Ибрагимов Мирза. Наступит день

   - Наоборот, - возбужденно заговорила Ферида. - Я чувствую себя так, будто сейчас должна идти в открытый бой.
   - Но пока что - терпение и выдержка! - заключил Курд Ахмед.
   Прощаясь, товарищи расцеловались.
   Все мысли Ризы Гахрамани были с Фридуном. Надо было что-то делать, срочно принять меры, хотя бы для того, чтобы задержать следствие по его делу. Иначе оно будет рассматриваться вместе с делом первой партии арестованных, на спасение которых от смертной казни не было надежды. Всякий, кого вздумали бы судить с ними, заранее обречен.
   Риза побежал искать сертиба Селими.
   Узнав, что Селими находится в доме Хикмата Исфагани, Гахрамани поспешил туда. Привратнику он сказал, что по неотложному делу должен видеть Шамсию-ханум.
   Выслушав Гахрамани, Шамсия сильно взволновалась.
   - Хорошо! - после некоторого раздумья сказала она. - Дело ранее арестованных находится у серхенга Сефаи. Это близкий приятель моего отца. Я поговорю с отцом, постараюсь уговорить его повлиять на серхенга. Наконец, я сама отправлюсь к серхенгу.
   - Как по-вашему, ханум, стоит ли сказать об этом и Селими? - спросил Риза. - Удастся ему что-нибудь сделать?
   - Что может сделать господин Селими? - с горечью возразила Шамсия. - Он сам еле носит голову на плечах.
   - Но что же нам делать, ханум? - с тревогой спросил он. - Значит, надежда только на вас?
   - Я сделаю все, что в моих силах! - ответила сердечно девушка.
   - Я рассчитываю на вас, ханум.
   Прощаясь с ней, Гахрамани задержался на секунду.
   - У меня к вам просьба, - сказал он. - Не говорите пока о происшедшем Судабе-ханум.
   Проводив Гахрамани, Шамсия тотчас же направилась к отцу, который полулежал на оттоманке и о чем-то напряженно думал. По выражению его лица девушка поняла, что отец чем-то расстроен.
   - О чем ты так задумался, папа? - спросила она, обняв отца, и наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку.
   - Я думаю о том, дочь моя, как бы не упустить из рук ста тысяч туманов, - просто ответил Хикмат Исфагани.
   Шамсия, обычно не выносившая разговоров о торговле и деньгах, притворилась заинтересованной.
   - Какие сто тысяч, папочка?
   Хикмату Исфагани было приятно, что в его дочери наконец-то проснулся интерес к таким прозаическим вещам. Он объяснил себе эту перемену тем, что дочь взрослеет.
   - При поддержке мистера Томаса я закупил в английском торговом представительстве сто тонн сахара. Я его запрятал и начал закупать весь сахар, какой только был на рынке, рассчитывая на каждой тонне заработать по нескольку сот туманов. Как раз в это время выяснилось, что советское торговое представительство получило большую партию сахара. Если этот сахар будет выпущен на рынок, я погиб. Я потеряю не только сто тысяч туманов прибыли, но еще понесу большой убыток.
   - А ты закупи сахар и у русских, - простодушно посоветовала девушка.
   - Вот в том-то и вопрос, - продадут ли русские этот сахар мне? Они подымут крик, что нельзя создавать монопольное положение на рынке, нельзя оставлять население без сахара и так далее. Всего, что они могут сказать, нельзя и предвидеть.
   Хикмат Исфагани бросил на дочь косой взгляд.
   - Хорошей торговле ты меня учишь! Рассказывай лучше о своем деле... Зачем пришла?
   Шамсия снова бросилась обнимать отца.
   - Обещай, что исполнишь мою просьбу, какая бы она ни была.
   - Раньше скажи, что за просьба.
   - Нет, обещай, потом скажу.
   - Ладно, говори!
   Шамсия рассказала, что ни за что ни про что арестовали ее учителя и добавила, что у бедняги остались дома мать и сестры.
   - Жалко их, - продолжала она. - Поговори с серхенгом Сефаи, чтобы он выделил дело учителя и разобрал его отдельно...
   При этих словах Хикмат Исфагани отстранил от себя дочь.
   - Я не могу вмешиваться в эти дела. И ты не впутывайся! Займись-ка лучше чем-нибудь другим.
   - Нет, папочка! - сквозь слезы заговорила девушка. - Ты должен это сделать! Разве ради тебя я не готова пожертвовать собой? Если спасешь Фридуна, это может тебе еще когда-нибудь пригодиться... Серхенг ни за что не откажет тебе. Ведь он тебе друг, папа.
   - Не откажет! Друг! - проворчал Хикмат Исфагани. - Как бы не так! Сказать легко!..
   Потом он поднялся и добавил, сердито глядя в глаза дочери:
   - У меня нет никаких друзей. Все они друзья не мне, а моим деньгам. Вот им! Видишь! Им!.. - при этом он вынул из кармана пачку денег и, помахав ими в воздухе, швырнул на стол. - Видишь, этому они друзья! "Друг серхенг Сефаи устроит!.." Знаю, как он устроит! Одна его улыбка обходится мне в тысячу туманов. А за этакое дело он сдерет с меня десять, двадцать тысяч туманов, - И он неистово закричал: - Нет, нет! Я не швыряю денег на ветер!
   По выражению лица Хикмата Исфагани девушка поняла, что он действительно палец о палец не ударит для этого дела, и в ее голове мелькнула рискованная мысль.
   - Ты должен это сделать, папа! Понимаешь, должен! - настойчиво проговорила она. Тут замешано и мое имя... А это может коснуться и тебя...
   Сказав это, она закрыла лицо руками,
   Хикмата Исфагани объяли удивление и страх. Он шагнул к дочери и взял ее за руку.
   - Или... или... - начал он заплетающимся языком и, испугавшись своей собственной мысли, замолчал. Губы его дрожали. Только теперь поняла Шамсия, на какой опасный шаг она решилась. От стыда и испуга по ее телу пробежал неприятный холодок. Поняв мысль отца, она стала искать способ, как придать иное толкование своему признанию. Тут, подобно утопающему, который хватается за соломинку, она вдруг вспомнила Судабу.
   - Фридун возлюбленный Судабы, а она моя лучшая подруга.
   Хикмат Исфагани облегченно вздохнул.
   - Раз он возлюбленный Судабы, пусть это дело и улаживает господин Хакимульмульк. Мне нет до них дела! - сказал он резко. Но затем на лице его появилась лукавая улыбка. - Впрочем, знаешь что, дочка? Иди и будь совершенно спокойна. Я сам поговорю с серхенгом Сефаи... Даю тебе слово, что мы спасем твоего учителя.
   Ничего не понимая, Шамсия вышла. Оставшись одна, она долго думала над возникшим у отца замыслом. Но так и не могла разгадать его.
   Шамсия сомневалась в искренности отца, ей казалось, что он дал обещание, чтобы только избавиться от ее приставаний и успокоить ее. Эти сомнения зародили в ней смелую мысль - обратиться к серхенгу Сефаи лично. Она верила, что серхенг не в силах будет ей отказать. Это подсказывал ей женский инстинкт.
   И, позвонив серхенгу, она сказала, что имеет к нему небольшое дело и ждет его у себя.
   Сама того не замечая, она говорила с ним по телефону так, как никогда не говорила с ним раньше. Голос ее звучал по-особому ласково.
   Удивленный и обнадеженный тоном девушки, серхенг Сефаи прибыл точно в назначенную минуту.
   Шамсия встретила его благоухающая, в нарядном белом платье. Все это произвело на серхенга впечатление приятного сна.
   - Мне кажется, что и тем, кто потерял всякую надежду, иногда улыбается счастье, - проговорил серхенг с нежностью.
   Шамсия заявила, что она всегда питала к нему уважение, и приказала лакею накрыть обед на двоих.
   После обеда девушка открылась ему во всем и добавила:
   - Я знаю, что исполнить мою просьбу очень трудно... Но я убеждена, серхенг, что при вашем уме вы сможете обосновать любой вопрос в желательном вам направлении... Скажите, что это верно!..
   Серхенг Сефаи задумался, что-то прикидывая в уме.
   - Хорошо! - наконец сказал он и заглянул в улыбающиеся глаза девушки. Для вас я готов даже на риск.
   В награду Шамсия протянула ему руку. Серхенг взял эту маленькую теплую ручку и поднес к губам.
   "Так я овладею и ее сердцем!" - взволнованно подумал он.
   После ухода дочери Хикмат Исфагани довольный прошелся по комнате.
   "Ага, господин Хакимульмульк! Теперь я, кажется, поймал тебя за хвост!" - подумал он, потирая руки.
   Ему казалось, что наступил момент, когда ему удастся наконец "уличить" Хакимульмулька в антигосударственном заговоре.
   Согласно планам Исфагани, следствие по делу Фридуна надо было пока что затянуть, а тем временем шепнуть шаху о роли Хакимульмулька в этом заговоре; серхенга же Сефаи следовало приблизить к себе, обещать ему Шамсию и подсказать, в каком направлении повести дознание, чтобы Хакимульмульк не вышел сухим из воды.
   О, тогда... Тогда этой старой лисе не удержать своей головы на плечах!
   Исфагани послал человека за серхенгом.
   Радушно приняв гостя, поговорив и пошутив с ним, Хикмат Исфагани вынул из шкатулки дорогой бриллиантовый перстень и надел его на палец серхенгу.
   - Я заказывал его специально для тебя! Люблю тебя, приятный ты молодой человек!
   Хикмат Исфагани, по обыкновению, действовал со всей осторожностью и обходил основной вопрос.
   Лишь после обеда, когда серхенг, взглянул на часы, собрался уходить, Хикмат Исфагани задержал его у самого порога и, как бы случайно вспомнив, спросил насчет дела Фридуна. Чтобы рассеять всякие сомнения в серхенге, Хикмат Исфагани намекнул, что этим особо интересуется одно из иностранных посольств.
   - Слушаюсь? Я всегда готов к вашим услугам, - сказал серхенг Сефаи, скрыв, что подобный же разговор имел накануне с Шамсией-ханум; затем он добавил, желая набить цену своей услуге: - Выделить дело этого человека будет очень трудно. Но ничего не поделаешь! Я не в силах отказать в вашей просьбе...
   Долго после ухода серхенга Хикмат Исфагани прикидывал, во что обойдется ему это одолжение, останавливаясь то на пяти, то на десяти тысячах, и, рассердившись, принялся наконец бранить себя: "Да что ты, глупый человек, мучаешь себя? Пяти тысяч туманов за глаза хватит! Пошли ему, и конец! Считай, что собака слопала".
   С таким решением он прилег отдохнуть, но тут его стала мучить новая мысль: "А не ограничиться ли тремя тысячами туманов?.."
   Возбужденный и довольный, вышел серхенг от Хикмата Исфагани. Наконец-то этот человек, всегда смотревший на него с высока и считавший себя благодаря своему богатству и влиянию недосягаемым, попался ему в руки. Теперь серхенгу представлялась возможность основательно сбить с него спесь.
   Страшна и беспомощна месть маленького человечка, с трудом пробившего себе путь к власти. Серхенг Сефаи относился к разряду таких людей.
   О, он не упустит удобного случая! Наконец-то наступил момент, когда он сможет поставить господина Хикмата Исфагани, этого норовистого верблюда, на колени.
   И от Хикмата Исфагани серхенг отправился прямо к везиру Хакимульмульку, чтобы через него довести до сведения шаха о причастности Хикмата Исфагани к делу мятежников и таким образом добиться своих далеко идущих целей.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   В глубокой тишине выслушали они смертный приговор. После этого их отвели в камеры смертников, объявив, что жить им остается двадцать четыре часа.
   Двадцать четыре часа!
   Многое могло произойти за эти двадцать четыре часа.
   И они все еще не теряли надежды на освобождение. Но с каждой секундой все явственнее и явственнее возникала перед их взорами виселица.
   Керимхан знал, что нет ничего более мучительного для человека, чем отсчитывать минуты в ожидании казни. Немало видел он узников, которые сходили с ума, не выдержав этого испытания.
   Он вспомнил об одном смертнике, с которым встретился во время южной ссылки. Это был крестьянин населения Намин, убивший помещичьего сборщика податей. Перед казнью он сказал:
   - Я умираю, но передайте наминцам, чтобы не давали этому собачьему сыну - помещику - ни одного шая! - и сам набросил себе петлю на шею.
   Это воспоминание питало в нем мысль, что человеку, отдающему жизнь во имя справедливости, чуждо сожаление. Жизнь без цели и без идеи казалась ему ничтожной, бессмысленной, ничем не отличающейся от жизни животного.
   Раздумывая над тяжелыми днями своей жизни, прошедшей в борьбе за светлые идеалы, он приходил ко все более глубокому убеждению, что можно было действовать с еще большей страстностью, любить еще более могучей любовью.
   "Мы сгорели подобно свече, а могли пламенеть солнцем!" - думалось ему.
   Даже его чувство к Хавер и те долгие месяцы и бессонные ночи, когда он жил одной мечтой о ней, представлялись ему слабыми, тусклыми, неполными. Сейчас ему казалось, что сердце его было способно на еще более горячую любовь, на еще более сильную привязанность.
   Затем он принимался оправдывать себя:
   "В плохое время мы жили! Все наши силы растрачивались на борьбу с нуждой и гнетом. Мы отдавали себя на то, чтобы разрушать темницы, которые зловещим призраком омрачали нашу жизнь. Пусть не порицают нас новые поколения, которые будут жить свободной, светлой жизнью. Они насладятся и прелестью свободы, и возвышенной любовью, и красотой природы. А мы не имели возможности досыта налюбоваться даже голубым небом, мерцающим звездами, но зато завоевали им это право...
   От таких мыслей на душе Керимхана становилось спокойнее.
   "Всего себя отдал я борьбе за то, чтобы люди были счастливы, и делал это не ради славы, не ради карьеры и денег, - продолжал размышлять Керимхан. - Может быть, будущие поколения найдут, что я недостаточно умело боролся, но они никогда не бросят мне упреки в нечистых замыслах, в эгоистических побуждениях. Они не смогут не почувствовать всей чистоты моих помыслов. И они почувствуют это, потому что высокие идеи не подвержены разрушающему воздействию времени..."
   Эти мысли даже в тюрьме избавляли его от мук одиночества и заставляли забыть о толстых каменных стенах. Он чувствовал себя все время словно в кругу товарищей, искренних, мужественных, честных рабочих людей. И это придавало ему силы, укрепляло его волю.
   От этих светлых мыслей Керимхана оторвали, сообщив, что вечером ему будет предоставлено свидание с семьей. Это сообщение заставило так затрепетать его сердце, как оно никогда, быть может, не трепетало. Он увидится с Хавер! Это будет последнее их свидание.
   Несчастная Хавер! Как перенесет она эту последнюю встречу? Он старался представить себе, что будет говорить Хавер, как будет вести себя во время свидания. Не прочтет ли он в глазах Хавер упрека, не напомнит ли ему жена, что давно почувствовала в Махбуси дурного человека и не напрасно уговаривала держаться от него подальше.
   И Керимхан начал подыскивать наиболее убедительные слова утешения. Но как ни напрягал он свои мысли, не мог сосредоточиться ни на чем - так нетерпеливо билось его сердце в ожидании минуты, когда он увидит перед собой Хавер и Азада. Наконец эта минута настала.
   Стемнело, когда его вывели из камеры смертников и провели в небольшую, пахнущую сыростью комнату для свиданий.
   По дороге он перевязал выбитый глаз грязным носовым платком, чтобы скрыть это увечье от Хавер. Прощаясь с ней навеки, он не хотел увеличивать ее скорбь, умножать ее горе.
   Он сидел в комнате для свиданий, устремив взор на входную дверь. Ему казалось, что, увидев Хавер и мальчика, он не сможет удержать слез. И он собрал все силы, чтобы перебороть эту минутную слабость.
   Хавер вошла, ведя за руку маленького Азада. Одно мгновение они молча разглядывали друг друга. Но в глазах жены Керимхан увидел не упрек, а искры вечной, негаснущей любви.
   Они порывисто обнялись, и это объятие показалось ему бесконечным счастьем.
   Потом он поднял на руки сына, усадил его на колени и стал ласкать и целовать его кудри, лицо, руки.
   Хавер смотрела на Керимхана, и какой-то страх мешал ей спросить о повязке на глазу.
   - Не болен ли ты, Керимхан? - спросила она наконец робко. И тут же, как бы устыдившись своего вопроса, развязала узелок и достала из него смену нижнего белья и чистую верхнюю сорочку: - Возьми. Переоденешься. Сколько раз я приносила тебе. Не пропускали, И передач не принимали.
   Несмотря на все усилия, ее голос звучал глухо, говорила она отрывисто.
   Керимхан молча взял узелок и не решился сказать Хавер, что все это ему больше не понадобится.
   Он хотел спросить, как она живет, но, представив себе страшную картину нужды, в свою очередь заколебался.
   - Ты о нас не думай, - сказала Хавер, как бы почувствовав его внутреннее волнение. - Слава аллаху, кусок хлеба есть. Я работаю и в этом году думаю отдать Азада в школу.
   Мальчик, который, прижавшись, сидел на коленях у отца и неотрывно наблюдал за стражником, вдруг соскочил с его колен и стал тянуть Керимхана к выходу.
   - Уйдем отсюда, папа! Пойдем домой! Здесь плохо!
   Керимхан не сразу нашелся, что ответить, и неожиданно ему представилось за толстыми стенами и решетчатыми окнами тюрьмы свободное и прекрасное будущее.
   - Я приду к тебе, сынок, - сказал он. - Приду. Если не сегодня, то завтра непременно приду и принесу тебе светлый день.
   Им напомнили, что пора прощаться. На их лицах отразилось тоскливое недоумение. Как быстро прошло время!
   Не желая более мучить Хавер, Керимхан поднялся первым.
   - Ничего, моя Хавер! - сказал он спокойно. - Эта темная ночь пройдет. Вы увидите светлые дни, вас обласкает живительный ветер свободы. Помните, что тогда и я вместе с вами буду приветствовать этот радостный день...
   - Выходите, ханум! - строго сказал тюремщик, открывая дверь перед Хавер.
   Керимхан хотел передать Азада жене, но мальчик обвил ручонками шею отца и стал еще отчаяннее просить его:
   - Папа, уйдем! Уйдем отсюда!
   Тюремщик хотел оторвать мальчика от узника, но Керимхан твердо отстранил его рукой.
   - Не беспокойтесь. Я сам.
   Он еще раз поцеловал Азада, приласкал и, тихонько разняв обвившиеся вокруг его шеи ручки, сказал:
   - Иди, сынок, иди! Мама ждет тебя! И будущее тебя ждет!..
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
   К полудню, когда солнце стояло в зените, улицы Тегерана пустели, даже извозчиков не было видно. Лавки и магазины закрывались. Работали только чайные и кое-какие мелкие фруктовые лавки. Люди старались укрыться от невыносимого зноя. На улицах оставались лишь нищие, жавшиеся к стенам и искавшие спасения в их тени, да бездельники, которые шлялись по рынкам в надежде урвать от щедрых покупателей какой-нибудь пеш-кеш - подачку. Они подсказывали любителям, где можно купить отличные чулки или особенно жирную баранину, сопровождали неопытных покупателей, главным образом приезжих крестьян, посредничая между ними и продавцами, или брались донести тяжелую покупку. Среди этих бродяг было немало преступного элемента, готового ради одного тумана на любую низость. Беглым взглядом умели они определить характер человека, щедр он или скуп, зорок или ротозей. Они назойливо преследовали каждого, пытаясь вырвать хотя бы один-два крана. Когда торговля замирала, они проводили время в курильнях опиума или в публичных домах. Не брезговали они и мелкой кражей.
   В один из знойных августовских дней, когда южное солнце загнало людей в дома, на одной из грязных и пыльных улиц Тегерана сидела прямо на земле, в тени саманной стены кучка таких бездельников и резалась в карты, сопровождая игру грубой бранью.
   Среди них находился и Эрбаб Ханафи, который прокутил в притонах полученные от фон Вальтера деньги и теперь нетерпеливо ожидал получения новой суммы.
   Недалеко от них, на солнцепеке, уличный кулинар жарил на углях бараньи потроха.
   - Эй, кечал плешивый! Дай-ка мне порцию! - крикнул, не вставая с места, Эрбаб Ханафи.
   Кечал оставил покупателя, уже протянувшего руку с деньгами, и, положив на кусок лаваша ложку жаркого, завернул в трубочку и торопливо отнес картежнику.
   - Изволь, Эрбаб! Я готов всю сковороду подарить тебе, - сказал он, подавая жаркое.
   - Ах, если бы аллах послал порцию плова! - проговорил с вожделением игрок, проглотив последний кусок. - Такими вещами не набьешь брюхо.
   - А почему бы тебе не пойти к Гамарбану-ханум, Эрбаб? - спросил один из компании.
   - Пусть ее дом рухнет ей на голову. Эта ведьма крошки хлеба не даст даром. Там, где нет барыша, она и над одним шаем трясется.
   - Ты тоже не промах! Одно время ты хорошо подоил ее, Эрбаб.
   - То был особый случай. Ради Гюльназ эта ведьма и на меня тратилась... Но никогда еще она так не попадала впросак.
   - Неужели ей так и не удалось обработать Гюльназ?
   - Об этой девушке лучше и не говорить, ребята, - серьезным тоном сказал Эрбаб. - Даже такая опытная шлюха, как Гамарбану, не сумела совратить ее. Теперь Гюльназ работает судомойкой и уборщицей, но честь свою хранит по-прежнему.
   - Эх, ребята! - вздохнув, проговорил кто-то. - Иметь бы кровлю над головой да кусок хлеба, вот с кем бы наладить хорошую жизнь!..
   - Брось пустые разговоры! - воскликнул Эрбаб, махнув рукой. - Лучше скажи, где бы раздобыть денег на порцию плова?.. Постойте, ребята! воскликнул вдруг Эрбаб. - Кто это? - И он кивнул в сторону проходившей женщины, одетой во все черное.
   Чем-то сильно удрученная, со следами большого горя на лице, женщина рассеянно прошла мимо, не обратив внимания на компанию.
   - Так ведь это жена того... повешенного, - хлопнул себя по лбу Эрбаб.
   Хавер прошла с десяток шагов и остановилась у хлеботорговца, который дремал, прислонившись к прилавку.
   - Три понзы хлеба, дядя!
   Старый торговец приподнял голову и, окинув женщину сонным взглядом, лениво бросил гири на весы и поднялся за хлебом.
   Хавер достала из-за пазухи десять туманов и рассеянно положила их на прилавок.
   Эрбаб толкнул в бок невысокого парня.
   - Живо! Бог послал нам на обед!
   Трое игроков сорвались с места и незаметно взяли женщину в круг - один справа, другой слева, а третий, став за ее спиной, спросил лавочника:
   - Дядя, почем хлеб?
   Старый торговец, хорошо знавший их, огрызнулся:
   - Ступайте отсюда! Тут вам нечего делать!
   - Не хочешь - не надо, купим в другой лавке! - крикнули бродяги, и через секунду вся ватага скрылась.
   Старый торговец отвесил хлеб и положил его на прилавок перед Хавер.
   - Бери, дочка!
   Хавер посмотрела на хлеб и хотела расплатиться. Но денег не оказалось. Она снова полезла дрожащей рукой за пазуху. Денег не было. Слезы невольно выступили у нее на глазах.
   - Прости, дядя, - сдавленным голосом сказала она. - Забыла деньги. Пойду принесу сейчас...
   Она отошла от торговца, но ноги едва несли ее. Дома сидел голодный Азад. Продать можно было только траурное платье, в которое она была одета.
   Почти машинально она вышла на проспект Лалезар. Здесь было безлюдно. Хавер прошла мимо нищих, которые жались к стенам, спасаясь от обжигающего солнца, В канавке плескались ребята, очевидно, дети этих нищих. Хавер представилось, что и ее Азад находится среди этих бездомных детей, и сердце ее больно сжалось.
   "Нет, нет! Ради него надо вытерпеть все!.. Какими угодно средствами, но поставить его на ноги!"
   Навстречу шел какой-то господин.
   Поравнявшись с Хавер, прохожий остановился, посмотрел на нее и сказал с наглой улыбкой:
   - Пойдем, ханум! Два тумана!..
   Хавер показалось, что ее с размаху ударили по лицу.
   Она пустилась бежать как безумная. Так, не останавливаясь, без передышки она добежала до дома.
   Азад сидел и ждал ее у калитки.
   Этот ребенок характером напоминал своего отца. Как и Керимхан, он был неразговорчив, спокоен, терпелив; никогда не жаловался, не ныл. Он часто страдал от голода, но ни разу не попросил у матери хлеба. Поэтому Хавер, поймав взгляд сына, устремленный на ее пустые руки, не могла выдержать.
   - Лавка закрыта, цветок мой! Лавка закрыта! - осыпая сына поцелуями, сквозь слезы восклицала она.
   - Зачем ты плачешь, мама? По папе соскучилась? Я тоже соскучился, очень соскучился. Почему же он не едет? Каждый раз ты говоришь, что он вернется через два месяца. Разве не прошли эти два месяца? Напиши ему, чтобы он приехал. Когда он с нами, у нас бывает много хлеба. А помнишь, папа покупал мне персики? Напиши, чтобы он приехал!
   - Напишу, цветок мой, напишу. Погляди пока на его карточку. А скоро он и сам приедет.
   Хавер вытащила спрятанную в нише фотографию, на которой были сняты рядом Керимхан и Фридун.
   Конец ее тягостным переживаниям положил стук в калитку. На ее вопрос отозвался женский голос:
   - Открой, сестрица, открой! Не бойся!..
   - "Хоть бы какая-нибудь весточка от Фридуна!" - подумала Хавер с бьющимся сердцем и открыла калитку.
   Вошла тучная с толстыми губами женщина, а за ней худенькая девушка среднего роста с иссиня-черными волосами и большими, выразительными глазами. Взглянув на девушку, которая точно излучала свет, Хавер решила, что такая посетительница не может не порадовать дома, в который входит. На толстой женщине была какая-то пестрая одежда, напоминавшая халат; она была сильно накрашена. Девушка была одета в старое ситцевое поношенное платье, и Хавер приняла ее за служанку толстой барыни. Хотя девушке можно было дать не более девятнадцати-двадцати лет, глаза ее выражали грусть много пережившего, познавшего горе человека. Это была Гюльназ. Хавер пригласила посетительниц в комнату.
   - Пфу, какая обшарпанная, противная комната! - произнесла, войдя, толстая женщина.
   - В нашем доме было почти то же самое! - со вздохом отозвалась девушка, оглядев комнату. - Не было и тряпочки руки вытереть.
   Эти слова еще больше укрепили расположение Хавер к девушке.
   Толстая барыня встала и, упершись руками в бока, прошлась по комнате.
   - Если захочешь, и у тебя будет все, что пожелаешь.
   - Откуда, ханум? - удивилась Хавер. - Я очень бедна и несчастна.
   - Раньше я была еще беднее и несчастнее, а теперь вот живу неплохо.
   - Видно, у вас была опора, были близкие люди. А у меня никого нет. На всем белом свете только и есть, что маленький сын.
   - Ведь ты хороша! Это и будет твоя опора в жизни! - с бесстыжей улыбкой проговорила накрашенная женщина.
   Хавер смущенно опустила голову. Гюльназ, сидевшая на подоконнике, тоже потупилась.