Лишь после ареста сертиба Селими Шамсия начала понимать, насколько чист и благороден этот человек, насколько он дорог ей. В груди девушки затеплилось какое-то новое, глубокое чувство. Теперь она горько сожалела о том, что увлекшись честолюбивой мечтой о браке с принцем Шахпуром, оттолкнула от себя сертиба.
   Мысль о том, что для спасения отца и сертиба надо обмануть серхенга, казалось Шамсии единственным выходом. А подлинным ее избранником будет сертиб.
   Но... разве серхенг Сефаи оставит их в покое? А что может противопоставить интригам способного на все серхенга такой прямой и честный человек, как сертиб Селими?
   Наконец Шамсия решила посоветоваться с кем-нибудь из близких друзей. Тут она вспомнила о Судабе. Она давно не встречалась с этой девушкой.
   Шамсия застала свою подругу за письменным столиком, та что-то писала. При появлении Шамсии Судаба поспешно убрала свои записи и пошла ей навстречу.
   - Что ты так бледна, моя дорогая? Что с тобой? - спросила она подругу.
   И Шамсия рассказала ей все без утайки.
   - Посоветуй что-нибудь, Судаба! Скажи, что мне делать?
   - Сестра моя, - с трогательной нежностью заговорила Судаба. - Ни серхенг, ни отец твой не могут дать тебе счастья. Эти люди имеют лишь одну цель - богатство и власть. Меньше всего они заботятся о твоем счастье. Безразлична им и судьба нашего народа. Какому только государству не продавали они эту несчастную страну? Да и какое, по правде говоря, счастье может быть для тебя и для меня, когда народ наш изнывает под гнетом, гибнет от голода, живет в нищете?
   Шамсия слушала, отодвинувшись от подруги и глядя на нее расширенными от удивления глазами. Но Судаба продолжала горячо убеждать Шамсию:
   - Откажись от них всех. Только среди простых трудовых людей правда и честь. Там можно найти и счастье!
   - А как же отец? - невольно вырвалось у ошеломленной Шамсии. - А наши имения? Как же я могу оставить все это?
   - Забудь об этом! Пойдем к хорошим, искренним, чистым людям! Они живут в бедности, но у них все в будущем, они стремятся к великим, благородным целям.
   Все эти слова казались Шамсии загадочными и опасными. Куда зовут ее? Что это за непонятный, чужой, суровый мир?
   - Спасибо, сестрица, - холодно сказала Щамсия и поднялась уходить. Прости за беспокойство.
   И вернулась домой.
   На другой день, когда снова явился серхенг Сефаи, Шамсия еще колебалась. Но серхенг щедро сыпал обещания: в случае согласия он немедленно освободит ее отца, облегчит положение сертиба Селими, а ей предоставит полную личную свободу.
   Однако, заметив, что все эти речи не смягчили девушку Сефаи резко поднялся.
   - Прощайте, ханум! - сказал он сурово. - Что прикажете передать от вас отцу? Возможно, вы больше не увидите господина Хикмата Исфагани.
   Шамсия в ужасе и отчаянии опустила руки.
   - Я согласна, серхенг, - едва прошептали ее похолодевшие губы.
   Серхенг Сефаи сидел у себя в кабинете и в ожидании ответа мистера Гарольда на записку Хикмата Исфагани раздумывал о дальнейшей судьбе сертиба Селими. Он намечал план уничтожения этого гордого, непокорного человека и своего соперника.
   По тайному распоряжению Реза-шаха, что соответствовало и личным интересам серхенга, сертиб Селими не должен был остаться в живых. Он не был уничтожен до сих пор лишь потому, что Реза-шах надеялся вынудить сертиба к признанию в связи с советским посольством. Но, несмотря на все муки и истязания, сертиб неизменно отвечал на эти обвинения отрицательно.
   И вот теперь настал момент, когда с сертибом Селими необходимо было покончить. В поднимающемся освободительном движении он мог стать очень опасной для правящих кругов политической фигурой. Сертиб обладал влиянием в той среде, которая, быть может, побоялась бы примкнуть к Керимхану, но охотно последовала бы за сертибом Селими. Попутно с гибелью сертиба серхенг расчищал дорогу себе.
   Но как это сделать?
   Вначале серхенг надумал повесить сертиба в его же камере, инсценировав самоубийство. Потом он решил, что еще удобнее было бы отравить сертиба пищей. Так или иначе, оба эти способа были наиболее испытанными в его практике.
   Но не успел серхенг окончательно избрать способ убийства сертиба, как к нему позвонил по телефону Хакимульмульк. Министр двора был явно встревожен. Передавая распоряжение падишаха об освобождении Хикмата Исфагани, он не мог скрыть своего волнения.
   "И боится же этот плут за себя!.." - подумал серхенг, явно уловив дрожь в голосе министра.
   - Кроме того, его величество приказывает, чтобы сертиб Селими был приведен к молчанию! К молчанию!.. - нервно закончил Хакимульмульк и дал отбой, даже не выслушав ответа серхенга.
   Серхенг вызвал двух своих агентов. Это были здоровенные парни с бычьими шеями и мускулистыми руками.
   - Его величество велит привести сертиба к молчанию. Готовьтесь! многозначительно сказал он им.
   Оба вопросительно уставились на серхенга.
   - Способом самоповешения, господин серхенг, или?..
   - Сколько дней, как сертиб объявил голодовку? - не отвечая на их вопрос, спросил серхенг.
   - Пять дней ничего в рот не берет.
   - Очень ослаб?
   Они не поняли смысла его вопроса и оба одновременно простовато ответили:
   - Не очень, серхенг. У него крепкое здоровье.
   - Остолопы! - рассердился серхенг. - Как может быть крепок человек, который пять дней ничего не ест? Сделайте ему специальный укол. Укрепите организм...
   Только теперь они сообразили, что значил вопрос серхенга.
   - Будет исполнено! - скова в один голос воскликнули палачи.
   - Возьмите! - сказал Сефаи, передавая им небольшую шкатулку и шелковый зеленый платок. - Акт о смерти вложите в шкатулку... Для его величества!
   Серхенг был из тех людей, которые способны годами хранить в душе самое незначительное слово, когда-то хотя бы слегка ранившее их сердце. Успокаиваются они, только смертельно отомстив обидчику. Приводя в исполнение повеление его величества Сефаи вспомнил небольшую словесную стычку, которая произошла у него с сертибом Селими два года назад в Шимране на званом вечере у Шамсии. Ему захотелось своими глазами увидеть, как встретит смерть этот надменный сертиб. И Сефаи спустился вниз.
   Человек в белом халате уже готовил смертельную иглу. Двое здоровенных парней с бычьими шеями пошли за сертибом.
   Сефаи подсматривал в небольшое оконце, выходившее в комнату, где должна была совершиться смертельная операция, и ждал появления сертиба.
   Наконец ввели сертиба. Он держал голову высоко, как всегда, когда его водили на допрос.
   Когда дверь захлопнулась, сертиб остался с глазу на глаз с человеком в белом халате.
   Серхенг искал на его лице следы испуга, ожидая увидеть, как побледнеет сертиб, как задрожат его губы, но сертиб, избавившись от минутного удивления, еще выше поднял голову и окинул палача, облачившегося в белый халат, гневным взглядом.
   - Я не болен! - коротко сказал он.
   - Серхенг приказал сделать вам укрепляющий укол. Организм не выдержит пятидневного голода.
   - Благодарю. Мне не нужно никаких уколов! - И сертиб повернулся, чтобы выйти, но в дверях появились два здоровенных парня.
   - Не упрямьтесь, сертиб! - сказал один из них.
   - Лучше по доброму согласию, - добавил другой и сделал шаг к сертибу.
   Селими остановил его, подняв руку. Внезапно повернувшись, он заметил в оконце глаза подглядывавшего за ним серхенга.
   - Серхенг! - громко и отчетливо сказал сертиб Селими. - Четыреста лет тому назад жил в Италии человек по имени Джордано Бруно. Он был сожжен на костре такими же, как ты, черными палачами. Знаешь, что он сказал своим убийцам, умирая? Не знаешь? Так послушай. Он сказал: "Господа, вы обрекаете меня на смерть, потому что сами вы объяты смертельным страхом!" Серхенг! Ты бледен!.. Приходит конец твоему черному миру! Убив меня, ты не остановишь зари нового дня... - Сертиб сорвал с себя сорочку и смело протянул руку: Делай свое дело, палач!..
   И человек в белом халате вонзил иглу в напрягшуюся руку.
   По мере того как яд расходился по телу, сертиб бледнел все больше, но до последнего момента не терял самообладания. Яд действовал быстро. Вскоре сертиб зашатался и опустился на койку, а еще через мгновение могучее, стройное, как чинар, тело сертиба, несколько раз сильно вздрогнув, вытянулось. Но серхенгу Сефаи казалось, что оно все еще шевелится и что от этого сотрясается здание тюрьмы.
   Тем временем человек в белом халате и двое здоровенных парней поставили свои подписи на акте, свидетельствовавшем о смерти сертиба Селими, вложили его в шкатулку, а шкатулку завернули в шелковый зеленый платок.
   Два дня пробыл Муса в камере с Фридуном. В течение этих двух дней Фридун прилагал все старания, чтобы внести некоторый покой в расстроенный душевный мир старика. Изредка в памяти Мусы возникали отдельные обрывки реальной жизни.
   В одну из таких минут просветления Муса рассказал, как его однажды били, требуя, чтобы он указал, где находится Фридун.
   Из отрывочных разговоров дяди Мусы Фридун пришел к выводу, что серхенгу известно о нем все: и то, что произошло в деревне, и многое из последующей его деятельности.
   Он понял, что серхенг Сефаи мог обвинять его, не только опираясь на сомнительные агентурные сведения, а на основании подлинных фактов и неопровержимых доказательств. Но не это пугало Фрндуна. Больше беспокоило его другое - не добрался бы серхенг Сефаи до Курд Ахмеда и Ризы Гахрамани.
   На третий день Фридуна и старика Мусу вывели из камеры. Фридуна повели по длинному коридору к кабинету серхенга, а старика поволокли в противоположную сторону.
   "Не последний ли раз я его вижу?" - подумал Фридун с грустью, посмотрев вслед старику. И действительно, Фридун видел его в последний раз.
   С болью в сердце он вошел в кабинет.
   - Надеюсь, теперь вы не сомневаетесь, что мы все знаем? - обратился к Фридуну серхенг. - Ничто не скрыто от нас, поверьте. И самое разумное для человека в вашем положении - это назвать своих сообщников и указать, где они находятся.
   - Все это лишнее, серхенг, - твердо сказал Фрндун. - Я жду приговора.
   Подгоняя ударами прикладов, его повели обратно в камеру и на этот раз долго не вызывали на допрос.
   Когда его снова потащили к серхенгу, нервы у Фридуна были напряжены до крайности. О последних политических событиях он ничего не знал и никак не мог ожидать какой бы то ни было перемены в настроении серхенга. Вошел он к нему весь подобранный, готовый встретить любое испытание.
   Серхенг сидел, склонившись над столом, и что-то читал. Он показался Фридуну не то усталым, не то расстроенным. Щеки его впали, под глазами темнели синяки, лицо, имевшее всегда цвет крепкого чая, поблекло.
   Уже целый час серхенг читал и перечитывал письмо, написанное Судабой под диктовку Курд Ахмеда; он читал его, останавливаясь на каждой строчке, изучая каждое слово. И, читая, старался прийти к какому-нибудь решению.
   Прочитав это письмо в первый раз, серхенг был взбешен. Но чем больше он перечитывал его, тем больше понимал необходимость считаться с его содержанием.
   Он не сомневался в том, что Фридун связан с большой группой бесстрашных и энергичных людей, способных на любой подвиг. Сопоставив этот факт с грозным для правящих кругов положением внутри страны, серхенг Сефаи решил освободить Фридуна.
   В будущем это могло сослужить ему неплохую службу. Реза-шах, по существу, был уже готов к отречению. А с его отречением падало последнее препятствие, сдерживавшее мощный поток освободительного народного движения. Поэтому-то сегодня и нельзя отказываться ни от одного шага, который может принести пользу в будущем.
   Именно это соображение заставило серхенга Сефаи приветствовать Фридуна как старого доброго знакомого:
   - Пожалуйте, пожалуйте, господин Фридун! Садитесь, прошу вас. Хочу вас порадовать.
   Фридун молча сел, теряясь в догадках.
   - Глубоко изучив и всесторонне рассмотрев дело, я пришел к выводу, что во имя правды и справедливости следует освободить вас из заключения, продолжал серхенг Сефаи все тем же доброжелательным тоном. - Да, да, во имя правды и справедливости! Ведь в нашем деле правда и справедливость должны стоять на первом месте, А человек должен жить ради добрых дел и получать удовлетворение от своих добрых поступков. Не так ли, господин Фридун?
   - Конечно! - только и мог выговорить в ответ Фридун, пораженный переменой, происшедшей в серхенге.
   Серхенг поднялся из-за стола, подошел к Фридуну и протянул ему руку.
   - Видите ли, господин Фридун, - сказал он почти заискивающе, - я давно уже убедился в том, что вы не виновны, и даже заготовил соответствующее решение. Но проведению этого, решения препятствовала деспотическая натура Реза-шаха, человека лишенного, к сожалению, совести и чести. Быть может, вы не верите тому, что я говорю? Но это истинная правда. Сегодня мне наконец удалось вырвать у начальства согласие, и я спешу поздравить вас: вы свободны!...
   И серхенг вручил ошеломленному Фридуну пропуск на право выхода из тюрьмы.
   - Я надеюсь, - продолжал серхенг с улыбкой, - что после этого мне удастся встретиться с вами в иных, более приятных условиях. Ведь мы, можно сказать, старые друзья. Не так ли?
   - Прощайте... старый друг! - сказал Фридун и, взяв пропуск, направился к выходу,
   Серхенг пошел проводить его. Вдруг Фридун, как бы вспомнив что-то, остановился и повернулся к нему.
   - Я хочу вас спросить, серхенг.
   - Сделайте милость.
   - Как-то в мою камеру был помещен один умалишенный. Как вам известно, он мой дядя. Это несчастный, забитый человек. Где он? Что с ним?
   Некоторое замешательство отразилось на лице серхенга.
   - Господин Фридун, - начал он уклончиво, - это был старый, больной человек. Мы, конечно, лечили его, но не могли вылечить. Спустя два дня после перевода из вашей камеры старик скончался.
   Не говоря более ни слова, Фридун вышел из кабинета. Он спешил поскорее вырваться из этого ада.
   Голубое небо, чистый воздух наполнили грудь Фридуна невыразимой радостью; кажется, он мог бы птицей взвиться в поднебесье: его распирало желание обнять покрытые пылью чинары и целовать каждый их лист.
   Есть ли на свете что-либо более желанное, более сладостное, чем воля?!
   Фридун и прежде любил мечтать, вглядываясь в далекие горизонты, в синее бездонное небо, но никогда земля и небо не вызывали в нем столь восторженной, столь светлой, как бы благоухающей радости.
   Ему показалось странным, что в городе так много военных и больше обычного автомобилей. Чтобы уразуметь причину этого, он обратился с вопросом к первому прохожему.
   Тот с удивлением оглядел его и, в нескольких словах рассказав о последних событиях, спросил:
   - Откуда ты, братец?
   - Из крепости Гасри-Каджар.
   - Скоро, бог даст, она будет снесена! - уверенно сказал прохожий.
   Волнение Фридуна усилилось, когда он приблизился к дому Ризы Гахрамани. Время, прошедшее после той ночи, когда его бросили в темницу, показалось ему равным десятилетию.
   Фридун быстро взбежал по лестнице знакомого дома. Открыла ему старая хозяйка. Не веря глазам, она застыла на месте; но после минутного оцепенения бросилась к нему и стала целовать.
   - Слава богу! Слава богу! - бормотала она, вытирая слезы. - Вернулся живой! Дай бог, чтобы отворились двери всех тюрем, чтобы радость стала общим уделом!
   Расспросив хозяйку о ее житье-бытье, Фридун справился о Ризе Гахрамани. Женщина сказала, что дома он бывает редко - все занят.
   - Ни дня, ни ночи не разбирает, - махнула она рукой. - Говорит, шаха скоро прогонят и для всех будет свобода. Вот тогда народ будет избавлен от полицейских и жандармов. Немцы, какие были все сбежали. Из наших господ тоже многие уезжают туда, - она показала на юг. - Народ боится только одного как бы англичане опять не замутили все. Никак не дадут людям спокойно заняться своим делом.
   Затем добрая женщина согрела воды, дала Фридуну смену белья и костюм Ризы Гахрамани и Фридун поспешил к Курд Ахмеду.
   Он шел, с любопытством озираясь вокруг. И улицы и люди казались ему какими-то новыми, особенными. В движениях, в голосе, в глазах людей он угадывал предвестие чего-то важного, большого; казалось, все ожидали только призыва, сигнала к бою, чтобы пойти на приступ против гнета и деспотии.
   Эти наблюдения еще более воодушевили Фридуна. У него было одно желание - организовать, сплотить тысячи и миллионы обездоленных, но мужественных людей, готовых, как он, к смертельной схватке с шахской деспотией, с засильем империалистических держав.
   Курд Ахмед был в кабинете Хикмата Исфагани и информировал его о торговых делах, когда в дверях появился Фридун. Курд Ахмед с трудом скрыл от Хикмата Исфагани охватившую его радость.
   - Будьте любезны подождать немного, сударь! - обратился он к Фридуну, как к незнакомому посетителю.
   Но Хикмат Исфагани неожиданно сам поднялся навстречу Фридуну.
   - О, господин Фридун! Рад видеть тебя. Садись, садись! Оба мы сидели в тюрьме этого подлеца, сына собаки. Я приму тебя, компаньоном в мое дело. Мы должны быть друзьями и работать совместно. Ты - демократ, и я - демократ. Мы не должны более выпускать из рук знамя свободы. Присаживайся, друг!
   Фридун сел, но не мог скрыть презрительно-насмешливой улыбки.
   - Знаю, чему ты улыбаешься, - сказал Хикмат Исфагани. - Мы коммерсанты, и ничто не ускользает от нашего острого взгляда. Уж, верно, думаешь про меня, что и этот мерзавец суется в ряды демократов? Но, клянусь аллахом, что за все двадцать лет пехлевийской деспотии я был в душе демократом. В стране должна быть полная свобода. Мы должны свободно закупать товары в Америке, Англии, Франции, - тут он остановился на мгновение и продолжил: - и в Советской стране. Нет, что ни говори, но сладость свободы ни с чем не сравнить!
   - Но вот о земле вы ничего не говорите, господин Хикмат Исфагани, рассмеялся Фридун. - А ведь первое условие демократизма - это скорейшая передача помещичьей земли крестьянам.
   - Ну что же, - с полным хладнокровием ответил Хикмат Исфагани, рассмеялся Фридун. - А ведь первое условие де - и поставим вопрос о земле. Мы найдем законные способы разрешить и этот вопрос.
   - С самого начала хочу предупредить вас, сударь, что за подлинную демократию у нас еще будет с вами война, - заметил Фридун.
   - Милый друг, зачем нам война? Присмотримся к Америке, к Англии и постепенно будем вводить такую же демократию у себя.
   - Но имеется ведь и другая демократия! О ней вы не упомянули, господин Исфагани.
   - Знаю, знаю, о какой демократии ты говоришь. Советская демократия? Нет, мой дорогой, она у нас не пройдет. В нашей стране такая крайняя демократия невозможна. Нам больше всего подходит английская, американская демократия...
   - А разве не английская и американская демократии довели Иран до края пропасти? Сорок лет народ изнывает под тяжестью этой "демократии".
   - В будущем меджлисе обсудим и это, сударь. Пока всего хорошего! Дай бог вам здоровья.
   - До свидания! - усмехнувшись, ответил Фридун и вышел вслед за Курд Ахмедом.
   Пройдя два шага, Курд Ахмед остановил Фридуна.
   - Постой-ка! Дай поглядеть на тебя! Ведь ты вырвался из рук палачей. Спасся из-под ножа мясника! Как я счастлив! - И Курд Ахмед, не выдержав, бросился обнимать товарища.
   - Слышал? - спросил Фридун, кивнув в сторону кабинета Хикмата Исфагани. - Борьба еще впереди. Низложением Реза-шаха страна еще не получит действительной свободы.
   - Конечно! - ответил Курд Ахмед. - Настоящая борьба только начинается. Это будет трудная и жестокая борьба.
   Курд Ахмед подробно рассказал Фридуну о международном и внутреннем положении, о ходе военных действий, о работе организации и, наконец, о людях - Хавер, Араме, Ризе Гахрамани, Фериде и многих других.
   Затем разговор зашел об арестованных товарищах. Фридун рассказал обо всем, что видел и пережил в заключении.
   - Ничего, брат! - проговорил Курд Ахмед. - Наступают последние дни деспотии, они несут возмездие всем насильникам. Кровь павших товарищей не пропала даром: все ближе весна свободы!
   - Ты знаешь, друг, даже в мрачной темнице я жил надеждой на эту весну. Я знал, что вы работаете не покладая рук. Значит, ряды наши не расстроены. Эта мысль придавала мне силу и стойкость. Я не падал духом даже в самые страшные дни, когда ко мне втолкнули моего несчастного дядю, доведенного до сумасшествия.
   - Как? - радостно вскрикнул Курд Ахмед, останавливаясь. - Ты нашел дядю Мусу?
   - Нашел и тут же потерял, - с грустью проговорил Фридун и, рассказав о трагической судьбе старика Мусы, опустил голову.
   - Ну, за все твои мучения я приготовил тебе приятный сюрприз, - сказал Курд Ахмед, чтобы рассеять тяжелые мысли друга.
   Фридун поднял голову и вопросительно посмотрел на Курд Ахмеда.
   - Нет, не скажу, - проговорил Курд Ахмед. - Пойдем домой, сам увидишь.
   Войдя во двор Курд Ахмеда, Фридун у самых ворот столкнулся с Аязом. Мальчик при виде Фридуна на минуту остановился, пораженный, потом с радостным криком бросился к нему. Тот приподнял его на руках и прижал к груди.
   - Аяз, милый! - только и смог выговорить Фридун и стал осыпать лицо мальчика горячими поцелуями.
   - А я не стал уличным, хотя и остался на улице! - поспешил сообщить Фридуну мальчик как самую радостную весть, когда тот опустил его на землю.
   Лицо мальчика покрылось легким румянцем. Оно сияло и улыбалось. В его словах Фридун уловил глубокое значение и сказал серьезно:
   - Знаю, Аяз! Ты всегда был хорошим мальчиком и таким будешь впредь.
   Когда они вошли в комнату и уселись, Фридун засыпал Аяза бесконечными вопросами, но из взволнованного, несвязного рассказа мальчика он не смог узнать что-нибудь достоверное о судьбе тети Сарии и Гюльназ. Увидя помрачневшее лицо друга, Курд Ахмед рассказал ему все, что знал о Гюльназ от Хавер,
   - Хавер и Ферида обещали сегодня узнать адрес этой женщины, и завтра мы пойдем туда за Гюльназ, - закончил он.
   Подали чай. Подавляя в себе волнение, Фридун снова заговорил об общих вопросах. Курд Ахмед рассказал о последних событиях в жизни организации.
   - Через час будет митинг, - добавил он, посмотрев на часы.
   - Пойдем?
   - Обязательно пойдем! - согласился Фридун.
   Вскоре они вышли из дому, Фридун хотел до митинга пройтись по городу. Солнце клонилось к закату.
   - Ты видел Судабу? - спросил Курд Ахмед, когда они вышли на проспект Лалезар.
   - Нет. Из тюрьмы зашел домой, а оттуда прямо к тебе.
   - В таком случае зайдем к ней, а оттуда вместе отправимся на митинг... Славная девушка и всей душой предана нашему делу. Она будет тебе очень рада. Пойдем!
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
   Смерть матери тяжко обрушилась на Гюльназ. В первые дни девушка впала в полное отчаяние. Казалось, в ней были уничтожены все чувства, поддерживавшие волю к борьбе_ и ее существом овладело сознание безнадежного одиночества; на всем обширном свете у нее не осталось ни одного близкого человека. Она была одна, совсем одна, и ей неоткуда было ждать поддержки. Ее удивляло, как это она не убила себя, не легла в могилу вместе с матерью, примирилась с жизнью в этом аду. Но для кого она будет жить дальше, ради чего, ради кого будет переносить новые муки? Фридун был казнен, бог весть где кончил жизнь отец!
   Однако все эти горькие мысли оказались не в силах до конца убить в ее молодом, здоровом организме жажду жизни, погасить неясные мечты. Надо было жить, жить, жить!.. Она никому не дала бы счастья своей смертью. Умереть было легко и возможно в любую минуту. И, наконец, разве уж в самом деле ей не для кого жить? А маленькая Алмас, которую они оставили по дороге в Тегеран в бедной крестьянской семье? А потерявшийся в тесных, кривых переулках большого города Аяз?
   Только бы знать, только бы увериться в том, что ее маленькая сестренка и брат живы! Гюльназ нашла бы в себе силы порвать связывавшие ее путы и выбраться из этой страшной темницы. Она отыскала бы Алмас и Аяза, она нашла бы счастье с ними в любой полуразвалившейся каморке, за сломанным столом, у слабо тлеющего очага.
   Нет, ради этого стоило жить, стоило мужественно переносить все обиды и удары судьбы. С завтрашнего же дня она пойдет бродить по улицам, искать Аяза, а найдя его, тотчас же отправится в деревню, где осталась Алмас. Она вернется с ними в родное село, откроет заколоченные двери своего дома и засветит в нем огонек. И духи предков, приходя по четвергам к родному пепелищу, благословят ее, односельчане будут уважать, говоря:
   - Молодчина Гюльназ, не дала погаснуть родному очагу!..
   В эти минуты, отдаваясь радужным мечтам, Гюльназ совершенно забывала и себя и весь окружающий мир, создавая в своем воображении светлые картины будущей вольной, спокойной, счастливой жизни в своем селе с братом и сестрой. Перед ее глазами оживали детские годы, незабываемые картины сельской жизни, ясные солнечные дни, темные звездные ночи, зелень трав и деревьев. В ушах ее звучали привычные голоса, пение петухов, лай собак, чириканье птичек, шум воды. Воспоминания уводили ее в далекое прошлое, она видела отца, мать, ощущала тепло их любви к ней - к своему первенцу; она видела братьев, сестру, наконец, Фридуна, ту незабвенную лунную ночь, когда они прощались у ворот, гумно, на котором некогда они молотили и веяли хлеб. Все это вливало в нее новые силы, звало к жизни, к деятельности.
   Вечером по окончании работы она садилась у порога и шептала тихо, точно разговаривая с кем-то:
   - Там уже наступают холода... По вечерам чувствуется дыханне Савалана... Желтеют и осыпаются деревья...
   Устремив взор в неведомую даль, она долго сидела молча и вновь начинала шептать: