Ибрагимов Мирза. Наступит день

   Долго говорил сертиб на эту тему, разъясняя своему молодому другу значение гражданских свобод в современном культурном государстве и доказывая подлинную законность действий Гймида Гамйди.
   - А тебризский губернатор и начальник жандармерии - не достойные люди и круглые невежды, - заключил сертиб. - Они понятия не имеют о гражданских свободах, о прогрессе, об общественном мнении.
   Сертиб Селими умолк. Некоторое время они прогуливались молча, прислушиваясь к вою шакалов.
   - Вы еще молоды, - сказал Селими, - и мой вам совет: во всех своих суждениях выше всего ставьте интересы родины и народа... Ну, пойдемте, запахло пловом!
   Селими взял Явера Азими под руку, и они вернулись в помещение.
   Внезапно вой шакалов оборвался. В темноте возник какой-то шорох.
   Хозяин чайной вгляделся в непроницаемый мрак. Кто-то шел к очагу.
   - Бисмиллах!.. - воскликнул хозяин в страхе, подумав о незримых духах и бесах.
   Шаги стали отчетливее.
   - Кто идет? - крикнул хозяин чайной.
   - Прохожий! - послышалось в ответ. - Увидел свет и по шел на него.
   К костру подошел Фридун, утомленный двухдневным тяжелым путешествием.
   Хозяин чайной оглядел его фигуру, освещенную светом костра: на ногах запыленные чарыхи, на голове - рваный пехлеви. Небритое, покрытое пылью лицо, простая одежда и речь не оставляли сомнения в том, что в чайную забрел обыкновенный селянин.
   - Я очень устал, мне бы переночевать... А с зарей отправляюсь дальше.
   Хозяин поручил его своему помощнику.
   - Отведи гостя в комнату, дай место, устрой! - сказал он подошедшему мальчику и повернулся к Фридуну. - Может быть, кушать хотите?
   - Охотно выпил бы, если можно, стакан чаю! - ответил Фридун после минутного колебания.
   Хозяин улыбнулся. Ему было ясно, что посетитель еще не догадывается о том, что попал в чайную.
   - Наше дело обслуживать таких, как вы, гостей. Можно и стакан, и два стакана, - предложил хозяин.
   Предоставив его мальчику, хозяин чайной разложил плов по тарелкам и отнес знатным господам.
   Фридун приободрился, узнав, что забрел на чайное заведение. Он отряхнул пыль с одежды и обуви и попросил умыться. Войдя в помещение, он огляделся.
   Это была длинная узкая комната. Налево от входа, в отгороженном перилами углу, весело кипел самовар, и на конфорке красовался ярко разрисованный чайник. В стороне стояли три столика, накрытые белыми скатертями. За одним из них сидела компания из четырех человек; они ели, пили и оживленно беседовали.
   Одного из них Фридун сразу узнал по голосу. Это был тог самый Софи Иранперест, который стращал дядю Мусу на гумне кораном.
   Фридун при тусклом свете подвешенной под потолком керосиновой лампы стал вглядываться в лица остальных, но они были ему незнакомы.
   Сидевшие за столиком в свою очередь внимательно оглядели Фридуна, но, признав в нем обыкновенного селянина, равнодушно отвернулись и занялись ужином.
   Лишь один из них, с холодным и вороватым взглядом колючих глаз, продолжал изредка посматривать на Фридуна. Приятели звали этого господина то Гусейном, то Махбуси.
   Фридуи, искавший тишины и одиночества, оглядел лежавших на циновках в другом конце чайной крестьян.
   Выпив принесенный мальчиком стакан крепкого чаю, Фридун снял рубашку и, положив ее под голову, растянулся на циновке рядом с крестьянами.
   В это время один из спавших издал громкий и протяжный храп.
   - Браво! - воскликнул Гусейн Махбуси. - Можно подумать, что у этого гаяра не нос, а целая труба.
   - Недаром сказано - тюрки ослы! - хихикнув, отозвался начавший уже пьянеть Софи Иранперест.
   - Черт бы побрал этот Азербайджан! - поддержал его Гусейн Махбуси. - Ни один человек тебя не понимает, и ты никого не понимаешь. Сущий ад!
   - Не говорите так, - возразил сертиб Селими. - Азербайжан - прекрасный край! Не будь азербайджанцев, половина Ирана погибла бы с голоду. Хлеб, мясо, масло мы получаем отсюда. Они дают нам и превосходные фрукты.
   Ему ответил пискливый голос тощего Иранпереста:
   - Набить в Азербайджане карманы, набраться жиру, а потом возвратиться в Тегеран и жить в свое удовольствие... Край, что и говорить, замечательный. Но... - Тут он расхохотался, вытер платком выступившие на глазах слезы и продолжал: - Но лучше всего, когда население его спит вот так, на рваной циновке: ведь это народ с горячей кровью. Стоит ему войти в силу, и он способен разнести все на своем пути. Ни на минуту нельзя здесь выпускать вожжи из рук!
   - Послушайте, господин! - послышался раздраженный голос сертиба. - Ни один достойный уважения человек не имеет права оскорблять хозяина дома, где он ест хлеб, и задевать его национальное достоинство.
   - Господин сертиб, - вмешался в разговор Гусейн Махбуси, в его тоне чувствовались одновременно и угодливость и недружелюбие. - У всех нас единое национальное достоинство: Иран, иранец!.. Подданным его величества не положено иметь какую-либо иную национальность.
   Сертиб вышел из себя.
   - Вы еще зелены, сударь! - резко отрезал он. - Я не советовал бы вам повторять, как попугаю, лживые политические лозунги. Имейте свои собственные суждения. Пусть они отвечают требованиям истины и вашей совести. Только тогда я буду вас слушать.
   Сертиб повернулся к хозяину чайной.
   - Посмотри-ка на дорогу! Не видно ли машины?
   Хозяин чайной вышел.
   - Господин сертиб, - начал Гусейн Махбуси, и в его голосе зазвучало раболепие, - но разве высказывания его величества не отвечают требованиям истины и совести? Как я слышал, его величество, царь царей, повелитель Ирана Реза-шах Пехлеви считает необходимым стереть имя Азербайджана с карты мира и уничтожить азербайджанский язык. Какое еще может быть иное решение этого вопроса?
   Вошел хозяин чайной и доложил:
   - Господин сертиб, машины не видно!
   Допив рюмку, сертиб отчеканил с еще большей резкостью:
   - Послушай, парень! Твои уста вместе со слащавой улыбкой источают яд, и это напоминает горький шербет. Ты и злишься и смеешься в одно и то же время. Будь мужчиной, говори, как мужчина, и, как мужчина, выслушай мнение другого.
   Гусейн Махбуси насторожился, и лицо его стало серьезно.
   - Я же не сказал ничего особенного, господин сертиб! Я только повторил слова его величества...
   - Не порочьте имени его величества! - обрезал его сертиб.
   - Я не сомневаюсь, что об этих безобразиях он и понятия не имеет. Все это творится низкими людьми, занимающими разные посты от самых высоких до самых незначительных.
   - А Азербайджан? Меня смутили ваши слова об Азербайджане...
   - Послушайте, сударь, - вмешался в разговор Явер Азими, - почему смущают вас столь ясные вещи, если нет у вас задних мыслей?
   Сертиб выпил еще рюмку коньяку и продолжал:
   - Я не азербайджанец. Я такой же перс, как и вы. Но я знаю хорошо, что низкие идеи, которые, как опий, отуманили сознание некоторых людей, рано или поздно приведут нас к несчастью. Азербайджан - жирный кусок. Азербайджан сладкий плод. Быть может, проглотить его нетрудно, но переварить не так-то легко. Нельзя обеспечить свободу и счастье Ирана путем подавления других наций. Это путь самоубийства. Что может быть безрассуднее мысли, что семи-восьмимиллионный народ может поглотить равные себе по численности народы: азербайджанский, курдский, армянский и прочие?
   Наступила тяжелая пауза. Сертиб медленно прохаживался по комнате. С глубокой симпатией оглядывал Фридун стройную фигуру этого человека.
   Наконец усталость стала брать верх. Фридун повернулся к стене и задремал.
   В чайную доносился отдаленный вой шакалов.
   - Но почему их нет до сих пор? - с досадой проговорил сертиб, обращаясь к Яверу Азими.
   Тот встал и молча вышел из чайной.
   Сертиб подошел к столу, налил еще рюмку коньяку, но не выпил: он приподнял голову Гусейна Махбуси, взяв его двумя пальцами за подбородок.
   - Вот что, сын мой! Если ты человек честный, подумай над тем, что я тебе сказал; если же шпион, то тебе повезло, как никогда. Напиши и подай! Получишь десять-пятнадцать туманов! Вот и заработок.
   Не дожидаясь ответа, сертиб позвал хозяина чайной:
   - Не найдется ли у тебя местечка - отдохнуть часок?
   - Пожалуйста сюда, господин сертиб! - почтительно ответил хозяин. Хорошая тахта и мягкая постель. - Он приподнял занавеску в конце чайной и отворил дверь, которая оказалась за занавеской: - Эту комнату я держу для таких дорогих гостей, как вы.
   - Как только прибудет машина, разбудите меня! - сказал сертиб своим спутникам и закрыл за собой дверь.
   Губы Гусейна Махбуси скривились в недоброй усмешке.
   - Пускай ждет, кого хочет! Но явится к нему сама смерть... в лице серхенга - подполковника...
   Софи Иранперест сощурил глаза и процедил сквозь зубы:
   - Не понравились мне речи этого сертиба. Из каких это он Селими? Кто он родом? - спросил он.
   - Это тот самый Селими, отца которого его величество придушил в темнице в первый же год восшествия на престол. Тогда этот был еще в Европе, учился.
   - Ага!.. Значит, это сын того самого Селими? Его папаша действительно был ярым русофилом!
   - Так и есть! Рассказывают, что покойный, даже совершая намаз, обращался лицом не на юг, к Мекке, а на север, к России.
   - Знаю, братец, знаю! Он был к тому же заклятым врагом нашего господина Хикмата Исфагани. Хорошо знаю!
   - Ваш-то господин, по правде говоря, и был причиной гибели отца сертиба. А теперь поговаривают о том, что свою дочь он собирается выдать за его сына, за этого самого сертиба...
   - Да нет же, вздор! Он никогда не выдаст Шамсию за такого нечестивца!
   - Пусть и не трудится! У нее имеется другой претендент - серхенг.
   Они замолчали.
   Гусейн Махбуси опорожнил еще бокал и громко вздохнул.
   - Не горюй, парень! - стал утешать его Софи Иранперест. - На то и сертиб, чтобы побраниться. Он имеет на то право. Забудь все!.. Пей до тех пор, пока ноги сами не запляшут!
   Софи Иранперест выпил бокал, съел ложку плова и снова налил себе коньяку.
   - Ты еще молод парень! - сказал он, вставая. - Ты быстро накаляешься и так же быстро остываешь, потому что не бывал в переделках. А мужи, долго жившие и много видевшие, оставили нам поучительные советы.
   Из чаши страданий нам испить пока не дано,
   Садитесь вместе, друзья, пить радостное мню!
   Ведь следом за жизнью - смерть, отбытие в мир иной,
   Тогда и глотка воды нам выпить не суждено...
   Опорожнив бокал, Софи Иранперест попытался что-то продекламировать, но дверь, прикрытая занавеской, внезапно отворилась.
   - Ради аллаха, дайте немного подремать! Прекратите эту болтовню! резко сказал сертиб и, прислонившись к косяку двери, с минуту смотрел на Софи Иранпереста.
   Потом он произнес, подчеркивая каждое слово, рубай Омара Хайяма:
   Есть в небесах над нами Первин - могучий бык.
   Второй таится в недрах неведомых земных.
   Раскрои глаза рассудка: меж этими быками
   Ты на земле увидишь табун ослов дурных.
   Сказал и захлопнул дверь.
   Софи Иранперест насупился и, сев за стол, налил и опорожнил еще бокал коньяку.
   - Строгий человек этот сертиб! - пробурчал он.
   - Чем крепче уксус, тем опаснее для посуды...
   Софи Иранперест принадлежал к числу тех людей, которым вино развязывает язык. Не рискуя декламировать стихи, он говорил теперь тихо, не отрывая глаз от двери, за которой скрылся сертиб.
   Казалось, слово не имело никакого смысла и никакой цены для этого человека; утверждая какую-нибудь мысль, он в следующей же фразе опровергал ее; то он оправдывал какое-нибудь явление, то через минуту начинал его порицать. Так он понимал свою обязанность журналиста. И все это он делал так естественно и с такой убежденностью, как будто отсутствие логики и путаницу мыслей считал высшим достоинством. Для него, очевидно, не существовало ни ясных принципов, ни твердых понятий. Всякое положение у него немедленно могло перейти в свою противоположность.
   Уставший от этой болтовни, Гусейн Махбуси прервал его то ли с целью переменить разговор, то ли чтобы развлечься:
   - Неужели господин Хикмат Исфагани высадил вас посреди дороги, а сам укатил?
   - Это жестокий человек! - воскликнул Софи Иранперест. - Велел шоферу остановить машину, а мне выходить вон. Я стал было упираться, тогда он взял меня за плечи и вытолкнул на дорогу.
   - А за что?
   - Сам виноват! Я, собачий сын, тысячу раз давал себе слово ни в чем не перечить господину. Если скажет - молоко черное, повторять за ним - черное, скажет - белое, значит - белое. Но тут черт дернул меня возразить ему.
   - Но о чем же был спор?
   - Мистер Гарольд спросил, сколько от Джульфы до Тебриза? Господин ответил: около трехсот километров. А я, чтобы язык мой отсох, не выдержал и вздумал поправить господина: не триста, а всего сто двадцать километров. Господин повторил, что он знает точно - триста. Я возразил опять, что сам читал в справочнике - сто двадцать. Тогда он и выставил меня из машины да еще обругал упрямым ослом.
   - Так и высадил, не глядя на ночь, посреди дороги?
   - Так и высадил! Вы же меня и подобрали там.
   - Ну ладно, допустим, господин Хикмат Исфагани - тегеранец и привык так обходиться с людьми. Но что же мистер Гарольд?..
   Софи Иранперест замотал головой.
   - Тоже сказал! Эти американцы смотрят на нас, как на дикарей. Они просто забавляются нами. Когда господин высаживал меня из машины, мистер Гарольд покатывался со смеху.
   - Да, зрелище было занятное!
   - И не говори! - сказал Софи Иранперест. - Хорошо бы покурить опиум! как бы про себя, тихо добавил он. - В такую ночь хочется отдаться мечтам.
   - Да, только с опиумом можно скоротать такую ночь, - подтвердил Гусейн Махбуси.
   - И зачем мы заночевали здесь? - произнес Софи Иранперест. - Разве нельзя было продолжать путь, а те приехали бы завтра?
   - Сертиб хочет, чтобы все вернулись в Тегеран одновременно. Чтобы рапорт был подан совместно во избежание разногласий.
   - А что, он симпатизирует ГамидуТамиди?
   - Еще как! А ведь тот лишь случайно спасся от виселицы. Гамиди придерживается тех же убеждений, что и покойный отец этого сертиба,
   - Если дело попало в министерство внутренних дел, то едва ли Гамиди на этот раз спасет свою шкуру. За собой он потянет и сертиба.
   - Для этого достаточно одного неосторожного слова сертиба. Этого слова и ждет его соперник серхенг.
   - Мне кажется, что достаточно передать серхенгу о том, что он тут сейчас говорил.
   - Да, эти слова лягут тяжким грузом на его голову. Я таки нашел его слабую струнку. Опять заведу с ним разговор и выужу у него еще кое-что. А ты должен мне помочь. Таково поручение серхенга Сефаи.
   Заметив вошедшего в чайную Явера Азими, Гусейн Махбуси сказал нарочито громко:
   - Выйдите на воздух, господин Софи! Голова у вас разболится... Выйдите на воздух!
   Софи Иранперест поднялся и, пошатываясь, вышел из чайной.
   - Откуда взялся этот болтун? - пожаловался Гусейн Махбуси. - Голова от него разболелась.
   - А кто он такой? - заинтересовался Явер Азими.
   - Это редактор газеты Хикмата Исфагани "Седа". Выезжая куда-нибудь, господин всегда берет его с собой, но по дороге нередко выбрасывает. Затем заставляет его рассказывать о своих дорожных приключениях. А этот, как шут, ублажает его всякими небылицами.
   Послышался скрип дверцы за занавеской, а затем голос сертиба:
   - Ну как? Машины все еще нет?
   - Нет, господин сертиб, - покорно ответил Гусейн Махбуси. - Спите спокойно, мы вас разбудим, как только она прибудет.
   - Уже третий час! Они давно должны были приехать. Уж не случилось ли с ними чего-нибудь?
   - Все может быть, господин сертиб. Путь-то далекий. Возможно, заночевали где-нибудь... Не покушаете ли плова, господин сертиб? Замечательный плов.
   Сертиб подошел к столу и неохотно съел несколько ложек плова
   - Вы заработались в Тебризе, сертиб - сказал заискивающе Гусейн Махбуси, - Дело оказалось запутанным и трудным.
   - Да, вы правы! Мне все еще трудно поверить, чтобы можно было так бессовестно оболгать человека!
   - В нашей стране все возможно, сертиб! Проклятая страна! Мало ли у нас людей, которые даже родную мать продадут за грош!
   Сертиб не мог определить, искренне сказаны эти слова или преследуют какую-нибудь провокационную цель.
   Он до сих пор не сумел раскусить Гусейна Махбуси, который порой казался ему простодушным и наивно болтливым, как ребенок. Кроме того, сертиб не принадлежал к числу тех, кто по первому впечатлению определяет человека. Самым мучительным для него было подумать дурно о человеке, который мог оказаться хорошим. Резкие слова, которые вырвались у него недавно по адресу Гусейна Махбуси, казались ему теперь неуместными. Ему было от них тяжело и неловко.
   - Ты тоже отдохни немного, парень, - проговорил он мягко. - И я посплю. - И он снова ушел за занавеску.
   "У-у, бестия!.. Стреляный воробей!.. - подумал Гусейн Махбуси. Нарочно ушел, чтобы не выдать своих мыслей и намерений".
   Для Гусейна Махбуси, человека без всяких убеждений и принципов, сертиб Селими был не более как жертва.
   Включая Махбуси в состав комиссии, которая направлялась на расследование одного дела в Тебриз, серхенг специально поручил ему не спускать глаз с сертиба, примечать каждый его шаг, запоминать каждое слово.
   Гусейн Махбуси прекрасно понимал цели серхенга и успел собрать достаточно богатый материал, но уход сертиба Селими все же раздосадовал его. Махбуси был жадный, неутомимый доносчик.
   Несмотря на перенесенные в пути лишения и страшную усталость, Фридун спал неспокойно, часто просыпался и снова засыпал. Даже после того как все улеглись и наступила полная тишина, Фридун находился как бы в полусне. Не спал лишь один хозяин чайной. По поручению сертиба он все прислушивался, не едет ли машина, и часто выходил посмотреть на дорогу. Услышав наконец далекий шум мотора, он поспешно вышел и вскоре вернулся с четырьмя новыми гостями.
   Фридун открыл глаза и приподнялся, но, ничего не разобрав в полутьме, снова лег и притворился спящим.
   - Позови сертиба! - приказал один из вновь прибывших. Но сертиб уже сам вышел на голоса.
   - Как вы опоздали, сударь! - сказал он и, не дожидаясь объяснений, спросил: - Передохнете здесь или поедем дальше?
   - Лучше ехать сейчас, по холодку! - ответил прибывший и вышел из чайной.
   Сертиб поднял своих спутников. Больше всего хлопот причинял Софи Иранперест, которого пришлось стащить с лавки за ноги.
   Немного спустя автомобильные фары, точно две пары огненных глаз, осветили дорогу на Тегеран.
   Машины помчались на юг и исчезли во мраке пустыни. Только лучи, порой прорезавшие тьму на поворотах и тут же гаснувшие, показывали их стремительное движение.
   Лишь после этого Фридун крепко заснул.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Проспект Стамбула, одна из центральных улиц Тегерана, кишел народом. На тротуарах, возле магазинов, толпились мелкие торговцы, громко зазывая покупателей. По мощеной камнем мостовой беспрерывно сновали взад и вперед фаэтоны, легковые и грузовые автомобили.
   Жалобные голоса нищих, выкрики продавцов воды, газетчиков, коробейников оглушали прохожих:
   - Подайте на хлеб!
   - Кому холодной воды!
   - Американские чулки! Высший сорт!
   - Последние известия!.. Новая речь Геббельса!
   Был час наиболее оживленной торговли.
   Хикмат Исфагани шел с удивительной для его жирного тела легкостью, казалось, не слыша всех этих выкриков. Он шел, беспрерывно отирая носовым платком пот со лба, с подбородка, на затылке. Одет он был в костюм из тонкой чесучи. На голове у него была панама, которая делала его похожим скорее на европейского туриста, чем на иранского помещика и коммерсанта.
   При виде этой важной особы люди, не знавшие его, испуганно сторонились, давая ему дорогу. Отвечая на приветствия изредка встречавшихся ему знакомых, он слегка приподымал панаму и той же надменно-равнодушной и медленной походкой шел дальше.
   Свернув налево, к главной своей конторе, и поставив ногу на первую ступеньку небольшого крыльца, Исфагани привычным движением поднял к глазам левую руку с золотыми часами. Он самодовольно улыбнулся: часы показывали девять часов пятнадцать минут.
   В течение десяти последних лет он ежедневно поднимался по ступенькам точно в это самое время.
   Хикмат Исфагани прошел через узкий коридор в большую комнату, которая выходила широкими окнами на просторный, покрытый цветами двор. У входа его встретил служитель и распахнул перед ним двери.
   Войдя и сняв пиджак, Хикмат Исфагани сел за стол и, послав служителя за Курд Ахмедом, начал просматривать пачку свежих газет и журналов.
   Взгляд его остановился на иностранном отделе газеты "Эттелаат" от 25 июня 1939 года; пробежав глазами сообщения о напряженной политической обстановке, созданной немцами на границе Польши и вокруг Данцига, Хикмат Исфагани приступил к чтению речи Геббельса.
   В это время в комнату вошел Курд Ахмед.
   - Садитесь, сударь! - обратился к нему Хикмат Исфагани и указал место. - Послушайте требования Геббельса: "Франции и Англии не удастся отделаться от колониальных требований Германии... Германия не допустит вмешательства Англии в дела Центральной Европы, потому что последняя не входит в сферу английских интересов..."
   Хикмат Исфагани отложил газету и посмотрел на Курд Ахмеда.
   - Как вам кажется, сударь мой? Не пахнет ли тут кровью? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Да, в воздухе пахнет кровью. И нам надо держать ухо востро! Коммерсант, который сегодня не будет знать, что придержать на складах и что выпустить на рынок, завтра будет оглашать небо воплями...
   Курд Ахмед сообщил своему патрону об увеличении спроса на шерстяные ткани и предложил выпустить на рынок английских шерстяных товаров на двести тысяч туманов.
   - Ни в коем случае! - прервал его Хикмат Исфагани. - Этого нельзя делать. Наоборот, надо закупить на рынке весь наличный товар и запереть в складах. Война обесценивает не товары, а деньги. Надо придержать товар, забить им склады.
   Хикмат Исфагани позвал служителя.
   - Кальян! - приказал он ему и снова занялся газетами. Курд Ахмед пристально разглядывал этого человека, который выдвинулся еще при провозглашении первой иранской конституции и с тех пор непрерывно играл видную роль в политической жизни страны.
   Хикмата Исфагани несколько раз избирали депутатом меджлиса. Одно время он занимал даже кресло премьер-министра. Активный участник игры, которая велась вокруг иранского престола, он в прошлом принимал участие в изгнании Мамедли-шаха Каджара, в утверждении власти его сына Ахмед-шаха и последовавшем затем его низложении; ему принадлежало видное место в кругах, которые подчиняли иранскую политику интересам то Англии, то Америки, то Германии, а то и всех трех государств одновременно.
   Вместе с тем он завоевал репутацию сторонника "умеренной политики", "политического равновесия". Эти понятия имеют в представлении реакционных политических деятелей Ирана вполне определенный смысл. "Умеренная политика" и "политическое равновесие" в Иране понимаются как политика обеспечения домогательств конкурирующих в Иране иностранных государств. Эта политика, противоречащая интересам развития и роста самого Ирана, открывает огромные возможности обогащения, расширения торговли, увеличения прибылей многочисленным дельцам типа Хикмата Исфагани.
   Наряду с личными, чисто материальными выгодами эта политика завоевала Хикмату Исфагани прозвище "патриота", "друга Ирана", что помогало ему при осложнении политической ситуации и обострении внутренних противоречий. В такие моменты он выходил на арену уже не в качестве сторонника "умеренной политики" и крупного коммерсанта, а в качестве "иранофила", "друга Ирана". Он открывал "борьбу" против реакционных кругов, становился в "оппозицию", выступал в печати с левыми лозунгами и начинал заигрывать с прогрессивными силами. Иногда он шел даже на союз с этими силами, чем запугивал своих противников из своего же лагеря, заставляя их идти на уступки, и, с другой стороны, в подходящий момент с изумительным вероломством предавал своих прогрессивных союзников, призывая уничтожать их силою оружия.
   В Лондоне, Париже, Берлине, Нью-Йорке и во всех более или менее крупных центрах Европы у него были свои агенты и свои покровители, с которыми он поддерживал постоянную связь. В самом Иране этот помещик и коммерсант слыл вторым богачом после Реза-шаха. В Тебризе, Реште и Мазандеране он имел ковроткацкие фабрики. Все это создавало ему исключительно выгодные позиции в политическом мире. Трудно было найти какое-либо звено в правительственном аппарате - будь то иранский парламент - меджлис или кабинет министров, которое было бы вне сферы его влияния. Даже такой деспот и самодур, как Реза-шах Пехлеви, вынужден был считаться с ним...
   Вошел служитель с ширазским кальяном и поставил его перед Хикматом Исфагани.
   - Ах, как хорошо! - с удовольствием проговорил Хикмат Исфагани, затянувшись охлажденным в воде дымом, и глубоко вздохнул.
   Потом он вернулся к прерванному разговору о политике.
   - Общее состояние представляется мне запутанным. Немцы требуют жизненного пространства, требуют колоний. Польша и прочие европейские государства, думая о завтрашнем дне, в ужасе дрожат перед неизвестностью. Англичане охвачены тревогой за сохранение своего господства и влияния. Большевики хотя и ведут себя спокойно, но одно их существование внушает страх... Нет, мир окутан туманом. Именно поэтому в нашей стране нужны спокойствие и порядок. Надо заткнуть рты всяким авантюристам и носителям вредных мыслей!
   Очевидно, эти размышления напомнили ему об Азербайджане и о случае в деревне.