Ибрагимов Мирза. Наступит день

   - Пройдет еще некоторое время, и по утрам на село будет опускаться туман, а вечерами дым из труб будет подниматься к небу и смешиваться с низко нависшими облаками. Сиротливо будут блеять овцы, мычать коровы. Вороны и совы будут садиться на кучи кизяка. Почему-то совы прилетают к нам в село только осенью... Мать всегда выходила к совам с дарами на подносе, когда они садились на кизяк в нашем дворе... Как теперь наш дом? Не очень ли развалился?..
   В эти минуты вместе с родным домом, семьей, с безмятежными днями минувшей жизни она вспоминала и злых людей, разрушивших их очаг, развеявших по ветру их маленькое счастье, - помещика, жандармов, приказчика Мамеда. И тогда девушка чувствовала, как снова вскипает в ней гнев и усиливается жажда мести.
   - Надо отомстить! Месть! Месть!
   Месть обидчикам превращалась для нее в цель жизни. Она не могла считать себя удовлетворенной, не отомстив злодеям, которые разбили жизнь всей ее семьи. Это они убили ее отца, мать, Фридуна, Нияза! Это они обрекли ее, Гюльназ, на мучительное прозябание в притоне Гамарбану.
   Но разве одна ее семья пострадала от этих насильников? Конечно, нет. Из всего, что она успела увидеть в жизни, она знала одно: нет числа их жертвам. На каждом шагу от склонов Савалана до улиц столицы она встречала сотни и тысячи таких же обездоленных и несчастных, как она. И могучий внутренний голос призывал ее отомстить не только за себя и за свою семью, а за всех обиженных. Но...
   Но что она может сделать против повелителей и господ, вроде Хикмата Исфагани, старшего жандарма Али, приказчика Мамеда, Гамарбану. Узнай они о занимавших ее мыслях, эти господа могли бы в один миг стереть ее с лица земли.
   В такие минуты Гюльназ вновь чувствовала себя ничтожной и слабой, окруженной непроницаемым мраком. Ночью мучили ее кошмары; ей снилось, что она завязла в болоте, в смрадном болоте без конца, без края. С огромными усилиями вытаскивает она ногу из липкой грязи, затем принимается вытаскивать другую, но густая грязь, точно клеем, облепила ее ноги до колен, сжимает их до боли, не дает шевельнуться; она делает все новые усилия, ей тяжело дышать, она задыхается; после долгих трудов ей снова удается вытащить ногу и шагнуть вперед, но болото вновь обступает ее. Так до утра бьется она, чтобы выбраться из трясины, и не может. И у нее возникает мысль: только смерть положит конец этим мучениям!
   А Алмас? А Аяз?
   Вероятно, Алмас давно нет в живых. Как могли выходить больную девочку два немощных старика, к тому же не имевших куска хлеба? Да и мать согласилась оставить ее у незнакомых людей только потому, что не надеялась на ее выздоровление. Хорошо помнит Гюльназ: мать положила девочку на колени старей крестьянки, как кладут покойника в могилу, и, отвернувшись, вытерла слезы. После того мать ни разу громко не произнесла ее имени. Да, они ушли из той деревни, заживо похоронив Алмас.
   Конечно, погиб и Аяз. Это чудовище, этот жестокий и жадный город, поглощающий даже взрослых, сильных, закаленных людей, ни за что не пощадил бы слабого, беспомощного ребенка.
   Теперь настала очередь Гюльназ. Ей надо было выбирать: либо умереть с честью, либо подняться на верхний этаж и присоединиться к барышням Гамарбану. Третьего не дано!
   А Гамарбану уже сделала выбор и приняла решение.
   Целый день с утра до ночи Гюльназ работала, не разгибая спины, по ночам ее мучали кошмары, и вся жизнь ее превращалась в сплошную муку. Работала она машинально, не задумываясь над тем, что делает. Все это вызывало недовольство Гамарбану. Как-то она разбила две дорогие вазы. Возмущенная Гамарбану бросилась на нее с кочергой, но, встретив застывший в отчаянной решимости взгляд девушки, не решилась ее ударить, отшвырнула кочергу в сторону и разразилась страшной бранью:
   - Смотри мне, поганая девка! Такое с тобой сделаю, что сама станешь искать смерти!.. - Она отошла от девушки па несколько шагов и, остановившись вполоборота, закричала, зловеще размахивая руками: - Мне надоело с тобой возиться! Скоро, скоро я расправлюсь с тобой!
   Застыв на месте, Гюльназ проводила глазами Гамарбану, пока та не скрылась за дверью. Она хорошо поняла смысл ее угрозы, и у нее мгновенно созрело решение. Схватив посуду с керосином и коробок спичек, Гюльназ бросилась в свой подвал. Мысль работала четко и ясно. Поставив посуду с керосином на кирпичный пол, она оглядела серые мрачные стены своей каморки, словно прощаясь с ними. Потом она порывисто, всем телом приникла к холодной стене и в отчаянии стала тереться щекой о ее шершавую поверхность. Простояв так с минуту, она оторвалась от стены, прошлась по коморке из угла в угол, зацепилась за что-то ногой. Подняла и посмотрела. Это были старые лохмотья, снятые с мертвой матери. В бессилии она упала на колени, и, спрятав лицо в лохмотьях, громко зарыдала.
   Со двора до нее донеслись какие-то звуки. Ей показалось, что ее зовут. Вскочив с места, она быстро заперла дверь на крючок. Подняла посуду и опрокинула на себя керосин. С плеч ее потекла по телу холодная маслянистая жидкость. Вздрогнув, она отбросила посуду и принялась шарить спички. Долго шарила она, не находя их. Холод проникал в самое сердце. Она торопливо водила руками по полу и наконец наткнулась на коробок. Он лежал у ее продолговатой жесткой подушки.
   Еще минута, и ее тело обовьет горячее красное пламя и раз навсегда избавит от оскорблений, унижений, мук.
   Она чиркнула спичку. Вспыхнула искра, и тотчас же загорелось маленькое слабое пламя, осветившее всю каморку.
   И тут снова проснулась в ней непобедимая сила жизни. Ах, как хорошо жить! В каждом углу, в каждой щели даже этой мрачной холодной каморки скрывается подлинное счастье. Каждый кирпич в стене представлялся ей окном, за которым сверкает солнце. Под живительными его лучами зеленеют луга, цветут деревья, и яркий день зовет к жизни и к радости. Вот налились колосья на нивах... А вот и Фридун. Он помогает отцу - старику Мусе. Они молотят хлеб на току. Потом садятся под скирдой, пьют холодную разбавленную простоквашу и тихо беседуют.
   - Человек рожден, чтобы жить! - говорит Фридун. Гюльназ подходит к ним и протягивает руки, чтобы обнять Фридуна. Ничего, что отец и мать здесь и смотрят на нее. Она обнимает Фридуна при них. Что в этом стыдного?..
   Огонь начал обжигать пальцы Гюльназ, но в то же мгновение каморка погрузилась во мрак. Догоревшая спичка, обуглившись, упала на пол.
   Гюльназ вернулась к действительности, но залитое солнцем село, гумно, люди, сидящие под скирдой, продолжали еще мелькать перед ее глазами. Вот Фридун манит ее к себе. Аяз кличет ее, маленькая Алмас протягивает к ней обе руки: - Иди, сестричка! Идя ко мне!
   Гюльназ бессильно опустилась на постель. В разгоряченной голове ее зашевелилась ясная и простая мысль:
   "Нет, я не обагрю рук своей кровью. Это грех, большой грех! Если суждено умереть, пусть кровь моя прольется на их руки. Только не на мои!"
   Казалось, эту же мысль выражали стены, каждый кирпич. Отовсюду она слышала повелительный голос: "Разбей свои цепи, выйди на свет!.."
   Нет, это ей не мерещилось. Это не был бред. Она была в полном сознании. Казалось, будто она проснулась после долгого сна и только теперь впервые по-настоящему увидела мир, который до этой минуты рисовался ей в туманной пелене. Словно сбросив с себя какой-то тяжелый груз, она решительно поднялась. Зажгла небольшую лампу. Сняла с себя пропитанное и пропахшее керосином платье и бросила его в угол. Достав из-под подушки старое рваное белье, обтерла им тело и надела единственное чистое платье. Потом она поднесла к намоченному в керосине платью горящую спичку, и оно сразу вспыхнуло.
   Гюльназ распахнула дверь, и свет от пламени горящего платья вырвался наружу и отогнал от порога ночную тьму. Кто-то поспешно сбежал по лестнице во двор и, увидя сквозь открытую дверь подвала Гюльназ у ярко горящего пламени, закричал неистово:
   - Пожар! Пожар! Гюльназ подожгла дом!..
   Люди сбежались вниз и столпились у входа в подвал. Каменным изваянием стояла Гюльназ у горящего платья и не сводила глаз с пламени.
   Гамарбану влетела в каморку и остановилась перед Гюльназ.
   - Ты что, девка, взбесилась? Вздумала дом поджечь?
   Гюлъназ молчала. И это окончательно вывело Гамарбану из терпения.
   - Ступай вон!.. Коли дрова! - вскричала она и, схватив девушку за плечи, потащила к выходу.
   Гюльназ резко повернулась к ней.
   - Сама наколешь! - крикнула она и толкнула ее с такой силой, что та пошатнулась и едва удержалась на ногах.
   У входа в подвал стояли женщины и с удивлением наблюдали эту сцену.
   Гюльназ выпрямилась и вскинула голову.
   - Я тебе не раба! И никогда ею не буду! - раздался ее звонкий голос.
   Ошарашенная этой неожиданной вспышкой, Гамарбану поспешила уйти. И, конечно, не гнев был причиной ее молчаливого ухода, хотя поведение Гюльназ доводило ее до бешенства.
   Неуступчивость девушки Гамарбану объясняла одним упрямством. Понятие чести, достоинства, морали были совершенно чужды ей, и она даже не представляла себе, что они могли вооружать человека непреоборимой силой сопротивления. Свой притон она считала образцом и неотъемлемой частью общества, в окружении которого она жила. Очень часто, когда от выпитого вина у посетителей туманились головы, Гамарбану не стеснялась говорить даже самым почетным гостям:
   - Мои ханум почище ваших жен! Эти делают открыто то, что те делают тайком.
   Перед Гамарбану было существо маленькое, бессильное, но гордое и исполненное достоинства. И чем больше непокорности проявляло это слабое существо, тем сильнее поднималось у хозяйки желание сломить ее гордость, растоптать ее достоинство. Но все чаще она чувствовала себя утомленной этой борьбой. Тогда она как-то смягчалась, вспоминая поговорку: "Чего не сломит сила, покорит слово", и круто меняла свое обращение с Гюльназ. Браня себя за излишнюю жестокость, она прибегала к ласкам и уговорам.
   И теперь, услышав из уст девушки грозное: "Я тебе не раба и никогда ею не буду!", Гамарбану отступила.
   Она не набросилась на Гюльназ и не стала рвать ей волосы, хотя это доставило бы ей огромное удовольствие. Не сделала она этого потому, что боялась, как бы девушка не ответила ей ударом на удар.
   Уже сидя наверху в своей комнате, Гамарбану, постепенно успокоившись, подумала:
   "Пожалуй, небезопасно в нынешнее смутное время держать Гюльназ в одним доме с моими ханум. Как бы она не сбила их с толку. Завтра все они могут восстать против меня, если увидят, что я оказалась бессильной против этой мужички!.."
   Эти сомнения Гамарбану имели под собой почву. И на самом деле, среди женщин, находившихся в заведении Гамарбану, было немало таких, которые начинали думать именно так и относились к Гюльназ со скрытым уважением.
   "Нет, нет! - твердо решила Гамарбану. - Ее нельзя здесь держать!"
   Решение пришло сразу: надо перевести Гюльназ в один из уединенных домиков-особняков, которые она держала для "особых" гостей. Там она могла по-иному расправиться с непокорной. Гамарбану решила произвести это переселение под большим секретом, чтобы никто из ее окружения об этом не знал.
   Она вышла на веранду и окликнула слугу:
   - Скажи этой собачьей дочери, чтобы сейчас же собрала своя тряпки. Да вызови фаэтон. Я отвезу ее к ее родным. Пускай отправляется в свою деревню подметать навоз в хлеву. Из нее человека не сделаешь.
   Не прошло и получаса, как от дома Гамарбану отъехал напряженный в пару фаэтон, в котором сидели, отвернувшись друг от друга, Гамарбану и Гюлъназ.
   Девушка наивно полагала, что настал день ее избавления, на самом же деле она была в положении арестанта, которого переводят из общей камеры в карцер.
   Спустя два дня, вечером, когда удлинялись тени и в воздухе ощущалась прохлада, раздался стук у ворот заведения Гамарбану. Это был необычный стук: кто-то стучал молоточком по прибитому к воротам железу нетерпеливо и повелительно.
   - Кто это ломится в ворота? - сердито вскричала Гамарбану. Посмотрите-ка, кому там не терпится? - приказала она слуге.
   Когда отперли ворота, Гамарбану сразу узнала Хавер.
   - Добро пожаловать, милая ханум! Рада видеть тебя в моем доме. Сама пожаловала! Своими ножками! - В этих словах звучали одновременно и ирония и неподдельная радость.
   Гамарбану с раскрытыми объятиями пошла навстречу Хавер; и вдруг увидела входивших вслед за ней двух незнакомцев - мужчину и женщину. Она остановилась как вкопанная, и на ее лице отразилась тревога.
   - Где Гюльназ? - взволнованно спросила Хавер, шагнув к ней.
   Первая мысль, мгновенно промелькнувшая в голове Гамарбану, была притвориться, будто она никакой Гюльназ не знает и самую Хавер видит впервые, но тут же пройдоха отказалась от этой мысли.
   - Ну что ж, приехали за ней, и хорошо! - проговорила она, стараясь скрыть свою растерянность. - Пожалуйте в комнаты, выпейте чайку, за чаем и поговорим.
   - Нам некогда, ханум, - не удержалась Ферида. - Позовите Гюльназ, и мы уедем.
   - Не предугадать капризов судьбы! - сокрушенно выговорила Гамарбану. Тяжелая доля досталась бедной девушке. Через месяц после смерти матери растаяла и она, как свеча. Не выдержала потери.
   И она скороговоркой рассказала о том, как содержала у себя Гюльназ и ее мать, какие муки перенесла Сария, прежде чем попасть к ней, и как она окончила свое земное существование. Тут же стояли открывший ворота слуга и толстая ханум, ходившая когда-то к Хавер вместе с Гюльназ. Кивая головами, они подтверждали слова своей госпожи. Ханум даже достала платочек и стала вытирать катившиеся из глаз слезы. Глядя на нее, расплакалась и Гамарбану.
   Фридуну противно было смотреть на лицемерные слезы и на все поведение этих женщин. Ему душно было в их грязном притоне.
   - Не плачьте, ханум! - с глубокой ненавистью выкрикнул он.
   - Слезами ничего не добьетесь! Скоро-скоро вам придется отвечать за все ваши подлости.
   Фридун круто повернулся и вышел вместе с Хавер и Феридой. Опешившая Гамарбану проводила их недоумевающим взглядом и вдруг накинулась на оторопевшего слугу:
   - Чего торчишь!... Ступай запри ворота!...
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   С вступлением союзных войск в Иран фашиствующие и реакционные круги в Тегеране переживали наиболее напряженные минуты. Верные слуги деспотии, господа, стремившиеся сохранить свое имущество и положение в обществе, проявляли почти бешеную деятельность.
   Группа таких господ собралась в Заргенте, на даче Хикмата Исфагани. С первого взгляда они производили впечатление компании, которая сошлась для веселого препровождения времени. Вместе с тем на лицах гостей можно было заметить явные следы беспокойства.
   Все понимали, что пришел конец власти Реза-шаха и ни купечество и помещики Ирана, ни англо-американский империализм не в силах предотвратить гибели этой деспотии. Но, принося в жертву Реза-щаха, они совсем не собирались терять свое собственное господство и были озабочены лишь тем, как бы подчинить себе волю будущего иранского венценосца, сделать его послушным проводником выгодной им политики.
   С этой целью и съехались на дачу видные политические деятели Ирана, влиятельные журналисты, именитые купцы и помещики.
   Но Хикмат Исфагани, лично встречая гостей, вместе с тем не отрывал глаз от входных дверей и напряженно ожидал наследника престола Шахпура. Даже прибытие мистера Томаса и мистера Гарольда не ослабило его напряженного ожидания.
   Мистер Томас, дымя трубкой, равнодушно поглядывал вокруг. Окинув взглядом стоявшего возле него Хакимульмулька, он спросил:
   - Вы чем-то озабочены, господин везир?
   - Положение весьма серьезно, мистер Томас. Русские войска стоят в Киредже. Мы потеряли связь с Азербайджаном и Гиланом.
   - Тебе чего беспокоиться об Азербайджане? - вмешался Хикмат Исфагани. Все поместья у тебя в Керманшахе, Исфагане и Ширазе. Это мне надо горевать о потере всего урожая. Какой крестьянин даст помещику хотя бы мерку зерна, когда рядом большевики!
   - А ты думаешь, это горе не перекинется из Азербайджана сюда? Керманшахский крестьянин поступит также, как и азербайджанский... Что нового из Мазандерана, серхенг? - спросил везир у подошедшего Сефаи.
   Но и серхенг не мог сообщить ему ничего радостного.
   - Повсюду тревожно, господин везир.
   Вступление советских войск на территорию Ирана создало много хлопот и для мистера Томаса. Так же, как и его собеседники, он искал средства для подавления масс.
   - Правительство его величества стоит за мир и спокойствие в Иране. Беспорядки, которые создаются всевозможными темными элементами, совершенно нетерпимы, господин серхенг, - обратился он к Сефаи.
   - Чем все это кончится, мистер Томас? - в тревоге спросил Хикмат Исфагани. - Раз эта голь пришла в движение, мы не удержим на голове даже шапок... Да и вы тоже!
   Но Хакимульмульк, указав на запад, где советские войска героически сдерживали натиск озверелых фашистских орд, заметил успокоительно:
   - Слава аллаху, немцы сковывают их там, тяжело нам придется, если Советам удастся отбросить Гитлера.
   - Пока что немцы идут вперед, - добавил Хикмат Исфагани ободряюще. Скажите, мистер Томас, чем это может кончиться?
   - Трудно предсказать, кто победит, - большевики или нацисты, - сказал мистер Томас медленно, не выпуская трубки изо рта. - Одно ясно - они пока что неплохо бьют друг друга. А для будущего Ирана это имеет немаловажное значение.
   - Конечно, - согласился Хакимульмульк. - Чем слабее сосед, тем спокойнее живется. Хорошо, если бы Советы вышли из этой войны едва живыми.
   - А это зависит от наших друзей американцев, - сказал Хикмат Исфагани, повернувшись к мистеру Гарольду. - Клянусь аллахом, мистер Гарольд, единственная надежда на вас - на Америку и Англию. Ради всех святых, спасите нас от красной опасности!
   - Не беспокойтесь, господа! - торжественно проговорил мистер Гарольд. Большевикам не выйти из этой войны невредимыми. Во всяком случае, чтобы залечить раны, нанесенные войной, им понадобятся десятки лет. За это время Америка и Англия успеют взять под свое покровительство все нации мира.
   - Да не лишит нас аллах вашей тени! - молитвенно произнес Хикмат Исфагани.
   Увидя появление новой группы гостей в сопровождении Шамсии, Хикмат Исфагани занялся прибывшими.
   Не обращая внимания на серхенга Сефаи, Шамсия то и дело поглядывала на ворота, ожидая Шахпура.
   Она, правда, дала согласие стать женой серхенга, но ему нелегко было хотя бы на минуту привлечь к себе внимание девушки.
   - Как приятна осень! - вкрадчиво произнес Сефаи.
   - Ничего приятного в ней я не вижу, - не глядя на него, ответила Шамсия. - Все замирает, листья опадают, - апатия, сонливость!
   - Не так давно ты сама восторгалась осенью. Всеобщее оживление положило конец их спору.
   - Ах, Шахпур! - взволнованно проговорила Шамсия, и глаза ее сверкнули.
   Хикмат Исфагани торопливо шел с протянутыми руками к дверям, в которых показался Шахпур в сопровождении нескольких военных.
   - Он без жены! - заметил серхенг Сефаи, почувствовав тяжесть на сердце.
   - На рауты он всегда ездит без жены, - небрежно сказала Шамсия.
   Серхенг не ответил. Он почтительно склонился перед Шахпуром, но тот гордо прошел мимо, не обратив на него внимания, пожал руку Шамсии и спросил о ее здоровье. Та слегка наклонила голову, и на лице ее расцвела улыбка удовлетворенного тщеславия.
   Затем Шахпур пошел навстречу мистеру Гарольду и мистеру Томасу.
   - Ханум, вы бы лучше, хоть на мгновение, посмотрели в эту сторону, проговорил серхенг, взяв девушку за руку. Шамсия окинула его холодным взглядом.
   - Как? Вы еще и ревнивы? - проговорила она. - Могу вас поздравить, поводов к проявлению этого качества вы будете иметь более чем достаточно.
   Тем временем Хикмат Исфагани пригласил гостей к роскошно убранному столу. Во главе стола находился Шахпур. По обе стороны от него расположились мистер Томас и мистер Гарольд.
   Гости угощались не по иранскому обычаю - сидя, а по английскому - стоя. Это должно было свидетельствовать о том, что здесь собрались люди современные и вполне европейцы.
   Хикмат Исфагани наполнил бокал и опорожнил его за здоровье Шахпура. Вслед за ним выпили мистер Томас и мистер Гарольд. Последний сказал при этом, что Иран, переживающий наиболее сложный и ответственный период своей истории, выйдет благодаря Шахпуру на надежный, верный путь.
   Наконец заговорил и сам Шахпур.
   Поглядывая то на мистера Томаса, то на мистера Гарольда, он, держа в руке бокал, произнес небольшую речь.
   - Мы уверены, - сказал он, - что Иран с честью выйдет и из этой бури и впишет в свою историю еще одну исполненную мудрости страницу. Но Иран никогда не забудет помощи, которую в эти трудные дни оказывают ему английские друзья, - при этих словах он протянул бокал к мистеру Томасу, - и американские друзья, - он протянул бокал к мистеру Гарольду.
   И угощение продолжалось.
   Шахский дворец, как всегда, был окружен могильной тишиной. В его дверях все еще покорно, точно рабы, стояли часовые в высоких папахах со значком "Льва и солнца". Казалось, землетрясение, сотрясавшее всю страну, не коснулось этих стен.
   В самом дворце тишина нарушалась лишь испуганным шепотом и едва слышными шагами придворных.
   Перемена замечалась только в поведении самого его величества. Реза-шаха терзали страх и неуверенность. Он не мог примириться с мыслью, что приходится расстаться с короной и троном. Ведь он надеялся вписать свое имя в историю Ирана рядом с именами легендарных шахов, надеялся стать властителем дум будущих поколений и вдруг в пятнадцать дней доведен до невиданного в истории позора. Он должен потерять все!
   И все же деспот не терял надежды снова вернуться к власти. Он полагал, что если Германия и потерпит поражение в войне с Советами, то Англия и Америка воспрепятствуют расширению народного движения в Иране.
   Приход везира оторвал шаха от мрачных размышлений.
   - Что с сертибом? Покончено? - нетерпеливо спросил он у Хакимульмулька.
   Вместо ответа тот обернулся и указал на вошедшего вслед за ним серхенга Сефаи. Серхенг торжественно, точно свадебный подарок, поставил на стол шкатулку в шелковом зеленом платке.
   Резким движением Реза-шах открыл шкатулку и развернул акт о смерти сертиба.
   - Этот Селими был бы очень опасен для Ирана, - проговорил шах. - И я завещаю будущим поколениям династии Пехлеви, чтобы они всегда помнили твою заслугу, серхенг.
   Серхенг почтительно поклонился.
   - Ваш покорный раб, ваше величество.
   Шах набросил на шкатулку шелковый платок и движением руки отпустил серхенга.
   - Серхенг Сефаи - верный трону человек, везир, - после долгого раздумья сказал Реза-шах, обращаясь к Хакимульмульку.
   Вместо ответа Хакимульмульк, развернул газету "Седа", положил ее перед шахом и указал на одну из статей. В ней содержалась критика пехлевийской деспотии.
   - Как? - взревел шах. - Разве этот проклятый Исфагани еще не уничтожен?
   - Нет, ваше величество. По ходатайству мистера Гарольда, его высочество принц-наследник дал распоряжение о немедленном освобождении Исфагани. А серхенг Сефаи, к которому вы питаете такое доверие, помолвлен с его дочерью.
   - Изменники! Негодяи! - И Реза-шах отшвырнул газету. Он заметался по комнате, но скоро успокоился и заговорил о предмете, который считал сейчас для себя наиболее важным.
   - Ты слыхал, везир, - начал он примирительно, - что в древней Вавилонии перед останками усопшего правителя собирали все население и начинали перечислять добрые и злые деяния покойного. Скажи мне, что бы в такой момент ты мог сказать обо мне?
   Хикимульмульк исподлобья посмотрел на шаха.
   - Слава аллаху, его величество находится в полном здравии! - уклончиво ответил он.
   Тогда шах сам стал перечислять то, что считал своими заслугами:
   - Я провел дороги. Я привез в страну автомобили. Я усмирил народы Азербайджана и Курдистана, представлявшие вечную опасность для Ирана, и они стали покорными, как овечки. Я уничтожил даже их язык, обычаи, традиции. Я укрепил северные границы Ирана. Я... Что ты скажешь на все это, везир?
   По мере того как Реза-шах перечислял свои заслуги, перед глазами Хакимульмулька вставали те картины, о которых деспот умалчивал. Он вспомнил о том, как Реза-шах пришел к власти. Отправив путешествовать по Европе тогдашнего повелителя Ирана Ахмед-шаха, он ловко использовал его отсутствие и путем заигрывания с демократическими силами захватил трон. А затем приступил к кровавой расправе со своими противниками. Хакимульмульк вспоминал о своем унижении, о страхе, который сковывал его все эти пятнадцать лет. Этот человек, который сидел сейчас перед ним и явно прощался с властью, вносил отраву в его жизнь долгие пятнадцать лет. Зато теперь он имел возможность отомстить за бессчетные оскорбления. И всем своим существом Хакимульмульк ощутил желание воспользоваться удобным моментом.
   - Все, что вы перечислили, верно, ваше величество, но далеко не полно.
   - Что же ты можешь добавить? - высокомерно спросил Реза-шах.
   Хакимульмульк стал в позу человека, готовящегося нанести врагу смертельный удар.
   - Я могу только добавить, ваше величество, что за последние сто лет своей истории у Ирана не было более позорного периода, чем эти пятнадцать лет.
   Ошарашенный этим неожиданным ударом, Реза-шах медленно поднялся с места.
   - А не ты ли эти пятнадцать лет ежедневно раболепствовал и ползал передо мной на брюхе? - хрипло сказал он. - Не вы ли, хакимульмульки, хикматы исфагани, серхенги сефаи?!
   И Реза-шах, пошатываясь, вышел из-за стола и потянулся руками к горлу Хакимульмулькз. Но везир, отодвинувшись на шаг, сказал с убийственным хладнокровием: