малолеток, чуть ли
не сверстников - рассказывали о жизни там. Наиболее красочно и сочно делал
это Коля Узбек, бывший никаким не узбеком и не Колей, потому что звали Колю
Семеном и у него была мама Цецилия Аароновна Гольдштейн, а папы не было. То
есть папа, понятно, был, но кто он и где, не знал ни Коля, ни его мама,
поскольку молодость свою она провела бурно и счастливо. Потом, уже в наши
дни, Коля сел за организацию похищения двух девиц - дочерей мэра города - с
целью получения выкупа в десять тысяч зеленых. И поймался он на том, что
вызывал себе на дом одно и то же радиофицированное такси. Вызывал
официально, через диспетчерскую. Ну и милиция чисто на всякий случай -
поскольку людей, могущих решиться на такое, было в городе раз два и обчелся
- сочла не лишним проверить, что поделывает Коля Узбек. Узнали, не вызывал
ли он такси, оказалось, что как раз вызывал и оно стоит сейчас и дожидается
его там-то и там-то. Ну, съездили взглянуть. И застали Колю со своими
головорезами и обеих девиц, прикованных наручниками к кровати и многократно
до этого изнасилованных. Понятно, что обошлось это Коле дорого. На него
повесили плюс ко всему ограбление квартиры замначальника областного УВД и
убийство в лифте следователя по особо важным делам майора Терехина. Причем в
последних преступлениях Коля сам на суде признался, хотя, как говорили
знающие люди из Колиного окружения, ничего такого он не совершал.
А в детстве Колины рассказы наводили на Калиночку тихий ужас и он
цепенел, их слушая. И застряло из этих рассказов в памяти, осев на самое ее
дно, очень многое. А об опущенных - просто все. Потому что это казалось
Калиночке страшнее всего другого. Потом, после детства и после того, как
завод ГШО дал его матери новую квартиру в совершенно новом районе, Калиночка
жил другой жизнью, но те рассказы остались в его голове и иногда, хоть и
крайне редко, ему снились. И тогда он во сне вскрикивал. И просыпался от
собственного своего вскрика, и вскакивал, и ходил в кухню пить воду из
синего чайника.
И когда Калиночку посадили, он сразу вспомнил, что опускают тех, кто
чем-нибудь не понравится хозяевам камеры, и он с первой секунды своего
пребывания там старался всем нравиться и ни у кого не вызывать никаких
низменных звериных желаний. Что ему в итоге удалось. Тем более сидел он
недолго. Тот, второй сержант его вытащил. Хотя никто не верил, что его
отпустят, все говорили - раз попал, будь добр, отсиди. А виноват ты или не
виноват, это значения не имеет. Но сержант Калиночку спас. Доложил по
команде, что напарник подбивал его задержать какого-нибудь ночного лоха, с
целью ограбления, а чтобы на этом деле не погореть, задержанного обвинить в
нападении на милицию и посадить. Конечно, ему было трудно что-либо доказать,
потому что он был один, а у того - у напарника - двое свидетелей имелось.
Правда, потом выяснилось и подтвердилось, что они старые друзья и вместе
служили в армии. И Калиночку в конце концов выпустили из изолятора на
свободу и даже в институте восстановили. Сначала, когда на него бумага из
милиции пришла в деканат - исключили, а потом восстановили. С трудом,
понятное дело, но все-таки. К слову, спасшего его от срока и от суда
сержанта со временем из милиции вычистили. Намекнули, что для него же лучше
будет, если он подаст рапорт об отставке. И сержант этот, который оказался
слишком уж честным и принципиальным, не стал с ними связываться и против
ветра плевать, а сделал, как ему советовали. Впоследствии Калиночка встречал
его в городе, и он говорил большое спасибо за то, что благодаря Калиночке
вовремя унес из милиции ноги и смог хорошо устроиться в жизни, и теперь та
же самая милиция охраняет его личную частную собственность и его самого, и
он платит ей - милиции - заработную плату, а за хорошую и верную службу дает
самым лучшим из лучших премию.
А Калиночка после тюрьмы стал себя недолюбливать и плевать на то, что о
нем думают и говорят другие, и меньше всего волновало его, что он
кому-нибудь не нравится или, наоборот, нравится. Желания нравиться и страха
не понравиться, которые не оставляли его в тюрьме ни на минуту, достало
Калиночке на всю оставшуюся жизнь с лихвой.
И вот он ходил каждое утро пешком от своего дома, расположенного на
левобережье, то есть в новой, недавней постройки, части города, до
постоянного места своей службы, которое находилось в самом центре старого
города. И само собой понятно, что для этого ему необходимо было преодолеть
мост, что он и делал пешим порядком, несмотря на холод, гололед, ветер и
прочие погодные неприятности, сопутствующие обычно зиме как самому
неблагоприятному для человека времени года. Хотя, если задуматься, все
времена года для человека не особенно благоприятны. Зимой холодно, летом
жарко и пыльно, осенью и весной - мокро, грязно, мерзко и противно, к тому
же весной прибавляется ко всем перечисленным прелестям бытия авитаминоз и,
как говорили раньше, томление плоти. Но мало ли что и как говорили раньше.
Раньше - это раньше. Раньше давно куда-то ушло и унесло с собой все, что в
нем содержалось, что было ему присуще, отличало его от того, что можно
назвать условно "еще раньше" и отличает от того, что есть теперь. Поэтому не
стоит, скорее всего, вспоминать, как говорили тогда, в "раньше" - все равно
же сейчас говорят по-другому и понимают все по-другому, и по-другому живут,
думают, чувствуют. Так же, к слову сказать, как и умирают.
Но речь не об этом. То есть об этом, но и абсолютно о другом тоже.
Короче говоря, даже неважно, почему ходил Калиночка по утрам через мост -
потому ли, что суставы его скелета исчерпали свою природную смазку,
превратив все тело в живую окаменелость, преодолеть которую можно было
только посредством движения - постепенного и длительного, и осторожного - то
ли потому, что ему было приятно и полезно гулять по утрам, то ли еще
почему-нибудь. Кого в данном случае это волнует? Тут главное - одно. То, что
он - некий Юрий Петрович Калиночка - изо дня в день преодолевал водную
преграду в виде реки Днепр, пользуясь для этой цели мостом, построенным лет
двадцать пять или тридцать тому назад и называемым даже в официальных
документах "Новым мостом". Это, надо сказать, вовсе не удивительно, так как
через ту же самую реку Днепр был в городе Угорске переброшен еще один мост,
которому стукнуло чуть ли не шестьдесят лет. Конечно, имя "Старого моста" по
праву принадлежало этому - шестидесятилетнему. Что не только правильно, но и
вполне логично. Тем более что оба моста со времени своей постройки, а
точнее, пуска в эксплуатацию, ни разу не ремонтировались по-настоящему,
капитально, а в последние годы, годы неустойчивого переходного времени, не
только не ремонтировались, но и не убирались. Или лучше будет сказать, что
мосты не убирали те городские коммунальные службы, которые убирать их были
обязаны.
А они на свои обязанности не обращали внимания. Поэтому в нынешнюю
зиму, выдавшуюся небывало снежной и стойкой - без всяких оттепелей и резких
перепадов температуры - мосты, и в частности мост новый, были завалены
снегом, и машины ездили по нему скользя и буксуя при переключениях передач и
торможении, а также и при обгонах. Впрочем, снегом были завалены не только
мосты. Снегом были завалены все без исключения улицы города, все
немногочисленные проспекты и площади, все парки и скверы, ну и, конечно,
переулки, дворы, тупики. Кроме того, снег лежал слоями, пластами и кучами на
крышах домов и других строений, подвергая их реальной опасности быть
проломленными в один прекрасный, если так можно сказать, момент. И тут
жителям и гостям города повезло, поскольку ни одна крыша в Угорске и его
окрестностях не рухнула и не провалилась под непомерной тяжестью снежных
покровов, хотя рассчитаны на такой дополнительный вес крыши обычных жилых
домов, конечно, не были. И это вполне объяснимо, потому что в южных краях
редко бывают такие обильные и продолжительные снегопады. Может, раз в сто
лет, а может, и реже. И никто не рассчитывал, что этот один раз придется
именно на наши годы, когда столетие почти что, можно сказать, благополучно
закончилось.
Да, крышам и, значит, домам в целом повезло больше, чем тем же самым
дорогам и мостам. Потом, когда все уже случится и будет свежо в памяти не
только родственников потерпевших, но и всех остальных жителей областного
центра (ведь все телестудии, какие только имелись на тот момент в городе,
сделали о происшествии подробные видеорепортажи), на месте аварии кто-то
привяжет к фонарному столбу бумажный венок, и он будет долго висеть, истекая
красками и линяя, и превращаясь в нечто бесформенное и трепещущее на ржавом
проволочном скелете двумя сосновыми лапами. А потом - уже весной - его
снимут и бросят в воду рабочие, ремонтировавшие на мосту какие-то
электрические или, может быть, телефонные кабеля, связывающие части города
по обе стороны реки в единое и неразделимое целое. И секцию легкого
бетонного заборчика восстановят рабочие. Правда, другие - из службы по
ремонту дорог. Они привезут такую же точно секцию, как стояла там до
катастрофы, приварят к ее закладным деталям широкие хомуты и этими хомутами
закрепят секцию между двумя другими - уцелевшими и сохранившимися в полной
неприкосновенности. Даже следов никаких на них не осталось - ни царапинки.
Потому что автомобиль марки "Жигули" прошел точно по центру секции, выломив
ее собой, а к соседним секциям не прикоснулся. Калиночка видел это с
расстояния, как говорится, невытянутой руки. А вообще, он все видел, не
только самый критический момент. Так у него совпало, что он как раз поднял
голову - хотя до этого шел, глядя исключительно себе под ноги и больше
никуда не глядя. С самого начала моста так он шел, чтобы меньше грязи в
глаза летело. Он с той же целью и вязаную шапочку посильнее натянул - благо
она у него растягивалась как угодно - хоть до самого подбородка, хоть еще
ниже. А тут - уже после того, как перевалил за средину и миновал самую
высокую точку моста - Калиночка вдруг поднял голову, поправил предплечьем
шапочку, сбив ее чуть выше на лоб, и осмотрелся. А вернее, посмотрел прямо
перед собой, вдаль. И стал тем самым единственным свидетелем, свидетелем,
который и рассказал все потом в деталях, мелочах и подробностях, потому что
видел все с самого начала до самого конца. Нет, конечно, нашлись
впоследствии еще люди, что-то видевшие и запомнившие, но они наблюдали
происходящее издалека. А большинство из них обернулись уже на звук удара и
зафиксировали, как бы это поточнее выразиться, только голый конечный
результат. И говорили после кто во что горазд. Даже мостовые гаишники,
сидящие в высокой стеклянной будке на самой середине моста - чтобы иметь
возможность наблюдать его протяженность как в одну, так и в другую сторону -
ровным счетом ничего не видели. Они в этот момент были заняты каким-то своим
важным неотложным гаишным делом или, может быть, что-либо горячо обсуждали:
предложение какое-нибудь рационализаторское, способное привести всю службу
ГАИ страны, а возможно, не только страны, но и Европы, и чем черт не шутит -
мира к повышению безопасности уличного движения на дорогах. Ну в общем, не
следили они в данный, именно этот миг, за объектом. Отвлеклись от
постоянного и непрерывного бдения. Потому что нельзя же в самом деле следить
за чем-нибудь или за кем-нибудь не отрываясь в течение всего дежурства. Если
следить не отрываясь, никакого внимания не хватит, а если и хватит, то
такого напряжения зрения и того, что с ним связано в головном мозгу, ни один
человек, даже блестяще прошедший суровую медицинскую комиссию и не менее
суровую школу милиции, не выдержит. Просто физически. Поэтому в том, что
люди на своем посту отвлеклись и слегка развеялись, ничего
предосудительного, а тем более удивительного нет и быть не может. И в том,
что Калиночка поднял глаза в восемь часов тридцать одну с половиной минуты,
а не, допустим, на двадцать секунд позже, его, Калиночки, заслуги нет
никакой, а есть в этом либо чистой воды случайность, либо самый что ни на
есть промысел Божий и перст судьбы, что в общем по большому счету одно и то
же. Короче говоря - провидение так распорядилось сложенной им же ситуацией и
эта ситуация включала в себя и то, что гаишники все до копейки проморгали, и
то, что никакие другие люди не оказались в нужное время в непосредственной
близости от нужного места, и то, что Калиночка там оказался. К слову, он,
вспоминая это незабываемое зрелище или рассказывая виденное то по требованию
следствия и телевидения, то по просьбе сослуживцев, соседей и разных
знакомых, всегда думал - не дай Бог никому увидеть то, что увидел я, да еще
с такого невыносимо близкого расстояния. Запала, ему глубоко в душу та, без
преувеличения жуткая, картина. Когда неожиданная смерть происходит в
непосредственной близи от живого человека, она обязательно кажется ему
жуткой и запоминается (конечно, если случается не на войне. Там к смерти
довольно быстро привыкают, и она не затрагивает уже тех, кто был рядом и
остался в живых, или, может быть, затрагивает, но не так глубоко и ощутимо)
на длительное время - иногда на месяцы и годы, а иногда и вообще навсегда,
до гробовой, как принято говорить в таких случаях, доски.
И Калиночка помнил о том, что довелось ему увидеть в тот день, всегда.
Помнит он это и сейчас, и будет помнить, очевидно, и дальше. До тех пор
будет помнить, пока память его не угаснет и очень возможно, что угаснет она
не ранее, чем угаснет естественным образом вся его жизнь. Причем особой
памятью Калиночка никогда не отличался. Даже в детстве, когда память у всех
скорее хорошая, чем плохая, у Калиночки она была скорее плохая, чем хорошая.
И выучить что-нибудь наизусть служило для него сущим наказанием и пыткой.
Стихи знаменитых поэтов-классиков, и те давались ему огромным усилием воли и
упорным нелегким трудом. А тут он запомнил все. До самых мельчайших деталей.
И не только само событие, а и весь день, начиная с самого раннего утра и
заканчивая поздним вечером, когда он завершил дачу всех требуемых от него
показаний и пришел домой, чувствуя тяжелую усталость, как будто работал с
лопатой или киркой в руках. Хотя нет, его усталость в тот день была какой-то
другой, незнакомой, и как сбросить ее с себя, было Калиночке неясно и
неизвестно, поскольку самый действенный и распространенный метод снятия
усталости оказался в данном случае неприемлемым - сколько Калиночка ни
старался уснуть, у него ничего не вышло. Не помогло ни снотворное, ни
последовавшая за ним часа через полтора большая рюмка водки. Не удавалось
Калиночке отключить работу своего головного мозга и главное - своего
разыгравшегося воображения. А воображение его работало в тот вечер и в ту
ночь, как работает киноаппарат в кинотеатре, где сеансы идут бесконечно, в
том смысле, что конец фильма сменяет его же начало и снова фильм идет, пока