Страница:
Точное место трагедии Королев узнал только летом, когда шатался по полю вместе с Вадей и Надей. Тогда они повадились на Ходынке жечь костры в ночном, варили кулеш из соевой тушенки. В одно из утр мимо них случилась самопальная экскурсия. Королев на время примкнул к ней, и вожатый – решительный рослый парень, похожий на Маяковского, вихрастый, в пиджаке и чистой рубашке, скороходом пересекавший поле с фотоаппаратом наперевес, сообщил в подробностях, где и как была обустроена праздничная площадка, где стояли шатры, кадки с пальмами и фикусами, откуда прибывал народ – и где потом хоронили жертвы: на Ваганькове вырыли длинный ров, ставили гробы в три яруса, на крестах карандашные надписи.
В те же дни они проснулись на рассвете, их разбудил страшный рев. Догорали угли под пышной шапкой серой золы, от росы на спальнике в складках стояли треугольные, шевелящиеся от дыхания линзочки. Нацелясь прямой наводкой на высотки, на бетонную дорогу выкатил самолет. Вокруг него, размахивая тряпками, бежали три человека. Из пилотской кабины свешивался по пояс человек и что-то высматривал перед шасси, сильно колотя воздух рукой. Наконец он убрался и закрыл окошко. Аэробус замер. Двигатели взревели. Самолет ринулся с места, коротко разбежался на взлет. Оторвавшись, громоздкая его туша двумя прозрачными бороздами расплавила и замешала под собой воздух – и окна домов, полные рассвета, прояснились от дрожи, когда, заломив закрылки, он протянулся вверх и на развороте исчез за новостройками, навалившимися на Хорошевское шоссе.
Метро
LXXIII
LXXIV
LXXV
LXXVI
LXXVII
LXXVIII
В те же дни они проснулись на рассвете, их разбудил страшный рев. Догорали угли под пышной шапкой серой золы, от росы на спальнике в складках стояли треугольные, шевелящиеся от дыхания линзочки. Нацелясь прямой наводкой на высотки, на бетонную дорогу выкатил самолет. Вокруг него, размахивая тряпками, бежали три человека. Из пилотской кабины свешивался по пояс человек и что-то высматривал перед шасси, сильно колотя воздух рукой. Наконец он убрался и закрыл окошко. Аэробус замер. Двигатели взревели. Самолет ринулся с места, коротко разбежался на взлет. Оторвавшись, громоздкая его туша двумя прозрачными бороздами расплавила и замешала под собой воздух – и окна домов, полные рассвета, прояснились от дрожи, когда, заломив закрылки, он протянулся вверх и на развороте исчез за новостройками, навалившимися на Хорошевское шоссе.
Метро
LXXIII
В холода он приходил погреться у метро. Просто постоять у выхода, всем телом уловить дыхание горячего ветра, вырывавшегося из-за распахивающихся дверей, бьющих в наклонные, напирающие на выходе туловища людей. Это тепло было равнодушным дыханием недр, никакого отопления в метро не существует: земля теплая, ее преисподняя греет. С тех пор как ему пришло это в голову, он замирал от внимательного тепла, накатывавшего на него.
Со временем спокойствие и тишина, царившие под землей, вместо благостного стали оказывать одуряющее воздействие. Мало-помалу сомнамбулическое состояние – хроническая сонливость, апатия и безразличие, постепенно покорившие и затянувшие его, – растворило личность. Так отсыревший кусок известняка, сначала напоенный влагой, вытверженный ею, постепенно рыхлеет от вымывания. Личность его истончилась равнодушием, он был опьянен ватными снами, природа его стала продвигаться в сторону призраков, чья умаленная существенность наделяла той же аморальностью, не прикладной и потому неявленной, покуда содержащей его в неведении. И вот в этом обостренно пограничном состоянии, отравленный обреченностью, истонченный близостью неживого, он словно бы становился мыслью города, мыслью его недр, каким-то их, недр, внутренним сгустком намерения, еще не ставшего, но потихоньку втягивающего его в окукливание. Видимо, так неорганика искала в случайной органической форме своего посланца, вестника. Неживое тяжело и неуклюже, подобно немому с бесчувственным языком, хотело выдохнуть его не то междометием, не то словом. Он почувствовал это, вспомнив, что в нем самом, в совершенной пустоте и бессмысленности теплилось какое-то немое говорение, мычание пораженного инсультом обрубка, что-то, что просилось изжиться из самой его недостижимой сути. Когда он понял это и воспроизвел причинный механизм всего, что с ним бесшумно приключилось, в качестве иллюстрации ему взбрело в голову чудовищное сравнение. Он задохнулся от этой мысли, его подбородок дрогнул, и мозг судорожно откатил от всей набранной области ассоциации, но все-таки хвост ее гремел, стучал и бросался, подвисая: «Если неживое ищет воплощения – кто это будет: Христос или антихрист?»
При одной мысли, что у него закончатся батарейки и он в кромешных потемках станет пробираться на ощупь, путаться, мыкаться, корчиться под давлением вышних недр, – он приходил в смертное содрогание, он потел, у него сводило лопатку. И вот он наконец найдет какую-нибудь лестницу и, обливаясь слезами, примется бесконечно карабкаться, и вдруг наткнется на обрыв лестничного звена – хуже этого он мог придумать только обвал туннеля, заперший его в тупике. Именно под землей мысль о том, что он должен будет умереть, стала особенно важной. Это как раз и вывело его на свет Божий. Он теперь много думал о смерти. Причем не как о жгучей абстракции пустоты, в юности приводившей его в мрачное бешенство. Думал он теперь о вещности смерти. О том, как всё это будет происходить – быстро, ловко, незаметно; или, напротив, мучительно и неуклюже, с трусостью и паническим потом, с трудом неприятия, унижения, увиливания и неумелой торговли; или, напротив, вдруг его одарит бытие покойным тягучим сном, в который он возьмет весь свой открытый мир, без прикрас и неточностей, без пробелов и скрытности, без этих сверхсветовых обмороков, которые высекает из его сетчатки своей кремнистою подошвой слепящий тонкий человек, чьего лица ему никак не разглядеть.
Со временем спокойствие и тишина, царившие под землей, вместо благостного стали оказывать одуряющее воздействие. Мало-помалу сомнамбулическое состояние – хроническая сонливость, апатия и безразличие, постепенно покорившие и затянувшие его, – растворило личность. Так отсыревший кусок известняка, сначала напоенный влагой, вытверженный ею, постепенно рыхлеет от вымывания. Личность его истончилась равнодушием, он был опьянен ватными снами, природа его стала продвигаться в сторону призраков, чья умаленная существенность наделяла той же аморальностью, не прикладной и потому неявленной, покуда содержащей его в неведении. И вот в этом обостренно пограничном состоянии, отравленный обреченностью, истонченный близостью неживого, он словно бы становился мыслью города, мыслью его недр, каким-то их, недр, внутренним сгустком намерения, еще не ставшего, но потихоньку втягивающего его в окукливание. Видимо, так неорганика искала в случайной органической форме своего посланца, вестника. Неживое тяжело и неуклюже, подобно немому с бесчувственным языком, хотело выдохнуть его не то междометием, не то словом. Он почувствовал это, вспомнив, что в нем самом, в совершенной пустоте и бессмысленности теплилось какое-то немое говорение, мычание пораженного инсультом обрубка, что-то, что просилось изжиться из самой его недостижимой сути. Когда он понял это и воспроизвел причинный механизм всего, что с ним бесшумно приключилось, в качестве иллюстрации ему взбрело в голову чудовищное сравнение. Он задохнулся от этой мысли, его подбородок дрогнул, и мозг судорожно откатил от всей набранной области ассоциации, но все-таки хвост ее гремел, стучал и бросался, подвисая: «Если неживое ищет воплощения – кто это будет: Христос или антихрист?»
При одной мысли, что у него закончатся батарейки и он в кромешных потемках станет пробираться на ощупь, путаться, мыкаться, корчиться под давлением вышних недр, – он приходил в смертное содрогание, он потел, у него сводило лопатку. И вот он наконец найдет какую-нибудь лестницу и, обливаясь слезами, примется бесконечно карабкаться, и вдруг наткнется на обрыв лестничного звена – хуже этого он мог придумать только обвал туннеля, заперший его в тупике. Именно под землей мысль о том, что он должен будет умереть, стала особенно важной. Это как раз и вывело его на свет Божий. Он теперь много думал о смерти. Причем не как о жгучей абстракции пустоты, в юности приводившей его в мрачное бешенство. Думал он теперь о вещности смерти. О том, как всё это будет происходить – быстро, ловко, незаметно; или, напротив, мучительно и неуклюже, с трусостью и паническим потом, с трудом неприятия, унижения, увиливания и неумелой торговли; или, напротив, вдруг его одарит бытие покойным тягучим сном, в который он возьмет весь свой открытый мир, без прикрас и неточностей, без пробелов и скрытности, без этих сверхсветовых обмороков, которые высекает из его сетчатки своей кремнистою подошвой слепящий тонкий человек, чьего лица ему никак не разглядеть.
LXXIV
Он в самом деле упивался свободой. Единственное, что мучило, – гигиена и трудный сон в неверном месте, на подхвате у случая. С вечера старался пополнить бутылку с водой – чтобы утром промыть со сна глаза и, самое главное, почистить зубы. С грязными зубами жить ему не хотелось. Устраивал он постирушку, мыл голову, по пояс либо в 9-м таксопарке, либо на Ленинградском вокзале, либо основательно в душевой бассейна «Дельфин» на Первомайской, где до сих пор билет стоил полтинник и где он еще и плавал, но немного, экономно, поскольку находился в режиме недоедания. Излишние траты сил обременяли хлопотами о пище.
Сквозняк и патрульные менты были главными врагами его ночевок. Холод его не беспокоил – были у него с собой приличный полярный спальник и пенка, позволявшие при необходимости спать хоть на снегу, – а вот обстановка вокруг и сознание безопасности были важны чрезвычайно. Если место было стремным, он толком не мог заснуть. Подъезды ненавидел, так как в них постоянно отыскивалась какая-то засада: то жители обрушатся, то свои же, бомжи, задушат соседской вонью. Доступных парадных было мало, а подходящих еще меньше: видимо, он просто не научился их разведывать.
Одно время ночевал в подвалах Солянки, в которых бывал в незапамятные времена. На втором курсе неожиданно познакомился в джаз-клубе в Доме медика с девушкой Сашей, бывшей балериной, переросшей кондицию кордебалета. Эта белобрысая коротко стриженная сорвиголова была старше лет на пять и мотала его по всему городу, повсюду усыпанному ее взбалмошными идеями.
Одно незабвенное мероприятие оказалось съездом мнимых потомков царской фамилии в Питере, куда они примчались на скоростном экспрессе. До последнего момента Саша держала в тайне цель их поездки. Во времена, взбаламученные внезапной легальностью, оказалось модно и почетно обнаруживать чистопородные связи в своей генеалогии, и приниженные советской жизнью, ее уравниловкой люди выдумывали себе голубую кровь. И яростно напитывали ею плоть своей фантазии, приподымавшей их из трясины повседневности.
В прокуренной, обрызганной розовой водой квартире на Лиговке их ждало сборище зомби-клоунов, наряженных в съеденные молью сюртуки, с несвежими розами и хризантемами в петлицах, в картузах и с криво пришитыми эполетами. Дамы красовались в театральном реквизите «Чайки» или «Грозы», с гремучими ожерельями из сердоликов и потертого жемчуга. Толпа на входе волной расступилась перед ними с гакающим шипением: «Княгиня, княгиня, сама княгиня!» К ним стали подходить в соответствии с неведомым ранжиром, представляться. Выпив шампанского, скоро они уже были на Финляндском, садились в электричку, ехали в Петергоф, и Королев, смеясь, целовал в тамбуре свою княгиню, а она задыхалась, она всегда вблизи прерывисто дышала от желания…
Подвалы на Солянке были двухуровневые. В резиновых сапогах, с грузом из батареек, термоса, компаса, с двумя огвозденными палками против крыс, они спустились в сырые дебри пустот. Продвигаясь в необъятном помещении, пугавшем своей просторностью, превосходящей не одно футбольное поле, – фонарик тонул, едва проявляя сумрачную отталкивающую даль, блестевшую лужами, корявую от ржавого хлама, от брошенных автомобилей, – они не понимали, куда их несло. Королев тогда полностью доверялся Саше, она была старшая и высшая – хотя и обожала подчиняться ему, специально выдумывая ситуации, в которых расставляла сети случаю, чтобы малолетний кавалер ее отличился. Он шел за ней в этой темной затхлой мокроте, слушал страшный рассказ, который она выдумывала нараспев, – что-то невозможное: о тайных похищениях людей, которые практиковались здесь с середины восемнадцатого века. Будто бы шел человек по Солянке – а его тюк сзади по темечку гирькой в рукавичке – и стаскивали в подвал под мышки. А потом кровь сливали – определяли в кровяную колбасу с гречкой на Хитровке, плюс еще что-то о хозяйственном мыле, или засаливали тело, закапывая в холмы соли, – и закрыть Саше рот не было никакой возможности. Она и далее развивала свою песенную мысль, что, возможно, вместо крови тогда вкачивали некий сгущенный газ – и становился человек этот летучим, как космонавт на Луне, с утраченным вполовину весом. Преступники брали его в подельники, так как, хорошенько оттолкнувшись, живой мертвец мог перелететь через любой забор. И вообще, наделенный такой летучей проходимостью человек представлял собой особенную ценность. Правда, он при этом мучился измененным сознанием: замена крови инертным газом придвигала его к полуживым существам, наделяла свойством призрака, какой-то особенной, медленной странностью, делавшей его посторонним всему на свете…
В подвалах всё было примерно так же, как и тогда, ничего не изменилось в подземной реке города, будто он спустился не под землю, а в прошлое время. Вот только Саши здесь больше не было. Зато прибавилось хламу, какой-то общей запущенности, происходившей, впрочем, изнутри.
Скоро ему наскучило слоняться в соляных складах. Ностальгией здесь было не поживиться, да и разочаровался он найти прозрачную глыбу соли, мифические залежи которой ярко помещались в его памяти: соль можно было выгодно продать скульпторам. Зато присмотрел на верхнем уровне приличное местечко для ночевки – спортзал. В нем висела боксерская груша, кругом стояли парты. Побаиваясь крыс, он составил их покрепче одну на другую – и навзничь спал на верхотуре, лицом в баскетбольное кольцо, с которого свисали, щекотали нос обрывки сетки.
Если ему приходилось бывать и особенно спать на людях, он заранее вживался в образ того человека с летучей кровью, в образ невидимки, спрямлял, внутренне разглаживал черты лица, их обесцвечивая, успокаивая, чтобы не отсвечивать. И вновь, и вновь при этом он думал, вспоминал о том ходившем где-то внутри человеке, накачанном мертвой материей… В том заброшенном спортзале висела тяжкая, почти новая «груша»: свежая глянцевая вещь посреди разрухи. Он лупил по ней и вновь разнимался мыслью о полярности: живое – неживое. И думал о животном как таковом, о том, что зачатки мышления появлялись и на более ранних, чем приматы, стадиях филогенетического развития, еще у более примитивных животных… Засыпал он обычно на своей любимой мысли, что растение близко к камню, а камень – к атому, который тоже живой, но словно бы находится в обмороке, поскольку накачан тем неуловимым, несжимаемым, холодным эфиром…
Сквозняк и патрульные менты были главными врагами его ночевок. Холод его не беспокоил – были у него с собой приличный полярный спальник и пенка, позволявшие при необходимости спать хоть на снегу, – а вот обстановка вокруг и сознание безопасности были важны чрезвычайно. Если место было стремным, он толком не мог заснуть. Подъезды ненавидел, так как в них постоянно отыскивалась какая-то засада: то жители обрушатся, то свои же, бомжи, задушат соседской вонью. Доступных парадных было мало, а подходящих еще меньше: видимо, он просто не научился их разведывать.
Одно время ночевал в подвалах Солянки, в которых бывал в незапамятные времена. На втором курсе неожиданно познакомился в джаз-клубе в Доме медика с девушкой Сашей, бывшей балериной, переросшей кондицию кордебалета. Эта белобрысая коротко стриженная сорвиголова была старше лет на пять и мотала его по всему городу, повсюду усыпанному ее взбалмошными идеями.
Одно незабвенное мероприятие оказалось съездом мнимых потомков царской фамилии в Питере, куда они примчались на скоростном экспрессе. До последнего момента Саша держала в тайне цель их поездки. Во времена, взбаламученные внезапной легальностью, оказалось модно и почетно обнаруживать чистопородные связи в своей генеалогии, и приниженные советской жизнью, ее уравниловкой люди выдумывали себе голубую кровь. И яростно напитывали ею плоть своей фантазии, приподымавшей их из трясины повседневности.
В прокуренной, обрызганной розовой водой квартире на Лиговке их ждало сборище зомби-клоунов, наряженных в съеденные молью сюртуки, с несвежими розами и хризантемами в петлицах, в картузах и с криво пришитыми эполетами. Дамы красовались в театральном реквизите «Чайки» или «Грозы», с гремучими ожерельями из сердоликов и потертого жемчуга. Толпа на входе волной расступилась перед ними с гакающим шипением: «Княгиня, княгиня, сама княгиня!» К ним стали подходить в соответствии с неведомым ранжиром, представляться. Выпив шампанского, скоро они уже были на Финляндском, садились в электричку, ехали в Петергоф, и Королев, смеясь, целовал в тамбуре свою княгиню, а она задыхалась, она всегда вблизи прерывисто дышала от желания…
Подвалы на Солянке были двухуровневые. В резиновых сапогах, с грузом из батареек, термоса, компаса, с двумя огвозденными палками против крыс, они спустились в сырые дебри пустот. Продвигаясь в необъятном помещении, пугавшем своей просторностью, превосходящей не одно футбольное поле, – фонарик тонул, едва проявляя сумрачную отталкивающую даль, блестевшую лужами, корявую от ржавого хлама, от брошенных автомобилей, – они не понимали, куда их несло. Королев тогда полностью доверялся Саше, она была старшая и высшая – хотя и обожала подчиняться ему, специально выдумывая ситуации, в которых расставляла сети случаю, чтобы малолетний кавалер ее отличился. Он шел за ней в этой темной затхлой мокроте, слушал страшный рассказ, который она выдумывала нараспев, – что-то невозможное: о тайных похищениях людей, которые практиковались здесь с середины восемнадцатого века. Будто бы шел человек по Солянке – а его тюк сзади по темечку гирькой в рукавичке – и стаскивали в подвал под мышки. А потом кровь сливали – определяли в кровяную колбасу с гречкой на Хитровке, плюс еще что-то о хозяйственном мыле, или засаливали тело, закапывая в холмы соли, – и закрыть Саше рот не было никакой возможности. Она и далее развивала свою песенную мысль, что, возможно, вместо крови тогда вкачивали некий сгущенный газ – и становился человек этот летучим, как космонавт на Луне, с утраченным вполовину весом. Преступники брали его в подельники, так как, хорошенько оттолкнувшись, живой мертвец мог перелететь через любой забор. И вообще, наделенный такой летучей проходимостью человек представлял собой особенную ценность. Правда, он при этом мучился измененным сознанием: замена крови инертным газом придвигала его к полуживым существам, наделяла свойством призрака, какой-то особенной, медленной странностью, делавшей его посторонним всему на свете…
В подвалах всё было примерно так же, как и тогда, ничего не изменилось в подземной реке города, будто он спустился не под землю, а в прошлое время. Вот только Саши здесь больше не было. Зато прибавилось хламу, какой-то общей запущенности, происходившей, впрочем, изнутри.
Скоро ему наскучило слоняться в соляных складах. Ностальгией здесь было не поживиться, да и разочаровался он найти прозрачную глыбу соли, мифические залежи которой ярко помещались в его памяти: соль можно было выгодно продать скульпторам. Зато присмотрел на верхнем уровне приличное местечко для ночевки – спортзал. В нем висела боксерская груша, кругом стояли парты. Побаиваясь крыс, он составил их покрепче одну на другую – и навзничь спал на верхотуре, лицом в баскетбольное кольцо, с которого свисали, щекотали нос обрывки сетки.
Если ему приходилось бывать и особенно спать на людях, он заранее вживался в образ того человека с летучей кровью, в образ невидимки, спрямлял, внутренне разглаживал черты лица, их обесцвечивая, успокаивая, чтобы не отсвечивать. И вновь, и вновь при этом он думал, вспоминал о том ходившем где-то внутри человеке, накачанном мертвой материей… В том заброшенном спортзале висела тяжкая, почти новая «груша»: свежая глянцевая вещь посреди разрухи. Он лупил по ней и вновь разнимался мыслью о полярности: живое – неживое. И думал о животном как таковом, о том, что зачатки мышления появлялись и на более ранних, чем приматы, стадиях филогенетического развития, еще у более примитивных животных… Засыпал он обычно на своей любимой мысли, что растение близко к камню, а камень – к атому, который тоже живой, но словно бы находится в обмороке, поскольку накачан тем неуловимым, несжимаемым, холодным эфиром…
LXXV
Под землей он не то чтобы искал Китеж – никакого отражения Москвы под землей не было, никакой второй Москвы не имелось и в помине. Почвы московские – болота, плывуны да гуляющие речушки. Все глубокие подвалы со временем превращались в колодцы. Не в тайных построениях для него заключалось дело, а в том, что так он пытался заглянуть в суть, в глаза потемок…
От Новослободской нужно было идти Селезневской улицей до Театра Армии, в цоколе которого находилась спускная шахта. Ложноклассическое, огромное, как египетская пирамида, здание театра довлело, вычурно искривляя пространство. Ломаный строй колоннады сокрушал ориентацию пространства.
Он спрятался за колонну, поджидая, пока менты свернут раскинутый на площади антиалкогольный рейд. Разбегаясь во все стороны, светящимися жезлами они останавливали все автомобили подряд. Выйдя из-за руля, направляемые световым веером, водители обреченно брели к белой, похожей на корову машине «скорой помощи». В ее алькове восседала толстая тетка-врач, которая вставляла водителям в рот хоботком вперед огромную белую бабочку. Подышав вместе с насекомым, водители морщились от боли и сгибались в рвотном припадке. Тогда врач тянулась, вынимала бабочку, поправляла ей марлевые крылышки и, проведя рукой по склоненной голове водителя, отпускала его восвояси.
Стоя в лесу колонн, он словно бы ждал пронзительный птичий восклик, который бы перевернул всю его душу… Он думал о мрачности, которая веяла над этим старым малопонятным районом Москвы, обладавшим какой-то особенной низкорослой запущенностью, всклокоченностью скверов, затертых фасадов, сумеречностью улицы Достоевского, Мариинской больницы с облупившимися желтушными флигелями, прокуренным приемным покоем с сухоруким охранником в продавленном кресле, исполосованной ножичком дубинкой на его коленях и мятой пачкой «Явы» в нагрудном кармане. Стоя за колоссальной колоннадой театра, сквозь которую бежали проблесковые огоньки милицейских машин, он вникал и думал об Эфесском храме, захваченном римлянами, о своей участи беглого служки-грека, покинувшего Артемиду с легким мешком, полным кизяка, – чтоб отвадить со следа собак легионеров, а на привале в горах согреться ночью над дымящейся кучкой. Впереди над ним раскрывался рассеянный лунный свет, подымавший мертвенный объем неба, тени от скал скрадывали тропу, серебряный ток выгибал дугу морского горизонта, и душа в приближении моря заходилась просторным беззвучным пением…
В полвторого менты свернулись, «скорая» отчалила. Обождав, он спрыгнул в цокольную нишу, где со скрежетом приоткрыл дверь в бойлерную. Метрах в ста, половину из которых ему пришлось преодолеть вдоль стены по щиколотку в теплой воде, ощущая влажные горячие ладони пара на лице, натыкаясь на завалы из разбухших от воды рядов списанных из зрительного зала кресел, пробиваясь фонариком среди скрученных пугливых танцовщиц – невесомых прачек, полощущих в воздухе невесомое мокрое белье, – он нашел люк, перекрестился – и взялся за поручни.
Глубиной шахта была метров семьдесят – с двадцатиэтажный дом, но спуск ему казался бесконечным. Стараясь ускориться, вдруг застывал от дрожи, с которой резонировала и начинала бухать в стену арочная лестница. Колебания распространялись далеко вверх и затихали не сразу. Ладони, нахватавшись намертво ржавых перекладин, саднили. Он отрывал руку, с трудом раскрывал ладонь – и дул. Он ничего не видел внизу и долго спускался в том состоянии, когда словно бы повисал на одном месте. Время от времени он прикидывал высоту, вслушиваясь, оценивая по громкости плевки, которые он спускал с губ себе под ноги…
Внизу пришлось спрыгнуть и, сгруппировавшись, на всякий случай кувырком погасить приземление.
Потирая и растирая руки, возбужденный удачным прибытием, он вошел в туннель. Километровый путь, подталкивая его в спину уклоном, быстрым шагом вывел его в систему туннелей, на запасные пути заброшенного подземного депо.
Ночевал он в проходческих машинах, рабочих вагончиках. Метростроевский инвентарь сохранился в целости. Диггеры – впрочем, их он встречал не часто – берегли подземную среду, подобно хорошим туристам. Лебедки, дровяные склады для создания туннельной опалубки, ящики с инструментами, отбойные молотки, колода промасленных карт, обернутая ветошью, пустая молочная бутылка, календарь с Аллой Пугачевой за 1977 год – всех этих примет присутствия было вдоволь, так что складывалось впечатление: смена скоро вернется. Инвентарные таблички, белые картонки с предупреждениями технической безопасности – всё это оставалось нетленным, за редким исключением повреждений плесенью, распространявшейся охапками белоснежных хлопьев, коростой и сосульчатыми сталагмитами, в сырых районах. Единственное, что говорило о невозвратности, о недоступности поверхности, – это клубки оборванных тросов у лифтовых шахт; у некоторых лежали покореженные от удара подъемные клети.
В отстойнике депо он обнаружил две «Контактно-аккумуляторные дрезины “Д”». В одной еще сохранился заряд – и он отправился в путешествие: с тихим жужжанием, мерным постуком. Проехал с напором километра два и по накату крался впотьмах так долго, что заснул.
От Новослободской нужно было идти Селезневской улицей до Театра Армии, в цоколе которого находилась спускная шахта. Ложноклассическое, огромное, как египетская пирамида, здание театра довлело, вычурно искривляя пространство. Ломаный строй колоннады сокрушал ориентацию пространства.
Он спрятался за колонну, поджидая, пока менты свернут раскинутый на площади антиалкогольный рейд. Разбегаясь во все стороны, светящимися жезлами они останавливали все автомобили подряд. Выйдя из-за руля, направляемые световым веером, водители обреченно брели к белой, похожей на корову машине «скорой помощи». В ее алькове восседала толстая тетка-врач, которая вставляла водителям в рот хоботком вперед огромную белую бабочку. Подышав вместе с насекомым, водители морщились от боли и сгибались в рвотном припадке. Тогда врач тянулась, вынимала бабочку, поправляла ей марлевые крылышки и, проведя рукой по склоненной голове водителя, отпускала его восвояси.
Стоя в лесу колонн, он словно бы ждал пронзительный птичий восклик, который бы перевернул всю его душу… Он думал о мрачности, которая веяла над этим старым малопонятным районом Москвы, обладавшим какой-то особенной низкорослой запущенностью, всклокоченностью скверов, затертых фасадов, сумеречностью улицы Достоевского, Мариинской больницы с облупившимися желтушными флигелями, прокуренным приемным покоем с сухоруким охранником в продавленном кресле, исполосованной ножичком дубинкой на его коленях и мятой пачкой «Явы» в нагрудном кармане. Стоя за колоссальной колоннадой театра, сквозь которую бежали проблесковые огоньки милицейских машин, он вникал и думал об Эфесском храме, захваченном римлянами, о своей участи беглого служки-грека, покинувшего Артемиду с легким мешком, полным кизяка, – чтоб отвадить со следа собак легионеров, а на привале в горах согреться ночью над дымящейся кучкой. Впереди над ним раскрывался рассеянный лунный свет, подымавший мертвенный объем неба, тени от скал скрадывали тропу, серебряный ток выгибал дугу морского горизонта, и душа в приближении моря заходилась просторным беззвучным пением…
В полвторого менты свернулись, «скорая» отчалила. Обождав, он спрыгнул в цокольную нишу, где со скрежетом приоткрыл дверь в бойлерную. Метрах в ста, половину из которых ему пришлось преодолеть вдоль стены по щиколотку в теплой воде, ощущая влажные горячие ладони пара на лице, натыкаясь на завалы из разбухших от воды рядов списанных из зрительного зала кресел, пробиваясь фонариком среди скрученных пугливых танцовщиц – невесомых прачек, полощущих в воздухе невесомое мокрое белье, – он нашел люк, перекрестился – и взялся за поручни.
Глубиной шахта была метров семьдесят – с двадцатиэтажный дом, но спуск ему казался бесконечным. Стараясь ускориться, вдруг застывал от дрожи, с которой резонировала и начинала бухать в стену арочная лестница. Колебания распространялись далеко вверх и затихали не сразу. Ладони, нахватавшись намертво ржавых перекладин, саднили. Он отрывал руку, с трудом раскрывал ладонь – и дул. Он ничего не видел внизу и долго спускался в том состоянии, когда словно бы повисал на одном месте. Время от времени он прикидывал высоту, вслушиваясь, оценивая по громкости плевки, которые он спускал с губ себе под ноги…
Внизу пришлось спрыгнуть и, сгруппировавшись, на всякий случай кувырком погасить приземление.
Потирая и растирая руки, возбужденный удачным прибытием, он вошел в туннель. Километровый путь, подталкивая его в спину уклоном, быстрым шагом вывел его в систему туннелей, на запасные пути заброшенного подземного депо.
Ночевал он в проходческих машинах, рабочих вагончиках. Метростроевский инвентарь сохранился в целости. Диггеры – впрочем, их он встречал не часто – берегли подземную среду, подобно хорошим туристам. Лебедки, дровяные склады для создания туннельной опалубки, ящики с инструментами, отбойные молотки, колода промасленных карт, обернутая ветошью, пустая молочная бутылка, календарь с Аллой Пугачевой за 1977 год – всех этих примет присутствия было вдоволь, так что складывалось впечатление: смена скоро вернется. Инвентарные таблички, белые картонки с предупреждениями технической безопасности – всё это оставалось нетленным, за редким исключением повреждений плесенью, распространявшейся охапками белоснежных хлопьев, коростой и сосульчатыми сталагмитами, в сырых районах. Единственное, что говорило о невозвратности, о недоступности поверхности, – это клубки оборванных тросов у лифтовых шахт; у некоторых лежали покореженные от удара подъемные клети.
В отстойнике депо он обнаружил две «Контактно-аккумуляторные дрезины “Д”». В одной еще сохранился заряд – и он отправился в путешествие: с тихим жужжанием, мерным постуком. Проехал с напором километра два и по накату крался впотьмах так долго, что заснул.
LXXVI
Королеву нравилось бывать под землей прежде всего потому, что здесь было тихо. Тишина позволяла ему, спускаясь в шахту, проникать в самого себя. После городской громовой глухоты он упивался просторной чуткой легкостью, освобождавшей его голову для внутренних свободных действий. В тишине у него расслаблялись шейные мышцы и мышцы скальпа. Внутренне он словно бы становился ближе к самому себе. Чувства собственные теперь можно было разглядеть, можно было их ощупать, нетрудно было перепроверить их правоту, исцелить, попросить прощения. В тишине существование становилось осмысленным, несмотря на страх – не то ответственности, не то вызванный простым присутствием смысла. Рано или поздно этот трепет всегда появлялся вослед существенности, набранной вокруг, в подземно-внутреннем пребывании. Это его пугало, но всё равно он предпочитал с этим мириться, будто нырнул на полную выкладку, и тишина, цокающая бьющимися, трущимися друг о дружку в волне камнями, сдавливая перепонки и отгораживая от грохотавшего прибоя, утягивала, но дно не приближалось, в то время как темно-синий столб глубины набирал давление, сгущался над головой трудностью возврата.
Под землей он становился слышим самому себе, более себе доступен. Он вслушивался в звуки, которые издавало его тело: дыхание, размыкающиеся губы, подошвы, растирающие каменную крошку, – или хруст и скрип куска растертого мела, шуршание на швах одежды. Крик в туннеле становился как бы его щупом. Попав в незнакомое место, прежде всего он кричал. Эхо – или, напротив, глушь, возвращающаяся ему в уши, – давали представление о предстоящем пространстве гораздо точнее, чем фонарик. Тем более фонарик не мог сравниться с криком по дистанции разведки. Звонкий, далеко загулявшийся, но вдруг вернувшийся крик предвещал долгий рукав, просторную залу, наполнение которой тоже можно было оценить по характеру тональных фигур, содержащихся в отзвуке, приходящих в той или иной последовательности, – уханье, аканье, баханье. Глухой короткий отзвук означал тупик или длинный соединительный путь…
Под землей он становился слышим самому себе, более себе доступен. Он вслушивался в звуки, которые издавало его тело: дыхание, размыкающиеся губы, подошвы, растирающие каменную крошку, – или хруст и скрип куска растертого мела, шуршание на швах одежды. Крик в туннеле становился как бы его щупом. Попав в незнакомое место, прежде всего он кричал. Эхо – или, напротив, глушь, возвращающаяся ему в уши, – давали представление о предстоящем пространстве гораздо точнее, чем фонарик. Тем более фонарик не мог сравниться с криком по дистанции разведки. Звонкий, далеко загулявшийся, но вдруг вернувшийся крик предвещал долгий рукав, просторную залу, наполнение которой тоже можно было оценить по характеру тональных фигур, содержащихся в отзвуке, приходящих в той или иной последовательности, – уханье, аканье, баханье. Глухой короткий отзвук означал тупик или длинный соединительный путь…
LXXVII
Естественно, почти ничего, что представлял он себе о подземной Москве, что пытался взрастить черноземом мифов или мнимых исследований, – ничего из этого не сбылось, все предвидения растворились в воронке нуля. «Впрочем, – думал Королев, – будущее регулярно перечеркивает суждение о себе. Порой кажется, что научная фантастика только и существует, чтобы подтвердить незыблемость этого метода исключенного представления».
Почти все помещения, встречавшиеся ему среди однообразия похожих на залы ожидания эвакуационных убежищ или штабов ГО, совпадавших по антуражу с комитетами ВЛКСМ, где он скоро перестал надеяться поживиться консервами или сублимированной картошкой и только пополнял из туалетного крана запасы воды, – все встреченные им казенные интерьеры напоминали ему непрерывный Дом культуры его детства. Предметы и части внутреннего убранства внезапно выплывали из темени, составляя причудливый калейдоскоп. То ему мерещился прилавок буфета, то столы выстраивались рядками, словно бы в читальне, ему слышался запах мастики, сырого мрамора, рассохшихся тканевых кресел и хлипких этажерок, которыми теперь наяву были полны только кадры фильмов о 1960-х годах, когда при помощи хрущевских пятиэтажек и форсирования мебельного производства был решен квартирный вопрос.
Часто он слышал скрип рассохшегося паркета, а споткнувшись – стук выпавшей плашки. Или вышагивал по заглаженному, как стекло, бетону. Иногда позволял себе рисково ускориться, скользнув бедром в темноту по широким перилам просторных лестничных маршей. Повсюду над плечом бежали газетные стенды, плакаты с инструкциями по технике безопасности и правилами обращения с противогазом; отовсюду выныривали гипсовые усатые или лысые бюсты, попадались «красные уголки» с вырванными электрическими розетками и колонны шахтовых вентиляций, в которых постоянно что-то шуршало, сыпалось, свиристело или задувало с воем, уносившимся далеко вверх или вниз, – нельзя было понять, сколько ни вслушивайся, то подымая голову, то опуская, клонясь одним – правым – ухом. Попадались также настоящие читальные залы, обставленные этажерками. От красных книг, если разломить посередине, вдохнуть от корешка над глянцевыми тонкими страницами с убористым бледным и неровным текстом, шел девственный дух клея и типографской краски.
На первый взгляд под землей было не так уж страшно. Кругом он встречал привычный опыт, привычное прошлое. Только поначалу его забирал увлекательный испуг, будто все его путешествия под землей походили на исследование затонувшего города. Иллюзия эта исчезла довольно скоро, как только он понял, что перед ним всё та же Москва, в которой выключили свет и убили всех людей.
Почти все помещения, встречавшиеся ему среди однообразия похожих на залы ожидания эвакуационных убежищ или штабов ГО, совпадавших по антуражу с комитетами ВЛКСМ, где он скоро перестал надеяться поживиться консервами или сублимированной картошкой и только пополнял из туалетного крана запасы воды, – все встреченные им казенные интерьеры напоминали ему непрерывный Дом культуры его детства. Предметы и части внутреннего убранства внезапно выплывали из темени, составляя причудливый калейдоскоп. То ему мерещился прилавок буфета, то столы выстраивались рядками, словно бы в читальне, ему слышался запах мастики, сырого мрамора, рассохшихся тканевых кресел и хлипких этажерок, которыми теперь наяву были полны только кадры фильмов о 1960-х годах, когда при помощи хрущевских пятиэтажек и форсирования мебельного производства был решен квартирный вопрос.
Часто он слышал скрип рассохшегося паркета, а споткнувшись – стук выпавшей плашки. Или вышагивал по заглаженному, как стекло, бетону. Иногда позволял себе рисково ускориться, скользнув бедром в темноту по широким перилам просторных лестничных маршей. Повсюду над плечом бежали газетные стенды, плакаты с инструкциями по технике безопасности и правилами обращения с противогазом; отовсюду выныривали гипсовые усатые или лысые бюсты, попадались «красные уголки» с вырванными электрическими розетками и колонны шахтовых вентиляций, в которых постоянно что-то шуршало, сыпалось, свиристело или задувало с воем, уносившимся далеко вверх или вниз, – нельзя было понять, сколько ни вслушивайся, то подымая голову, то опуская, клонясь одним – правым – ухом. Попадались также настоящие читальные залы, обставленные этажерками. От красных книг, если разломить посередине, вдохнуть от корешка над глянцевыми тонкими страницами с убористым бледным и неровным текстом, шел девственный дух клея и типографской краски.
На первый взгляд под землей было не так уж страшно. Кругом он встречал привычный опыт, привычное прошлое. Только поначалу его забирал увлекательный испуг, будто все его путешествия под землей походили на исследование затонувшего города. Иллюзия эта исчезла довольно скоро, как только он понял, что перед ним всё та же Москва, в которой выключили свет и убили всех людей.
LXXVIII
Лишь однажды он наткнулся на ужасное. Это стряслось в одном из нижних павильонов, освещавшихся синюшными больничными лампами. Как правило, это были неясного назначения резервуары, забранные под купол, похожие на вестибюли выхода из метро, с низкими скамьями, расставленными по периметру, как в спортзале. В некоторых он встречал в центре эскалаторный вход, опечатанный ремонтным щитом с эмблемой молнии и черепа.
Так вот, однажды он наткнулся в таком резервуаре на макет Кремля и оторопел. Это была модель размером примерно сорок на пятьдесят метров, прообраз сжавшегося города, выполненный в точности из тех самых материалов, что и настоящий Кремль. Сначала Королев, не веря, долго рассматривал крохотные кирпичики, ощупывал зубцы стен, башни, пробовал толчком на прочность кладку, до рубиновой звезды на Спасской он дотронулся рукой и наконец, встав на корточки, решился пролезть сквозь Боровицкие ворота. Как ошалелый, он весь день ползал по Кремлю, ахая перед филигранностью отделки, точностью копии, включавшей в себя подробности интерьеров, которые он мог разглядеть, подсвечивая фонариком, сквозь крохотные оконца; на них были крепко установлены черные, металлические (он обстучал ногтем) решеточки. Он привставал, поводя фонариком по сторонам, подобно луне высвечивая мрачный зубчатый абрис древней московской крепости. Он даже разглядел убранство Грановитой палаты и подзенькал колокольцами на Ивановской каланче… Заснул он в скверике перед Михайловским дворцом. Дотронувшись до флагштока, на котором шуршал кумачовый прапор с осыпавшейся позолотой серпа и молота, он свернулся калачиком, замирая от силы неясных чувств, пробравших его до костей, – и мгновенно заснул от страха. Ночью ему приснился Щелкунчик, его балетная битва с волшебными крысиными войсками происходила по всей территории Кремля. Щелкая страшным зевом, он откусывал крысам хвосты, в которых была их сила. Крысы панически разбегались, но потом догадались поджечь Кремль, и он – Щелкунчик, чурочка, – сгорел, в то время как каменный Кремль остался невредим, языки огня не повредили его стены, и Королев проснулся ровно в той же точке, в которой заснул. Шатаясь, выбрался наружу – и в соседнем зале опешил от вида деревянного мавзолея, первой версии 1924 года, с крашеной надписью ЛЕНИН. Сооружение это, видимо, как домик Петра в Коломенском, разобрали и снесли сюда, в секретный мемориальный музей. Рассохшиеся доски, покосившийся парапет, зевающие кривые ступени. Входить в эту страшную избу он побоялся…
Конечно, ни о каком равном масштабе конструкций или о подобии Москвы своему подземному отражению речи быть не могло. По его подсчетам, объем всего грунта, вынутого при строительстве открытой системы метро – 522 километра пятиметровых путевых туннелей, 52 километра эскалаторных спусков и 150 вестибюлей – не превысил бы семи горок под стать объемом пирамиде Хеопса. Но какой Египет сравнится с Вавилоном столицы?
Тем не менее обширность потайного метро раздавила его воображение. И не только потому, что лабиринт всегда больше своего развернутого пространства… Да это и не было метро в точном смысле слова. Это была система подземных коммуникаций, включавшая в себя и автомобильные туннели, и водные каналы, выполнявшие не только функции водохранилища, но и транспортные. А как еще тогда объяснить наличие понтонных грузовых платформ у швартовых площадок, на которых он ночевал, после долгого перехода успокаиваясь мягким журчанием чистейшей воды и запахом родниковой свежести?
Так вот, однажды он наткнулся в таком резервуаре на макет Кремля и оторопел. Это была модель размером примерно сорок на пятьдесят метров, прообраз сжавшегося города, выполненный в точности из тех самых материалов, что и настоящий Кремль. Сначала Королев, не веря, долго рассматривал крохотные кирпичики, ощупывал зубцы стен, башни, пробовал толчком на прочность кладку, до рубиновой звезды на Спасской он дотронулся рукой и наконец, встав на корточки, решился пролезть сквозь Боровицкие ворота. Как ошалелый, он весь день ползал по Кремлю, ахая перед филигранностью отделки, точностью копии, включавшей в себя подробности интерьеров, которые он мог разглядеть, подсвечивая фонариком, сквозь крохотные оконца; на них были крепко установлены черные, металлические (он обстучал ногтем) решеточки. Он привставал, поводя фонариком по сторонам, подобно луне высвечивая мрачный зубчатый абрис древней московской крепости. Он даже разглядел убранство Грановитой палаты и подзенькал колокольцами на Ивановской каланче… Заснул он в скверике перед Михайловским дворцом. Дотронувшись до флагштока, на котором шуршал кумачовый прапор с осыпавшейся позолотой серпа и молота, он свернулся калачиком, замирая от силы неясных чувств, пробравших его до костей, – и мгновенно заснул от страха. Ночью ему приснился Щелкунчик, его балетная битва с волшебными крысиными войсками происходила по всей территории Кремля. Щелкая страшным зевом, он откусывал крысам хвосты, в которых была их сила. Крысы панически разбегались, но потом догадались поджечь Кремль, и он – Щелкунчик, чурочка, – сгорел, в то время как каменный Кремль остался невредим, языки огня не повредили его стены, и Королев проснулся ровно в той же точке, в которой заснул. Шатаясь, выбрался наружу – и в соседнем зале опешил от вида деревянного мавзолея, первой версии 1924 года, с крашеной надписью ЛЕНИН. Сооружение это, видимо, как домик Петра в Коломенском, разобрали и снесли сюда, в секретный мемориальный музей. Рассохшиеся доски, покосившийся парапет, зевающие кривые ступени. Входить в эту страшную избу он побоялся…
Конечно, ни о каком равном масштабе конструкций или о подобии Москвы своему подземному отражению речи быть не могло. По его подсчетам, объем всего грунта, вынутого при строительстве открытой системы метро – 522 километра пятиметровых путевых туннелей, 52 километра эскалаторных спусков и 150 вестибюлей – не превысил бы семи горок под стать объемом пирамиде Хеопса. Но какой Египет сравнится с Вавилоном столицы?
Тем не менее обширность потайного метро раздавила его воображение. И не только потому, что лабиринт всегда больше своего развернутого пространства… Да это и не было метро в точном смысле слова. Это была система подземных коммуникаций, включавшая в себя и автомобильные туннели, и водные каналы, выполнявшие не только функции водохранилища, но и транспортные. А как еще тогда объяснить наличие понтонных грузовых платформ у швартовых площадок, на которых он ночевал, после долгого перехода успокаиваясь мягким журчанием чистейшей воды и запахом родниковой свежести?