Хургин Александр. Страна Австралия

них и такие, что девались куда-то на месяцы или годы, и Калиночка о них
забывал напрочь, а они вдруг всплывали откуда-то со дна и снова вертелись
вокруг и портили кровь, и мешали жить одним только своим присутствием. Их
назойливость была органична и непобедима, прилипчивость не вызывала ничего,
кроме восхищения, спрятаться от них не смог бы даже человек-невидимка. Но
Калиночка от них и не прятался, он, если мог и хотел, мирился с ними, а если
не мог и не хотел, то, посылал по известному всем адресу, посланные шли и
через какое-то время возвращались как ни в чем не бывало. Юрий Петрович
снова их терпел, пока мог, потом снова посылал или гнал от себя и все шло
заново по тому же самому кругу. Но в конце концов ему многих удалось от себя
отвадить и, наверно, даже слишком многих. Кого-то из них вполне можно было
бы и оставить на всякий случай и для создания какого-нибудь разнообразия
жизни. Разнообразия Калиночке в последнее время ощутимо не хватало. И
создать его было некому. Собственные же способности Юрия Петровича, видимо,
иссякли и выдохлись. Несмотря на его уверенность в том, что человек -
существо самодостаточное. Может, не всякий человек, но при наличии у него
головы на плечах и мозгов в голове - обязательно и непременно. И Калиночка
много лет был именно таким. Он и сейчас не стал другим, только иногда
накатывала на него тоска, от которой хотелось то ли выть, то ли бежать, то
ли вешаться. А не делал Калиночка ни того, ни другого, ни третьего,
поскольку тоска эта была явлением все-таки временным и как накатывала на
него, так и скатывала. Если, конечно, можно выразиться подобным образом. Да
и не была эта его тоска настолько сильной, чтобы реагировать на нее
какими-то кардинальными мерами и затевать с ней непримиримую борьбу не на
жизнь, а на смерть и на полное от нее освобождение. Тоска - это тоже штука
человеку нужная. Без тоски жить никто практически не может. Тоске подвержены
все люди без исключения и без разбора. В различной, понятно, степени, но
все. И все знают, что после того, как приступ тоски проходит, начинаешь
как-то острее чувствовать и жить становится веселее, несмотря на то, что
лучше не становится. Многие говорят - ну и кому от этой временной остроты и
такого же веселья прок, если потом снова все сначала и в той же самой
последовательности? Проку, надо признать, никакого нет. Но проку нет и во
многом другом. Например, в жизни. Ну действительно, какой в ней прок, если
она то длится себе и длится - хотим мы или не хотим, - то кончается
независимо от нас и наших пожеланий? А иногда - и очень даже часто - вопреки
им. Юрий Петрович после того, как довелось ему у видеть летящую в свободном
полете машину, в полете, которым невозможно было управлять - хотя
впечатление от него складывалось как раз противоположное, впечатление
управляемого полета, другое дело - кем управляемого и зачем. Но что
управляемого - факт несомненный и очевидный. Достаточно было пронаблюдать
все самому с близкого расстояния. А расстояние оказалось настолько близким,
что даже излишне. Правый бордовый борт машины пронесся прямо на уровне груди
Калиночки, и он мог бы до него дотронуться, не разгибая руку в локте. Зрение
Юрия Петровича зафиксировало черноту пластмассовой облицовки фары, крыло,
забрызганное примерзшей к краске грязью, тронутую тонкой ржавчиной помятость
между крылом и передней дверью, саму дверь с довольно чистым и прозрачным
стеклом и лицо молодого мужчины с открывающимся медленно ртом. Лица второго
человека, водителя, Юрий Петрович не разглядел из-за того, что его закрывал
первый, сидящий в машине справа и бывший к Калиночке ближе. У второго Юрий
Петрович увидел только волосы, слегка сбитые на сторону и падающие по косой
вниз, на лицо, и руки, начиная от локтей и заканчивая кистями и очень белыми
костистыми пальцами, сцепленными вокруг абсолютно черного пластмассового
руля. Потом мимо глаз Юрия Петровича проехала задняя дверь и заднее стекло,
открывшее какой-то кавардак на задних сидениях. Там были в спешке и как
придется свалены какие-то вещи или покупки, какие-то коробки и, кажется,
чемоданчик-кейс.
Затем машина чуть приподняла задние колеса и вся чуть приподнялась, тут
же еле заметно клюнув носом и начав опускать капот и весь передок. А колеса
стали медленно отвисать от ее живота на амортизаторах и, отвиснув, обнажили
наросты снега и льда под крыльями, дошли до крайней нижней точки, и
показалось, что машина выпустила шасси и пошла на посадку. Хотя у самолета
колеса в воздухе не вращаются, а если и вращаются, то с земли их вращения не
видно. У "Жигулей", пролетевших мимо Калиночки в десяти сантиметрах, колеса
вращались бешено. Если, конечно, ощущение бешеного вращения не было ложным
все из-за того же близкого расстояния. На расстоянии - имеется в виду на
большом расстоянии - видится не только большое, как утверждал русский поэт
Сергей Александрович Есенин. На расстоянии видится много чего. Главное -
правильно расстояние, с которого смотришь, подобрать, а это удается не
всегда и не всем. И часто бывает, что смотришь то, что тебе показывают и с
того места, на котором стоял. Смотришь, а видишь не много или вообще ничего
не видишь или видишь, но не совсем то, что происходит на самом деле. И видят
люди "не совсем то" на каждом шагу. И разные люди видят одно и то же
по-разному. Иногда - с точностью до наоборот. Почему так бывает - никто,
собственно, не интересовался и с научной точки зрения проблему не изучал.
Возможно, секрет кроется именно в строении человеческого глаза или других
органов зрения и восприятия. Ведь если задуматься, то никто не может
утверждать, что, скажем, цвета все воспринимают одинаково. И показала мама
ребенку светофор, научила, что верхний фонарь красного цвета, ребенок
запомнил и всю жизнь будет считать этот цвет красным. А таким ли он виделся
его маме, каким видится ему - определить невозможно. Хотя при помощи всяких
сложных тестов и не менее сложных машин определяют параметры и нюансы
человеческих органов чувств, но машина - это машина, и особой веры ей, по
крайней мере, у Калиночки не возникало. Он с некоторых пор не верил даже
общепринятым аппаратам, исследующим человеческий организм. Рентгеновскому,
скажем, или томографу, или тому же японскому гастроскопу. Матери его, когда
она стала чувствовать себя неважно, каких только исследований не делали! И
все они ничего опасного не обнаружили в ее внутренних органах, никаких
болезней. Врачи говорили ему, что у нее здоровье находится в пределах
возрастных норм и соответствует ее общему состоянию и степени износа всего
организма. Ну и чем это соответствие кончилось? Калиночка, когда болезнь в
конце концов обнаружилась и дала себя знать, и помочь матери уже ничем стало
нельзя, спрашивал у врачей - мол, как же так, вы же говорили, что у нее все
в пределах? А врачи ему отвечали - что ж делать, если все буквально
исследования давали положительные результаты до тех пор, пока тайное не
стало явным. Мы тут ни при чем. Если томограф, гастроскоп и рентген ничего
не нашли, что же мы можем сделать? У нас, говорили, те же самые два глаза,
что и у вас, и они сквозь кожный покров, жировую прослойку и мышечный
внешний слой видеть не приспособлены, а если бы могли видеть, то, конечно,
мы бы болезнь распознали и рассекретили вовремя и тогда, может быть, нам бы
и удалось предотвратить неизбежный летальный исход. Если бы да кабы, сказал
врачам на это Калиночка и ушел, не став с ними ругаться и добиваться правды.
Он же понимал, что это бесполезно и смысла не имеет, что матери ничем не
поможешь, а все другое ему нужно не было. И никому не было. И не идти же
жаловаться на несовершенную технику и на плохих врачей. Тем более что
жаловаться в те времена он мог лишь начальству врачей, которое, разумеется,
в обиду бы своих подчиненных не дало. Так что искать на них управу и
бороться за торжество справедливости было себе дороже. Кроме нервотрепки и
истраченного впустую времени, это занятие ничего бы не принесло. О чем
Калиночка прекрасно знал и ни с кем воевать тогда не стал, хотя мать должна
была благодаря этим врачам умереть и через какое-то, отпущенное ей время,
умерла. Но все равно Юрий Петрович считал, что поступил правильно. Он еще до
этого случая установил, что никакой справедливости нет и быть не должно по
причине изначально несправедливого мироустройства, поэтому как только
где-нибудь заходила о ней речь, уходил, самоустранялся и участия не только в
борьбе, но и в разговорах о борьбе за справедливость не принимал
категорически. За последние годы, пожалуй, исключение из своего этого
правила сделал Калиночка один только единственный раз, совсем недавно. И то,
сказать, что он принимал участие в разговоре, нельзя. Но он не ушел, а сидел
целый час, если не больше, и слушал. Случайно попал на разговор и не ушел.
Может быть, почувствовал, что уйти неудобно, а может быть, просто из
интереса. Скорее всего - из интереса.
Он себе куртку купил на улице для весенне-осеннего времени. Шел мимо
универмага, смотрит, куртки продают прямо посреди тротуара. А он в тот день
зарплату получил за два месяца - декабрь прошлого года и январь текущего -
и, значит, деньги ему оттягивали карман. А ни куртки, ни плаща какого-нибудь
у него не было. Даже старых. Он уже две зимы надевал при похолодании на
пиджак свою так называемую теплую куртку и ходил в ней до радикального, так
сказать, потепления. И это, естественно, не было удобно. Потому что, если
зимой, в холода и морозы, мог Юрий Петрович надеть под куртку что-нибудь для
утепления - свитер или душегрейку на тонком бараньем меху, хоть и старинную,
но все равно теплую, - то осенью, когда зимние холода еще не наступили, а
летнее тепло уже ушло, или весной - когда все наоборот: ушли зимние холода,
а настоящее, весеннее тепло задерживается, ходить в зимней (или пусть будет
в "так называемой зимней") куртке - удовольствие ниже среднего. Потому что
жарко в ней в эти переходные времена года и неудобно, и в зимней одежде
начинаешь вдруг чувствовать себя неловко и неуклюже до крайности, хоть и
отходил, из этой одежды не вылезая, три месяца кряду. И, увидев продающиеся
на его пути легкие демисезонные куртки, Калиночка, почувствовал желание одну
из них приобрести за наличный расчет. А так как подобные желания посещали
его крайне редко, то он тут же куртку купил, чтобы желание свое немедленно и
не сходя с места удовлетворить. Но как у всех курток, пальто, плащей,
пиджаков, рубах и прочей одежды, у этой куртки были длинноваты рукава. То
есть, конечно, это не рукава были длинноваты, это руки у Юрия Петровича были
коротковаты по сравнению со стандартными среднестатистическими руками,
характерными для мужчин его размера и роста. Но в данном случае все решалось
просто и даже коротить рукава не было необходимости, так как на манжетах они
имели кнопки, и если эти кнопки переставить, чтобы манжеты охватывали кисти
рук потуже, все становилось нормально. Рукав по всей длине приспускался,
наезжал на манжет, плотно охватывающий кисть и от этого не выглядел длинным,
а выглядел свободным. Вообще-то Юрий Петрович вполне мог рукав и закатать,
но уж больно ядовитого цвета была у куртки подкладка. Настолько ядовитого,
что даже невнимательный и нетребовательный к своему внешнему виду Калиночка
понял: так ходить по городу неприлично. Но никаких сложностей с
перестановкой кнопок на рукавах теперь, к счастью, не существовало - это в
старые добрые советские времена, чтобы установить кнопки, приходилось стоять
в очереди, ждать, пока кнопки появятся в доме быта, а когда они появятся и
появятся ли когда-нибудь, никто ответить не мог. Сейчас все это кануло,
сейчас с этим свободно - иди, устанавливай. Тебе еще спасибо скажут, что
пришел. А тут один из соседей Юрия Петровича - Миша Абрамкин - открыл свою
частную мастерскую по установке этих самых кнопок, а также по оказанию
других добрых услуг населению. Таких как заточка ножей, ножниц, маникюрных
щипчиков, замена замков всех конструкций и конфигураций на сумках, кейсах,
тех же самых куртках и на всем прочем. И этот Миша любил поговорить вообще и
с Юрием Петровичем Калиночкой в частности, и всегда, когда встречал его,
говорил "что это ты ко мне не заходишь? Заходи, если что надо заточить или
замок где-нибудь заменить на аналогичный, но новый, и вообще, - говорил, -
заходи. Ты ж знаешь, у меня в мастерской хорошо. Кофе есть, чай, можно и
чего покрепче взять в киоске. Заходи по дороге - посидим, пообщаемся на
разные обоюдоинтересные темы". Миша, он был необычный тип, и Калиночка
довольно часто не без интереса с ним разговаривал, хотя разобраться в нем и
его понять Юрий Петрович не пытался, поскольку знал, что один человек понять
другого человека не способен в силу своего строения. Ну да об этом знании
Юрия Петровича говорилось уже более чем достаточно.
Необычность упомянутого Миши Абрамкина заключалась в следующем.
Во-первых, он, будучи Абрамкиным Михаилом Рафаиловичем, состоял в областной
организации "Руха" и не просто состоял, но активно там работал, отвечая за
национальную политику и вопросы национальных меньшинств. Этими же вопросами
Миша занимался в комиссии областного совета народных депутатов предыдущего
созыва, ими же обязан был заниматься после прихода "Руха" к власти, но уже в
масштабах страны. Кстати сказать, с Инной Калиночку познакомил именно Миша.
Она, когда у всех начало бурно возрождаться национальное самосознание и
национальная гордость расцвела буйным цветом, тоже почувствовала, что в ней
и то, и другое есть - и пошла в "Рух", сказав, что целиком и полностью стоит
на их стороне и их заранее подготовленных позициях, хотя кое с чем и не
может согласиться. И в "Рухе" приняли ее с распростертыми объятиями и
предложили ответственную работу в секретариате. И какое-то время она была,
как говорится, визитной карточкой областной организации "Руха", и не один
мужчина вступил туда, благодаря ей. Потому что мало кто из действующих, так
сказать, представителей мужского пола мог устоять, увидев Инну и особенно ее
ноги. Калиночка, к примеру, считал, что ноги такой длины - "це вже, як
кажуть на Вкра©нi, занадто" и смахивает на ошибку природы, хотя, конечно, и
очень соблазнительную ошибку и с эстетической точки зрения абсолютно
безупречную. Но играть в национально-патриотические игры Инне очень скоро
надоело и наскучило. Не задевали ее за душу межнациональные отношения, ее
отношения полов больше задевали. А к каким национальностям принадлежали
полы, Инну не заботило. Зато заботило, что труд в "Рухе" оплачивался
символически и нерегулярно. А она в то время осталась одна с малолетним
сыном и его надо было чем-нибудь кормить. Короче говоря, Миша знал Инну по
совместной работе на патриотической ниве, и она как-то зашла к нему в
мастерскую заточить маникюрные щипчики и ножницы, которые Миша затачивал
лучше всех. Их и вообще умели затачивать два специалиста на город, если по
большому счету считать. И к ним парикмахеры и маникюрши в очередь
записывались. Ну а Инна по старой памяти и дружбе к Мише заходила, и заодно
он точил ей все, что нужно было точить. Вот у Миши в мастерской Инна и
встретилась с Калиночкой, и познакомилась с ним, и он ей пришелся по вкусу и
по душе и, можно сказать, понравился. Так же, к слову, как и ее бывший
муж-нейрохирург. С нейрохирургом ее тоже Миша познакомил. Он какой-то особо
тонкий и точный нейрохирургический инструмент взялся изготовить. Тогда -
впервые в жизни. Этот нейрохирург стригся у своего постоянного парикмахера в
салоне "Маленький Париж" и в разговоре коснулся неразрешимой проблемы с
некоторыми видами инструментов для операций на сосудах головного мозга, и
парикмахер посоветовал ему обратиться к Мише. Нейрохирург обратился и
обзавелся не только нужным инструментом, но и женой. Инна как раз приехала к
Мише в мастерскую, чтобы он важную руховскую бумагу подписал, касающуюся
межнациональных отношений и отношения "Руха" к этим отношениям. Так что
везло ей на судьбоносные встречи и знакомства у Миши в мастерской.
Вообще у Миши можно было встретить кого угодно. Потому что Мишина
общественно-полезная деятельность "Рухом" и депутатством далеко не
ограничивалась - и "Рух", и депутатство появились позже, а до них (впрочем,
так же, как и во время) Миша являлся одним из первых, еще нелегальных,
организаторов городской еврейской религиозной общины. И постоянно устраивал
празднования еврейских праздников в единственной, сохранившейся в городе
синагоге, которой иметь своего раввина по штату положено не было. А когда
Мише удалось на Пасху привезти какого-то раввина из братской Литвы, в
синагогу пришли люди, к иудаизму отношения не имевшие, и сказали, что пусть
этот ваш знаменитый гастролер-раввин уезжает из города первым же поездом, а
лучше - летит самолетом, или мы вам устроим такую Пасху, что никакая манна
небесная вас не спасет. И раввин улетел в свою Литву тем же вечером, а Миша
и еще один верующий еврей служили в синагоге службу вместо раввина и
кантора, а пришло на ту службу человек пять или шесть, хотя по закону для
отправления молитвы нужно не менее десяти человек-мужчин. Испугались люди,
зная, что действия Миши вызвали недовольство властей, от которых тогда вечно
ожидали всего чего угодно, вплоть до самого плохого. Но Миша, неясно почему,
не боялся стоящих у власти функционеров, хоть был маленький, тщедушный,
рыжий и болезненный, и имел, между прочим, семью - жену - яркую
красавицу-брюнетку, которая начала блекнуть и терять краски только к сорока
годам и возвышалась над Мишей, как минимум, на голову - и дочку, такую же
рыжую, как сам Миша и такую же красивую, как ее мать. Имел Миша и
престарелую маму, и двух сестер, и брата, который продолжал сидеть с
конфискацией имущества за совершение тяжкого экономического преступления,
заключавшегося в организации частной подпольной артели по производству
импортных мужских рубашек и женских бюстгальтеров в особо крупных размерах в
условиях конца развитого социализма. И у него тоже была хорошая дружная
семья, привыкшая вкусно и разнообразно питаться, и кто-то должен был
оказывать ей поддержку и посильную помощь. Но Миша все равно не боялся
властей, говоря - они не дождутся, чтоб Миша Абрамкин их боялся. Причем он
как к старым властям относился без уважения и без страха, так и к новым
своего отношения не изменил. Со старыми властями не ладил и с новыми общего
языка не находил, с гордостью произнося любимую свою фразу: "Миша Абрамкин к
властям всегда находился в оппозиции (слово "оппозиция" он выговаривал со
вкусом и даже со сладострастием), там он и будет находиться до смерти". И он
действительно постоянно донимал власть имущих - когда-то своим
демонстративным еврейством, позже - тем же самым плюс депутатской
неприкосновенностью, используемой Мишей для той же борьбы с городской
администрацией за установку, допустим, памятника на месте расстрела немцами
евреев в сорок первом году. И объяснить Мише, что в сорок первом году на том
месте был овраг, балка, а сейчас - прекрасный, с современным оборудованием и
покрытием беговых дорожек стадион университета, не мог ни один человек,
какими бы ораторскими способностями он ни обладал. Миша всем говорил одно и
то же: "Ну и что, что стадион? Давайте поставим памятник на стадионе. - И
говорил: - Если можно играть в футбол на еврейских костях и черепах, почему
нельзя, чтобы играющие об этом знали - может, им будет приятно?" Мише
говорили, что и без того сегодня спорт в упадочном состоянии и надо его
возрождению из пепла всемерно способствовать, а не палки вставлять в колеса.
А Миша в ответ говорил: "Пусть себе играют - я не против физкультуры и
спорта в частности, но пусть в перерывах смотрят на памятник".
А своим одиозным участием в "Рухе", выглядевшим с точки зрения
официальных лиц и структур вызывающе, смешно и противоестественно, Миша
вообще допек всех, кого только мог допечь. Вот такой человек был Миша
Абрамкин. И к нему Юрий Петрович иногда заходил. И сидел, слушая его
бесконечный рассказ о чем-нибудь наболевшем и ужасно важном для всей страны
в лучшем случае, а то и для всего человечества. И всегда Миша спрашивал у
Калиночки между делом, почему он опять не принес ему что-нибудь наточить,
заменить, или снабдить кнопками, которых у него навалом и самых различных
фирм мира. И из Израиля есть, и из Соединенных Штатов Америки, и из
Германии, и из Турции. И вот наконец Калиночка пришел к Мише не просто так,
а по делу - поставить на манжеты новой куртки еще по одной кнопке, чтобы
рукава застегивались туже. Пришел и увидел в мастерской двух мужчин, о
которых с некоторых пор стало принято говорить "лица кавказской
национальности". Они сидели на скамеечке для посетителей и пили кофе.
Кипятильник стоял в стакане и нагревал в нем воду - очевидно, для следующей
порции.
- О, - сказал Миша, увидев Юрия Петровича, и добавил: - Вода сейчас
закипит, уже закипает.
- А я к тебе по делу, - сказал Юрий Петрович. - Кнопки поставить.
- Кнопки - это хорошо, - сказал Миша. - Кнопки - это мы сделаем. А пока
ты садись. Это вот Абдулхан, это Билал, а это, - Миша кивнул на Калиночку, -
Юра. Хороший человек. Друг, можно сказать, и сосед.
Мужчины "кавказской национальности" привстали, кивнули и достали по
пачке сигарет "L & M". Предложили Калиночке. Калиночка взял сигарету, хотя
курил очень редко и только за компанию. Сейчас компания была налицо, и
Калиночка к ней присоединился. А Миша сказал мужчинам: "Продолжайте, я
слушаю. И он пускай послушает, ничего". Мужчины посмотрели на Калиночку,
потом друг на друга, потом на Мишу. И тот, который Абдулхан, сказал с явным,
но не сильным кавказским акцентом - с таким акцентом говорят хорошо
образованные грузины или армяне. Впрочем, Юрий Петрович не знал, как
отличить грузина от азербайджанца, а армянина, скажем, от чеченца. И не
отличал. Но и лицами кавказской национальности их никогда не называл, а
наоборот, возмущался - что это за национальность такая собирательная и кто
ее придумал? Да, так вот Абдулхан сказал, что вы можете нам не верить, но у
нас скоро будет пленка и мы вам ее покажем. И вы увидите, и тогда не
поверить не сможете, потому что на пленке все хорошо и отчетливо видно, и
неопровержимых фактов на ней запечатлено больше чем достаточно. И
самодельный электрический стул, на котором его - Абдулхан указал глазами в
сторону товарища - пытали током ради развлечения, и подвал, куда наемники
гранату кинули. Им кричали - не кидайте, в подвале двенадцать детей, а они
кинули. Это в Гудермесе. И самолет есть на пленке, сбитый нашими, и
документы, у мертвого летчика найденные, вместе с билетами на тот же самый
вечер в кино. Собирался, значит, слетать, отбомбиться, а вернувшись на базу,
с семьей в кино культурно сходить - развлечься и отдохнуть.
- Вы что, из Чечни? - спросил Калиночка.
- Из Чечни, - сказал Абдулхан, и Калиночка увидел на его шее пупырчатый
широкий шрам, уходящий под курткой спортивного костюма вниз. То есть он
сразу заметил этот шрам, но не придал ему нужного значения.
- Беженцы они, - сказал Миша, - но пока на нелегальном положении.
Документы вчера сдали, а во вторник им обещали справку, - и он рассказал,
как встретил их в горисполкоме и с ними заговорил, и узнал, что их приехало
семь семей, чтобы попросить на Украине статус беженцев и спасти своих детей
от смерти, и тем самым спасти чеченскую нацию, поставленную на последнюю
грань уничтожения. Миша рассказывал - а мужчины согласно кивали головами,
ожидая, пока он доскажет, - как отвел их в нужный кабинет, хозяин которого
по долгу службы занимался миграционными процессами и делами национальных
меньшинств и он, хорошо зная Мишу и Мишин характер, тут же их как подобает
принял, сам лично продиктовал им текст заявлений и даже опоздал из-за них на
какое-то важное совещание у высокого начальства. Потом Миша не менее
подробно рассказал, как познакомил их с корреспондентом украинской службы
радио "Свобода" и с редактором газеты "Город", и что как только комитет по
делам национальностей и миграции выдаст справки, дающие право жить открыто в
ожидании решения о предоставлении или непредоставлении статуса беженцев, в
"Городе" выйдет большая статья и пройдет передача по "Свободе".
Юрий Петрович все это выслушал, а чеченцы и так знали это. Знали, но
слушали - из уважения к Мише. А Миша, высказавшись, снова обратился к гостям
- мол, я весь - внимание. И гости по очереди продолжили рассказывать о своей
войне, повторяя время от времени, что более несправедливой войны не знал еще
мир, и что судьба несправедлива к их маленькому народу, который постоянно
чем-то мешает огромной ненасытной России, и от этого все его беды и
несчастья. И рассказывали они действительно страшные вещи и о какой
справедливости или несправедливости твердили, было на фоне их рассказов
просто непонятно. Но Калиночка все же понял, что несправедливость
происходящего у них на родине волнует их больше, чем все ужасы войны,
виденной ими и, скорее всего, в ней участвовавших, ибо не может не
участвовать в войне молодой здоровый мужчина, если война идет на его земле и
на его улице. А если вспомнить, что перед Мишей и Калиночкой сидели не
просто молодые мужчины, но чеченские мужчины, имеющие право и обязанные