Страница:
Надя опустилась неподалеку от них.
С изменившимся лицом Королев бежал к ней.
Вадя шел, не торопясь, строго вглядываясь в то, как она рухнула, как не сразу поднялась и, дернувшись, встала неподвижно, прямо, с вытянутыми с силой руками, опутанная постромками, с мертвенно бледным лицом.
Из прикушенной ее губы текла на подбородок и шею кровь.
XCIX
С
CI
СII
CIII
По направлению к реке
CIV
С изменившимся лицом Королев бежал к ней.
Вадя шел, не торопясь, строго вглядываясь в то, как она рухнула, как не сразу поднялась и, дернувшись, встала неподвижно, прямо, с вытянутыми с силой руками, опутанная постромками, с мертвенно бледным лицом.
Из прикушенной ее губы текла на подбородок и шею кровь.
XCIX
После Надиного прыжка Вадя что-то задумал. Теперь он отлынивал от косьбы и всё ходил у самолетов, заговаривал с механиками, угождал им подсобной работой.
Спали они в сарае на сене. Хозяин им запретил курить внутри, сказав, что выгонит.
Вадя ночью выходил наружу подымить.
Что-то заподозрив, Королев всякий раз увязывался за ним.
Вадя виду не подавал.
И вот однажды под утро Королев открыл глаза.
Сарай наполнялся изнутри рассветом.
Сено оживало каждой травинкой, каждым сухим цветком – васильком, кашкой, сурепкой…
Вади не было. Королев выскочил наружу.
По росе темнел след, ведший к самолетам.
Скоро он оказался на стоянке.
Вадя сидел под откинутым кокпитом и, щурясь, смотрел прямо перед собой. Солнце всходило на него прямо по курсу.
Увидав Королева, подмигнул:
– Ну-ка крутани, братишка! С пола́борта возьмет.
– Иди ты к черту! – заорал Королев.
Он махнул рукой и обежал самолет с другой стороны:
– А ну, вылазь! Кому говорю?!
Королев боялся поддаться и потому нервничал и кричал, одергивая еще и себя.
Вадя плюнул и потихоньку стал выбираться из кабины.
Спали они в сарае на сене. Хозяин им запретил курить внутри, сказав, что выгонит.
Вадя ночью выходил наружу подымить.
Что-то заподозрив, Королев всякий раз увязывался за ним.
Вадя виду не подавал.
И вот однажды под утро Королев открыл глаза.
Сарай наполнялся изнутри рассветом.
Сено оживало каждой травинкой, каждым сухим цветком – васильком, кашкой, сурепкой…
Вади не было. Королев выскочил наружу.
По росе темнел след, ведший к самолетам.
Скоро он оказался на стоянке.
Вадя сидел под откинутым кокпитом и, щурясь, смотрел прямо перед собой. Солнце всходило на него прямо по курсу.
Увидав Королева, подмигнул:
– Ну-ка крутани, братишка! С пола́борта возьмет.
– Иди ты к черту! – заорал Королев.
Он махнул рукой и обежал самолет с другой стороны:
– А ну, вылазь! Кому говорю?!
Королев боялся поддаться и потому нервничал и кричал, одергивая еще и себя.
Вадя плюнул и потихоньку стал выбираться из кабины.
С
Пример Нади вдохновил и Королева, и он попросился полетать.
Летчик – крупный лысый дядька с умными глазами – допил кефир и теперь складывал в школьный пенал кузнечиков, которых собирал с замасленной овчинки. Это был такой способ ловли наживки – для рыбалки. Летчик расстилал овчинку, и кузнечик, попав на нее, как на облако, не мог дальше прыгать. Под ним проминались волоски меха и проглатывали усилие толчка.
Вадя молча смотрел, как Королев усаживается в кабину, поджимает ноги. Летчик заметил, что Вадя топчется рядом, – и позвал его тоже занять место пассажира.
Вертолет ринулся вдоль реки на бреющем.
Под ними понеслись бледные языкастые отмели, крутые лесистые берега, причалы, веером облепленные лодочками.
Вадя сидел едва живой, но поглядывал с суровостью.
Королев задохнулся ветром восторга.
Река взяла крутой поворот, они вписались в излучину, окинули разворотом городок, рассыпавшийся здесь по ярусам надпойменных террас, – и полетели обратно напрямик, через лес, замелькавший страшно близкими верхушками сосен.
На аэродроме было уютно – они честно работали, никто их не гнобил, всё вокруг состояло из насыщенной смеси воздушного ремесла и наслажденья полетом. Они сами не заметили, как покинули аэроклуб.
Просто встали утром, не сговариваясь вышли на шоссе, потом свернули в рощу, вышли на череду полей, перелесков, в которых искали грибы, варили кулеш, пили чай…
Королев решил идти на юг, ориентируясь по солнцу и невзирая на наличие дороги. Но дороги почти всюду были грунтовые, пыльные или непролазные в низинах, – они шли через поля, множась колеями, которые сходились, расходились, ответвлялись. Вдоль главных дорог, которые можно было отличить по наличию на них крупной щебенки, иногда встречались погнутые скорлупки автобусных остановок.
Ночевка в поле была курортом по сравнению с ночевкой в подъезде. Погоды стояли сухие, роса и зори побеждались костром и теплыми вещами. Выдавая Наде ватник, Вадя любил вспомнить присказку:
– Холодно не бывает, бывает мало одёжи.
Они шли с наслаждением.
Вверху через купол неба чертили пассажирские самолеты. Скорее всего, они шли вдоль воздушного коридора – воздушной дороги, которой пользовались самолеты при полете на юг. Днем самолеты летели часто – один примерно в пять – семь минут. Лежа навзничь, Королев не раз с замиранием сердца видел, как два матово сияющих самолета расходятся друг над другом. Он даже видел, как на многокилометровой высоте солнце иногда мигает в стекле кабины.
Надя собирала цветы, пробовала плести веночки, у нее не получалось. Не получалось и у Королева, когда он стал ей помогать. Венок всегда у него рассыпался, хоть и выглядел вполне крепким, свитым. Наконец Вадя взялся за дело – и у него получилось. Теперь Надя шла в венке и выглядела в нем по-дурацки. Королев иногда просил ее снять венок. Она его не слышала.
Поля давно не засеивались; заросшие по пояс, все они были покрыты кротовыми холмиками, хоть и мягкими, но создававшими неудобство для ходьбы. Кое-где попадались колоски. Но всё больше желтела сурепка.
Иногда Королев включал транзистор – одну из немногих нераспроданных вещей. В Москве у него была любимая радиостанция, которая ретранслировалась и на Калужскую область. Экономя батарейки, он слушал только одну песню и выключал приемник. Иногда чистая трансляция прерывалась радийным шумом. Скоро он заметил, что это случалось всегда, когда на подлете с юга появлялся самолет. Шум этот сопровождался переговорами командира лайнера с диспетчером. Бодрый голос обычно сообщал что-то в этом духе: «Доброе утро. 9600. Борт 408. Ухожу на Шереметьево». Голос диспетчера Королев не слышал. Так было идти веселее – видеть, как навстречу или вослед им продвигаются осиянные солнцем серебряные крестики самолетов, как они скользят в вышине над лугами, полями, рекой. «На Опалиху покороче будет», – видимо, парируя ремарку диспетчера, отвечал, вклиниваясь в песню, пилот…
Королев в самом деле думал податься в Палестину. Мысль об исходе растапливала вокруг него всё бытие – и он скользил в нем, словно раскаленное скоростью лезвие конька по льду прозрачности. Ему совершенно неясно было, как он сумеет это сделать, но точно знал, что сумеет. Иногда ему встревали в голову разные мысли – о дороге, о границах стран, о международном положении наконец. Но вскоре он отметал, деловито сдувал их, как столяр сметает стружки с верстака, чтобы не мешали разметке. Он точно знал: Бог помогает простакам. И потому пока только решил, что дойдет до Черного моря, до Крыма, – а там будет видно.
Вечерами Королев слушал короткие волны. Ему нравилось несколько станций, но «Голосу Китая» он внимал с особенным удовольствием. Он был очарован тембром дикторши – молодой китаянки, выговаривавшей слова очень чисто, но с неуловимым фонетическим шармом. Видимо, этот обворожительный эффект возникал от того, что некоторые слова из произносимого девушка не понимала. И от этой любовной отвлеченности Королев приходил в еще больший восторг. Он нежился в ее ласковом голосе – прием был четкий и ясный, только иногда его штриховали зарницы далекой грозы. Королев представлял себе Китай как потустороннюю цивилизацию. Теплое воодушевление мысленным простором и мощью этой страны овладевало его воображением. Китай округло тек перед ним, словно бы этакой Луной, на которой вдруг были открыты чернозем, пригодная атмосфера и уже выращены сады, выстроены города, космодромы. Он тщательно вслушивался в подробности экономического обоснования прокладки скоростной железнодорожной трассы Пекин – Шанхай, четырнадцать часов пути между которыми вскоре будут сокращены втрое…
Летчик – крупный лысый дядька с умными глазами – допил кефир и теперь складывал в школьный пенал кузнечиков, которых собирал с замасленной овчинки. Это был такой способ ловли наживки – для рыбалки. Летчик расстилал овчинку, и кузнечик, попав на нее, как на облако, не мог дальше прыгать. Под ним проминались волоски меха и проглатывали усилие толчка.
Вадя молча смотрел, как Королев усаживается в кабину, поджимает ноги. Летчик заметил, что Вадя топчется рядом, – и позвал его тоже занять место пассажира.
Вертолет ринулся вдоль реки на бреющем.
Под ними понеслись бледные языкастые отмели, крутые лесистые берега, причалы, веером облепленные лодочками.
Вадя сидел едва живой, но поглядывал с суровостью.
Королев задохнулся ветром восторга.
Река взяла крутой поворот, они вписались в излучину, окинули разворотом городок, рассыпавшийся здесь по ярусам надпойменных террас, – и полетели обратно напрямик, через лес, замелькавший страшно близкими верхушками сосен.
На аэродроме было уютно – они честно работали, никто их не гнобил, всё вокруг состояло из насыщенной смеси воздушного ремесла и наслажденья полетом. Они сами не заметили, как покинули аэроклуб.
Просто встали утром, не сговариваясь вышли на шоссе, потом свернули в рощу, вышли на череду полей, перелесков, в которых искали грибы, варили кулеш, пили чай…
Королев решил идти на юг, ориентируясь по солнцу и невзирая на наличие дороги. Но дороги почти всюду были грунтовые, пыльные или непролазные в низинах, – они шли через поля, множась колеями, которые сходились, расходились, ответвлялись. Вдоль главных дорог, которые можно было отличить по наличию на них крупной щебенки, иногда встречались погнутые скорлупки автобусных остановок.
Ночевка в поле была курортом по сравнению с ночевкой в подъезде. Погоды стояли сухие, роса и зори побеждались костром и теплыми вещами. Выдавая Наде ватник, Вадя любил вспомнить присказку:
– Холодно не бывает, бывает мало одёжи.
Они шли с наслаждением.
Вверху через купол неба чертили пассажирские самолеты. Скорее всего, они шли вдоль воздушного коридора – воздушной дороги, которой пользовались самолеты при полете на юг. Днем самолеты летели часто – один примерно в пять – семь минут. Лежа навзничь, Королев не раз с замиранием сердца видел, как два матово сияющих самолета расходятся друг над другом. Он даже видел, как на многокилометровой высоте солнце иногда мигает в стекле кабины.
Надя собирала цветы, пробовала плести веночки, у нее не получалось. Не получалось и у Королева, когда он стал ей помогать. Венок всегда у него рассыпался, хоть и выглядел вполне крепким, свитым. Наконец Вадя взялся за дело – и у него получилось. Теперь Надя шла в венке и выглядела в нем по-дурацки. Королев иногда просил ее снять венок. Она его не слышала.
Поля давно не засеивались; заросшие по пояс, все они были покрыты кротовыми холмиками, хоть и мягкими, но создававшими неудобство для ходьбы. Кое-где попадались колоски. Но всё больше желтела сурепка.
Иногда Королев включал транзистор – одну из немногих нераспроданных вещей. В Москве у него была любимая радиостанция, которая ретранслировалась и на Калужскую область. Экономя батарейки, он слушал только одну песню и выключал приемник. Иногда чистая трансляция прерывалась радийным шумом. Скоро он заметил, что это случалось всегда, когда на подлете с юга появлялся самолет. Шум этот сопровождался переговорами командира лайнера с диспетчером. Бодрый голос обычно сообщал что-то в этом духе: «Доброе утро. 9600. Борт 408. Ухожу на Шереметьево». Голос диспетчера Королев не слышал. Так было идти веселее – видеть, как навстречу или вослед им продвигаются осиянные солнцем серебряные крестики самолетов, как они скользят в вышине над лугами, полями, рекой. «На Опалиху покороче будет», – видимо, парируя ремарку диспетчера, отвечал, вклиниваясь в песню, пилот…
Королев в самом деле думал податься в Палестину. Мысль об исходе растапливала вокруг него всё бытие – и он скользил в нем, словно раскаленное скоростью лезвие конька по льду прозрачности. Ему совершенно неясно было, как он сумеет это сделать, но точно знал, что сумеет. Иногда ему встревали в голову разные мысли – о дороге, о границах стран, о международном положении наконец. Но вскоре он отметал, деловито сдувал их, как столяр сметает стружки с верстака, чтобы не мешали разметке. Он точно знал: Бог помогает простакам. И потому пока только решил, что дойдет до Черного моря, до Крыма, – а там будет видно.
Вечерами Королев слушал короткие волны. Ему нравилось несколько станций, но «Голосу Китая» он внимал с особенным удовольствием. Он был очарован тембром дикторши – молодой китаянки, выговаривавшей слова очень чисто, но с неуловимым фонетическим шармом. Видимо, этот обворожительный эффект возникал от того, что некоторые слова из произносимого девушка не понимала. И от этой любовной отвлеченности Королев приходил в еще больший восторг. Он нежился в ее ласковом голосе – прием был четкий и ясный, только иногда его штриховали зарницы далекой грозы. Королев представлял себе Китай как потустороннюю цивилизацию. Теплое воодушевление мысленным простором и мощью этой страны овладевало его воображением. Китай округло тек перед ним, словно бы этакой Луной, на которой вдруг были открыты чернозем, пригодная атмосфера и уже выращены сады, выстроены города, космодромы. Он тщательно вслушивался в подробности экономического обоснования прокладки скоростной железнодорожной трассы Пекин – Шанхай, четырнадцать часов пути между которыми вскоре будут сокращены втрое…
CI
Всё лето они пропадали в полях, потихоньку смещаясь вдоль реки к Югу. На заливных угодьях еще встречалась сельскохозяйственная деятельность. Совхозы, будучи разорены, сдавали земли различным арендаторам. Ими, как правило, оказывались люди пришлые: азербайджанцы, вьетнамцы, корейцы. Местное население их не жаловало по всем статьям неприязни. Арендаторы нанимали бичей или просто малоимущих, согласных на любую работу. Селили их в полузаброшенные пионерские лагеря, кормили не ахти, обещали заплатить за работу ближе к осени, после реализации урожая.
За лето Вадя, Надя и Король побывали в трех таких колониях – «Факел», «Ветерок», «Энтузиаст». В первом же лагере Королева ограбили. Когда спал, попросту навалились четверо, пятый обыскал, снял из-под колена чересок, где были завернуты вырученные от продажи автомобиля деньги. Королев пыхтел и задыхался от боли в грудине, пока долговязый скуластый человек с веселыми глазами, ласково и четко, как доктор, шарил по его телу.
Вадя сидел в это время на соседней кровати, и по ровному его взгляду Королев понял, что сопротивление бесполезно.
Надя волновалась, стоя в ногах Королева и пытаясь заглянуть за спины сгрудившихся над ним людей. Она разводила руками, не зная, куда их приложить, что-то мычала, клокотала – и громко говорила, будто одергивая нападавших:
– Алло! Алло! Алло! Алло! Алло!..
В начале лета они были заняты на прополке, прореживании моркови, сборе укропа. Многокилометровые грядки уходили к горизонту. Горизонт лишь с востока прерывался валом зарослей, шедших вдоль берега реки. Большие, как дом, стеклянные улитки на рассвете выгрызали кружево в листах только завязавшейся капусты. На перекуре Вадя развлекался тем, что раскапывал гнезда полевых мышей, показывал Наде голеньких слепых мышат, тыкавшихся вокруг их взмокшей от ужаса мамаши. Надю мыши не интересовали. Вадя присыпал гнездо тщательно распушенной в ладонях землицей.
Жизнь в полях разнообразилась только неприятностями.
Вьетнамцы кормили их на полевом стане. Основным блюдом был свекольный кисель, почти не сладкий, и хлеб.
Мелкие, шустрые, как злые гномы, вьетнамцы всё время представлялись во всех делах скопом, этакой гроздью ртутных виноградин, совершенно недоступных благодаря тому, что ничего не понимали или прикидывались, что не понимают, что они неправы в своем наглом деле. От их гомона у Нади случался ступор, а у Королева приступом болела голова. Тогда он брал лопату и шел прокапывать оросительную канаву. Один Вадя относился к вьетнамцам со сдержанной прямотой. Однажды, когда вьетнамец на него отчего-то долго кричал, топал ножками и хлопал в ладоши, Вадя коротким замахом дал ему оплеуху. Вьетнамец отлетел, еще что-то побурчал – и больше к Ваде не приставал.
В июле капустное поле стало сохнуть от жары. Дней двадцать не было дождей. В воздухе повисла дымка гари, дошедшей с далеких торфяников.
Тогда вьетнамцы подняли Короля и Вадю, дали в руки по лопате и повели к овражку, откуда поднялись к прудовой плотине. Плотину прорубили и подкопали. Весь и так обмельчавший пруд они спустили на свои гряды. Поле слегка протопилось, как рисовое.
Через час, отбиваясь от дачников бейсбольными битами, вьетнамцы погрузились в джип. Тогда дачники побили Королева и Вадю.
Очухавшись, долго искали Надю.
Оказалось, она забралась под стол на полевой кухне и там от страха заснула.
На следующий день Вадя ободрился:
– Так теперь всё поле наше, во как.
Королев два дня думал об этом. При полном безденежье было разумно дождаться урожая, его продать и на вырученное отправиться дальше. Но что-то подсказало Королеву, что всё это может обернуться просто капустной диетой. И он решил двигаться дальше.
За лето Вадя, Надя и Король побывали в трех таких колониях – «Факел», «Ветерок», «Энтузиаст». В первом же лагере Королева ограбили. Когда спал, попросту навалились четверо, пятый обыскал, снял из-под колена чересок, где были завернуты вырученные от продажи автомобиля деньги. Королев пыхтел и задыхался от боли в грудине, пока долговязый скуластый человек с веселыми глазами, ласково и четко, как доктор, шарил по его телу.
Вадя сидел в это время на соседней кровати, и по ровному его взгляду Королев понял, что сопротивление бесполезно.
Надя волновалась, стоя в ногах Королева и пытаясь заглянуть за спины сгрудившихся над ним людей. Она разводила руками, не зная, куда их приложить, что-то мычала, клокотала – и громко говорила, будто одергивая нападавших:
– Алло! Алло! Алло! Алло! Алло!..
В начале лета они были заняты на прополке, прореживании моркови, сборе укропа. Многокилометровые грядки уходили к горизонту. Горизонт лишь с востока прерывался валом зарослей, шедших вдоль берега реки. Большие, как дом, стеклянные улитки на рассвете выгрызали кружево в листах только завязавшейся капусты. На перекуре Вадя развлекался тем, что раскапывал гнезда полевых мышей, показывал Наде голеньких слепых мышат, тыкавшихся вокруг их взмокшей от ужаса мамаши. Надю мыши не интересовали. Вадя присыпал гнездо тщательно распушенной в ладонях землицей.
Жизнь в полях разнообразилась только неприятностями.
Вьетнамцы кормили их на полевом стане. Основным блюдом был свекольный кисель, почти не сладкий, и хлеб.
Мелкие, шустрые, как злые гномы, вьетнамцы всё время представлялись во всех делах скопом, этакой гроздью ртутных виноградин, совершенно недоступных благодаря тому, что ничего не понимали или прикидывались, что не понимают, что они неправы в своем наглом деле. От их гомона у Нади случался ступор, а у Королева приступом болела голова. Тогда он брал лопату и шел прокапывать оросительную канаву. Один Вадя относился к вьетнамцам со сдержанной прямотой. Однажды, когда вьетнамец на него отчего-то долго кричал, топал ножками и хлопал в ладоши, Вадя коротким замахом дал ему оплеуху. Вьетнамец отлетел, еще что-то побурчал – и больше к Ваде не приставал.
В июле капустное поле стало сохнуть от жары. Дней двадцать не было дождей. В воздухе повисла дымка гари, дошедшей с далеких торфяников.
Тогда вьетнамцы подняли Короля и Вадю, дали в руки по лопате и повели к овражку, откуда поднялись к прудовой плотине. Плотину прорубили и подкопали. Весь и так обмельчавший пруд они спустили на свои гряды. Поле слегка протопилось, как рисовое.
Через час, отбиваясь от дачников бейсбольными битами, вьетнамцы погрузились в джип. Тогда дачники побили Королева и Вадю.
Очухавшись, долго искали Надю.
Оказалось, она забралась под стол на полевой кухне и там от страха заснула.
На следующий день Вадя ободрился:
– Так теперь всё поле наше, во как.
Королев два дня думал об этом. При полном безденежье было разумно дождаться урожая, его продать и на вырученное отправиться дальше. Но что-то подсказало Королеву, что всё это может обернуться просто капустной диетой. И он решил двигаться дальше.
СII
После вьетнамцев они тяжело работали на картошке – окучивали, тяпали, собирали в бутыли колорадских жуков, заливали керосином рябую шевелящуюся массу, закладывали хворостом, сухим бурьяном, поджигали – долго потом переминались и прыгали, растаптывая по периметру бегунов.
Жизнь в лагере «Ветерок» сама по себе была безобидной, но безрадостной. Бригадир их – предводитель бичей – был человеком с такой походкой, по которой было ясно, что он никогда не умрет. Он придирался к Королеву из одного только внешнего вида, из-за всклокоченного страстного взгляда, будто бы вопрошавшего: «Где я?! Что здесь?!»
Один раз он послал его вместе с учетчицей оптовой базы на поля подсчитать количество затаренного укропа, ящики с которым были составлены друг на дружку для погрузки у самого берега Оки.
Учетчица – молодая красивая девушка, белокурая, с тонкой нежной кожей, в синем рабочем халатике и белой косынке, – с интересом взглянула на необыкновенного бича. Пока шли через поле, пока срезали через овражек, Королев надышался близостью. И когда, нагнувшись подсчитать число ящиков в стопке, увидел голое на уровне глаз женское колено, в глазах его что-то ослепительно помутилось, и он едва сумел отвернуться, чтобы не укусить, – выпрямился с пылающим лицом и больше не смотрел.
Вскоре вразвалку подскочил грузовик, с подножки спрыгнул бригадир – сбитый сухой мужик с узкими глазами и твердым ртом. Он с ходу саданул Королеву в пах – и подмигнул учетчице:
– Ну что, Верка, женихался к тебе профессор?
Стоя на коленях и закрывая пах руками, Королев видел это голое, еще более желанное колено, край халатика, начало бедра, листок в клетку, свесившийся с блокнота, исчерканный бледными цифрами.
– Ничего, пускай живет, – тихо проговорила девушка.
Всё же в полях было несколько развлечений. Прежде всего сам простор возбуждал странность ощущений. Жили они в одном из шиферных домиков, оснащенных двухэтажными полатями на восемь человек. Вдоль комнаты шла труба парового отопления. Нижние места под ней занимали блатняки. За домиками находилась спортивная площадка, покрытая рифлеными резиновыми плитами. По торцам стояли баскетбольные щиты и гандбольные ворота.
За площадкой сразу вздымался горизонт, застеленный полями. Ночью над горизонтом не виднелось ни огонька, только звезды.
Однажды Вадя откуда-то принес конский череп. Он что-то долго возился с ним, весь день чистил, гладил, оттирал песком, обливал водой. Когда стемнело, он взобрался с ним к баскетбольному щиту, установил на самом ребре верхотуры, но прежде зажег свечку, накапал, прикрепил. Погода была пасмурной – и вот в этой тьме полей, едва-едва угадывавшихся по неясно откуда взявшемуся свечению облаков, на этом самом краю земли и бездны воссиял гигантский черный конь с огненной гривой и лучистыми столбами света, бившими из глаз.
Королев содрогнулся, закурил – и долго еще смотрел на этого несущегося по небосводу черного коня.
– Всадника ищет, – шепнул ему Вадя, подсев рядом.
Надя, казалось, ничего не заметила, так она и сидела на скамейке, что-то перебирала на коленях.
Череп этот Вадя зажигал каждый вечер, и Королев думал, что привык к нему. Для Вади это было целым ритуалом. Он где-то добывал стеариновые свечки, резал их раскаленным ножом, чтоб не крошились, аккуратно вытягивал с торца фитиль. Сколотил себе специальную лесенку, чтоб удобней было взбираться на алтарь. После он слезал и, не поворачиваясь спиной, отходил к скамейке. Садясь, округло и неполно кланялся в сторону баскетбольного щита, закуривал – и так сидел, посматривая на небесный пожар, разгоравшийся над полями среди Млечного Пути.
Королев, уже и позабыв об этой странности Вади, однажды в полночь вышел за домик поискать подорожник – саднил ушиб на локте. Он присел на корточки и зажег спичку, сорвал листок, послюнявил, приложил, поднял глаза. И тут он смертно обмер, увидав этого раскинувшего копыта по будущим своим следам, всего припорошенного звездами вороного коня…
Посидев, Вадя вставал, тушил свечу, снимал череп. Утром счищал парафиновые сосульки, переплавлял и отливал в колбочку из-под валидола, куда прежде закладывал ссученный из нескольких ниток фитиль.
Другое развлечение состояло в том, что они ходили на дальнюю ферму, где коровы какой-то удивительной породы – палево-бархатной масти, с огромными глазами и длинными ресницами, нежной мордой, с прозрачными на закатном солнце ушами, – тяжело чавкая грязью, возвращались в стойло. Доярки снимали и подтягивали плети молокоотсосов, гремя, ополаскивали в корыте с белой водой – и нацепляли с чмоком на ведерное вымя беспокойных, мучающихся ревом коров. Скоро горячее розовое молоко, бурля, наполняло стеклянные молокопроводы, и, нагрузив десяток тачек кормовой свеклы, они получали трехлитровую банку парного. Выпивали тут же, передавая друг другу по кругу. Надя кивала и вздыхала от восторга – и то Вадя, то Король передавали ей банку вне очереди – она снова и снова прикладывалась, пуская голубые усы на подбородок…
А еще они любили ночью выйти на берег Оки, выкупаться в парной, мерцающей темени реки… Тонкая дымка начинает ткаться в воздухе. Луна, поднявшись, разливается по излучине. Королев ложится на спину и, раскинувшись под небом, спускается по течению, слушая, как изредка оживают птичьим вскриком берега, как сонно бьет на плесе тяжелая рыба, как шуршат и плюхаются в воду бобры, как лодочка с турбазы перебирается на другой берег, выпевая уключинами «уик, уик», как далеко по воде доносится любовный шепот… Обратно он шел берегом, долго-долго, вышагивая среди лопухов и крапивы выше своего роста, ожигаясь по плечам и прядая от проливающихся под ноги ужиков.
Вадя же мылся обстоятельно, деловито, с постирушкой. Сначала отмокал по грудь, выстирывая и свое, и Надино. Затем намыливался и долго так ходил по мелководью. После залезал в воду и фыркал, фыркал, крякал.
После, обсыхая, они сидели на берегу, покуривали.
Однажды река за поворотом осветилась просторным мощным конусом, завладевшим всем речным пространством. Уровень реки пополз далеко вниз, жутковато обнажая каменистое дно, копны водорослей, еще струившихся вослед ушедшему урезу… Чуть погодя мимо них потянулся трехпалубный лайнер. Он пылал светом. На верхней палубе оркестр играл вальс. Кружились пары, люди с бокалами шампанского прохаживались вдоль борта. Кто-то на корме, свесившись, тяжело, со стоном блевал в воду. Огромный плавучий город шел посреди полей в Волгу, в Каспийское море, к иным берегам, с иной, фантастической жизнью на них…
После той ночи Надя всегда тянула их на реку. Она не объясняла зачем. Она не просила их пойти с ней. Она просто в какой-то момент поднималась и шла в поле к реке. Никогда не оставляя ее одну, Вадя шел за нею. Королев подтягивался.
А еще один раз бригадир послал Королева с Вадей ночью в поле пригнать грузовик, брошенный внезапно запившим водилой. Сначала всё шло хорошо, но вдруг они скатились в низинку, там колеса замылились в масляном глиноземе, и, буксуя, машина стала зарываться в грязь по оси.
Светила полная луна. Она ползла, смещаясь за перелесок. Вслед за ней склонялся зрачок Венеры. Блестели лужи в колеях. На взгорке стояло одинокое деревце. В леске заливался соловей.
Машину они домкратили по очереди с четырех сторон, гатили каждое колесо. Бегали в лесок – рубить ветки. Глядя на Вадю и сам погружаясь по брови в грязь, Королев думал о пехоте. О том, как солдаты зарывались в землю, вращая ее на себя вместе с колесами полковых пушек.
Жизнь в лагере «Ветерок» сама по себе была безобидной, но безрадостной. Бригадир их – предводитель бичей – был человеком с такой походкой, по которой было ясно, что он никогда не умрет. Он придирался к Королеву из одного только внешнего вида, из-за всклокоченного страстного взгляда, будто бы вопрошавшего: «Где я?! Что здесь?!»
Один раз он послал его вместе с учетчицей оптовой базы на поля подсчитать количество затаренного укропа, ящики с которым были составлены друг на дружку для погрузки у самого берега Оки.
Учетчица – молодая красивая девушка, белокурая, с тонкой нежной кожей, в синем рабочем халатике и белой косынке, – с интересом взглянула на необыкновенного бича. Пока шли через поле, пока срезали через овражек, Королев надышался близостью. И когда, нагнувшись подсчитать число ящиков в стопке, увидел голое на уровне глаз женское колено, в глазах его что-то ослепительно помутилось, и он едва сумел отвернуться, чтобы не укусить, – выпрямился с пылающим лицом и больше не смотрел.
Вскоре вразвалку подскочил грузовик, с подножки спрыгнул бригадир – сбитый сухой мужик с узкими глазами и твердым ртом. Он с ходу саданул Королеву в пах – и подмигнул учетчице:
– Ну что, Верка, женихался к тебе профессор?
Стоя на коленях и закрывая пах руками, Королев видел это голое, еще более желанное колено, край халатика, начало бедра, листок в клетку, свесившийся с блокнота, исчерканный бледными цифрами.
– Ничего, пускай живет, – тихо проговорила девушка.
Всё же в полях было несколько развлечений. Прежде всего сам простор возбуждал странность ощущений. Жили они в одном из шиферных домиков, оснащенных двухэтажными полатями на восемь человек. Вдоль комнаты шла труба парового отопления. Нижние места под ней занимали блатняки. За домиками находилась спортивная площадка, покрытая рифлеными резиновыми плитами. По торцам стояли баскетбольные щиты и гандбольные ворота.
За площадкой сразу вздымался горизонт, застеленный полями. Ночью над горизонтом не виднелось ни огонька, только звезды.
Однажды Вадя откуда-то принес конский череп. Он что-то долго возился с ним, весь день чистил, гладил, оттирал песком, обливал водой. Когда стемнело, он взобрался с ним к баскетбольному щиту, установил на самом ребре верхотуры, но прежде зажег свечку, накапал, прикрепил. Погода была пасмурной – и вот в этой тьме полей, едва-едва угадывавшихся по неясно откуда взявшемуся свечению облаков, на этом самом краю земли и бездны воссиял гигантский черный конь с огненной гривой и лучистыми столбами света, бившими из глаз.
Королев содрогнулся, закурил – и долго еще смотрел на этого несущегося по небосводу черного коня.
– Всадника ищет, – шепнул ему Вадя, подсев рядом.
Надя, казалось, ничего не заметила, так она и сидела на скамейке, что-то перебирала на коленях.
Череп этот Вадя зажигал каждый вечер, и Королев думал, что привык к нему. Для Вади это было целым ритуалом. Он где-то добывал стеариновые свечки, резал их раскаленным ножом, чтоб не крошились, аккуратно вытягивал с торца фитиль. Сколотил себе специальную лесенку, чтоб удобней было взбираться на алтарь. После он слезал и, не поворачиваясь спиной, отходил к скамейке. Садясь, округло и неполно кланялся в сторону баскетбольного щита, закуривал – и так сидел, посматривая на небесный пожар, разгоравшийся над полями среди Млечного Пути.
Королев, уже и позабыв об этой странности Вади, однажды в полночь вышел за домик поискать подорожник – саднил ушиб на локте. Он присел на корточки и зажег спичку, сорвал листок, послюнявил, приложил, поднял глаза. И тут он смертно обмер, увидав этого раскинувшего копыта по будущим своим следам, всего припорошенного звездами вороного коня…
Посидев, Вадя вставал, тушил свечу, снимал череп. Утром счищал парафиновые сосульки, переплавлял и отливал в колбочку из-под валидола, куда прежде закладывал ссученный из нескольких ниток фитиль.
Другое развлечение состояло в том, что они ходили на дальнюю ферму, где коровы какой-то удивительной породы – палево-бархатной масти, с огромными глазами и длинными ресницами, нежной мордой, с прозрачными на закатном солнце ушами, – тяжело чавкая грязью, возвращались в стойло. Доярки снимали и подтягивали плети молокоотсосов, гремя, ополаскивали в корыте с белой водой – и нацепляли с чмоком на ведерное вымя беспокойных, мучающихся ревом коров. Скоро горячее розовое молоко, бурля, наполняло стеклянные молокопроводы, и, нагрузив десяток тачек кормовой свеклы, они получали трехлитровую банку парного. Выпивали тут же, передавая друг другу по кругу. Надя кивала и вздыхала от восторга – и то Вадя, то Король передавали ей банку вне очереди – она снова и снова прикладывалась, пуская голубые усы на подбородок…
А еще они любили ночью выйти на берег Оки, выкупаться в парной, мерцающей темени реки… Тонкая дымка начинает ткаться в воздухе. Луна, поднявшись, разливается по излучине. Королев ложится на спину и, раскинувшись под небом, спускается по течению, слушая, как изредка оживают птичьим вскриком берега, как сонно бьет на плесе тяжелая рыба, как шуршат и плюхаются в воду бобры, как лодочка с турбазы перебирается на другой берег, выпевая уключинами «уик, уик», как далеко по воде доносится любовный шепот… Обратно он шел берегом, долго-долго, вышагивая среди лопухов и крапивы выше своего роста, ожигаясь по плечам и прядая от проливающихся под ноги ужиков.
Вадя же мылся обстоятельно, деловито, с постирушкой. Сначала отмокал по грудь, выстирывая и свое, и Надино. Затем намыливался и долго так ходил по мелководью. После залезал в воду и фыркал, фыркал, крякал.
После, обсыхая, они сидели на берегу, покуривали.
Однажды река за поворотом осветилась просторным мощным конусом, завладевшим всем речным пространством. Уровень реки пополз далеко вниз, жутковато обнажая каменистое дно, копны водорослей, еще струившихся вослед ушедшему урезу… Чуть погодя мимо них потянулся трехпалубный лайнер. Он пылал светом. На верхней палубе оркестр играл вальс. Кружились пары, люди с бокалами шампанского прохаживались вдоль борта. Кто-то на корме, свесившись, тяжело, со стоном блевал в воду. Огромный плавучий город шел посреди полей в Волгу, в Каспийское море, к иным берегам, с иной, фантастической жизнью на них…
После той ночи Надя всегда тянула их на реку. Она не объясняла зачем. Она не просила их пойти с ней. Она просто в какой-то момент поднималась и шла в поле к реке. Никогда не оставляя ее одну, Вадя шел за нею. Королев подтягивался.
А еще один раз бригадир послал Королева с Вадей ночью в поле пригнать грузовик, брошенный внезапно запившим водилой. Сначала всё шло хорошо, но вдруг они скатились в низинку, там колеса замылились в масляном глиноземе, и, буксуя, машина стала зарываться в грязь по оси.
Светила полная луна. Она ползла, смещаясь за перелесок. Вслед за ней склонялся зрачок Венеры. Блестели лужи в колеях. На взгорке стояло одинокое деревце. В леске заливался соловей.
Машину они домкратили по очереди с четырех сторон, гатили каждое колесо. Бегали в лесок – рубить ветки. Глядя на Вадю и сам погружаясь по брови в грязь, Королев думал о пехоте. О том, как солдаты зарывались в землю, вращая ее на себя вместе с колесами полковых пушек.
CIII
И еще одно развлечение им устроил бригадир. Случилось это после того, как Вадя побрился. Брился он на реке, ночью, на ощупь, так: тихо зашел в воду по грудь, держа в руках коробок со спичками. Чиркнул спичкой и провел огоньком под шеей. Вся борода и часть шевелюры вспыхнули. Королев вскрикнул. Зашипев, Вадя опустился под воду. После он долго скреб себя ножичком, подбирая лезвие оселком, правя о брючный ремень.
После этого утром он проснулся иным человеком. Его босое лицо, обрамленное бакенбардами, пронзительно напоминало чрезвычайно знакомый образ.
Королев мучился Вадей целый день. Целый день он не разговаривал с ним и всё посматривал со стороны, пытаясь взять в толк, что же случилось.
Надя радовалась. Она подсаживалась к Ваде, хлопала его по плечу и, довольная, осторожно взглядывала на него в профиль.
– Уйди, Надька, чего пристала, – смущался Вадя.
Вечером в комнату к ним пришел бригадир. Он видел Вадю утром и тоже озадачился. Сейчас он зашел и молча склонился к Ваде, прикрепляя ему к груди какой-то листок.
– Вождем будешь. Герой! – пояснил бригадир, выпрямляясь от скосившегося на свою грудь Вади.
Королев опасливо приблизился.
На груди у Вади красовалась журнальная вырезка, пришпиленная гвоздиком к свитеру. Это был портрет А.С.Пушкина кисти Кипренского.
Хоть Вадя и был темно-русой масти, но сходство было поразительным. Взгляд, правда, он имел мужичий – и хитрый, и тупой, и скрытный, и живой одновременно. Тем не менее его короткое туловище и крупная голова, сложенные на груди руки замыкали сходство с совершенной полнотой.
Результатом этого открытия стало то, что Вадя возгордился. Приосанился, обрел в коллективе отчетливую неприязнь, замешанную на почетном внимании. Он стал таким небольшим ритуальным вождем, окруженным насмешливым почетом.
Например, к нему подсаживался бич и спрашивал:
– Ну, похож ты на Пушкина, как сказывают? Не врешь?
Вадя охотно доставал из-под подушки наклеенный на картонку портрет Кипренского, убранный в целлофановый пакет. Показывал, не вынимая, подержать не давал – и снова прятал.
Обретя популярность, Вадя стал получать приглашения забухать или побыть в общей компании, развеять скуку. Не делая из него шута, тем не менее с ним обращались как с папуасским вождем, предназначенным для ритуального съедения.
Вадя стал блюсти себя. Подстригать бакенбарды, бриться.
Бригадир принес хрестоматию и потребовал выучить несколько стихотворений. Об орле в темнице, о лукоморье и о «выпьем, где же кружка». Стихи Вадя выучить не смог, но, сделав себе шпаргалки на ладони и на резиновых мысках кедов, научился хорошо читать.
Сборища происходили на втором этаже опустошенной столовой. Столы и стойки раздачи были сложены баррикадой. Пыльное солнце заливало просторное помещение. Брагу распределяли из никелированного граненого чайника. На смуглых лицах бичей играли блики. Мутные столбики стаканов чинно стояли подле хозяев. Бражный мастер наконец давал отмашку чтецу. Вадя вставал и выносил вперед ладонь, будто собирался петь. Первый прихлеб приходился на строки: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила».
Когда, репетируя, Вадя начинал декламировать, Надя принималась плакать и бить его по руке. Он терпел. А когда уходил в компанию, шла за ним и всё продолжала его стукать. Мужики просили его подобру прогнать, увести дурочку.
Надя боялась мужиков. Королев боялся Нади.
Наконец она выкрала у Вади хрестоматию.
В день, когда Вадя, отметав и отбушевав, пьяный, так и не нашел хрестоматию и полез к Наде драться, Королев ударил его в челюсть и, когда тот поднялся, ударил еще раз. Вадя после этого притих, хотел ринуться прочь, но вернулся и сел на полати.
– Уходим, – махнул рукой Вадя.
– Давно пора, – согласился Королев и увидел, как обрадовалась Надя, как засобиралась, доставая из-под матраса свои книжечки, поднимая разбросанные по полу обрывки.
После этого утром он проснулся иным человеком. Его босое лицо, обрамленное бакенбардами, пронзительно напоминало чрезвычайно знакомый образ.
Королев мучился Вадей целый день. Целый день он не разговаривал с ним и всё посматривал со стороны, пытаясь взять в толк, что же случилось.
Надя радовалась. Она подсаживалась к Ваде, хлопала его по плечу и, довольная, осторожно взглядывала на него в профиль.
– Уйди, Надька, чего пристала, – смущался Вадя.
Вечером в комнату к ним пришел бригадир. Он видел Вадю утром и тоже озадачился. Сейчас он зашел и молча склонился к Ваде, прикрепляя ему к груди какой-то листок.
– Вождем будешь. Герой! – пояснил бригадир, выпрямляясь от скосившегося на свою грудь Вади.
Королев опасливо приблизился.
На груди у Вади красовалась журнальная вырезка, пришпиленная гвоздиком к свитеру. Это был портрет А.С.Пушкина кисти Кипренского.
Хоть Вадя и был темно-русой масти, но сходство было поразительным. Взгляд, правда, он имел мужичий – и хитрый, и тупой, и скрытный, и живой одновременно. Тем не менее его короткое туловище и крупная голова, сложенные на груди руки замыкали сходство с совершенной полнотой.
Результатом этого открытия стало то, что Вадя возгордился. Приосанился, обрел в коллективе отчетливую неприязнь, замешанную на почетном внимании. Он стал таким небольшим ритуальным вождем, окруженным насмешливым почетом.
Например, к нему подсаживался бич и спрашивал:
– Ну, похож ты на Пушкина, как сказывают? Не врешь?
Вадя охотно доставал из-под подушки наклеенный на картонку портрет Кипренского, убранный в целлофановый пакет. Показывал, не вынимая, подержать не давал – и снова прятал.
Обретя популярность, Вадя стал получать приглашения забухать или побыть в общей компании, развеять скуку. Не делая из него шута, тем не менее с ним обращались как с папуасским вождем, предназначенным для ритуального съедения.
Вадя стал блюсти себя. Подстригать бакенбарды, бриться.
Бригадир принес хрестоматию и потребовал выучить несколько стихотворений. Об орле в темнице, о лукоморье и о «выпьем, где же кружка». Стихи Вадя выучить не смог, но, сделав себе шпаргалки на ладони и на резиновых мысках кедов, научился хорошо читать.
Сборища происходили на втором этаже опустошенной столовой. Столы и стойки раздачи были сложены баррикадой. Пыльное солнце заливало просторное помещение. Брагу распределяли из никелированного граненого чайника. На смуглых лицах бичей играли блики. Мутные столбики стаканов чинно стояли подле хозяев. Бражный мастер наконец давал отмашку чтецу. Вадя вставал и выносил вперед ладонь, будто собирался петь. Первый прихлеб приходился на строки: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила».
Когда, репетируя, Вадя начинал декламировать, Надя принималась плакать и бить его по руке. Он терпел. А когда уходил в компанию, шла за ним и всё продолжала его стукать. Мужики просили его подобру прогнать, увести дурочку.
Надя боялась мужиков. Королев боялся Нади.
Наконец она выкрала у Вади хрестоматию.
В день, когда Вадя, отметав и отбушевав, пьяный, так и не нашел хрестоматию и полез к Наде драться, Королев ударил его в челюсть и, когда тот поднялся, ударил еще раз. Вадя после этого притих, хотел ринуться прочь, но вернулся и сел на полати.
– Уходим, – махнул рукой Вадя.
– Давно пора, – согласился Королев и увидел, как обрадовалась Надя, как засобиралась, доставая из-под матраса свои книжечки, поднимая разбросанные по полу обрывки.
По направлению к реке
CIV
Дорога волнится на стыках плит.
Машины скачут на юг, поджимая колеса.
Бетонный тракт вздыбливается к горизонту.
В предзимнем небе ползут шеренги низких облаков.
Кюветы полны ряски, рогоза. Черная вода подрагивает от капель.
Машины с зажженными габаритными огнями, унося яростный гул шин, мчатся в шарах из брызг.
Над перелеском стая скворцов полощется черным флагом.
С облаков свисают сизые клочья. Впереди тут и там они завешивают мокрую дорогу.
Еще два дня скворцы будут устраивать молодняку тренировочные полеты. Тело стаи на развороте поворачивается одним махом, не нарушая строя.
Темные поля сменяются светлыми лесами, леса подходят к реке, отступают над многоярусными косогорами, лесной ручей из глубокого отвесного оврага выбирается к песчаным наволокам, за ними длинно лысеет мель, две цапли стоят, стерегут осоку.
Дальше плёс широко дышит зыбью. На его краю сильно раскачивается, запрокидывается красный бакен.
Светлый березовый лес восходит от реки по холмистым раскатам.
Величественная пустошь ниже по течению пересекается понтонным мостом.
В будке разводного буксира пьяный капитан обнимает красивую худую женщину в резиновых сапогах и новой телогрейке. Она плачет, безвольно опустив руки.
Два мальчика удят рыбу с понтонов.
Капитан прижимает жену к штурвалу, задирает ей юбку. Она покоряется, зная, что ничего у него не выйдет. Шепчет сквозь всхлипы: «Коля, Коля».
Штурвал раскачивается всё слабее.
Мальчик подсекает голавля и, сжав в кулаке сильное серебро, снова зорко вглядывается в речной простор, раскрываемый излучиной.
На другой стороне, в тени моста, пригасившего напор стремнины, дрейфует лодка. Сухой хмурый старик поправляет весла на бортах и достает из-под скамейки сверток. Разворачивает из него несколько икон, ножом поддевает с одной оклад. Закуривает. Становится на колени на дно лодки. Отбрасывает папиросу. Запинается, неумело, начав с живота, крестится, – и пускает с ладоней.
Дощечка сначала тонет (старик меняется в лице), потом всплывает в отдалении, но не полностью, слой воды в два пальца покрывает лик – и, увлекаема течением, по дуге выбирается на фарватер.
Женщина выглядывает из рубки, поднимает с швартовой тумбы сумку. На ее заплаканном лице теплится покой.
Стая уток невысоко углом со свистом режет воздух. Утиная перекличка тает над высоким гребнем леса.
Старик прячет оклад и начинает сильно, внатяг выгребать на середину. Потом вдруг бросает весла, ожесточенно вычерпывает воду из лодки. Снова хватается за весла.
В лесу падают последние листья. Семья барсуков катает ежа. Барсучки скулят и подскакивают. Еж шуршит, подкалывая на иглы кленовые пятерни.
Машины скачут на юг, поджимая колеса.
Бетонный тракт вздыбливается к горизонту.
В предзимнем небе ползут шеренги низких облаков.
Кюветы полны ряски, рогоза. Черная вода подрагивает от капель.
Машины с зажженными габаритными огнями, унося яростный гул шин, мчатся в шарах из брызг.
Над перелеском стая скворцов полощется черным флагом.
С облаков свисают сизые клочья. Впереди тут и там они завешивают мокрую дорогу.
Еще два дня скворцы будут устраивать молодняку тренировочные полеты. Тело стаи на развороте поворачивается одним махом, не нарушая строя.
Темные поля сменяются светлыми лесами, леса подходят к реке, отступают над многоярусными косогорами, лесной ручей из глубокого отвесного оврага выбирается к песчаным наволокам, за ними длинно лысеет мель, две цапли стоят, стерегут осоку.
Дальше плёс широко дышит зыбью. На его краю сильно раскачивается, запрокидывается красный бакен.
Светлый березовый лес восходит от реки по холмистым раскатам.
Величественная пустошь ниже по течению пересекается понтонным мостом.
В будке разводного буксира пьяный капитан обнимает красивую худую женщину в резиновых сапогах и новой телогрейке. Она плачет, безвольно опустив руки.
Два мальчика удят рыбу с понтонов.
Капитан прижимает жену к штурвалу, задирает ей юбку. Она покоряется, зная, что ничего у него не выйдет. Шепчет сквозь всхлипы: «Коля, Коля».
Штурвал раскачивается всё слабее.
Мальчик подсекает голавля и, сжав в кулаке сильное серебро, снова зорко вглядывается в речной простор, раскрываемый излучиной.
На другой стороне, в тени моста, пригасившего напор стремнины, дрейфует лодка. Сухой хмурый старик поправляет весла на бортах и достает из-под скамейки сверток. Разворачивает из него несколько икон, ножом поддевает с одной оклад. Закуривает. Становится на колени на дно лодки. Отбрасывает папиросу. Запинается, неумело, начав с живота, крестится, – и пускает с ладоней.
Дощечка сначала тонет (старик меняется в лице), потом всплывает в отдалении, но не полностью, слой воды в два пальца покрывает лик – и, увлекаема течением, по дуге выбирается на фарватер.
Женщина выглядывает из рубки, поднимает с швартовой тумбы сумку. На ее заплаканном лице теплится покой.
Стая уток невысоко углом со свистом режет воздух. Утиная перекличка тает над высоким гребнем леса.
Старик прячет оклад и начинает сильно, внатяг выгребать на середину. Потом вдруг бросает весла, ожесточенно вычерпывает воду из лодки. Снова хватается за весла.
В лесу падают последние листья. Семья барсуков катает ежа. Барсучки скулят и подскакивают. Еж шуршит, подкалывая на иглы кленовые пятерни.