Хургин Александр. Страна Австралия

портреты минут пять не моргая, то лица их начинаешь видеть, сначала смутно,
а потом отчетливо. И лица эти страшные такие жуткие, а сами перепуганные на
смерть. И Смотришь на них и муторно становится и тревожно, как перед
землетрясением или концом света Армагеддоном, а обернешься уйти прочь и куда
глаза глядят, а сзади такой же, как и ты сам посетитель стоит и дышит тебе в
затылок и смотрит, и лицо у него - как на портрете, перед которым он стоит и
ты только что стоял - точь-в-точь, и чем-то таким неуловимым вы с ним
похожи, и ты отводишь от его взгляда глаза и утыкаешь их в пол. А художник,
автор, значит, этих безобразных псевдопортретов, он здесь же сидит, гад, в
уголке, и ты знаешь его как облупленного тридцать лет и три года и не любишь
его до боли в ушах, а он ненавидит тебя с момента твоего рождения. И он
зыркает их своего угла на всех, кто к нему на выставку приходит, а приходит
к нему кто угодно и невесть кто, кому нечего делать в жизни и не лень
шататься вдоль города без определенной полезной причины и заходить лишь бы
куда ни попадя. И он знает, конечно, кто заходит к нему и его это знание не
тяготит и не колышет, и он пишет ночами затылки и спины, и всякие разные
задницы, а дни просиживает в уголке и подглядывает за пришедшими
посетителями, и курит сигареты "Прима" или даже "Памир". А я вот вынужден на
старости лет сидеть тут пить молоко и запивать его дрянной Смирновской
водкой, сделанной сто лет назад из черт-те какого зерна по чер-те какому
рецепту, - так примерно и приблизительно говорил бормоча старик, пока вдруг
не умолк и не встал и не поплелся из комнаты в коридор, а оттуда к входной
двери. А дверь заперта не была и в нее еще не звонили и не стучали, но
старик интуитивно распахнул ее настежь и сказал Лерке и ее новому мужику -
МВТУшнику имени Баумана:
- Входите.
Лерка и ее новый мужик переступили порог, и Лерка удивленно оглядела
старика, и она сказала ему:
- Привет, старик, - и пошла по неосвещенному ничем коридору в комнату
Беляева, а мужик поймал ее руку и потянулся за ней хвостом, а старик остался
у двери. А когда они скрылись в комнате Беляева, он побрел на свою кухню
поедать свой легкий ужин, который уже стоял у него на столе и ждал его,
остывая. А Лерка с МВТУшником прошла к Беляеву в комнату и растолкала его и
расшевелила, и налила всем троим, здесь присутствующим. И они все втроем
подняли бокалы за ее цветущее лошадиное здоровье. И Лерка утерлась рукавом
белого пуховика и говорит Беляеву:
- Ну, как тебе мой МВТУшник? Оцени.
А Беляев посмотрел на него и говорит:
- Говным-говно.
А Лерка говорит:
- Ошибаешься на сто восемьдесят градусов, он без недостатков.
А Беляев ей:
- Когда нет недостатков - это уже дефект.
А МВТУшник говорит Лерке:
- Лерк, а это кто?
- А это полумуж мой бывший в употреблении, - Лерка ему объясняет. -
Очень, между прочим, умный и порядочный человек, единственная моя родная
душа. И вместе с тем, - говорит, - непревзойденный в деле любви мужчина.
Почти как ты.
А МВТУшник надул губки бантиком и говорит Лерке:
- Подумаешь, тоже мне, козел.
А Беляев его предостерегает по-дружески:
- А вот это ты, - говорит, - зря, на это я могу ответить невзначай
бутылкой по лицу, так что ты сиди и рассказывай в тряпочку.
- Чего рассказывать? - МВТУшник спрашивает.
А Беляев ему говорит:
- Ну какой ты есть индивидуум, рассказывай. А я послушаю и погляжу,
достоин ли ты моей дорогой и горячо любимой Лерки или недостоин.
А МВТУшник говорит:
- А я такой. Как бы это. Ну, допустим, вот сгрудились дети на
спортплощадке. В напряженных позах, как будто бы остановились, потому что
меня увидели. Хотели бежать за улетевшим мячом, но увидели, что мимо
проходит человек, я, и замерли. И просят всеми своими фибрами подать им
нечаянно забитый за пределы площадки мяч, чтоб, значит, они смогли
возобновить свои детские игры на свежем воздухе. А я, конечно, иду им
навстречу, только в голове мелькает - как бы это перед ними, сопляками, не
оплошать и не промазать носком туфли по мячу. Ведь же сколько долгих лет не
играл я в футбол. И я подбираю ногу, мельча шаг, взглядывая на площадку -
цель, куда мне, значит, необходимо попасть этим залетевшим мячом во что бы
то ни стало и бью, коротко так, хлестко и сильно. А в мяче, конечно же,
запрятан булыжник огромадный или пушечное ядро, и моя ступня, остановленная
ударом о его каменный или там чугунный - я не знаю - бок, наливается
страшной болью и повисает, как кошкина, скажем, лапа, отдавленная железным
колесом телеги. А на площадке - дикий и душераздирающий смех сквозь слезы и
кривлянье с ужимками, и тычки указательными пальцами в меня, и крики сквозь
плотное гоготанье: "Ох, не могу! Ох, держите меня!". Это кричат они, дети,
наше будущее и надежда. Хотя это должен бы кричать я, от боли, а не они от
смеха.
И это со мной повторяется всегда. Я всегда ударяю по мячу. Я давно уже
усвоил, что в нем лежит булыга, но я все равно всегда ударяю. Потому что мне
всегда кажется, что сейчас-то они действительно, по-настоящему ждут, чтоб я
им подал их мяч. И я ударяю по нему. И опять повторяется тот же самый смех и
та же боль в ноге, и те же крики и лица, хоть и дети вроде бы каждый раз
другие, и мяч другой, и место, и время. Это как бзик или идея фикс, я имею в
виду непреодолимое мое желание ударить по мячу, зная, что этого делать
нельзя и не надо ни в коем случае. Это такой зуд, что ли влечение какое-то
или пламенная страсть. Вот какой я в общих и целых чертах человек.
- Псих, - сказал Беляев Лерке, - или жулик.
- Сам ты... - сказала Лерка Беляеву. - Он тонкий и ранимый. И нежный.
- А-а, - сказал Беляев и снова намеренно хватил лишнего, отключившись и
отгородив себя тем самым от внешнего мира и окружающей среды с Леркой,
МВТУшником и с другими ее реалиями и раздражителями. А когда он включился, в
комнате находился один старик, и он, подпирая свой обвисший зад высоким, как
в барах, табуретом, мирно гладил белье. Пододеяльники, наволочки, и
простыни. И говорил:
- Раньше-то я носил белье в прачечную самообслуживания, это очень
удобно, два часа чистого времени - и восемь килограммов сухого белья
выстирано и выглажено, но сейчас там такие несуразные цены, что мне это не
по карману и не по средствам и после двадцать пятого августа я никуда не
могу пойти. Поэтому я стираю и глажу сам и никому на свете не передоверяю
этот интимный по-своему процесс. Я ведь когда-то, на заре нынешнего века,
служил в прачечной китайцем и был на хорошем счету.
А Беляев тупо следил за блестящим утюгом, которым старик возил по
белому белью, и у него рябило в глазах и все вокруг покачивалось в ритме
медленного вальса, и его начинало тошнить, как от морской болезни или
болезни имени Боткина желтухи. И он говорил старику:
- Старик, не тошни.
А старик отвечал:
- Я не тошню, я гляжу.
А Беляев говорил:
- И как ты утюг умудряешься таскать при своей немощи и паркинсонизме?
А старик говорил:
- А он легкий, потому что немецкий, - и продолжал гладить, и гора
выглаженных им пододеяльников, простыней и наволочек все росла и росла и уже
доросла под потолок и неясно было, как она не падала и как старик доставал
до ее верхушки. Да, это было Беляеву неясно.
- А куда это Лерка задевалась со своим этим? - спросил у гладящего
старика Беляев. - МВТУшником.
- А они жениться побежали, - сказал старик, гладя.
- И давно они это, побежали? - спросил Беляев.
- Давненько, - сказал старик. - Они уже и развестись успели.
А Беляев говорит:
- А какова основная и истинная причина развода?
А старик говорит:
Да этот, как вы выражаетесь, МВТУшник оказался брачным аферистом
кристально чистой воды, и сейчас они ее, Леркину, жилплощадь делят поровну и
разменивают на две в разных городах страны.
- А-а, - сказал Беляев, - тогда давай выпьем за это.
- За что?
- Ну, за это.
- За это давай, - сказала Лерка.
- О! - сказал Беляев. - А ты с какой луны свалилась?
- Так а дверь же не заперта, - сказала Лерка.
И Беляев с Леркой выпили на брудершафт за счастье всех людей на планете
и за Леркино счастье отдельно и трижды поцеловались губами в губы и
обнялись, как родные братья после долгой разлуки.
- А хочешь за меня замуж? - сказала Лерка в объятиях.
- Да ведь это, - сказал Беляев, - я уже так привык жить, независимо и,
как говорится, в автономном режиме самосуществования.
- А говорил - любишь, - сказала Лерка.
- Говорил, - сказал Беляев.
- Ну и? - сказала Лерка.
- Ну и люблю, - сказал Беляев.
А Лерка говорит:
- Ну тогда я пошла несолоно хлебавши?
А Беляев говорит:
- На посошок?
А она говорит:
- На фиг.
А он:
- Ну звони, - говорит, - а то у меня же нет никого, одна ты.
А Лерка говорит:
- И у меня никого, один ты, - и ушла, и в то же время не ушла, а
осталась и время от времени возникала в комнате и ходила мимо Беляева молча
и тихо, как бестелесное привидение или призрак и отражалась в зеркале со
своим котом на руках, а к Беляеву не приближалась и не составляла компанию
насчет выпить и поговорить или переспать, и замуж за себя Беляева больше не
звала, наверно, стеснялась она звать его замуж после серии беспорядочных
связей со всеми своими случайными спутниками жизни и думала, что он ни за
что за нее не пойдет, а он, может, и пошел бы с превеликим удовольствием,
если бы не был под таким капитальным газом. А под газом, конечно, он не
хотел за нее идти, боясь взять на себя ответственность, а хотел он, чтоб его
никто и никогда не трогал и он до конца своих дней мог бы спокойно
предаваться своему любимому занятию и времяпрепровождению и главному хобби
своей жизни. И его никто не трогал. Старик разве что. Но в основном он
ненавязчиво обитал на своих личных квадратных метрах, а Лерка иногда хоть и
сновала туда-сюда немым укором, в душу не лезла и не пыталась, а эта вот,
жена его, самая которая последняя и которая ушла от него и вернулась в лоно
своей семьи и своего мужа, она появлялась не чаще раза в году. Приходила,
забирала что-нибудь, оставленное ранее и уходила восвояси. А то мужа своего
присылала - один раз за какими-то детскими санками (наверно, у нее был
ребенок), другой - за термобигудями и зоошампунем от блох, а как-то - за
журналами мод и пылесосом. И муж это, то, за чем его посылали,
беспрепятственно брал и уходил. Только пылесос не взял. Не нашлось у Беляева
лишнего пылесоса. И нелишнего не нашлось. Никакого, другими словами,
пылесоса у Беляева не нашлось и не обнаружилось, а этот муж и учитель,
кстати сказать, неплохим мужиком оказался - раз даже бутылки Беляеву сдал по
его убедительной просьбе и за пивом тоже бегал с банкой. А еще бывало,
являлся Леркин аферист-МВТУшник. Являлся собственной персоной без звонка и
телеграммы, усаживался напротив Беляева и сверлил его напряженным
гипнотическим взглядом, характерным для абсолютно подавляющего большинства
представителей его древней профессии, а наглядевшись этим профессиональным
взглядом вдоволь, он спрашивал у Беляева:
- Ты не знаешь, - спрашивал, - где находится Лерка?
А Беляев говорил:
- А тебе она для каких целей нужна?
А МВТУшник говорил:
- Люблю я ее, вот. Без балды.
А Беляев говорил:
- Да здесь она где-нибудь шастает, поищи. Вот и кот ее Топик молоко
лакает.
И МВТУшник бродил по комнатам и коридорам квартиры и натыкался везде на
кота и на старика, и кот на него ворчал и шипел, а старик нудно делился
впечатлениями о первых безоблачных днях февральской революции и объяснял ему
роль культа личности в истории, и вспоминал о своей покойной ныне невесте
княгине Инне Андреевне. А МВТУшник слушал его и говорил про себя: "И где ты,
старый хрен, на мою голову взялся?". А старику он ничего не говорил, потому
что был хорошо воспитан в семье ереванских врачей русскоязычного
происхождения. А старик насильно угощал МВТУшника чаем с лимоном и, конечно,
Смирновской и ворованным молоком, и делился с ним ужином, а на ночь поил
кефиром. И МВТУшник ложился спать в спальне старика, а Лерка к нему не
приходила, и он стонал и плакал во сне, как маленький нервный мальчик. А
один раз Лерка его, видно, пожалела и приснилась ему с ним рядом, и он стал
целовать ее нежно и пылко и сжимать в железных объятиях, и опять стонать и
плакать, но уже от любви и счастья. А Беляев в этот самый щекотливый момент
вошел к старику в спальню пожелать ему спокойной ночи, полюбовался на эту
картинку и говорит:
- Так...
А Лерка говорит:
- Ну чего ты накручиваешь? Это ж все в его сугубо частном сне
происходит, а не по-настоящему. И она обняла Беляева и прижалась к нему вся.
Но Беляев не растаял под воздействием ее женских колдовских чар и удалился в
свою комнату, и стал доводить начатое дело до логического конца. И старика с
собой прихватил.
- Чтоб вам не мешал, - сказал он Лерке.
А Лерка ему сказала:
- Ну и дурак. - И запропала куда-то и не посещала больше ни сознание
Беляева, ни его богатое воображение, ни квартиру. А за ней исчез с горизонта
и ее кот Топик, и МВТУшник тоже прекратил свои назойливые визиты. И Беляев
уже подумал, что он, МВТУшник, благополучно умотал в свой другой город и
обрел там покой в труде и счастье в жизни или заново женился на Лерке по
любви и теперь, наконец, они счастливы вместе в каком-нибудь из городов. А
старик никуда не исчез и не подевался, а жил с ним, с Беляевым, в мире и
согласии на своей площади, и он вечно что-нибудь гладил или ел и приходил к
Беляеву, и они молчали целыми часами и днями, и он трогал нетрезвого Беляева
пальцами, а иногда он говорил:
- Алик, у меня неприятность. Я не могу удалить верхний зубной протез.
Помогите мне в этом, пожалуйста, - и он открывал рот, забитый остатками
принятой пищи. И Беляев, чем мог, помогал ему и снова с усердием пил.
И вот однажды и в один прекрасный день, когда Беляев был совершенно не
в себе и вне себя от пьянства, его комната начала заполняться не прошенными
им гостями. Первыми рука об руку в комнату вошли Психопат-Психолог и
Толиписательтолиепоэттолипростолитератор. Психолог без конца теребил очки на
носу и нос под очками и очень удивлялся сам себе - мол, зачем меня сюда, к
чужим пенатам, занесло - уму непостижимо, и еще он думал: "Вовек себе не
прощу этого непростительного малодушия". Толиписатель, как и следовало от
него ожидать, все и вся пристально наблюдал в целях еще более углубленного
изучения жизни общества, многозначительно чиркал в блокноте и так увлекся и
погрузился в это занятие, что не заметил, как в дверь проскользнул Невинный
Мальчишка-Прачечник и прилип спиной к стенке, и стал смущаться и всем своим
жалким видом говорить, что это не я, это она сама меня соблазнила,
поматросила и бросила, а я тут ни при чем, я добровольная невинная жертва.
За Прачечником прибыл Охранник фирмы "Алес". Интеллектуальный уровень этого
Охранника был чуть ниже уровня плинтуса, но зато он сразу разделся до пояса
- вроде бы ему невыносимо жарко - и продемонстрировал всем торс с бицепсами
и трицепсами, после чего сел на стул и стал колоть зубами грецкие орехи и
монотонно их пережевывать, как корова жвачку, для тренировки челюстных мышц
лица. После Охранника подкатил на мазде с правым рулем Преуспевающий
Предприниматель новой волны и привез на заднем сидении МВТУшника,
подобранного им на дороге. Причем Предприниматель, он не стал предпринимать
ничего определенного, а с комфортом развалился на коврике у батареи
отопления и вскрыл коробку баночного пива. И он потягивал это пиво банку за
банкой и после каждой опорожненной банки пронзительно, с фиоритурами, рыгал.
А МВТУшник как только вошел, так сразу и заметался по комнате от одного
гостя к другому и у всех у них он спрашивал то же самое:
- Что, и ты? И ты? И ты тоже?
А в течение следующего примерно часа в комнате Беляева постепенно
собрались: Леркин любимый кот Топик и самый первый муж и отец детей Виталий,
и человек пять бывших ее одноклассников, и трое товарищей по работе плюс два
начальника, и сосед по этажу справа, являющийся экстрасенсов страшной
магнитной силы, и Леркин двоюродный брат, и оба мужа ее наилучшей подруги
Тони, и еще несколько неопознанных человек, о которых ничего никому не было
известно, даже самой Лерке, а кроме того, явился муж недавней жены Беляева,
тот, который педагог и учитель пения. Ну и старик тоже приковылял на
полусогнутых и занял свое вакантное место на диване, у Беляева в ногах. То
есть эти последние, за исключением, конечно, кота Топика и самого первого
Леркиного мужа - отца ее детей, принадлежали к сонму Леркиных поклонников,
почитателей и воздыхателей платонического направления, не пользовавшихся
никогда ее взаимностью и благосклонностью. А Лерка их про себя звала
пустострадателями.
И вот они собрались здесь, у Беляева, по зову сердец и постановили, что
пусть Лерка сама придет и выберет из числа их любого, и скажет, кто ей всего
дороже и нужней и больше подходит по всем параметрам. И они прождали ее
прихода три дня и три ночи, а она так и не появилась. И тогда они передумали
ее ждать и решили сами выбрать из своих рядов лучшего путем прямого и
тайного голосования, но так как Беляев голосовать не мог при всем своем
желании, а право решающего голоса имел, они стали в круг и начали считаться,
как в детстве, учитывая и его, Беляева, интересы со всеми прочими и
остальными на равных. А считались они так: "На золотом крыльце сидели царь,
царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой?". И на
кого выпадало, тот выходил вон из круга, а Лерка по общему замыслу должна
была достаться тому, кто останется последним. И последним остался старик и
бурно обрадовался по этому поводу.
- А что, - сказал он и на глазах помолодел года на три. - Я, может
быть, потомственный дворянин и революционер. А вы все кто такие?
И в общем, собрание, можно сказать, ничем не закончилось и зашло в
тупик, но тут очень вовремя появилась долгожданная Лерка. Она пришла в
обнимку с каким-то арабом или евреем оттуда и этот ярковыраженный иностранец
заглядывал ей в глаза и чмокал неустанно ее в щечку, и заливался беззаботным
веселым смехом, отличающим всех иностранных граждан от нас.
- Какие люди были, блин! - сказала войдя Лерка. - Ну что. все в сборе?
Или кого-то не хватает?
- Все, - сказали все. - Сто процентов.
А Лерка им:
- Всем привет и все, - говорит, - свободны, как мухи в чемодане. Мне с
Беляевым поговорить надо и посоветоваться.
И все послушно и беспрекословно покинули и освободили помещение от
своего неуместного присутствия и оставили Лерку и иностранца наедине с
Беляевым, лишенным каких бы то ни было признаков жизни. И Лерка принялась
его трясти и молотить по щекам, и ругаться, и лить на его голову холодную
воду, и все это было без толку - Беляев приходить в себя не собирался, и
Лерка плюнула на него и его советы и оставила его в покое и пошла с
иностранцем в кассы Аэрофлота, чтоб купить там билеты в один конец.
А Беляев очухался и очнулся, и стал снова чрезмерно злоупотреблять
алкоголем и злоупотреблял им, пока в его фамильных погребах и подвалах не
иссякли последние запасы, имевшие некогда славу неиссякаемых. И он прикончил
уже все Бургундское и Анжуйское урожая 1864 года и уничтожил коллекцию
коньяков, не знавшую себе равных ни в Европе, ни в мире, и разделался с
залежами виски всех известных сортов и марок, и вылакал всю до капли водку,
купленную по талонам, и ему стало противно и одиноко, и он начал медленно и
неотвратимо трезветь. А протрезвев, Беляев принял хвойную ванну, облачился в
новый вечерний костюм-тройку, поцеловал старика в лоб, почесал у кота Топика
за ухом и направился было к выходу, но оглянулся и вдруг, можно сказать, ни
с того ни с сего стал посреди комнаты, как вкопанный соляной столб. А старик
подошел с опаской к остолбеневшему Беляеву, притронулся к нему пальцем руки
и говорит:
- Вам, я вижу, не по себе.
А Беляев ему отвечает молча:
- Да, мне не по мне.
А старик говорит:
- Ну что же теперь делать?
А Беляев опять ему молча:
- Не знаю.
И больше он ничего не сказал старику и остался стоять столбом соли в
натуральную величину.
И старик теперь ухаживает за ним не покладая рук - сметает веником
пыль, следит, чтобы в комнате не было слишком сыро или морозно и чтобы кот
Топик не точил о Беляева свои острые когти. А соль старику без надобности,
поскольку вредна и опасна по возрасту, и он не пользуется Беляевым для
приготовления себе пищи, и Топик тоже ест все подряд несоленое и пресное и
не жалуется, потому что привык есть без соли с детства и с тех лучших
времен, когда жил, как сыр в масле, у Лерки и был любимцем и баловнем и
полноправным членом ее семьи.

СТРАНА АВСТРАЛИЯ

Повесть из провинциальной, а также и иной жизни

ДЕМОНСТРАНТКА

Лене Ярченко, по профессии расчетчице, было около тридцати лет. И уже
три года из этих неполных тридцати лет, являлась она молодой вдовой, а также
матерью двоих детей младшего возраста. И старший ее сын, Костя, ходил в
первый класс средней общеобразовательной школы No 33, а младшему было пока
всего три года. А муж ее, Жора, трагически погиб при несчастном случае,
происшедшем на производстве. Пошел утром на работу и не вернулся. Погиб.
Трубой его ударило какой-то по голове сзади и убило. И к ней, к Лене,
приехали главный механик Компаниец и мастер и представитель рабочих масс и
слоев Михайлов. Приехали, стали в дверях и говорят:
- Такая, значит, Елена Петровна, нелепость. Погиб он на трудовом
фронте. Пал.
А у Лены сын второй только что родился, младший. Еще и не назвали его
никак. Не придумали имени подходящего и благозвучного, не успели. И Лена
звала его пока пиратом и хулиганом. А после этого, конечно, Георгием она его
назвала, Жорой. Она и родила его с единственной целью - Жору при себе
сохранить, мужа то есть. А ничего, значит, не получилось у нее. По женской
глупости, в общем, она его родила, сдуру. Показалось ей, Лене, и почудилось,
что Жора смыться от нее замыслил. И она, не долго думая, решила второго
ребенка ему вовремя организовать. Чтоб не рыпался он особенно в разные
стороны. Потому что он и так одни алименты, первой своей жене, платил на
дочку, а на троих детей платить он бы никак не смог и не потянул при всем
своем желании. И вот она взяла и забеременела от него втихомолку, а его
поставила в известность и перед свершившимся фактом пять уже месяцев спустя.
И он, Жора, ее этому сообщению обрадовался бурно и неподдельно, как ребенок.
И Лене стало ясно, что никуда он смываться от нее не собирался и в мыслях
ничего похожего не держал. А просто отвязался временно и, конечно, перегнул
палку. С ним такое бывало. Он вообще, Жора, женщин любил больше всего на
свете и пользовался у них взаимным расположением и симпатией, как никто
другой.
Лена говорила ему:
- Бабник ты бесстыжий и больше никто.
А Жора ей отвечал:
- Я не бабник. Я жизнелюб.
Лена возмущалась и негодовала, говоря, что ты ж, черт безрогий, гуляешь
при живой жене, будто с цепи сорвался.
А он говорил:
- Ленок, ну что тебе, жалко? - и целоваться лез.
А во всем остальном хороший он был, Жора. И муж хороший, и супруг, и
все другое, вплоть до того, что не курил и не пил. Если б еще не гулял, не
муж был бы, а воплощение мечты всего человечества. А может, он и гулял,
потому что предчувствовал подсознательно и подспудно. Ну, то, что мало ему
отпущено этой жизни. Вот он и хотел, наверно, побольше от нее взять и
получить удовольствий. Но это Лена потом так думать стала, после. Как убило
его. А тогда не могла она никак с этим его порочным изъяном смириться. Ведь
у него, у Жоры, и на похоронах женщин было раз в пять больше, чем мужчин, и
все цветов понатащили прорву. Не продохнуть от них было, от их цветов. А
какие-то еще и подходили к ней без зазрения совести и выражали
соболезнования, и говорили, что если тебе что надо будет, ты, не
задумываясь, обращайся. И телефоны свои совали ей в руку. Одна
завпроизводством потом оказалась в заводской столовой, другая - заведующей
медпунктом. А кое-кого Лена и раньше знала. Учительницу, например, Любу.
Правда, она ну никак не предполагала, что Жора и с ней тоже побывал в
интимных отношениях и связях. Не умещалось у нее в голове, чтоб Жора - и с
учительницей.
А потом, в дальнейшем, учитывая, что погибший Ярченко пять лет состоял
на квартирном учете, завод Лене квартиру дал, трехкомнатную и вне очереди.
Они, конечно, попытались от нее отделаться и двухкомнатную ей всучить за
здорово живешь, но Лена на этот компромисс с ними не согласилась и не пошла.
Ей все знакомые и друзья говорили, чтоб не соглашалась она. И она не
согласилась. А они - начальство заводское различных уровней и рангов -
говорили, что вы же, вдова, имейте совесть. Мы, мол, и похороны за свой,
заводской, счет вам сделали, и денег выписали в виде единовременного пособия
и материальной помощи.
А Лена им сказала:
- А Жору кто убил? Я?
Но они и на этот ее веский аргумент возражали, разводя демагогию - типа
того, что от смерти никто не застрахован, а несчастный случай на
производстве с любым и каждым может случиться и произойти. И на этом,
значит, основании требовали от нее письменного согласия на двухкомнатную
квартиру. Говорили:
- Поймите, на четверых вам была положена трехкомнатная квартира, а на
троих положена двухкомнатная.
А Лена сказала:
- Положена, так положена.
И она без лишних слов собрала обоих своих осиротевших детей и прошла с
ними на территорию мехзавода, воспользовавшись дыркой в заборе, и села под