Ибрагимов Мирза. Наступит день

   - Собачье племя! - то и дело слышалось по его адресу. - Еще издевается над нами!
   Курд Ахмед слышал эту брань, но сохранял полное спокойствие и, казалось, был равнодушен ко всему, что происходило вокруг. На самом же деле он был взволнован не менее крестьян. Его ненависть к старым порядкам была, быть может, даже сильнее и глубже.
   Курд Ахмед родился и вырос в курдской семье на берегу Урмийского озера. В родной Урмии, одном из наиболее крупных и древних городов Южного Азербайджана, он с юношеских лет имел возможность наблюдать жизнь и быт не только курдов, но и азербайджанцев и армян. Он был свидетелем всевозможных интриг, с помощью которых пытались посеять рознь между этими народами платные агенты разных иноземных государств, вроде Турции, Англии, Германии, Америки. Ему не было еще и десяти, когда отец его, просвещенный человек и всеми уважаемый школьный учитель, начал посвящать его в козни империалистических стран. Мальчику нередко приходилось слышать от отца жалобы на тяжелую участь курдского народа, на его отсталость и невежество, на силу суеверий, предрассудков и давно отживших обычаев родового быта.
   - Империалисты не дают нам освободиться от феодальных порядков, не дают объединиться, - говорил отец. - Им усердно помогают их слуги в Турции, Ираке и Иране, угнетая наш бедный народ, раздробленный на части!
   В 1920 году, когда по всему Азербайджану под руководством Шейх-Мухаммеда Хиябани широко развернулось демократическое движение, отец Курд Ахмеда принимал в нем активное участие. Подлинные демократы Ирана уже в те годы говорили об Октябрьской революции в России, как о новой заре человечества, а Ленина считали его солнцем. С такой же верой относился к социалистической революции, к Советскому государству и отец Курд Ахмеда. Выступая на митингах, он ставил большевиков в пример всем, кто борется за свободу и прогресс родного народа, и одновременно изобличал подлые интриги английских, американских и турецких агентов в Урмии.
   Для разъяснения целей демократического движения отец Курд Ахмеда был направлен руководством демократической партии к курдам в Ушну.
   В те самые дни, когда отец его отправился в Ушну, один из вождей местного племени курдов Зеро-бек, известный своими связями с англичанами, находился в Урмии и, побывав у английского консула, спешно вернулся к себе. Не прошло после этого и пяти дней, как отец Курд Ахмеда был привезен домой в бессознательном состоянии: люди Зеро-бека привязали его к дереву и, жестоко избив, бросили на дороге, где и подобрали его сердобольные путники.
   Курд Ахмеду было тогда восемнадцать лет. Взяв ружье, он собрался идти мстить Зеро-беку, но отец, находившийся при смерти, остановил его, сказав:
   - Они дикари, мой сын. Не следуй по их стопам. Старайся быть полезным народу...
   Курд Ахмед отказался от мысли мстить Зеро-беку, но и в Урмии оставаться не пожелал и после смерти отца переселился в Тегеран.
   В то время династия Каджаров доживала последние дни. В столице Ирана возникали и действовали различные политические партии. Ознакомившись с программами этих партий и внимательно проследив образ их действий, Курд Ахмед вступил наконец в члены демократической партии. В этой организации и состоялось тогда его первое знакомство с Хикматом Исфагани.
   Курд Ахмед был свидетелем зверского подавления демократическо-республиканского движения в Иране. Он видел, как затем укрепилась деспотия Реза-шаха, захватившего власть после свержения последнего отпрыска из династии Каджаров.
   Курд Ахмеду хорошо была известна участь подлинных поборников свободы и патриотов, упрятанных в темницы или сосланных на каторгу. Он был прекрасно осведомлен и о тех, кто в момент подъема освободительного движения примазался к нему, чтобы подняться к власти, а потом изменить народу.
   Опыт жизни и общественной борьбы до предела обострил в нем искусство распознавать людей. Разъезжая по городам и селам Ирана, Курд Ахмед повсюду находил преданных народному делу честных людей и устанавливал с ними связь.
   После событий на гумне старика Мусы Курд Ахмед не сомневался, что отряд его друзей пополнился еще одним человеком и что в лице Фридуна он нашел не только взращенного условиями жизни бунтаря, но и способного на подвиг бойца. Такого человека нельзя было упускать.
   Бродя от гумна к гумну, заговаривая то с одним, то с другим крестьянином, Курд Ахмед неотступно думал о Фридуне и искал способы его освобождения, - после перевода Фридуна в городскую тюрьму это бы значительно осложнилось.
   Придя к какому-то решению, он направился к гумну Гасанали. За долгие годы службы у Хикмата Исфагани Курд Ахмед немало поездил по его деревням, хорошо знал многих крестьян, а с некоторыми установил добрые отношения. В числе последних был и Гасанали, человек неразговорчивый, но наблюдательный и умудренный жизненным опытом. У него была добрая, но ворчливая жена. Кюльсум была раздражительна, но быстро отходила. Узнав о несчастье, постигшем Гасанали, Курд Ахмед был огорчен до глубины души и решил обязательно посетить его. К тому же он надеялся, установив через него связь с родными Фридуна, найти пути к спасению юноши. Для этого он счел более полезным повидаться прежде всего с Кюльсум; ему казалось, что Гасанали не будет в состоянии заниматься чужим горем после этой изуверской операции.
   Солнце уже садилось, надвигались сумерки. Жена Гасанали веяла хлеб. Под скирдой сидела прямо на земле полураздетая девочка и плакала; видя, что никто не обращает внимания на ее слезы, она умолкала на минуту, потом вновь начинала плакать еще громче.
   Курд Ахмед подошел к ней и взял на руки.
   - Не плачь, детка, не плачь!
   Девочка притихла. Курд Ахмед вынул из кармана две бумажки по десять туманов и протянул Кюльсум.
   - Возьми, сестрица!;- ласково сказал он. - Купишь ребятам ситчику на платья!
   Женщина искоса глянула на него и, не прекращая работы, ответила глухо:
   - Спасибо, господии, не надо! Нам бы и своего добра хватило, если бы не отбирали силком.
   - Это от меня не зависит, сестрица! - просто ответил Курд Ахмед. - Будь я хозяин, ничего не брал бы с вас. Что поделаешь! Но я все-таки постараюсь, чтобы ваше зерно не тронули... А как муж? - спросил он, сунув деньги в кулачок ребенку.
   Кюльсум взглянула на Курд Ахмеда потеплевшим взглядом и ответила со вздохом:
   - И не умирает и не встает. Лежит без ноги и мучается. Ни лекаря, ни лекарства!
   Курд Ахмед понял, что он коснулся кровоточащей раны, и прекратил дальнейшие расспросы. Ребенок, спущенный на землю, снова захныкал.
   - Оставь вилы! - сказал Курд Ахмед. - Займись лучше ребенком. - И продолжал: - А это чье гумно по соседству?
   - Старика Мусы. Им похуже нашего. Ни с того ни с сего их парень попал в руки жандармам.
   - Это Фридун, что ли?
   - Он самый.
   - А что, он хороший парень?
   - Будь плохой, пошел бы в приказчики к помещику или в жандармы. Потому и попал под арест, что хороший.
   Курд Ахмед пристально посмотрел на женщину.
   - А ты хотела бы, чтоб его освободили?
   - Только гяур этого не захочет!
   - Тогда прошу тебя, сходи к старику Мусе и узнай, как он думает вызволить Фридуна? Если нужна помощь, сообщи мне.
   Кюльсум, взяв ребенка на руки, пошла к гумну Мусы; вернувшись, сказала:
   - Старик Муса говорит, что ничего он не думает, что это - дело властей, как они решат, так и будет. - И после недолгого раздумья добавила от себя: Кажется, боится... Не верит тебе...
   Курд Ахмед, ничего не ответив, прошелся по гумну. Кюльсум села под скирдой и принялась укачивать ребенка.
   - А к нам не зайдешь?
   - Зайду, непременно зайду, еще сегодня! - быстро ответил Курд Ахмед.
   Фридуна бросили в глухой, без окон, хлев на нежилом дворе и заперли дверь,
   Фридуну казалось, что какое-то новое чувство все более и более овладевает им и это чувство связано с каким-то чрезвычайно важным шагом, который он сделал. Он не испытывал ни малейшего страха перед ожидавшим его наказанием.
   Он думал о происшествии на гумне, и вновь оживали перед его глазами Хикмат Исфагани, мистер Гарольд, приказчик Мамед, Софи Иранперест, жандарм Али, Курд Ахмед.
   Он хорошо разобрался в этих людях, лишь один вызывал в нем сомнение Курд Ахмед. Хикмат Исфагани назвал его своим поверенным, и Фридун понимал, что в большинстве случаев подобные люди бывают низкими и продажными. Однако Курд Ахмед ни одним словом, ни одним движением не подтверждал этого общего правила. Фридун даже чувствовал нечто вроде благодарности к человеку, который, хотя и тяжкой для него, Фридуна, ценой, избавил его от наказания розгами, да еще в присутствии Гюльназ.
   Фридуна терзали беспокойство и тревога: что делается сейчас за стенами его темницы?
   Снаружи доносились шаги жандарма, который медленно прохаживался перед дверью, мурлыча какую-то монотонную песню.
   Фридун застучал кулаком в дверь.
   Жандарм не ответил, но шагать перестал. Видимо, он прислушивался.
   Фридун постучал вторично.
   - Чего тебе? - послышался снаружи сиплый бас.
   - Послушай, милый! Скажи-ка, который час?
   - И без часов обойдешься!
   - Ну все-таки?
   - Говорить с заключенным запрещено.
   - За каждое слово плачу по туману! Скажи, который час?
   - Выкладывай деньги, скажу!
   - При себе нет... Заплачу после...
   - После оставь себе, авось пригодится.
   - Согласись на этот раз в кредит!
   - Замолчи, парень! Без языка останешься!.. - И дверь хлева задрожала от удара прикладом.
   Фридун сел на выступ, служивший для кормежки скота.
   "Согласились ли крестьяне на одну пятую?" - мелькнуло у него в голове.
   И он снова вспомнил дядю Мусу, его ребят, черноглазую Гюльназ. Из всех событий дня неразрешимой загадкой для него оставалось поведение дяди Мусы: "Почему он не решился поклясться на коране?"
   Мычание коров подсказало ему, что стадо вернулось в село, - значит, настал вечер. Через некоторое время; завыли собаки. Может быть, уже взошла лупа, и небо залито молочным светом. Фридуну показалось, что он ощутил свежесть ночного воздуха.
   "Как сладко поспал бы я на соломе!" - подумалось ему. И он снова начал стучать в дверь.
   Еще при первой попытке договориться с жандармом он понял, с каким человеком имеет дело.
   Когда шаги приблизились, Фридун приложил губы к щели и сказал негромко:
   - Выпусти меня... Отблагодарю...
   - Дорого обойдется! - послышалось в ответ.
   - Сколько?
   - Тысяча туманов.
   - Согласен.
   - Наличными.
   Фридун задумался. У него ничего не было.
   - Открой дверь. Выйду, тогда дам, что захочешь.
   - За пустые обещания я не кинусь в огонь.
   - Это не пустые обещания. Верное слово.
   Жандарм молчал, видимо соображая.
   - Нет, и за десять тысяч открыть не могу! - наконец ответил он.
   Фридун сразу понял намек жандарма.
   - Ладно, подкинь мне какую-нибудь кирку, я сам пробью себе выход.
   В это время в стороне послышались чьи-то шаги. Жандарм отошел от двери и крикнул:
   - Кто идет?
   - Это я, дяденька! Ужин принес... Тебе и Фридуну.
   По голосу Фридун узнал Аяза, и сердце его радостно забилось.
   Жандарм взял узелок из рук мальчика, развязал и, сев на камень, приступил к еде.
   - Дяденька, оставь и Фридуну немного! - робко попросил Аяз. Подойдя к жандарму, он взял две лепешки и отошел к хлеву.
   Жандарм молчал. Аяз прижался лицом к двери и зашептал:
   - Дядя Фридун, это я... Отец говорит, как быть?
   Фридун не нашелся, что ответить. Тут подошел к мальчику жандарм.
   - Чего тут спрашивать? - сказал он. - Дело ясное. Пусть пришлет выкуп... сто туманов. И дело будет сделано. Притащи еще кирку... Понял? Сто туманов и кирку!
   - Понял. Скажу.
   Аяз завернул опорожненную жандармом миску в скатерку, поблагодарил "дяденьку" и убежал.
   Вернулся Аяз поздно ночью. Увидя в его руке что-то завернутое в платок, жандарм шагнул к нему и сказал сурово:
   - Дай сюда!
   Но тут из-за плетня послышался угрожающий кашель старика Мусы. Жандарм остановился. Осмелевший Аяз прошмыгнул мимо него к двери хлева. Завернутое в платок золото он кое-как просунул в дверную щель.
   - Отец говорит, что это очень дорогие вещи... А это кирка...
   Но кирка никак не проходила в щель между досками. Тогда мальчик опустился на колени и стал ощупывать землю. Найдя под дверью небольшую ямку, он расширил ее и просунул туда ручку кирки. Фридун ухватился за нее и втащил кирку к себе.
   - Ну, спасибо, Аяз. Беги скорей домой!
   Аяз ушел.
   Жандарм подошел к двери.
   - Ну, давай сюда, что у тебя там есть!
   Фридун звякнул золотыми украшениями.
   - Получишь это, когда я отсюда выйду, - сказал он.
   При звоне золота у жандарма заблестели глаза.
   - Ладно. Если кто подойдет, я закричу: "Кто идет?" Тогда ты перестанешь копать... - И жандарм отошел к другому концу двора.
   Фридун засучил рукава и стал прощупывать заднюю стену хлева. Найдя наиболее слабое место, он начал бить по нему киркой. Старая глинобитная стена легко поддавалась.
   Когда Фридун вылез из хлева в пробитое отверстие, он положил платок с фамильными украшениями тети Сарии жандарму в ладонь. Но жандарм остановил его.
   - Забирай с собой и кирку! - сказал он и поспешил во двор сторожить запертую дверь опустевшего хлева.
   Взяв кирку, Фридун пошел прочь. Но чуть отойдя от хлева, он услышал детский голос:
   - Дядя Фридун!
   Фрндун, увидел Аяза и горячо поцеловал его.
   - Ты здесь, Аяз? А что у тебя под мышкой?
   - Это платье для тебя. Отец дал. Велел переодеться и уходить из деревин.
   Фридун прошел за развалившуюся стену и быстро переоделся. Кирку он спрятал тут же и, показав Аязу, сказал:
   - Заберете, когда все успокоится.
   Они стояли лицом к лицу. Фридун стал прощаться.
   - Ты ступай по этой улице, - сказал он Аязу, - а я по другой! Прощай!
   Мальчик по-взрослому крепко пожал ему руку и исчез за поворотом.
   Поравнявшись с землянкой дяди Мусы, Фридун невольно задержал шаг. Ему хотелось войти, попрощаться с Мусой, узнать обо всем. Но Фридун вспомнил, что дядя Муса скорей всего спит на гумне, да и будить малышей не хотелось.
   И все же ноги не повиновались Фридуну. Он чувствовал, что не может уйти, не сказав последнего "прости" Гюльназ, тете Сарии. Как знать, увидит ли он их еще?
   Фридун вскарабкался на полуразрушенную глинобитную стену и заглянул во двор. Семья спала на небольшом возвышении под открытым небом. Забыв об ужасах минувшего дня, мирно спали ребятишки. Сария то и дело вздрагивала и стонала. Гюльназ лежала между матерью и младшими ребятами.
   Фридуну показалось, что девушка не спит, и он тихо позвал:
   - Гюльназ!..
   Девушка тотчас приподнялась и села. На ней была грубая миткалевая сорочка.
   Когда Фридун спрыгнул во двор, Гюльназ была уже возле стены и в порыве радости прижалась к его груди.
   - Кто там? - послышался испуганный голос проснувшейся тети Сарии.
   Фридун отстранил Гюльназ и подошел к возвышению.
   - Я ухожу, тетя Сария, - сказал он. - Пришел попрощаться. Спасибо вам. Я причинил вам беспокойство. Если виноват в чем, простите!..
   - Слава аллаху, значит, ты свободен! Только что я видела тебя во сне. Не дай бог, такой тяжелый сон был, - проговорила Сария, пытаясь накинуть на голову косынку. - А кроме доброго мы ничего от тебя не видели. Иди, дитя мое, да сохранит тебя аллах от всяких бед. И нас не забывай!
   Фридун наклонился и по очереди расцеловал ребятишек, спавших голышом. Потом он попрощался с Сарией и повернулся к Гюльназ.
   - До свидания, Гюльназ! - с волнением сказал он и протянул ей руку.
   Гюльназ пошла проводить его до дверей. У выхода Фридун остановился и еще раз взглянул на девушку. Та хотела что-то сказать, но не могла. По щекам ее катились слезы.
   - Вернешься ли когда-нибудь? - проговорила она и, не дожидаясь ответа, прошептала: - Я буду ждать тебя! До самой могилы!..
   - Кто знает? - проговорил ой тихо и пожал ей руку.
   Его тянуло поцеловать эти влажные глаза, но, подавив свое желание, он выскочил на улицу и быстро зашагал к гумну.
   На углу он остановился, чтобы в последний раз взглянуть на дом, который стал для него родным. Залитая лунным светом, у ворот молча и скорбно стояла Гюльназ. И такой запомнилась она ему на всю жизнь.
   Когда он дошел до гумна, луна уже клонилась к закату. Но Муса не спал и, услышав шаги, испуганно окликнул:
   - Кто тут?
   Фридун негромко отозвался. Муса подбежал к нему и, обняв, зарыдал. Фридун пошел с ним к стогу, в тень.
   - Крестьяне согласились на условия хозяина? - спросил он, усадив Мусу.
   - Эх, милый мой, что может сделать бедный хлебороб? Как он посмеет возразить? Помещик господин и над ним и над его имуществом. Ты ведь видел, что они сделали со мной из-за одного слова! Еще слава богу, что из села не выгнали. Все в их власти.
   - Прости, дядя Муса, я хочу спросить тебя, неужели ты действительно нарушил метку? - спросил Фридун после раздумья.
   - Нет, сынок, я не из таких, чтобы пойти на обман. Все было подстроено заранее. Это дело рук приказчика Мамеда!
   - Так почему же ты не поклялся?
   Муса задумался.
   - Знаешь, сынок, - сказал он через минуту, - приложиться к корану не легко! От страха у меня сердце зашлось... Не выдержал я.
   Мысли, охватившие Фридуна несколько дней назад, снова обступили его.
   "Дышать нечем, жить невозможно! - пронеслось в голове. - Люди за Аразом на том берегу за двадцать лет прошли столетний, тысячелетний путь, а мы все те же, все те же! Предрассудки и невежество!"
   И Фридун вспомнил, как при Кучик-хане крестьяне отказались отобрать у помещиков землю только потому, что муллы объявили это грехом. Однако он тут же усомнился в правильности своих суждений.
   - Дядя Муса, - сказал Фридун, чтобы проверить свою догадку, - если вдруг объявят, что вся земля помещика - ваша, крестьянская, что вы сделаете тогда?
   Глаза Мусы сверкнули надеждой, в голосе послышалась радость.
   - Что сделаем, сынок? Поделим и будем благодарить аллаха.
   - А если муллы и такие, как Софи Иранперест, выйдут к вам с кораном в руках и скажут, что делить помещичью землю грешно? Тогда как?
   Муса замялся на минуту.
   - Нет, этого быть не может. Почему же грешно? Бог создал землю для народа! Если хочешь знать, грешно помещику держать столько земли в своих руках. Нет, я не откажусь от земли...
   Умру, но не отдам! - решительно заключил Муса.
   Фридун поднялся.
   - Ну, спасибо, дядя Муса! - с облегчением сказал он. - Ты пробудил во мне надежду. Спасибо.
   - Куда теперь думаешь податься? - спросил старик, озабоченный дальнейшей судьбой Фридуна.
   - Обо мне не беспокойся, - уклончиво ответил Фридун. - Уж я найду себе какое-нибудь безопасное местечко. Я дам знать о себе...
   Тут старик рассказал Фридуну о предложении Курд Ахмеда, переданном ему через Кюльсум.
   - Что бы это могло значить? - спросил Фридун.
   - Не знаю, сынок. Аллах его знает, что это за человек. Но народ говорит, что он не похож на прочих господ: ни у кого ничего не берет, добр, отзывчив...
   Когда Фридун, прощаясь, пожимал руку Мусе, тот остановил его.
   - Послушай, парень, а как же твоя доля урожая? Куда ее привезти тебе?
   - Ничего не надо, дядя Муса, не надо. Купи рубашонки ребятам.
   Фридун расцеловал Мусу и ушел с гумна. Он шел, прижимаясь к скирдам, в открытых местах пригибался к земле.
   Неожиданно он увидел, что прямо на него движется чья-то тень.
   - Не бойтесь, Фридун, это я, - сказал человек.
   Фридун вышел из укрытия. Курд Ахмед подошел совсем близко и протянул ему руку.
   - Кто вы? - спросил Фридун с тревогой и удивлением. - Что вам от меня надо?
   - Я такой же враг этих жестоких порядков, как и вы, - ответил Курд Ахмед. - Я такой же честный человек, как и вы. А честные люди должны поддерживать друг друга. Куда вы намереваетесь идти?
   - В Тегеран.
   - Правильно! В Тебриз вам ни в коем случае нельзя возвращаться. Отправляйтесь прямо в Тегеран. Возможно, что я буду там раньше вас. Не останавливайтесь в гостинице. Постарайтесь снять комнатку где-нибудь на окраине. - Он пожал руку Фридуну и вложил ему в ладонь небольшой сверток. Это вам на расходы... В дороге пригодится, - и, назвав свой тегеранский адрес, добавил: - Запомните хорошенько. Будьте покойны, это не главная наша контора, а только один из многочисленных мелких складов. Я бываю там только раз в неделю, по воскресеньям, от восьми до двенадцати дня. Итак, до скорой встречи в Тегеране!..
   Фридун признательно пожал ему руку и пустился в путь.
   Он шагал по жнивью, по пажитям, мимо стогов сена, вдыхая щекотавшие в горле запахи трав, мяты, изредка вглядываясь в глубокое, бездонное небо. Свежий ночной ветерок с Савалана трепал его волосы.
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   В небольшой чайной, расположенной на шоссе, идущем из Тегерана в Северный Иран, было необычайно оживленно.
   Хозяин чайной с засученными по локоть рукавами ощипывал во дворе только что зарезанных кур, подбрасывал поленья в дымящийся очаг и то и дело давал распоряжения своему помощнику - небольшому мальчугану:
   - Подбавь углей в самовар! Полей на руки! Над костром кипел большой закопченный котел, в котором варился лучший рис "садри". Вокруг распространялся аппетитный запах.
   Ущербная луна скупо освещала землю. Красные языки пламени, вырывавшиеся в щели между кое-как сложенными камнями, прорезали ночной мрак и терялись в бесконечной шири пустыни. Невдалеке от костра фосфорическим светом загорались то там, то тут огоньки и снова гасли во мраке. То были глаза шакалов, прибежавших па запах мяса. Шакалы оглашали воздух жалобным воем. И не было здесь никаких иных звуков, кроме этого жалобного завывания, время от времени нарушавшего гнетущее молчание пустыни.
   Но хозяин чайной не видел ни рассыпанных в темной выси ярких звезд, ни бескрайней пустыни, сливавшейся где-то вдали с небом, ни беспокойно горевших глаз шакалов. Он был занят одной мыслью: угодить гостям, которые внесли оживление в однообразную, отмеченную мертвенным покоем жизнь затерявшейся в глухой пустыне чайной.
   Обычно с наступлением сумерек жизнь здесь совершенно замирала. Прекращалось всякое движение. Редкие автомобили, мчавшиеся по шоссе, не останавливались. И хозяин чайной с первой звездой запирал свое заведение на засов и, завернувшись в потрепанное одеяло, укладывался спать. Засыпал он под вой шакалов, и его воображением завладевали страшные духи, в существовании которых он не сомневался. Только с утренней зарей, когда подходили первые караваны, он освобождался от власти полных кошмарами тревожных снов, ставил самовар, подметал дворик перед чайной и подавал чай прибывшим путникам.
   До самого вечера продолжалась эта привычная хлопотливая жизнь чайной. А после захода солнца здесь снова воцарялась глухая тишина.
   И каждый день одно и то же!
   Но сегодня выдался необыкновенный вечер. После захода солнца сюда на автомобиле приехало четверо господ и, предупредив, что заночуют, приказали приготовить вкусный ужин. Двое из прибывших были в военной форме, и старшего из них прибывшие называли "господин сертиб" - полковник.
   - Следи за дорогой! - приказал хозяину чайной сертиб. - Если покажется автомобиль, тотчас же сообщи мне!
   К вящему удовольствию хозяина, спустя полчаса после приезда знатных гостей в чайную забрели три крестьянина. Они возвращались из Ардебиля и, не успев засветло добраться до своей деревни, завернули на ночевку.
   Выпив по стакану чая, они улеглись на циновке, постланной на полу, и вскоре захрапели... Этот храп вселял в сердце хозяина спокойствие и подбадривал его. Если бы даже прибывшие в автомобиле господа оказались злоумышленниками, эти простые крестьяне могли стать его защитниками и спасителями.
   И спокойно, с шумовкой в руке, хозяин то поправлял крышку на котле с пловом, то переворачивал жарившихся кур.
   Шакалы выли все громче и громче, и только страх удерживал их на почтительном расстоянии от соблазнительного очага.
   Сертиб с одним из своих спутников, молодым, стройным, румяным офицером, вышел из чайной на воздух.
   - Какая тихая ночь, Явер! - сказал он устало. - И прохладно. Теперь я понимаю, почему в прошлые времена караваны шли ночью, а отдыхали днем.
   - А не лучше ли было нам ехать дальше, сертиб? - спросил Явер Азими. Почему вы решили остановиться здесь?
   - Во-первых, нехорошо покидать товарищей в пути, - ответил сертиб. Мало ли что может случиться в дороге, вдруг машина испортится, или еще что-нибудь... А во-вторых, желательно, чтобы вся комиссия прибыла в Тегеран одновременно. Мы собрались бы еще раз у меня и пришли бы к единодушному решению. Это надо сделать раньше, чем отдельные члены комиссии повидаются с серхенгом, иначе получится разброд.
   - А Гамид Гамйди показался мне весьма порядочным и решительным человеком.
   - О, он - старый борец за конституцию и безукоризненно честный человек, иначе никогда не решился бы на такой шаг. Это не шутка - собрать подписи граждан и потребовать пересмотра закона о помещиках и крестьянах. Как по-вашему?
   - Цель похвальная, что и говорить, но форма, в которой это сделано, кажется мне несколько спорной, во всяком случае рискованной. Созывать людей из всей провинции, даже из Ардебиля и Урмии, устраивать по домам совещания и собрания - это нехорошо! Вообще говоря, подняли большую шумиху, а этим воспользовались всякие нежелательные элементы...
   - Ошибаетесь, друг мой, - горячо возразил сертиб Селими. - Вы начинаете рассуждать, как начальник жандармерии. Во всякой свободной стране такие методы выявления общественного мнения считаются вполне законными. В этом залог того, что наша страна будет, развиваться, двигаться вперед, расцветать...