Страница:
протягивал обе руки, когда постоянно прикладывал ладонь к сердцу,
выказывая свое восхищение и уважение Советским Союзом и лично Леонидом
Ильичом. Давно не чувствовал Брежнев такого искреннего и откровенного
уважения к себе. Он видел на своем веку немало и льстивых угодников, и
откровенных подхалимов, и тех, кто улыбался, а сам готов был вцепиться
в горло. О-о, он их видел насквозь, но вынужден был тоже улыбаться и
делать вид, что ничего не понимает: когда делаешь вид, то добиваешься
большего. И в итоге получите двадцать лет правления. И не самого
худшего, если посмотреть на историю страны. Да и мира. Сколько сделано
за эти годы! А сколько можно было еще сделать, найдись среди
руководителей других стран истинные друзья, сотоварищи! В которых бы
верил, как в себя. Нету их. Хотя нет, Гусаку можно доверять. Их
сблизил Крым и известие о гибели Веры Карловны, второй жены Густава.
Лишь узнав о катастрофе вертолета, в котором она летела, он позвонил в
Прагу, долго говорил Густаву что-то утешительное. Гусак вообще может
удивительно слушать, несмотря на то что сам молчаливый. Да, с ним
можно и в домино поиграть, и о Чаушеску откровенно поговорить.
И вдруг еще Тараки - такой же искренний, открытый. И сразу
забылось, что про него докладывали: якобы и тщеславен безмерно, вплоть
до того, что сам пишет о себе революционные пьесы и сам себя играет в
них, и что может заказывать себе обед из 28 блюд, и по три телевизора
в комнатах имеет, и что забросил партийные дела... Зато откровенен и
благороден. А опыт руководителя пришел бы. Он, Брежнев, не допускал,
что ли, в начале своей работы промахов? Если покопаться - найдут
потомки, за что его можно будет и поругать. Единственное, обидно
будет, если этим займется тот, кто сменит его на посту. Это самое
последнее дело, когда сегодняшний руководитель делает себе
политическую карьеру на ошибках вчерашнего. Что бы там ни было, а
лучше смолчать, как это он сделал сам по отношению и к Сталину, и к
Хрущеву. Ругать - не от большого ума, заниматься надо сегодняшним
днем, а не вчерашним.
Словом, все бы пришло и к Тараки - и опыт, и умение, и талант.
Суслов как-то вскользь сказал, что искру таланта можно высечь упорным
трудом. Наверняка это не его слова, все в Политбюро знают, что он даже
послов и дипломатов заставляет присылать и привозить ему из-за границы
книги пословиц и поговорок, афоризмов, крылатых слов. Заучивает их
наизусть и при случае не упускает возможность блеснуть эрудицией. Если
присмотреться, то и речи его - это расшифрованные, развернутые в
рассуждения пословицы и поговорки. Все хочет казаться умнее, чем есть
на самом деле. Он и сказал про Тараки - про искру эту и талант.
Помогли бы, помогли постичь эту науку, это искусство - быть во главе
партии и страны. И как жаль, что думать об этом приходится в прошедшем
времени...
Машина тихо шуршала сзади. Ее можно было пропустить вперед, но до
поворота к дому оставалось шагов десять, и Брежнев не стал сходить на
обочину. Да и на охране сегодня Медведев, а он себе такие вольности не
позволит - уехать, оставить одного. Эх, Нуру бы таких людей. А
Амин-то, Амин... Как же просмотрели его? Как допустили, что вырос до
таких постов и так стремительно? И не побоялся ведь, хотя прекрасно
знал отношение Советского Союза к Тараки. Отношение ЦК. Его в конечном
счете, Брежнева, отношение. Не побоялся...
Свернул на тропинку к даче. Не оглядываясь, махнул рукой
сидевшему в машине Медведеву - в гараж. Вот теперь он точно оставался
один. Уже подсчитывал - на полное одиночество в этой жизни, на этой
земле, ему отпущены вот эти 62 шага от поворота до дома. 62 шага в
сутки. И то если не выбежит навстречу правнучка. Семимесячной оставила
Галина им с Викторией Петровной свою дочку. Ничего, вырастили, как
свою дочь, поставили на ноги. И вот как подарок судьбы на старости лет
- у той уже своя дочь, ласковый, игривый комочек, названный Галинкой.
Наверняка она сейчас на улице: день был достаточно теплый, он пораньше
уехал с работы, чтобы хоть подышать свежим воздухом. И жена, конечно,
сидит в беседке у крыльца, вяжет. Она еще ничего не знает про Тараки,
еще практически никто не знает об этом, а уже надо думать, как
ответить убийце. Да-да, это дело просто так оставлять ни в коем случае
нельзя. Амин должен - и он почувствует! - что подобное не прощается.
- Дедуля приехал, дедуля!
От беседки бежала любимица - пятилетняя Галинка. С разбегу
уткнулась в колени, обхватила ноги. Вот и кончилось одиночество, с дел
государственных - да в проблемы семейные.
- Дедуля, дедуля, дай что-то скажу на ушко, - ухватившись за
пальцы, тянула вниз правнучка.
Леонид Ильич присел, и Галя, стрельнув глазками в сторону дома,
быстро зашептала:
- А Леня и Андрей опять говорили, что им надоели твои котлеты с
макаронами. Вот.
- Так и сказали?
- Ага.
- А ну-ка пойдем к ним, разберемся.
Андрей и Леня - это уже внуки от Юрия. Значит, и он с семьей
здесь. Как-то невестка вспомнила детское упрямство своих сыновей: те
заявили, что не поедут на дачу, потому что там на ужин опять подадут
любимую дедушкину еду - котлеты с толстыми макаронами - и заставят
съесть до конца. Он тогда улыбнулся, мол, а что бы вы говорили,
ребятки, если бы еще и обедали здесь: на первое, как правило, здесь
подавались борщ, щи или кулеш. Не тот возраст, чтобы менять свои
привычки. Даже в еде.
Разговоров на эту тему больше не возникало, пока не появилась и
не подросла Галинка. Зная ее привязанность к прадеду, ребята
специально, дразня ее, вздыхали про макароны. Галя из солидарности -
человек ведь уже! - уходила в сторону и ждала деда, чтобы сообщить о
коварства ребят.
- Ну-ка, где они? Мы сейчас спросим, чего ж это она такого
заморского хотят.
Из беседки выглянула жена, Витя. Звал так Викторию со
студенческих лет, еще когда познакомился на танцах с дочерьми старого
железнодорожника Петра Денисова и среди Александры, Лидии и Виктории
выделил старшую - Вику, Витю. Не самую красивую, как удивлялись
друзья, но жизнь тем не менее прожили. В конце двадцатых у них
родилась Галина, потом Юрий, судьба бросала их по всей стране, но ни
разу не расстались они с женой больше чем на месяц. Война, правда, не
в счет.
Тяжело опираясь о столик, Витя встала. Ноги беспокоили ее все
чаще, только после Карловых Вар она чувствовала себя немного полегче,
спасибо Гусаку, приглашает каждый год.
- Устал? - спросила она.
- Как всегда.
В доме не было принято говорить о работе, а тем более
расспрашивать о ней. Лишь иногда он делился с Витей планами или
настроениями в Политбюро. А так - смотрите телевизор да читайте
газеты, там все скажут и напишут. Вернее, то, что можно. Государство
ведь тоже есть тайна. Вот что про Амина напишешь? Что скажешь? За ним
ведь тоже страна, и, кстати, первая, кто признал после революции новую
власть в России. Эмманула-хан с Лениным, можно сказать, друзья были,
они с Тараки нашли общий язык, а до этого и Дауд был, и шах - всегда
Афганистан слыл надежным другом. А что будет теперь, при новом
руководстве? Просьбу о помиловании Тараки они отвергли, да не просто
отвергли, а обманывали, вздумали играть в кошки-мышки. И можно ли
после этого верить Амину? Громыко, правда, послал по своей линии
телеграмму, чтобы посол и советники не рушили сложившихся связей, не
шли на конфронтацию с новым правительством. Единственное, о чем
просили, - делать все, чтобы удержать Амина от репрессий. За те
двадцать дней, что он у власти, по линии КГБ приходят страшные
вообще-то сведения: Амин не просто расстреливает сторонников Тараки, а
заодно и оставшихся в живых парчамистов, он приказывает сбрасывать
трупы в ямы с хлорной известью, чтобы от человека вообще ничего не
осталось. А то, что политзаключенных загружают в самолет, а над горами
раскрывают рампу и высыпают людей, как горох, вниз? И все под видом
очищения партии. Знаем мы эти чистки...
- Ужинать будем сразу? Юра с детишками приехал.
Словно подтверждая это, в дверях дома появилась невестка, как
всегда, улыбающаяся и, как всегда, с книгой в руках. Насколько не
сложилась личная жизнь у Галины, настолько можно было радоваться за
Юрия. Люся оказалась на диво чуткой к обстановке в доме женщиной. За
двадцать пять лет ни разу не огорчила. Единственный раз он сделал даже
не замечание, а намек - где-то на третий или четвертый день ее
замужества. Не дождавшись, как теперь будет называть его Люся, как бы
ненароком сказал за ужином Вите:
- Вроде бы раньше невестки родителей мужа называли папой и мамой.
А сейчас, я смотрю, никак не зовут...
Люся покраснела, уткнулась в тарелку. Потом призналась: просто
она никогда никого не звала папой. С трех лет был отчим. Люди как
стали говорить: "К вам дядя Жора пошел", так она и усвоила - дядя Жора
да дядя Жора. Но ничего, здесь привыкла и уже не просто признала и
почитала за родителей, а даже составляла компанию, когда по телевизору
показывали футбол или хоккей, а рядом с Леонидом Ильичом сидеть,
сопереживать было некому. Такую невестку поискать да поискать. Юрию до
конца бы это понять, не доводить до слез ее да и их с матерью тоже:
ясно, что каждый лезет подружиться и поднять рюмку с сыном Генсека, но
голова-то должна быть на плечах своя, есть же границы разумного. И еще
одно омрачало - не приняла невестка Чурбанова. Вроде и приветлива,
когда сходятся вместе, но он-то знает, что значит искренняя
приветливость Люси. Вроде женщина умная и должна попять разницу между
ним и цыганом с циркачом, которые до этого морочили Гале голову. Витя
допытывалась по-женскж: отчего? Вроде бы за то, что кланяется Чурбанов
подобострастно даже дома, что, несмотря на негласный запрет, старается
говорить о работе даже за столом - командует дивизиями, округами. Но
надо же понять, что молодому генералу хочется быть генералом даже
дома. Привыкнет и к должности, и к званию, главное же еще раз - что не
циркач да не цыган...
- Здравствуйте, пап, - приветливо улыбнулась невестка. Хотела
что-то спросить, но, глянув на свекровь, сдержалась. Остановила
Галинку, хотевшую шмыгнуть вслед за прадедом в дом.
Центральную дверь на даче открывали редко - по праздникам или
если вдруг принимали гостей. А так пользовались запасным выходом -
мимо кухни, подсобок - в холл. Когда-то дача была деревянной, но
уговорили перестроить ее, обложили мрамором. Появились третий этаж,
лифт, бассейн с парилкой, туалеты в каждой комнате, но исчезли
бильярдная, комната с птицами - как много раньше привозили и дарили
птиц! - а главное, из дома ушло тепло. Уж сколько горевалось по
старому срубу, но кто ж теперь вернет прошлое?! Да и вообще в
последнее время вокруг него творятся дела без его ведома и согласия.
То за время его отдыха в Крыму проложили автотрассу из Внуково прямо к
тыльной стороне дачи, то в одну ночь вырубили рядом с воротами рощицу
и оборудовали вертолетную площадку - все говорят, надо. А то вдруг
появляется в какой-нибудь его речи абзац про развитие той же Западной
Сибири, и тогда сибиряки требуют денег и средств на выполнение его
указаний. А где их взять, лишние деньги? Только если другим не дашь.
Надо бы серьезно поговорить с Цукановым, пусть наведет в своем
хозяйстве порядок.
Вызвал лифт. Подумав, нажал на третий этаж.
На "голубятне", как Брежнев называл его, были только его рабочий
кабинет и библиотека. Да по стенам фотографии - с Костей Грушевым на
охоте, с правнучкой на берегу моря. На фотографиях он выходил хорошо -
хоть в маршальском кителе, хоть в спортивном костюме. Бог не обидел ни
ростом, ни фигурой, потому и снимки получаются. Сюда, на третий этаж,
меньше всего доносились звуки и почти не проходили запахи с кухни:
кроме всего прочего новая дача была гулкой и вбирала в себя все
запахи. В кабинете поднял штору, но смеркалось быстро, и Леонид Ильич
включил свет. Хотел выйти на балкон, но, что-то вспомнив, прошел к
столу. Задвигал ящиками. В самом нижнем нашел то, что искал, - красную
тетрадь со своими пометками и вложенными в нее страничками
машинописного текста.
Да, это была рабочая тетрадь, в которой прорабатывались вопросы
переговоров с Тараки 10 сентября. Где-то должна быть и справка,
подготовленная Андроповым, о положении дел в Афганистане. Вроде бы
данные были только за последний месяц, но уже тогда таили в себе
тревогу. Где же листок?
Справки не оказалось, и Брежнев попытался вспомнить, что было
написано в ней. Что-то о финансировании афганских мятежников в
Пакистане, о совещании в Америке по поводу положения дел в
Афганистане, о донесениях госдепартамента в посольство в Кабуле по
поводу желательности падения режима Тараки - Амина. Что-то еще было...
А, о тайных встречах Амина с американским послом, где-то больше
четырнадцати неофициальных встреч за последнее время.
Тараки, узнав об этом, поверил окончательно в то, что Амин может
его сместить. Но это только то, что стало известно, а сколько всего
непонятного и тайного происходит вокруг Афганистана? Это только
непосвященный думает, что там все хорошо, революция развивается. То,
что плетется вокруг страны - более густую сеть Андропов еще не
рисовал.
Да, тогда, 10 сентября, Тараки поверил ему. Но что он подумал,
когда увидел на аэродроме Амина? И как вести теперь себя с убийцей?
Что посоветует институт Примакова, востоковеды? Впрочем, что они могут
посоветовать, если и Апрельская революция стала для них громом средь
ясного неба, если до сих пор не могут окончательно разобраться с
различными движениями и партиями в стране. Разогнать бы их наполовину,
может, и на пользу пошло бы. Да только за каждого уволенного
плакальщик-заступник обязательно найдется, так что будет себе дороже.
Только и надежда, что у Андропова и Устинова люди знают свое дело,
перекроют прорехи.
Хотя как сказать. От них, скорее всего, как раз и идет разнобой в
оценке афганских событий. Насколько он успел уловить, военные находят
ее спокойной, в одном из донесений даже написали, что для Афганистана
Тараки - это знамя, а Амин - мотор революции. Советники от КГБ,
наоборот, бьют тревогу: все рушится, революцию можно спасти только в
том случае, если придут к власти парчамисты во главе с опальным ныне
Бабраком Кармалем. Сегодняшнее руководство халькистов во главе с
Тараки и Амином скорее случайно, чем закономерно. Оно дискредитировало
себя и не пользуется поддержкой народа. А Бабрак не запятнан...
Вот и выходит, что за власть боролись "Парчам" и "Хальк", а
стрелялись Тараки и Амин, "знамя" и "мотор". Интересно, как объяснят
завтра гибель Тараки Устинов и Громыко, какая информация пройдет по их
каналам? Андропов, собственно говоря, отмолчался, все у него тайны да
свои сведения. Разбирались бы сначала на своем уровне что к чему, а уж
потом шли к нему с готовыми предложениями или хотя бы наметками. Не об
одном ведь Афганистане в конечном счете у него болит голова - есть еще
и Штаты, и Запад. К тому же и свои стали поднимать головы: все
нахальнее, демонстративнее ведут себя Тито, Чаушеску, Ким Ир Сен, в
открытую поддерживая Китай. Ясно, что они ищут в нем определенную
опору для своего "особого", независимого от СССР и Варшавского
Договора курса. Только неужели еще не ясно, что кто не с нами - тот
против нас? На Западе, если верить докладам, наметилась тенденция к
сближению стран, а здесь - самостоятельности, видите ли, им
захотелось. Какая может быть сейчас самостоятельность?! Все давно друг
от друга зависят. Если отойдут от лагеря социализма, так что, минуют
капиталистов? Обойдутся без них? Нет, конечно. Да был бы Китай с их
лагерем, совсем иная обстановка была бы в мире, совсем иная.
По-другому бы разговаривали и вели себя те, кто считает себя пупом
земли.
Была надежда на страны "третьего мира", но уже стало окончательно
ясно, что никакой отдачи от них в ближайшем будущем не будет. Ни в
деньгах, ни в политике. Хотя средства бухаются в них как в бездонную
бочку. Пономарев даже прогнозирует, что, пока развивающиеся страны
нуждаются в нашей военной поддержке, они будут следовать в фарватере
Советского Союза. Но как только перед ними встанут задачи
экономического подъема и развития, где социалистические страны пока, к
сожалению, не смогут оказать сколь-либо существенной поддержки и
помощи, они начнут "уплывать" на Запад, меняя соответственно и свой
политический курс. Вот и все их революции, все идеалы. Перевороты это,
мятежи, а не революции, если главное - деньги.
А что в Афганистане - революция или переворот? Тараки и Амин
называют свой приход к власти социалистической революцией, уже
несколько раз проскакивало у них и слово "великая". Посол тоже говорит
о революции. Но послу что, он прекрасно знает, что за переворот ему -
взбучка, за революцию же - награды ж почести. Тут главное - что будет
дальше в Афганистане, куда пойдет революция. Здесь пока никто не
прогнозирует, никто не хочет предположить или гарантировать. Или не
хочет брать на себя ответственность? Эх, времена. Когда-то они
взваливали на себя всю страну со всеми проблемами...
Брежнев все же вышел на балкон. Около летнего бассейна стоял сын
и задумчиво смотрел на покрытую опавшими листьями воду. Внизу, около
построенного недавно из бамбука детского домика, сидели на корточках
внуки, рассматривая выползшего на тротуар ежа. Рядом крутилась
Галинка, простив им макароны. Новым поколениям всегда что-то не
нравится из того, чем жили их отцы и деды. Можно, конечно, сказать на
кухне, чтобы готовили для внуков что-нибудь другое, да только любое
другое тоже в конечном итоге надоедает, а на каждого все равно не
угодишь. Пусть уж лучше будет так, как всегда.
"Это все-таки надежнее всего", - подумал он и стал спускаться в
столовую.
Необходимое послесловие.
В конце восьмидесятых дачу Э 6 с большой газетной шумихой
передадут под детское отделение одной из районных больниц. Несколько
санитарок не смогут ухаживать за всей территорией дачи и помещением, и
постепенно дача станет приобретать неприглядный вид. Да и строилась
она для определенных, отнюдь не лечебных, целей, поэтому говорить о
каких-то удобствах дли врачей и детей не приходится. Правда, для
газетчиков это уже не представляло интереса.
Виктория Петровна переедет в дом на Кутузовском проспекте.
Практически ослепнув и обезножив, она месяцами не имела возможности
спуститься вниз, подышать свежим воздухом. Люся часто заставала ее
плачущей, с радиоприемником у уха.
- Что ты плачешь, мама?
- Опять про Леню плохо говорили. И опять неправду, да еще те, кто
как раз при нем становились академиками и получали награды...
Из всех, окружавших семью Брежнева при жизни Леонида Ильича,
самыми верными, преданными и человечными окажутся женщины из
обслуживающего персонала дачи. Они единственные, кроме родственников,
кто будет приходить к вдове бывшего Генеральною секретаря, ухаживать
за ней...
11 октября 1979 года. Ташкент.
- Хабиб Таджибаевич, читали? - В кабинет к Халбаеву вошел с
"Правдой" в руках Саттаров. Увидев на столе у командира эту же газету,
развел руками: не уберегли, но в чем мы виноваты?
- Почему нам все-таки дали отбой? - Майор, взяв "Правду", еще раз
пробежав сообщение о смерти "после тяжелой, непродолжительной болезни"
председателя Ревсовета Афганистана Нура Мухаммеда Тараки, задумчиво
потер свой высокий из-за залысин лоб. Саттаров пожал плечами: если вы
не знаете, я-то откуда? - Ну ладно, дело в прошлом. А в настоящем... В
настоящем нам полный отбой. По всем статьям.
- Может, еще не все...
- Да нет, уже все. С завтрашнего дня батальон запланирован в
наряды и даже, кажется, на хозработы. Как понимаешь, вернее признака
быть не может. Отвоевались. Жалко...
И неизвестно, то ли майор жалел так никогда и не увиденного в
жизни Тараки, то ли просто понимал, что больше такой возможности, о
которой мечтают все офицеры - заниматься только боевой подготовкой, -
уже не предвидится.
НЕ ПРИЕЗЖАЙТЕ НА ВОСТОК ОСЕНЬЮ. -
"ИЩИТЕ ЛЕДОГОРОВА В АФГАНИСТАНЕ". -
ПИСЬМО ДЛЯ БРЕЖНЕВА. - СМЕНА КОМАНДЫ.
Октябрь 1979 года. ТуркВО.
Никогда не приезжайте на Восток осенью, когда начинает
растворяться по ночам летняя жара. Когда базары - о-о, что это за
дивное богатство и изобилие, восточные базары! - когда базары
заполнены товаром, как гранат зернышками. Когда запахи медовости,
сытности становятся воздухом. Когда голубые купола минаретов, мечетей,
кафе и ресторанов сливаются с небом. Когда цветы стоят дешевле воды, а
в фонтанах купаются дети. Когда блаженство все: и тень, и солнце, и
стакан морса, и чашка плова прямо на улице из котла. А откуда-то
вьется, тянется тонкой золотой нитью голос певицы, И цветасто все,
улыбчиво, красиво...
Ох, не приезжайте на Восток этой порой, если не хотите раз и
навсегда влюбиться в него.
Лена тоже ошалела от обрушившейся на нее диковинности,
непохожести Ташкента на все, что она видела раньше в своей жизни.
Хотя, если разобраться, что она видела - два раза Москву в детстве, да
и то по больницам. Заставляла мать вечерами таскать с колхозного поля
бураки, и она надорвалась. Тогда и услышала, как говорил врач матери:
операции не требуется, но не сможет ваша девочка иметь детей.
Застыдилась тогда: она только в шестом классе, а уже про ее детей
говорят, И радость заодно - не надо ложиться на операцию.
Да только классы, школа пролетели, а болезнь осталась. И кого
винить, мать, что ли? Так она ради нее-то и старалась с этими
бураками: теленка специально не сдавала, держала подольше, чтобы
потянул не по тощаку, чтобы на вырученные деньги купить ей наконец
пальто к зиме. А то ведь в фуфайке до шестого класса и проходила, а
все же девочка, хотелось и принарядиться.
Поплакать бы сейчас над тем пальтишком, да износила до подкладки.
А когда выросла, хоть и не хуже других была, а чуралась ребят, жила
дичком - помнила о своем несчастье. Вот тут-то оно горем и обернулось,
когда все осозналось.
И вдруг - весна, приезд Бори, лес, его рука в темноте... И все!
Пропасть. И летит она в эту пропасть уже почти полтора года. И шепчет
только имя старшего лейтенанта, и ложится спать с именем этим, и
встает с ним. Сумасшествие какое-то. То томительно-сладостное, то до
боли печальное. Бо-ря!
Замерла, увидев в толпе военную фуражку: а может, повезет и
встретит Бориса прямо здесь, в Ташкенте? Вдруг приехал в командировку,
ведь может же быть такое...
- Куда едем, девушка? - подошел, перебирая ключами, как четками,
молодой парень.
- Мне лететь.
Лететь, лететь. Лететь дальше. Добраться до Бориса. Увидеть его.
Пусть поругает, прогонит, усмехнется, но - увидеть. Она не может вот
так сразу, как, видимо, он, забыть обо всем. Отрезать прошлое. У нее
один раз в жизни была та ромашковая поляна. И может быть, больше
никогда не случится. По крайней мере она не хочет. Или Борис - или
никто.
- Куда едем? - подошел еще один водитель.
- Мне лететь, - повторила и ему Лена. Взяла чемоданчик. Где-то
рядом с Центральным аэропортом, сказали, есть местный, а уж от него до
Бориса - один час лета.
...А вообще-то таким, как Лена, у которых один Борис на уме,
можно приезжать на Восток и осенью. Дальняя и необычная сторона -
настолько дальняя и необычная, что кажется заграницей, - оглушила
Лену, но заинтересовала лишь настолько, что где-то здесь, в этой
необычности, служит и живет Борис. Как они встретятся? Что он скажет?
Как посмотрит? Нужно только добраться до него к вечеру: хоть и красиво
здесь, но ночью и красота страшна.
Побегала по дежурным, регистрациям - успела. Солнце еще стояло
над горами, а она опять где с расспросами, где по наитию, но нашла
сначала забор из пыльных плит, а потом вышла и к солдатским воротам.
Помялась, собираясь с духом и надеясь, что кто-нибудь выйдет из будки
дежурного и избавит ее от нерешительности. Но никто не выходил, мелкая
дрожь не исчезла, и тогда она сама стала подниматься по ступенькам.
Ужас: дома, издали, все казалось намного проще. Представлялось, что,
как только она подойдет к воротам части, Борис сам выйдет навстречу, и
они... они... Впрочем, это уже неважно, главное было - решиться на
поездку и доехать, отыскать в далекой Средней Азии место, где живет и
служит Борис. Глядела на карту - и обмирала. Мыслимо ли для нее такое
- лететь к черту на кулички. Лучше еще десяток мин обезвредить,
перелопатить гору земли, но там Борис, который столько времени
молчит...
Вышел бы он сейчас. Полтора года она думала о встрече и каждый
раз представляла, как выходит Борис. Другого не смогла придумать. А
может, и не хотела. Вышел бы...
Вместо Бориса появился солдат с красной повязкой дежурного. Он
оглядел ее, чемоданчик и, поняв, что это к ним в часть, спросил:
- Вы к кому?
- Мне... здравствуйте. Мне Ледогорова.
- Из какого взвода?
Взвода? Откуда она знает. Хотя нет, как же она забыла, он ведь
командир саперного взвода.
- Из саперного, - радостно сообщила она.
- Саперного? У нас таких взводов нет.
Как нет? Может, она просто не туда попала, может, здесь есть и
другая часть?
Торопливо, боясь, что дежурный уйдет, достала кошелек, отыскала
среди денег листок с адресом. Солдат взял бумажку, прочел, свел брови,
что-то соображая.
- Часть наша, но Ледогорова у нас нет, это точно.
- Ну как же нет! А где он?
- Подождите, вон Оксана Сергеевна идет, она у нас всех знает.
Оксана Сергеевна, - поднял дежурный бумажку навстречу идущей по
выказывая свое восхищение и уважение Советским Союзом и лично Леонидом
Ильичом. Давно не чувствовал Брежнев такого искреннего и откровенного
уважения к себе. Он видел на своем веку немало и льстивых угодников, и
откровенных подхалимов, и тех, кто улыбался, а сам готов был вцепиться
в горло. О-о, он их видел насквозь, но вынужден был тоже улыбаться и
делать вид, что ничего не понимает: когда делаешь вид, то добиваешься
большего. И в итоге получите двадцать лет правления. И не самого
худшего, если посмотреть на историю страны. Да и мира. Сколько сделано
за эти годы! А сколько можно было еще сделать, найдись среди
руководителей других стран истинные друзья, сотоварищи! В которых бы
верил, как в себя. Нету их. Хотя нет, Гусаку можно доверять. Их
сблизил Крым и известие о гибели Веры Карловны, второй жены Густава.
Лишь узнав о катастрофе вертолета, в котором она летела, он позвонил в
Прагу, долго говорил Густаву что-то утешительное. Гусак вообще может
удивительно слушать, несмотря на то что сам молчаливый. Да, с ним
можно и в домино поиграть, и о Чаушеску откровенно поговорить.
И вдруг еще Тараки - такой же искренний, открытый. И сразу
забылось, что про него докладывали: якобы и тщеславен безмерно, вплоть
до того, что сам пишет о себе революционные пьесы и сам себя играет в
них, и что может заказывать себе обед из 28 блюд, и по три телевизора
в комнатах имеет, и что забросил партийные дела... Зато откровенен и
благороден. А опыт руководителя пришел бы. Он, Брежнев, не допускал,
что ли, в начале своей работы промахов? Если покопаться - найдут
потомки, за что его можно будет и поругать. Единственное, обидно
будет, если этим займется тот, кто сменит его на посту. Это самое
последнее дело, когда сегодняшний руководитель делает себе
политическую карьеру на ошибках вчерашнего. Что бы там ни было, а
лучше смолчать, как это он сделал сам по отношению и к Сталину, и к
Хрущеву. Ругать - не от большого ума, заниматься надо сегодняшним
днем, а не вчерашним.
Словом, все бы пришло и к Тараки - и опыт, и умение, и талант.
Суслов как-то вскользь сказал, что искру таланта можно высечь упорным
трудом. Наверняка это не его слова, все в Политбюро знают, что он даже
послов и дипломатов заставляет присылать и привозить ему из-за границы
книги пословиц и поговорок, афоризмов, крылатых слов. Заучивает их
наизусть и при случае не упускает возможность блеснуть эрудицией. Если
присмотреться, то и речи его - это расшифрованные, развернутые в
рассуждения пословицы и поговорки. Все хочет казаться умнее, чем есть
на самом деле. Он и сказал про Тараки - про искру эту и талант.
Помогли бы, помогли постичь эту науку, это искусство - быть во главе
партии и страны. И как жаль, что думать об этом приходится в прошедшем
времени...
Машина тихо шуршала сзади. Ее можно было пропустить вперед, но до
поворота к дому оставалось шагов десять, и Брежнев не стал сходить на
обочину. Да и на охране сегодня Медведев, а он себе такие вольности не
позволит - уехать, оставить одного. Эх, Нуру бы таких людей. А
Амин-то, Амин... Как же просмотрели его? Как допустили, что вырос до
таких постов и так стремительно? И не побоялся ведь, хотя прекрасно
знал отношение Советского Союза к Тараки. Отношение ЦК. Его в конечном
счете, Брежнева, отношение. Не побоялся...
Свернул на тропинку к даче. Не оглядываясь, махнул рукой
сидевшему в машине Медведеву - в гараж. Вот теперь он точно оставался
один. Уже подсчитывал - на полное одиночество в этой жизни, на этой
земле, ему отпущены вот эти 62 шага от поворота до дома. 62 шага в
сутки. И то если не выбежит навстречу правнучка. Семимесячной оставила
Галина им с Викторией Петровной свою дочку. Ничего, вырастили, как
свою дочь, поставили на ноги. И вот как подарок судьбы на старости лет
- у той уже своя дочь, ласковый, игривый комочек, названный Галинкой.
Наверняка она сейчас на улице: день был достаточно теплый, он пораньше
уехал с работы, чтобы хоть подышать свежим воздухом. И жена, конечно,
сидит в беседке у крыльца, вяжет. Она еще ничего не знает про Тараки,
еще практически никто не знает об этом, а уже надо думать, как
ответить убийце. Да-да, это дело просто так оставлять ни в коем случае
нельзя. Амин должен - и он почувствует! - что подобное не прощается.
- Дедуля приехал, дедуля!
От беседки бежала любимица - пятилетняя Галинка. С разбегу
уткнулась в колени, обхватила ноги. Вот и кончилось одиночество, с дел
государственных - да в проблемы семейные.
- Дедуля, дедуля, дай что-то скажу на ушко, - ухватившись за
пальцы, тянула вниз правнучка.
Леонид Ильич присел, и Галя, стрельнув глазками в сторону дома,
быстро зашептала:
- А Леня и Андрей опять говорили, что им надоели твои котлеты с
макаронами. Вот.
- Так и сказали?
- Ага.
- А ну-ка пойдем к ним, разберемся.
Андрей и Леня - это уже внуки от Юрия. Значит, и он с семьей
здесь. Как-то невестка вспомнила детское упрямство своих сыновей: те
заявили, что не поедут на дачу, потому что там на ужин опять подадут
любимую дедушкину еду - котлеты с толстыми макаронами - и заставят
съесть до конца. Он тогда улыбнулся, мол, а что бы вы говорили,
ребятки, если бы еще и обедали здесь: на первое, как правило, здесь
подавались борщ, щи или кулеш. Не тот возраст, чтобы менять свои
привычки. Даже в еде.
Разговоров на эту тему больше не возникало, пока не появилась и
не подросла Галинка. Зная ее привязанность к прадеду, ребята
специально, дразня ее, вздыхали про макароны. Галя из солидарности -
человек ведь уже! - уходила в сторону и ждала деда, чтобы сообщить о
коварства ребят.
- Ну-ка, где они? Мы сейчас спросим, чего ж это она такого
заморского хотят.
Из беседки выглянула жена, Витя. Звал так Викторию со
студенческих лет, еще когда познакомился на танцах с дочерьми старого
железнодорожника Петра Денисова и среди Александры, Лидии и Виктории
выделил старшую - Вику, Витю. Не самую красивую, как удивлялись
друзья, но жизнь тем не менее прожили. В конце двадцатых у них
родилась Галина, потом Юрий, судьба бросала их по всей стране, но ни
разу не расстались они с женой больше чем на месяц. Война, правда, не
в счет.
Тяжело опираясь о столик, Витя встала. Ноги беспокоили ее все
чаще, только после Карловых Вар она чувствовала себя немного полегче,
спасибо Гусаку, приглашает каждый год.
- Устал? - спросила она.
- Как всегда.
В доме не было принято говорить о работе, а тем более
расспрашивать о ней. Лишь иногда он делился с Витей планами или
настроениями в Политбюро. А так - смотрите телевизор да читайте
газеты, там все скажут и напишут. Вернее, то, что можно. Государство
ведь тоже есть тайна. Вот что про Амина напишешь? Что скажешь? За ним
ведь тоже страна, и, кстати, первая, кто признал после революции новую
власть в России. Эмманула-хан с Лениным, можно сказать, друзья были,
они с Тараки нашли общий язык, а до этого и Дауд был, и шах - всегда
Афганистан слыл надежным другом. А что будет теперь, при новом
руководстве? Просьбу о помиловании Тараки они отвергли, да не просто
отвергли, а обманывали, вздумали играть в кошки-мышки. И можно ли
после этого верить Амину? Громыко, правда, послал по своей линии
телеграмму, чтобы посол и советники не рушили сложившихся связей, не
шли на конфронтацию с новым правительством. Единственное, о чем
просили, - делать все, чтобы удержать Амина от репрессий. За те
двадцать дней, что он у власти, по линии КГБ приходят страшные
вообще-то сведения: Амин не просто расстреливает сторонников Тараки, а
заодно и оставшихся в живых парчамистов, он приказывает сбрасывать
трупы в ямы с хлорной известью, чтобы от человека вообще ничего не
осталось. А то, что политзаключенных загружают в самолет, а над горами
раскрывают рампу и высыпают людей, как горох, вниз? И все под видом
очищения партии. Знаем мы эти чистки...
- Ужинать будем сразу? Юра с детишками приехал.
Словно подтверждая это, в дверях дома появилась невестка, как
всегда, улыбающаяся и, как всегда, с книгой в руках. Насколько не
сложилась личная жизнь у Галины, настолько можно было радоваться за
Юрия. Люся оказалась на диво чуткой к обстановке в доме женщиной. За
двадцать пять лет ни разу не огорчила. Единственный раз он сделал даже
не замечание, а намек - где-то на третий или четвертый день ее
замужества. Не дождавшись, как теперь будет называть его Люся, как бы
ненароком сказал за ужином Вите:
- Вроде бы раньше невестки родителей мужа называли папой и мамой.
А сейчас, я смотрю, никак не зовут...
Люся покраснела, уткнулась в тарелку. Потом призналась: просто
она никогда никого не звала папой. С трех лет был отчим. Люди как
стали говорить: "К вам дядя Жора пошел", так она и усвоила - дядя Жора
да дядя Жора. Но ничего, здесь привыкла и уже не просто признала и
почитала за родителей, а даже составляла компанию, когда по телевизору
показывали футбол или хоккей, а рядом с Леонидом Ильичом сидеть,
сопереживать было некому. Такую невестку поискать да поискать. Юрию до
конца бы это понять, не доводить до слез ее да и их с матерью тоже:
ясно, что каждый лезет подружиться и поднять рюмку с сыном Генсека, но
голова-то должна быть на плечах своя, есть же границы разумного. И еще
одно омрачало - не приняла невестка Чурбанова. Вроде и приветлива,
когда сходятся вместе, но он-то знает, что значит искренняя
приветливость Люси. Вроде женщина умная и должна попять разницу между
ним и цыганом с циркачом, которые до этого морочили Гале голову. Витя
допытывалась по-женскж: отчего? Вроде бы за то, что кланяется Чурбанов
подобострастно даже дома, что, несмотря на негласный запрет, старается
говорить о работе даже за столом - командует дивизиями, округами. Но
надо же понять, что молодому генералу хочется быть генералом даже
дома. Привыкнет и к должности, и к званию, главное же еще раз - что не
циркач да не цыган...
- Здравствуйте, пап, - приветливо улыбнулась невестка. Хотела
что-то спросить, но, глянув на свекровь, сдержалась. Остановила
Галинку, хотевшую шмыгнуть вслед за прадедом в дом.
Центральную дверь на даче открывали редко - по праздникам или
если вдруг принимали гостей. А так пользовались запасным выходом -
мимо кухни, подсобок - в холл. Когда-то дача была деревянной, но
уговорили перестроить ее, обложили мрамором. Появились третий этаж,
лифт, бассейн с парилкой, туалеты в каждой комнате, но исчезли
бильярдная, комната с птицами - как много раньше привозили и дарили
птиц! - а главное, из дома ушло тепло. Уж сколько горевалось по
старому срубу, но кто ж теперь вернет прошлое?! Да и вообще в
последнее время вокруг него творятся дела без его ведома и согласия.
То за время его отдыха в Крыму проложили автотрассу из Внуково прямо к
тыльной стороне дачи, то в одну ночь вырубили рядом с воротами рощицу
и оборудовали вертолетную площадку - все говорят, надо. А то вдруг
появляется в какой-нибудь его речи абзац про развитие той же Западной
Сибири, и тогда сибиряки требуют денег и средств на выполнение его
указаний. А где их взять, лишние деньги? Только если другим не дашь.
Надо бы серьезно поговорить с Цукановым, пусть наведет в своем
хозяйстве порядок.
Вызвал лифт. Подумав, нажал на третий этаж.
На "голубятне", как Брежнев называл его, были только его рабочий
кабинет и библиотека. Да по стенам фотографии - с Костей Грушевым на
охоте, с правнучкой на берегу моря. На фотографиях он выходил хорошо -
хоть в маршальском кителе, хоть в спортивном костюме. Бог не обидел ни
ростом, ни фигурой, потому и снимки получаются. Сюда, на третий этаж,
меньше всего доносились звуки и почти не проходили запахи с кухни:
кроме всего прочего новая дача была гулкой и вбирала в себя все
запахи. В кабинете поднял штору, но смеркалось быстро, и Леонид Ильич
включил свет. Хотел выйти на балкон, но, что-то вспомнив, прошел к
столу. Задвигал ящиками. В самом нижнем нашел то, что искал, - красную
тетрадь со своими пометками и вложенными в нее страничками
машинописного текста.
Да, это была рабочая тетрадь, в которой прорабатывались вопросы
переговоров с Тараки 10 сентября. Где-то должна быть и справка,
подготовленная Андроповым, о положении дел в Афганистане. Вроде бы
данные были только за последний месяц, но уже тогда таили в себе
тревогу. Где же листок?
Справки не оказалось, и Брежнев попытался вспомнить, что было
написано в ней. Что-то о финансировании афганских мятежников в
Пакистане, о совещании в Америке по поводу положения дел в
Афганистане, о донесениях госдепартамента в посольство в Кабуле по
поводу желательности падения режима Тараки - Амина. Что-то еще было...
А, о тайных встречах Амина с американским послом, где-то больше
четырнадцати неофициальных встреч за последнее время.
Тараки, узнав об этом, поверил окончательно в то, что Амин может
его сместить. Но это только то, что стало известно, а сколько всего
непонятного и тайного происходит вокруг Афганистана? Это только
непосвященный думает, что там все хорошо, революция развивается. То,
что плетется вокруг страны - более густую сеть Андропов еще не
рисовал.
Да, тогда, 10 сентября, Тараки поверил ему. Но что он подумал,
когда увидел на аэродроме Амина? И как вести теперь себя с убийцей?
Что посоветует институт Примакова, востоковеды? Впрочем, что они могут
посоветовать, если и Апрельская революция стала для них громом средь
ясного неба, если до сих пор не могут окончательно разобраться с
различными движениями и партиями в стране. Разогнать бы их наполовину,
может, и на пользу пошло бы. Да только за каждого уволенного
плакальщик-заступник обязательно найдется, так что будет себе дороже.
Только и надежда, что у Андропова и Устинова люди знают свое дело,
перекроют прорехи.
Хотя как сказать. От них, скорее всего, как раз и идет разнобой в
оценке афганских событий. Насколько он успел уловить, военные находят
ее спокойной, в одном из донесений даже написали, что для Афганистана
Тараки - это знамя, а Амин - мотор революции. Советники от КГБ,
наоборот, бьют тревогу: все рушится, революцию можно спасти только в
том случае, если придут к власти парчамисты во главе с опальным ныне
Бабраком Кармалем. Сегодняшнее руководство халькистов во главе с
Тараки и Амином скорее случайно, чем закономерно. Оно дискредитировало
себя и не пользуется поддержкой народа. А Бабрак не запятнан...
Вот и выходит, что за власть боролись "Парчам" и "Хальк", а
стрелялись Тараки и Амин, "знамя" и "мотор". Интересно, как объяснят
завтра гибель Тараки Устинов и Громыко, какая информация пройдет по их
каналам? Андропов, собственно говоря, отмолчался, все у него тайны да
свои сведения. Разбирались бы сначала на своем уровне что к чему, а уж
потом шли к нему с готовыми предложениями или хотя бы наметками. Не об
одном ведь Афганистане в конечном счете у него болит голова - есть еще
и Штаты, и Запад. К тому же и свои стали поднимать головы: все
нахальнее, демонстративнее ведут себя Тито, Чаушеску, Ким Ир Сен, в
открытую поддерживая Китай. Ясно, что они ищут в нем определенную
опору для своего "особого", независимого от СССР и Варшавского
Договора курса. Только неужели еще не ясно, что кто не с нами - тот
против нас? На Западе, если верить докладам, наметилась тенденция к
сближению стран, а здесь - самостоятельности, видите ли, им
захотелось. Какая может быть сейчас самостоятельность?! Все давно друг
от друга зависят. Если отойдут от лагеря социализма, так что, минуют
капиталистов? Обойдутся без них? Нет, конечно. Да был бы Китай с их
лагерем, совсем иная обстановка была бы в мире, совсем иная.
По-другому бы разговаривали и вели себя те, кто считает себя пупом
земли.
Была надежда на страны "третьего мира", но уже стало окончательно
ясно, что никакой отдачи от них в ближайшем будущем не будет. Ни в
деньгах, ни в политике. Хотя средства бухаются в них как в бездонную
бочку. Пономарев даже прогнозирует, что, пока развивающиеся страны
нуждаются в нашей военной поддержке, они будут следовать в фарватере
Советского Союза. Но как только перед ними встанут задачи
экономического подъема и развития, где социалистические страны пока, к
сожалению, не смогут оказать сколь-либо существенной поддержки и
помощи, они начнут "уплывать" на Запад, меняя соответственно и свой
политический курс. Вот и все их революции, все идеалы. Перевороты это,
мятежи, а не революции, если главное - деньги.
А что в Афганистане - революция или переворот? Тараки и Амин
называют свой приход к власти социалистической революцией, уже
несколько раз проскакивало у них и слово "великая". Посол тоже говорит
о революции. Но послу что, он прекрасно знает, что за переворот ему -
взбучка, за революцию же - награды ж почести. Тут главное - что будет
дальше в Афганистане, куда пойдет революция. Здесь пока никто не
прогнозирует, никто не хочет предположить или гарантировать. Или не
хочет брать на себя ответственность? Эх, времена. Когда-то они
взваливали на себя всю страну со всеми проблемами...
Брежнев все же вышел на балкон. Около летнего бассейна стоял сын
и задумчиво смотрел на покрытую опавшими листьями воду. Внизу, около
построенного недавно из бамбука детского домика, сидели на корточках
внуки, рассматривая выползшего на тротуар ежа. Рядом крутилась
Галинка, простив им макароны. Новым поколениям всегда что-то не
нравится из того, чем жили их отцы и деды. Можно, конечно, сказать на
кухне, чтобы готовили для внуков что-нибудь другое, да только любое
другое тоже в конечном итоге надоедает, а на каждого все равно не
угодишь. Пусть уж лучше будет так, как всегда.
"Это все-таки надежнее всего", - подумал он и стал спускаться в
столовую.
Необходимое послесловие.
В конце восьмидесятых дачу Э 6 с большой газетной шумихой
передадут под детское отделение одной из районных больниц. Несколько
санитарок не смогут ухаживать за всей территорией дачи и помещением, и
постепенно дача станет приобретать неприглядный вид. Да и строилась
она для определенных, отнюдь не лечебных, целей, поэтому говорить о
каких-то удобствах дли врачей и детей не приходится. Правда, для
газетчиков это уже не представляло интереса.
Виктория Петровна переедет в дом на Кутузовском проспекте.
Практически ослепнув и обезножив, она месяцами не имела возможности
спуститься вниз, подышать свежим воздухом. Люся часто заставала ее
плачущей, с радиоприемником у уха.
- Что ты плачешь, мама?
- Опять про Леню плохо говорили. И опять неправду, да еще те, кто
как раз при нем становились академиками и получали награды...
Из всех, окружавших семью Брежнева при жизни Леонида Ильича,
самыми верными, преданными и человечными окажутся женщины из
обслуживающего персонала дачи. Они единственные, кроме родственников,
кто будет приходить к вдове бывшего Генеральною секретаря, ухаживать
за ней...
11 октября 1979 года. Ташкент.
- Хабиб Таджибаевич, читали? - В кабинет к Халбаеву вошел с
"Правдой" в руках Саттаров. Увидев на столе у командира эту же газету,
развел руками: не уберегли, но в чем мы виноваты?
- Почему нам все-таки дали отбой? - Майор, взяв "Правду", еще раз
пробежав сообщение о смерти "после тяжелой, непродолжительной болезни"
председателя Ревсовета Афганистана Нура Мухаммеда Тараки, задумчиво
потер свой высокий из-за залысин лоб. Саттаров пожал плечами: если вы
не знаете, я-то откуда? - Ну ладно, дело в прошлом. А в настоящем... В
настоящем нам полный отбой. По всем статьям.
- Может, еще не все...
- Да нет, уже все. С завтрашнего дня батальон запланирован в
наряды и даже, кажется, на хозработы. Как понимаешь, вернее признака
быть не может. Отвоевались. Жалко...
И неизвестно, то ли майор жалел так никогда и не увиденного в
жизни Тараки, то ли просто понимал, что больше такой возможности, о
которой мечтают все офицеры - заниматься только боевой подготовкой, -
уже не предвидится.
НЕ ПРИЕЗЖАЙТЕ НА ВОСТОК ОСЕНЬЮ. -
"ИЩИТЕ ЛЕДОГОРОВА В АФГАНИСТАНЕ". -
ПИСЬМО ДЛЯ БРЕЖНЕВА. - СМЕНА КОМАНДЫ.
Октябрь 1979 года. ТуркВО.
Никогда не приезжайте на Восток осенью, когда начинает
растворяться по ночам летняя жара. Когда базары - о-о, что это за
дивное богатство и изобилие, восточные базары! - когда базары
заполнены товаром, как гранат зернышками. Когда запахи медовости,
сытности становятся воздухом. Когда голубые купола минаретов, мечетей,
кафе и ресторанов сливаются с небом. Когда цветы стоят дешевле воды, а
в фонтанах купаются дети. Когда блаженство все: и тень, и солнце, и
стакан морса, и чашка плова прямо на улице из котла. А откуда-то
вьется, тянется тонкой золотой нитью голос певицы, И цветасто все,
улыбчиво, красиво...
Ох, не приезжайте на Восток этой порой, если не хотите раз и
навсегда влюбиться в него.
Лена тоже ошалела от обрушившейся на нее диковинности,
непохожести Ташкента на все, что она видела раньше в своей жизни.
Хотя, если разобраться, что она видела - два раза Москву в детстве, да
и то по больницам. Заставляла мать вечерами таскать с колхозного поля
бураки, и она надорвалась. Тогда и услышала, как говорил врач матери:
операции не требуется, но не сможет ваша девочка иметь детей.
Застыдилась тогда: она только в шестом классе, а уже про ее детей
говорят, И радость заодно - не надо ложиться на операцию.
Да только классы, школа пролетели, а болезнь осталась. И кого
винить, мать, что ли? Так она ради нее-то и старалась с этими
бураками: теленка специально не сдавала, держала подольше, чтобы
потянул не по тощаку, чтобы на вырученные деньги купить ей наконец
пальто к зиме. А то ведь в фуфайке до шестого класса и проходила, а
все же девочка, хотелось и принарядиться.
Поплакать бы сейчас над тем пальтишком, да износила до подкладки.
А когда выросла, хоть и не хуже других была, а чуралась ребят, жила
дичком - помнила о своем несчастье. Вот тут-то оно горем и обернулось,
когда все осозналось.
И вдруг - весна, приезд Бори, лес, его рука в темноте... И все!
Пропасть. И летит она в эту пропасть уже почти полтора года. И шепчет
только имя старшего лейтенанта, и ложится спать с именем этим, и
встает с ним. Сумасшествие какое-то. То томительно-сладостное, то до
боли печальное. Бо-ря!
Замерла, увидев в толпе военную фуражку: а может, повезет и
встретит Бориса прямо здесь, в Ташкенте? Вдруг приехал в командировку,
ведь может же быть такое...
- Куда едем, девушка? - подошел, перебирая ключами, как четками,
молодой парень.
- Мне лететь.
Лететь, лететь. Лететь дальше. Добраться до Бориса. Увидеть его.
Пусть поругает, прогонит, усмехнется, но - увидеть. Она не может вот
так сразу, как, видимо, он, забыть обо всем. Отрезать прошлое. У нее
один раз в жизни была та ромашковая поляна. И может быть, больше
никогда не случится. По крайней мере она не хочет. Или Борис - или
никто.
- Куда едем? - подошел еще один водитель.
- Мне лететь, - повторила и ему Лена. Взяла чемоданчик. Где-то
рядом с Центральным аэропортом, сказали, есть местный, а уж от него до
Бориса - один час лета.
...А вообще-то таким, как Лена, у которых один Борис на уме,
можно приезжать на Восток и осенью. Дальняя и необычная сторона -
настолько дальняя и необычная, что кажется заграницей, - оглушила
Лену, но заинтересовала лишь настолько, что где-то здесь, в этой
необычности, служит и живет Борис. Как они встретятся? Что он скажет?
Как посмотрит? Нужно только добраться до него к вечеру: хоть и красиво
здесь, но ночью и красота страшна.
Побегала по дежурным, регистрациям - успела. Солнце еще стояло
над горами, а она опять где с расспросами, где по наитию, но нашла
сначала забор из пыльных плит, а потом вышла и к солдатским воротам.
Помялась, собираясь с духом и надеясь, что кто-нибудь выйдет из будки
дежурного и избавит ее от нерешительности. Но никто не выходил, мелкая
дрожь не исчезла, и тогда она сама стала подниматься по ступенькам.
Ужас: дома, издали, все казалось намного проще. Представлялось, что,
как только она подойдет к воротам части, Борис сам выйдет навстречу, и
они... они... Впрочем, это уже неважно, главное было - решиться на
поездку и доехать, отыскать в далекой Средней Азии место, где живет и
служит Борис. Глядела на карту - и обмирала. Мыслимо ли для нее такое
- лететь к черту на кулички. Лучше еще десяток мин обезвредить,
перелопатить гору земли, но там Борис, который столько времени
молчит...
Вышел бы он сейчас. Полтора года она думала о встрече и каждый
раз представляла, как выходит Борис. Другого не смогла придумать. А
может, и не хотела. Вышел бы...
Вместо Бориса появился солдат с красной повязкой дежурного. Он
оглядел ее, чемоданчик и, поняв, что это к ним в часть, спросил:
- Вы к кому?
- Мне... здравствуйте. Мне Ледогорова.
- Из какого взвода?
Взвода? Откуда она знает. Хотя нет, как же она забыла, он ведь
командир саперного взвода.
- Из саперного, - радостно сообщила она.
- Саперного? У нас таких взводов нет.
Как нет? Может, она просто не туда попала, может, здесь есть и
другая часть?
Торопливо, боясь, что дежурный уйдет, достала кошелек, отыскала
среди денег листок с адресом. Солдат взял бумажку, прочел, свел брови,
что-то соображая.
- Часть наша, но Ледогорова у нас нет, это точно.
- Ну как же нет! А где он?
- Подождите, вон Оксана Сергеевна идет, она у нас всех знает.
Оксана Сергеевна, - поднял дежурный бумажку навстречу идущей по