Страница:
Это слово, произнесенное мысленно, все равно свистнуло, как плеть, и больно обожгло. Когда же он, Полипов, стал подлецом? Ведь был же он в юности порядочным человеком, был! Тот же Субботин — Полипов помнит, помнит это! — сказал о нем: «Он настоящий парень, наш Петра. Побольше бы нам таких…» И он в душе гордился тем, что Субботин так сказал о нем, гордился собой.
Это было в конце 1906-го. Около года еще Полипов просидел в тюрьме, вышел зимой, на исходе 1907-го. Через несколько месяцев в Новониколаевске вновь появился бежавший с этапа Субботин. Полипов, Антон и Лиза, освободившиеся из тюрьмы почти одновременно, встретили Субботина в условленном месте, помогли незаметно добраться до города. А еще через месяц его, Полипова, по рукам и ногам оплел словами жандармский следователь Лахновский, смертельно напугал своей папиросой, грозя выжечь ею глаз.
И он стал подлецом…
…Полипов, лежа на диване, с недоумением обвел глазами голые стены кабинета, припоминая, когда же он ушел с той тихой улочки, на которой жил директор завода Антон Савельев. Видимо, недавно, потому что в кабинете было еще темновато, в углах неприятно чернело. Как шел от квартиры Савельевых до исполкома — этого он совершенно не помнил, будто его взяли и перенесли сюда сонного.
Полипов заложил руки под голову и подумал вдруг: нет, не в кабинете Лахновского он стал подлецом, а несколькими днями раньше. Да, раньше, раньше… Он, Полипов, тогда всю ночь пролежал в кустах, на сырой земле, слушая, как счастливо смеются она, Лиза, и он, Антон, слушая звуки поцелуев. А потом… Он знал, что происходило там, в маленьком лесном шалашике. Он лежал, в бессильной ярости царапая пальцами травянистую землю, затем, не в силах больше лежать, поднялся, подошел к этому шалашику, готовый разметать его на клочья. Что его остановило? Его что-то остановило тогда. Кажется, тихий и сладкий стон Лизы. Он знал, что это за стон, и, боясь самого себя, зажав пылающую голову, побежал прочь, зная, что утром здесь под видом свадьбы Антона и Лизы будет заседание подпольного городского комитета РСДРП, что он, Петр Полипов, утром придет сюда одним из первых, потому что именно ему Субботин поручил обеспечить безопасность проведения заседания подпольного комитета, зная, что на следующий день он и Антон поедут в Томск за шрифтом и недостающим оборудованием для подпольной типографии. Вот когда он стал… А почему? Ради чего? За что он заплатил такую страшную цену? Прошли годы — и что ему Лиза? Вот она здесь, в Шантаре, рядом, вот он все утро сидел под ее окнами — и хоть бы что шевельнулось в его душе, заныла бы хоть какая-то струнка…
Полипов торопливо поднялся, сел. Ржавый скрип диванных пружин больно резанул по сердцу. Перекосив рот от этой не то воображаемой, не то действительной боли, Полипов, облокотясь на толстые колени, уронил в ладони голову, чувствуя, как горят щеки. И еще почувствовал, что он небрит, забыл побриться, а жена не напомнила, как обычно она это делала. Да, сейчас Лиза для него — ничто, а тогда, тогда?! Он любил ее, боже, как он любил! И не страх перед зловещей папиросой Лахновского склонил чашу весов в сторону предательства, а именно эта любовь. Он надеялся, что Лиза, устав ждать Антона… Глупо, глупо! Но это сейчас ему ясно, что он сделал непоправимую глупость, а тогда… Он не предполагал почему-то, не мог взять во внимание, что Лиза будет такой верной своему чувству к Антону, не предполагал, что Антон окажется великим мастером побегов из тюрем, превзойдя в этом даже Субботина. Едва Антон оказывался на свободе, Полипов выдавал его местонахождение. Через несколько месяцев Антон совершал новый побег — Полипов снова его выдавал… Так продолжалось вплоть до Февральской революции. В мае 1918 года Полипов выдал его в последний раз, сообщив Свиридову, что Антон Савельев в день выступления белочехов будет в Новониколаевске, проездом из Москвы в Томск. Лиза, получив телеграмму от мужа, засобиралась к отъезду. Полипов видел, что Лиза давно уже не жалует его прежней теплотой и искренностью, при встречах с ним замыкалась, становилась холодной, в глазах появлялась ледяная пленочка. И Полипов иногда подумывал с опаской: «Нужели она догадывается обо мне, о той роли, которую я играю в судьбе Антона?» И тут же отметал свои опасения: ни одна душа, кроме Лахновского, не знает об этом. Лишь ему, и то специальным шифром, на условленный адрес, пересылал Полипов сведения об Антоне, о новониколаевской подпольной организации. Только перед самым мятежом белочехов о его, Полипова, деятельности стало известно еще одному человеку — Свиридову. Теперь Полипов не исключал уже, что неясные предположения Лизы, если они у нее были, могут каким-то непредвиденным способом подтвердиться. Однако, несмотря на это, он за несколько часов до прибытия поезда, в котором ехал Антон, пошел домой к Лизе и, почти забыв о всяких предосторожностях, заговорил:
— Лиза! Не езди в Томск! Не езди…
— Что ты говоришь?! — Глаза ее вспыхнули испуганно, в них было великое недоумение. — Он же мой муж!
— Все равно, все равно… — Полипов терял всякий контроль над собой. — Здесь — я, а там тебя некому будет защищать…
— Петр, опомнись! — Лиза уронила в раскрытый чемодан какую-то тряпку. — Разве в Томске не Советская власть?
— Я к тому, что… Здесь я — член ревтрибунала, а там… чужой город… — пролепетал он, чувствуя, что сам выдает себя.
— Странные ты слова говоришь. И всегда как-то вел себя… Каждый раз, когда Антона сажали в тюрьму, ты уверял меня, что он не вернется больше, — задумчиво говорила она. — Уверял с таким видом, будто его судьба была тебе виднее, чем другим… Но он возвращался.
— Он убегал…
— Да, тюремные решетки задержать его не могли. Но каждый раз его местонахождение быстро становилось известным полиции и жандармерии, будто кто…
— А это я выдавал его, — с нервным смешком произнес Полипов, ужасаясь своих слов.
— Да, я невольно об этом думала не раз! — выкрикнула Лиза.
— Спасибо…
— А потом казнила себя за такие мысли… И вот — опять! Твои странные слова…
— Я для тебя всегда был странным. И все же умоляю: не езди в Томск! Не езди…
— Да в чем дело? Объясни же!
— Н-не могу! — прошептал он, в самом деле едва удерживаясь, чтобы не объяснить всего. — Не знаю… Время тревожное. Предчувствие у меня такое… Потому что люблю тебя! Не хочу терять.
Проговорив это, он поднял голову и замолк. Лиза глядела на него неживыми глазами, и лицо ее было как деревянное…
…Полипов резко оторвал свое тело от дивана, пружины опять скрипнули. «Да, да, и здесь, в Шантаре, в день приезда, выйдя из вагона, она поглядела на тебя точно такими же неживыми глазами, и лицо у нее было как деревянное», — будто кто-то посторонний сказал Полипову.
Он, постояв, снова сел и ответил этому «постороннему»: «Ну и черт с ней… Тогда она ничего не знала, а теперь и подавно… Была бы уверена в чем-то — уж наверняка давно бы с мужем поделилась. А этого не заметно, слава богу… А что она думает обо мне, Полипове, про себя — это мне безразлично… К тому же скоро я уеду на фронт… Обязательно уеду. И вновь пути наши разойдутся. И уж теперь-то, надо полагать, навсегда…»
Часть третья
Это было в конце 1906-го. Около года еще Полипов просидел в тюрьме, вышел зимой, на исходе 1907-го. Через несколько месяцев в Новониколаевске вновь появился бежавший с этапа Субботин. Полипов, Антон и Лиза, освободившиеся из тюрьмы почти одновременно, встретили Субботина в условленном месте, помогли незаметно добраться до города. А еще через месяц его, Полипова, по рукам и ногам оплел словами жандармский следователь Лахновский, смертельно напугал своей папиросой, грозя выжечь ею глаз.
И он стал подлецом…
…Полипов, лежа на диване, с недоумением обвел глазами голые стены кабинета, припоминая, когда же он ушел с той тихой улочки, на которой жил директор завода Антон Савельев. Видимо, недавно, потому что в кабинете было еще темновато, в углах неприятно чернело. Как шел от квартиры Савельевых до исполкома — этого он совершенно не помнил, будто его взяли и перенесли сюда сонного.
Полипов заложил руки под голову и подумал вдруг: нет, не в кабинете Лахновского он стал подлецом, а несколькими днями раньше. Да, раньше, раньше… Он, Полипов, тогда всю ночь пролежал в кустах, на сырой земле, слушая, как счастливо смеются она, Лиза, и он, Антон, слушая звуки поцелуев. А потом… Он знал, что происходило там, в маленьком лесном шалашике. Он лежал, в бессильной ярости царапая пальцами травянистую землю, затем, не в силах больше лежать, поднялся, подошел к этому шалашику, готовый разметать его на клочья. Что его остановило? Его что-то остановило тогда. Кажется, тихий и сладкий стон Лизы. Он знал, что это за стон, и, боясь самого себя, зажав пылающую голову, побежал прочь, зная, что утром здесь под видом свадьбы Антона и Лизы будет заседание подпольного городского комитета РСДРП, что он, Петр Полипов, утром придет сюда одним из первых, потому что именно ему Субботин поручил обеспечить безопасность проведения заседания подпольного комитета, зная, что на следующий день он и Антон поедут в Томск за шрифтом и недостающим оборудованием для подпольной типографии. Вот когда он стал… А почему? Ради чего? За что он заплатил такую страшную цену? Прошли годы — и что ему Лиза? Вот она здесь, в Шантаре, рядом, вот он все утро сидел под ее окнами — и хоть бы что шевельнулось в его душе, заныла бы хоть какая-то струнка…
Полипов торопливо поднялся, сел. Ржавый скрип диванных пружин больно резанул по сердцу. Перекосив рот от этой не то воображаемой, не то действительной боли, Полипов, облокотясь на толстые колени, уронил в ладони голову, чувствуя, как горят щеки. И еще почувствовал, что он небрит, забыл побриться, а жена не напомнила, как обычно она это делала. Да, сейчас Лиза для него — ничто, а тогда, тогда?! Он любил ее, боже, как он любил! И не страх перед зловещей папиросой Лахновского склонил чашу весов в сторону предательства, а именно эта любовь. Он надеялся, что Лиза, устав ждать Антона… Глупо, глупо! Но это сейчас ему ясно, что он сделал непоправимую глупость, а тогда… Он не предполагал почему-то, не мог взять во внимание, что Лиза будет такой верной своему чувству к Антону, не предполагал, что Антон окажется великим мастером побегов из тюрем, превзойдя в этом даже Субботина. Едва Антон оказывался на свободе, Полипов выдавал его местонахождение. Через несколько месяцев Антон совершал новый побег — Полипов снова его выдавал… Так продолжалось вплоть до Февральской революции. В мае 1918 года Полипов выдал его в последний раз, сообщив Свиридову, что Антон Савельев в день выступления белочехов будет в Новониколаевске, проездом из Москвы в Томск. Лиза, получив телеграмму от мужа, засобиралась к отъезду. Полипов видел, что Лиза давно уже не жалует его прежней теплотой и искренностью, при встречах с ним замыкалась, становилась холодной, в глазах появлялась ледяная пленочка. И Полипов иногда подумывал с опаской: «Нужели она догадывается обо мне, о той роли, которую я играю в судьбе Антона?» И тут же отметал свои опасения: ни одна душа, кроме Лахновского, не знает об этом. Лишь ему, и то специальным шифром, на условленный адрес, пересылал Полипов сведения об Антоне, о новониколаевской подпольной организации. Только перед самым мятежом белочехов о его, Полипова, деятельности стало известно еще одному человеку — Свиридову. Теперь Полипов не исключал уже, что неясные предположения Лизы, если они у нее были, могут каким-то непредвиденным способом подтвердиться. Однако, несмотря на это, он за несколько часов до прибытия поезда, в котором ехал Антон, пошел домой к Лизе и, почти забыв о всяких предосторожностях, заговорил:
— Лиза! Не езди в Томск! Не езди…
— Что ты говоришь?! — Глаза ее вспыхнули испуганно, в них было великое недоумение. — Он же мой муж!
— Все равно, все равно… — Полипов терял всякий контроль над собой. — Здесь — я, а там тебя некому будет защищать…
— Петр, опомнись! — Лиза уронила в раскрытый чемодан какую-то тряпку. — Разве в Томске не Советская власть?
— Я к тому, что… Здесь я — член ревтрибунала, а там… чужой город… — пролепетал он, чувствуя, что сам выдает себя.
— Странные ты слова говоришь. И всегда как-то вел себя… Каждый раз, когда Антона сажали в тюрьму, ты уверял меня, что он не вернется больше, — задумчиво говорила она. — Уверял с таким видом, будто его судьба была тебе виднее, чем другим… Но он возвращался.
— Он убегал…
— Да, тюремные решетки задержать его не могли. Но каждый раз его местонахождение быстро становилось известным полиции и жандармерии, будто кто…
— А это я выдавал его, — с нервным смешком произнес Полипов, ужасаясь своих слов.
— Да, я невольно об этом думала не раз! — выкрикнула Лиза.
— Спасибо…
— А потом казнила себя за такие мысли… И вот — опять! Твои странные слова…
— Я для тебя всегда был странным. И все же умоляю: не езди в Томск! Не езди…
— Да в чем дело? Объясни же!
— Н-не могу! — прошептал он, в самом деле едва удерживаясь, чтобы не объяснить всего. — Не знаю… Время тревожное. Предчувствие у меня такое… Потому что люблю тебя! Не хочу терять.
Проговорив это, он поднял голову и замолк. Лиза глядела на него неживыми глазами, и лицо ее было как деревянное…
…Полипов резко оторвал свое тело от дивана, пружины опять скрипнули. «Да, да, и здесь, в Шантаре, в день приезда, выйдя из вагона, она поглядела на тебя точно такими же неживыми глазами, и лицо у нее было как деревянное», — будто кто-то посторонний сказал Полипову.
Он, постояв, снова сел и ответил этому «постороннему»: «Ну и черт с ней… Тогда она ничего не знала, а теперь и подавно… Была бы уверена в чем-то — уж наверняка давно бы с мужем поделилась. А этого не заметно, слава богу… А что она думает обо мне, Полипове, про себя — это мне безразлично… К тому же скоро я уеду на фронт… Обязательно уеду. И вновь пути наши разойдутся. И уж теперь-то, надо полагать, навсегда…»
Часть третья
ВЕЛИКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Начавшаяся так неожиданно война странным образом повлияла на отношения Семена и Веры. Война будто проложила между ними незримую полосу отчуждения, преодолеть которую не могли, а может быть, не хотели ни он, ни она. Виделись они редко, говорить им как-то было не о чем. Чувствуя это, они старались побыстрее разойтись.
Однажды вечером Семен вышел из дома покурить перед сном.
— Сем… — окликнула его из-за плетня Вера.
— А-а… Здравствуй. — Он подошел к ней.
— Я давно стою тут, думаю — выйдешь, может. Сходим в кино, а? Мы давно с тобой никуда не ходили.
— Ну, пойдем, — без особого желания согласился Семен.
Они молча дошли до клуба. Молча посидели там, так же молча вернулись. Вера была тихой, задумчивой.
Прощаясь, она прильнула вдруг к нему, зашептала:
— Как же со свадьбой теперь, Семушка? Мы договорились: осенью — и вот осень… И — война. Тебя на войну могут взять. Ты даже добровольцем хочешь, я слышала… А?
— Ну, дальше? — проговорил он, чуть отстраняясь.
— А как же я, если поженимся? С ребенком могу остаться…
— Значит, не надо пока никакой свадьбы. Только и всего.
И он, чувствуя знакомую неприязнь к Вере, оттолкнул прилипшее к нему тело. И тогда она беззвучно заплакала.
— Я знаю, ты думаешь: вот, мол, какая она, и хочется и колется, — заговорила Вера вполголоса, вытирая платочком слезы. — Да, я боюсь… Боюсь остаться вдовой, не успев и замуж выйти. Пуля — она там никого не разбирает.
— Замолчи! — вскрикнул Семен. — Чего ты меня раньше времени хоронишь?
— Ты прости… — Она ткнула мокрое лицо ему в грудь. — Я баба, по-бабьи и рассуждаю… Но я люблю тебя, люблю…
Разговор в тот вечер получился у них длинный, путаный и тяжелый. Договорились, что свадьбу надо отложить до окончания войны. И когда договорились, облегченно вздохнули, будто оба сбросили с плеч какую-то тяжесть. Снова прилипнув к Семену, она говорила:
— А я, Сем, буду ждать, коли ты на фронт… Я соблюду себя. Хоть год, хоть десять лет ждать буду…
Этот вечер еще более увеличил полоску отчуждения между ними, превратил ее в трещину, которая начала расходиться все шире. Десять лет будет ждать? — думал он о Вере. Слова все это, потому что… потому что в их отношениях всегда не хватало чего-то главного, и непонятно сейчас было, зачем они когда-то целовались, договорились даже о свадьбе…
Потом Колька Инютин сообщил, что Алейников приходил свататься к Вере. Это событие даже и не встревожило Семена, удивило только. Как-то не верилось, чтобы Алейников, угрюмый и мрачный человек, вызывающий одним своим видом у всех, в том числе и у Семена, неприятный холодок в груди, был способен к кому-то посвататься, а тем более к Вере, которая была на тридцать лет моложе его. Во всяком случае, Семен не испытывал желания немедленно бежать к Вере и выяснять подробности необычного сватовства. «Ну, посмотрим», — с любопытством сказал он самому себе.
Недели через три, торопясь на работу, Семен нагнал Веру. Она шла вдоль улицы медленно, разглядывала покрытые густым инеем стебли пожухлых бурьянов, торчащих под заборами и плетнями. Он поздоровался. Вера взмахнула ресницами, желтые точки в ее глазах дрогнули.
— Это… чего ты? — И, к изумлению, Семен различил в своем голосе легкую горечь и подозрение.
— Что?
— Испугалась будто.
— Не знаю. Неожиданно ты…
Улицы были еще безлюдными, солнце находилось пока далеко за горизонтом. Но воздух уже теплел, иней на деревьях и на крышах домов начал таять, с веток капало.
— Ты, Семка, совсем забыл меня, — проговорила Вера, поправляя на голове платок. — Хоть бы раз в полмесяца приглашал куда-нибудь… На танцы или в кино.
Семен чувствовал: говорит она просто так, потому что надо что-то сказать, а на самом деле рада, что он никуда не приглашает, не тревожит ее. И снова ощутил горечь и обиду.
— Не до танцев, — сказал он. — Измотаешься за день — руки-ноги гудят. Я ведь окончательно работаю теперь на заводе. И трактористом и грузчиком — все вместе.
— Как — окончательно? — заинтересованно спросила она.
— А так… Директор завода пришел в МТС, отобрал по списку трактористов, слесарей, механиков, которые помоложе. Нашего согласия даже и не спросили.
— Погоди… Но ведь тогда… Завод-то военный. Тебя же от войны навсегда могут забронировать. — Она остановилась.
— Это — уже. Но я все равно добровольцем буду проситься. Я два заявления в военкомат подавал, напишу и третье.
Она опустила глаза, пошла дальше.
Дед Евсей, как обычно, подметал возле райкомовского крыльца. Увидев Веру, прекратил работу.
— Поликарп-то Матвеич тебя уж дожидается, бумаги там какие-то у него шибко срочные, — сказал старик, видя, что Вера проходит мимо.
— Сейчас, — бросила она, не оборачиваясь.
Завернув за угол, Вера остановилась, взяла Семена за отвороты мятого пиджака, приподнялась на носках, поцеловала в щеку холодными губами.
— Хоть так встретились, и то хорошо.
— А может, и это ни к чему? — с усмешкой спросил Семен. — Колька говорил, к тебе Алейников сватается.
Тонкие брови ее взметнулись, в глазах опять досадливо шевельнулись желтые точечки.
— А-а, да ну его! Смехота одна с этим Алейниковым… Я расскажу тебе все сама об его сватовстве — нахохочешься…
Она произнесла это и осеклась, тоненькие дужки ее бровей мелко-мелко задрожали, лицо пошло красными пятнами. Она уронила руки и отступила на шаг.
Семен в первые секунды не донял, что с ней произошло. Он чувствовал только — из-за угла кто-то вышел и остановился за его спиной. Обернувшись, увидел Алейникова. Тот стоял и смотрел из-под низко надвинутого жесткого козырька фуражки то на Веру, то на Семена.
— Чего вам? — грубо спросил Семен.
— Да, собственно, ничего. Извините. Здравствуй, Вера.
Она пошевелила губами, но звука не получилось. Лицо ее полыхало теперь горячо и густо.
— Извините, — еще раз сказал Алейников и пошел.
— Смехота, говоришь? — Семен засунул кулаки в карманы.
— Семен! Сема…
— И верно — смехота.
И он круто повернулся, быстро зашагал не оборачиваясь, хотя слышал, что
Вера бежит за ним.
— Сема, я все расскажу тебе, объясню…
— Все и так ясно!
Она отстала.
«Ясно! Ясно!» — колотились у него в голове, обида и возмущение. Но когда он, остервенело дергая рычаги, вывел трактор с заводской территории и на третьей скорости погнал его на станцию, подумал вдруг: а что, собственно, ясно? Чего он взъерепенился так? Обиделся из-за чего? Разве Вера виновата, что Алейникову взбрело в голову посвататься к ней? Надо действительно поговорить с ней обо всем спокойно.
В тот же день, вечером, выйдя из дома, Семен крикнул болтавшемуся на улице Кольке:
— Ну-ка, позови сеструху, Николай Кирьянович!
— Хе, позови… Нету ее дома. Она с работы теперь всегда за полночь возвращается. Понял? — многозначительно спросил Колька. — Вот и кумекай.
Это «кумекай» обожгло его, хлестнуло как плетью. Так вот почему у Верки так испуганно взметнулись брови, когда подошел Алейников, вот почему забегали рыжие ее глаза! Она же… она попросту обманывает его, Семена! И свадьбу уговорила, убедила до окончания войны отложить! Она просто решила отделаться от него…
В эту минуту Семен забыл уже, что сам по неделям избегал с Верой всяких встреч, сам почувствовал облегчение, когда Вера сбивчиво и невнятно предложила отложить свадьбу. Гнев и обида захлестнули его. Чувствуя себя оскорбленным, он, не зная даже зачем, побежал к райкому партии.
Здание райкома было погружено в темноту, лишь на втором этаже горело окно Вериной комнатушки. Глядя на бледно-желтый квадрат, тяжело дыша, Семен привалился к дощатому забору, окружавшему дом секретаря райкома Кружилина, потом, скользя спиной по шершавым доскам, сел на холодную землю.
Постепенно дыхание его стало ровнее, и по мере того как успокаивался, таяли обида и возмущение. Лишь в груди, в самом сердце, тоскливо пощипывало, было грустно и было чего-то жаль, какой-то несбывшейся мечты или надежды. Когда впервые возникло у него чувство к Вере, он думал, что томившие и волновавшие его еще в школе неясные мечты и надежды начинают, кажется, сбываться. Были дни, недели, месяцы, когда он ходил ошалелый, а ночами, как наяву, видел перед собой таинственно смеющиеся Веркины глаза с желтыми точечками, ее сильно и часто вздымавшуюся грудь, сильные и красивые ноги, он видел ее всю — гибкую, красивую и недоступную.
Потом оказалось, что она очень даже доступна. Можно было погладить ее мягкие, в мелких кудряшках волосы, можно было поцеловать ее глаза. И это сперва тоже вызывало целую бурю светлых и радостных чувств. Но скоро он узнал, что так же запросто можно расстегнуть ее кофточку и ощупать ее голое тело, как цыган-барышник ощупывает на базаре лошадь. И она, Вера, стояла недвижимо, как лошадь, только вздрагивала да шептала еле слышно: «Сема… Сема… не надо». Шептала, а сама прижималась все сильней. Чего греха таить, Семену приятно было слышать ее дрожь и шепот. Все это кипятило кровь и застилало сознание. И только почувствовав, что разум у обоих кончается, она, собрав последние остатки воли, вырывалась. Но теперь, когда он целовал ее глаза или гладил волосы, прежних радостных и светлых чувств это не вызывало. А вскоре каждый раз, когда она по своему обыкновению прижималась к нему, когда ее грудь начинала беспокойно, толчками, вздыматься, он начинал испытывать тупое, неприятное раздражение и, наконец, брезгливость.
Ошалелый он теперь по селу не ходил, ночами ему ничего не снилось. Внутри у него что-то рушилось, рассыпалось в прах, в пыль, и эта-то пыль, оседая, и пощипывала ему сердце. Правда, иногда он испытывал непреодолимое желание увидеть Веру, обнять, почувствовать под своими ладонями ее горячее тело. Но это было уже грубое желание, и он, Семен, понимал это.
Веру же все-таки он никак понять не мог. Он видел и знал, что, разрешая ему расстегивать кофточку, она скорее искусала бы его в кровь, вырвалась бы, оставив в его руках клочья одежды, чем позволила остальное. Значит, она была честная и порядочная. Но такие честность и порядочность казались ему странными и какими-то грязными, неестественными. И даже тогда, в тот памятный июньский день, когда они с Верой валялись на острове в лопухах и он думал: «А может, и верно, нельзя нам друг без друга?» — краем сознания он понимал все-таки, что он вполне может обойтись без нее и даже наверняка так и получится, потому что… потому что Верка — она как кружка теплой воды: напиться можно, а жажду не утолишь.
Сейчас, сидя в темноте под забором, Семен вспомнил это странное сравнение Веры с кружкой теплой воды. Вспомнил, усмехнулся и беззвучно выругал себя: «Зачем я сюда, дурень такой, приперся, мне что за дело до ее отношений с Алейниковым?» У него, Семена, с ней все кончено, это же ясно. Но вот интересно только, если с Алейниковым у нее что-то по-серьезному завязалось, почему тогда она обижается, что Семен редко встречается с ней? Зачем ей эти встречи? Или она не уверена, что Алейников — это серьезно, а потому не хочет пока и с ним, с Семеном, рвать?
Эта мысль показалась ему интересной. Верка же, а не кто-нибудь другой, сказала ему когда-то: «Жизнь легкая тому, кто не раздумывая берет, что ему надо. Хватает цепко…» Да, она, Верка, такая, кажется, именно это ему и не нравилось в ней всегда, именно эти и другие подобные рассуждения, наверно, и вытравили помаленьку, разрушили в душе те светлые и трепетные мечты и надежды, рожденные его первым чувством. И если… если это так, если Верка, боясь, что сорвется окунь, не выбрасывает пока в воду ранее пойманного чебака, тогда насколь же мерзкая и склизкая ее душонка? А он, болван, до сих пор не смог ее до конца раскусить! Да, надо узнать насколь. Но как? Выследить их с Алейниковым? Противно это, сыщиком быть. Но как узнать? У Кольки спросить? Ну, тот наговорит! Да и что можно знать наверняка с чужих слов?
Во мраке улицы замаячила фигура, послышались шаги. «Алейников!» — обожгло Семена. Он плотнее прижался спиной к забору. Но в следующее мгновение понял, что не Алейников. Шагающий по улице человек весело насвистывал, а Алейников, мелькнуло, свистеть не будет, серьезный слишком для этого…
Семен затаился под забором, надеясь, что прохожий не заметит его. А если заметит, то побыстрее пройдет мимо. Вечер был темный и глухой, а в селе, после того как прибыли эвакуированные, стало неспокойно.
Поравнявшись с Семеном, человек перестал насвистывать.
— Эй, ты, — сказал он негромко, — чего там жмешься? Или перебрал? А ну-ка, встань!
Семен узнал голос Юрия Савельева. «Смелый…» — подумал он. Понимая, что молчать глупо, встал.
С Юрием он познакомился через неделю или полторы после его приезда. Разгружая на заводской площадке привезенный со станции лес, Семен увидел возле трактора горбоносого парня со светлыми, как и у него самого, волосами.
— Ну-ка, мотай отсюда, а то сейчас бревна посыплются, пришибет! — крикнул Семен.
— А ты, говорят, Семен Савельев? — подошел еще ближе парень и уставился на него зелеными глазами.
— Ну и что? Мотай, говорю.
— А я тоже, Савельев, Юрка. Мы же с тобой двоюродные братья. Директор-то завода мой папаха. Давай знакомиться.
Они тогда пожали друг другу руки, с любопытством оглядели один другого. Юрий опаздывал, потому что вот-вот должна была заступать его смена. На прощанье он кинул Семену, что рад был познакомиться, что как-нибудь они встретятся и поговорят, но встречи до сих пор не вышло. С того времени они виделись мельком раза два-три на той же разгрузочной площадке, и каждый раз Юрий опаздывал на работу, пробегал мимо сломя голову, махая Семену на бегу. «Суматоха какой-то, а не человек, — думал о нем Семен и почему-то заключил: — Такие живут долго, потому что умирать опаздывают».
Оторвавшись от забора, Семен двинулся к Юрию. Тот шевельнулся, стал поудобнее на всякий случай.
— Я это, Семен. Не бойся…
— Хо! — радостно воскликнул Юрий. — А ты что тут делаешь?
— Так, отдыхаю…
— А я думаю: что за тип забор секретаря райкома партии товарища Кружилина обтирает? Сперва думал: теленок, может, или собака. Нет, гляжу, человек.
— Ты, смотрю, не робкий.
Юрий был в сапогах, брюки заправлены чуть навыпуск, легкая тужурка расстегнута. От него попахивало одеколоном. Семену было странно, что Юрий наконец-то никуда не спешит, стоит и спокойно разговаривает.
— Куда же ты направился? — спросил Семен.
— Да так… — усмехнулся Юрий. — Ундина там одна проживает. Роскошная, черт побери. Особенно когда волосы распустит. Ух! — мотнул он даже головой, что-то, видно, вспомнив. — Прямо утонуть можно в этих волосах. Нырнуть, понимаешь, и задохнуться.
Он шагнул чуть в сторону, в полосу падающего из окна электрического света, глянул на часы.
— Заболтался я с тобой! — воскликнул он, заторопился. — А она, ведьма волосатая, точность любит. Слушай, а может, и ты со мной? У нее подруга есть.
— Нет, Юрка. Я тут тоже… жду, понимаешь…
— А-а, ну ясно… Я так и понял… Ладно, побежал. Как-нибудь надо бы встретиться, Семен, поболтать об жизни. Ты заходи как-нибудь к нам. Мы все будем рады — и я, и мать, и отец. Познакомиться надо же, в конце-то концов…
Последние слова он уже выкрикивал, оборачиваясь, на ходу. И побежал, наверстывая упущенное время, исчез в темноте. «Легко вроде живет мой братец», — подумал Семен, однако без осуждения и без неприязни, как-то равнодушно.
Семен вернулся к забору, сел на старое место, раздумывая, что же делать — уйти или дождаться Веру? И пока раздумывал, окно на втором этаже погасло. На улице сразу стало еще темнее. «Так… так… так… — вдруг тревожно, с туповатой болью, застучало в голове. — Интересно, одна Верка выйдет из райкома или с провожатым?»
Скрипнула входная райкомовская дверь, на высоком деревянном крыльце с перилами, которое находилось от Семена прямо через дорогу, кто-то в нерешительности топтался.
— Яков Николаевич? — вполголоса позвала Вера.
«Ага, ага… — еще сильнее застучало в голове у Семена. — Ну вот! Ну вот…»
Мимо райкомовского палисадника кто-то быстро прошагал, почти пробежал. И одновременно застучали вниз по ступенькам крыльца Верины каблучки.
— А я думала, вы уже ждете, — сказала она суховато. — После моего звонка полчаса прошло.
— Извини, Вера, — послышался голос Алейникова. — Когда ты позвонила, у меня одно срочное дело было. Но все-таки я успел его закончить. И вот… Видишь, я бежал, как мальчишка.
— Я уж не знала, что делать — идти домой или в райкоме ночевать. Идемте. Столько сегодня работы было…
И они, переговариваясь вполголоса, ушли.
Семен задумчиво глядел в ту сторону, где затихли голоса Веры и Алейникова. Странно — он чувствовал себя легко и свободно, так же легко, как в тот вечер, когда они договорились с Верой отложить свадьбу до окончания войны.
— Привет, привет, Верка…
И проходил мимо или скрывался в доме.
Сперва Вера улыбалась в ответ и тоже махала рукой, потом заметила, видимо, в поведении Семена что-то необычное, насторожилась, в ее продолговатых глазах появилась тревога.
— Семен… Сема? — пыталась она остановить его несколько раз.
— Некогда, Вера… — бросал он, не останавливаясь.
В тот день, когда Колька, ворвавшись с улицы в дом, сообщил, что Андрейка Савельев убежал на фронт, а Димка кинулся на станцию в надежде перехватить еще беглеца, Вера тоже заспешила на вокзал.
Ее появление на станции вызвало раздражение Семена.
— Что тебе? — почти грубо крикнул он.
— Ничего… Помочь хочу поискать…
— А-а, найдешь его теперь…
Они облазили станцию, обшарили вагоны всех составов вдоль и поперек, осмотрели разгрузочные площадки, заглядывая за каждый ящик, за каждый штабель кирпичей, бумажных мешков с цементом, теса. И, уставшие, присели отдохнуть в полупустом здании вокзальчика на почерневшую, до лоска заглаженную деревянную скамью.
Однажды вечером Семен вышел из дома покурить перед сном.
— Сем… — окликнула его из-за плетня Вера.
— А-а… Здравствуй. — Он подошел к ней.
— Я давно стою тут, думаю — выйдешь, может. Сходим в кино, а? Мы давно с тобой никуда не ходили.
— Ну, пойдем, — без особого желания согласился Семен.
Они молча дошли до клуба. Молча посидели там, так же молча вернулись. Вера была тихой, задумчивой.
Прощаясь, она прильнула вдруг к нему, зашептала:
— Как же со свадьбой теперь, Семушка? Мы договорились: осенью — и вот осень… И — война. Тебя на войну могут взять. Ты даже добровольцем хочешь, я слышала… А?
— Ну, дальше? — проговорил он, чуть отстраняясь.
— А как же я, если поженимся? С ребенком могу остаться…
— Значит, не надо пока никакой свадьбы. Только и всего.
И он, чувствуя знакомую неприязнь к Вере, оттолкнул прилипшее к нему тело. И тогда она беззвучно заплакала.
— Я знаю, ты думаешь: вот, мол, какая она, и хочется и колется, — заговорила Вера вполголоса, вытирая платочком слезы. — Да, я боюсь… Боюсь остаться вдовой, не успев и замуж выйти. Пуля — она там никого не разбирает.
— Замолчи! — вскрикнул Семен. — Чего ты меня раньше времени хоронишь?
— Ты прости… — Она ткнула мокрое лицо ему в грудь. — Я баба, по-бабьи и рассуждаю… Но я люблю тебя, люблю…
Разговор в тот вечер получился у них длинный, путаный и тяжелый. Договорились, что свадьбу надо отложить до окончания войны. И когда договорились, облегченно вздохнули, будто оба сбросили с плеч какую-то тяжесть. Снова прилипнув к Семену, она говорила:
— А я, Сем, буду ждать, коли ты на фронт… Я соблюду себя. Хоть год, хоть десять лет ждать буду…
Этот вечер еще более увеличил полоску отчуждения между ними, превратил ее в трещину, которая начала расходиться все шире. Десять лет будет ждать? — думал он о Вере. Слова все это, потому что… потому что в их отношениях всегда не хватало чего-то главного, и непонятно сейчас было, зачем они когда-то целовались, договорились даже о свадьбе…
Потом Колька Инютин сообщил, что Алейников приходил свататься к Вере. Это событие даже и не встревожило Семена, удивило только. Как-то не верилось, чтобы Алейников, угрюмый и мрачный человек, вызывающий одним своим видом у всех, в том числе и у Семена, неприятный холодок в груди, был способен к кому-то посвататься, а тем более к Вере, которая была на тридцать лет моложе его. Во всяком случае, Семен не испытывал желания немедленно бежать к Вере и выяснять подробности необычного сватовства. «Ну, посмотрим», — с любопытством сказал он самому себе.
Недели через три, торопясь на работу, Семен нагнал Веру. Она шла вдоль улицы медленно, разглядывала покрытые густым инеем стебли пожухлых бурьянов, торчащих под заборами и плетнями. Он поздоровался. Вера взмахнула ресницами, желтые точки в ее глазах дрогнули.
— Это… чего ты? — И, к изумлению, Семен различил в своем голосе легкую горечь и подозрение.
— Что?
— Испугалась будто.
— Не знаю. Неожиданно ты…
Улицы были еще безлюдными, солнце находилось пока далеко за горизонтом. Но воздух уже теплел, иней на деревьях и на крышах домов начал таять, с веток капало.
— Ты, Семка, совсем забыл меня, — проговорила Вера, поправляя на голове платок. — Хоть бы раз в полмесяца приглашал куда-нибудь… На танцы или в кино.
Семен чувствовал: говорит она просто так, потому что надо что-то сказать, а на самом деле рада, что он никуда не приглашает, не тревожит ее. И снова ощутил горечь и обиду.
— Не до танцев, — сказал он. — Измотаешься за день — руки-ноги гудят. Я ведь окончательно работаю теперь на заводе. И трактористом и грузчиком — все вместе.
— Как — окончательно? — заинтересованно спросила она.
— А так… Директор завода пришел в МТС, отобрал по списку трактористов, слесарей, механиков, которые помоложе. Нашего согласия даже и не спросили.
— Погоди… Но ведь тогда… Завод-то военный. Тебя же от войны навсегда могут забронировать. — Она остановилась.
— Это — уже. Но я все равно добровольцем буду проситься. Я два заявления в военкомат подавал, напишу и третье.
Она опустила глаза, пошла дальше.
Дед Евсей, как обычно, подметал возле райкомовского крыльца. Увидев Веру, прекратил работу.
— Поликарп-то Матвеич тебя уж дожидается, бумаги там какие-то у него шибко срочные, — сказал старик, видя, что Вера проходит мимо.
— Сейчас, — бросила она, не оборачиваясь.
Завернув за угол, Вера остановилась, взяла Семена за отвороты мятого пиджака, приподнялась на носках, поцеловала в щеку холодными губами.
— Хоть так встретились, и то хорошо.
— А может, и это ни к чему? — с усмешкой спросил Семен. — Колька говорил, к тебе Алейников сватается.
Тонкие брови ее взметнулись, в глазах опять досадливо шевельнулись желтые точечки.
— А-а, да ну его! Смехота одна с этим Алейниковым… Я расскажу тебе все сама об его сватовстве — нахохочешься…
Она произнесла это и осеклась, тоненькие дужки ее бровей мелко-мелко задрожали, лицо пошло красными пятнами. Она уронила руки и отступила на шаг.
Семен в первые секунды не донял, что с ней произошло. Он чувствовал только — из-за угла кто-то вышел и остановился за его спиной. Обернувшись, увидел Алейникова. Тот стоял и смотрел из-под низко надвинутого жесткого козырька фуражки то на Веру, то на Семена.
— Чего вам? — грубо спросил Семен.
— Да, собственно, ничего. Извините. Здравствуй, Вера.
Она пошевелила губами, но звука не получилось. Лицо ее полыхало теперь горячо и густо.
— Извините, — еще раз сказал Алейников и пошел.
— Смехота, говоришь? — Семен засунул кулаки в карманы.
— Семен! Сема…
— И верно — смехота.
И он круто повернулся, быстро зашагал не оборачиваясь, хотя слышал, что
Вера бежит за ним.
— Сема, я все расскажу тебе, объясню…
— Все и так ясно!
Она отстала.
«Ясно! Ясно!» — колотились у него в голове, обида и возмущение. Но когда он, остервенело дергая рычаги, вывел трактор с заводской территории и на третьей скорости погнал его на станцию, подумал вдруг: а что, собственно, ясно? Чего он взъерепенился так? Обиделся из-за чего? Разве Вера виновата, что Алейникову взбрело в голову посвататься к ней? Надо действительно поговорить с ней обо всем спокойно.
В тот же день, вечером, выйдя из дома, Семен крикнул болтавшемуся на улице Кольке:
— Ну-ка, позови сеструху, Николай Кирьянович!
— Хе, позови… Нету ее дома. Она с работы теперь всегда за полночь возвращается. Понял? — многозначительно спросил Колька. — Вот и кумекай.
Это «кумекай» обожгло его, хлестнуло как плетью. Так вот почему у Верки так испуганно взметнулись брови, когда подошел Алейников, вот почему забегали рыжие ее глаза! Она же… она попросту обманывает его, Семена! И свадьбу уговорила, убедила до окончания войны отложить! Она просто решила отделаться от него…
В эту минуту Семен забыл уже, что сам по неделям избегал с Верой всяких встреч, сам почувствовал облегчение, когда Вера сбивчиво и невнятно предложила отложить свадьбу. Гнев и обида захлестнули его. Чувствуя себя оскорбленным, он, не зная даже зачем, побежал к райкому партии.
Здание райкома было погружено в темноту, лишь на втором этаже горело окно Вериной комнатушки. Глядя на бледно-желтый квадрат, тяжело дыша, Семен привалился к дощатому забору, окружавшему дом секретаря райкома Кружилина, потом, скользя спиной по шершавым доскам, сел на холодную землю.
Постепенно дыхание его стало ровнее, и по мере того как успокаивался, таяли обида и возмущение. Лишь в груди, в самом сердце, тоскливо пощипывало, было грустно и было чего-то жаль, какой-то несбывшейся мечты или надежды. Когда впервые возникло у него чувство к Вере, он думал, что томившие и волновавшие его еще в школе неясные мечты и надежды начинают, кажется, сбываться. Были дни, недели, месяцы, когда он ходил ошалелый, а ночами, как наяву, видел перед собой таинственно смеющиеся Веркины глаза с желтыми точечками, ее сильно и часто вздымавшуюся грудь, сильные и красивые ноги, он видел ее всю — гибкую, красивую и недоступную.
Потом оказалось, что она очень даже доступна. Можно было погладить ее мягкие, в мелких кудряшках волосы, можно было поцеловать ее глаза. И это сперва тоже вызывало целую бурю светлых и радостных чувств. Но скоро он узнал, что так же запросто можно расстегнуть ее кофточку и ощупать ее голое тело, как цыган-барышник ощупывает на базаре лошадь. И она, Вера, стояла недвижимо, как лошадь, только вздрагивала да шептала еле слышно: «Сема… Сема… не надо». Шептала, а сама прижималась все сильней. Чего греха таить, Семену приятно было слышать ее дрожь и шепот. Все это кипятило кровь и застилало сознание. И только почувствовав, что разум у обоих кончается, она, собрав последние остатки воли, вырывалась. Но теперь, когда он целовал ее глаза или гладил волосы, прежних радостных и светлых чувств это не вызывало. А вскоре каждый раз, когда она по своему обыкновению прижималась к нему, когда ее грудь начинала беспокойно, толчками, вздыматься, он начинал испытывать тупое, неприятное раздражение и, наконец, брезгливость.
Ошалелый он теперь по селу не ходил, ночами ему ничего не снилось. Внутри у него что-то рушилось, рассыпалось в прах, в пыль, и эта-то пыль, оседая, и пощипывала ему сердце. Правда, иногда он испытывал непреодолимое желание увидеть Веру, обнять, почувствовать под своими ладонями ее горячее тело. Но это было уже грубое желание, и он, Семен, понимал это.
Веру же все-таки он никак понять не мог. Он видел и знал, что, разрешая ему расстегивать кофточку, она скорее искусала бы его в кровь, вырвалась бы, оставив в его руках клочья одежды, чем позволила остальное. Значит, она была честная и порядочная. Но такие честность и порядочность казались ему странными и какими-то грязными, неестественными. И даже тогда, в тот памятный июньский день, когда они с Верой валялись на острове в лопухах и он думал: «А может, и верно, нельзя нам друг без друга?» — краем сознания он понимал все-таки, что он вполне может обойтись без нее и даже наверняка так и получится, потому что… потому что Верка — она как кружка теплой воды: напиться можно, а жажду не утолишь.
Сейчас, сидя в темноте под забором, Семен вспомнил это странное сравнение Веры с кружкой теплой воды. Вспомнил, усмехнулся и беззвучно выругал себя: «Зачем я сюда, дурень такой, приперся, мне что за дело до ее отношений с Алейниковым?» У него, Семена, с ней все кончено, это же ясно. Но вот интересно только, если с Алейниковым у нее что-то по-серьезному завязалось, почему тогда она обижается, что Семен редко встречается с ней? Зачем ей эти встречи? Или она не уверена, что Алейников — это серьезно, а потому не хочет пока и с ним, с Семеном, рвать?
Эта мысль показалась ему интересной. Верка же, а не кто-нибудь другой, сказала ему когда-то: «Жизнь легкая тому, кто не раздумывая берет, что ему надо. Хватает цепко…» Да, она, Верка, такая, кажется, именно это ему и не нравилось в ней всегда, именно эти и другие подобные рассуждения, наверно, и вытравили помаленьку, разрушили в душе те светлые и трепетные мечты и надежды, рожденные его первым чувством. И если… если это так, если Верка, боясь, что сорвется окунь, не выбрасывает пока в воду ранее пойманного чебака, тогда насколь же мерзкая и склизкая ее душонка? А он, болван, до сих пор не смог ее до конца раскусить! Да, надо узнать насколь. Но как? Выследить их с Алейниковым? Противно это, сыщиком быть. Но как узнать? У Кольки спросить? Ну, тот наговорит! Да и что можно знать наверняка с чужих слов?
Во мраке улицы замаячила фигура, послышались шаги. «Алейников!» — обожгло Семена. Он плотнее прижался спиной к забору. Но в следующее мгновение понял, что не Алейников. Шагающий по улице человек весело насвистывал, а Алейников, мелькнуло, свистеть не будет, серьезный слишком для этого…
Семен затаился под забором, надеясь, что прохожий не заметит его. А если заметит, то побыстрее пройдет мимо. Вечер был темный и глухой, а в селе, после того как прибыли эвакуированные, стало неспокойно.
Поравнявшись с Семеном, человек перестал насвистывать.
— Эй, ты, — сказал он негромко, — чего там жмешься? Или перебрал? А ну-ка, встань!
Семен узнал голос Юрия Савельева. «Смелый…» — подумал он. Понимая, что молчать глупо, встал.
С Юрием он познакомился через неделю или полторы после его приезда. Разгружая на заводской площадке привезенный со станции лес, Семен увидел возле трактора горбоносого парня со светлыми, как и у него самого, волосами.
— Ну-ка, мотай отсюда, а то сейчас бревна посыплются, пришибет! — крикнул Семен.
— А ты, говорят, Семен Савельев? — подошел еще ближе парень и уставился на него зелеными глазами.
— Ну и что? Мотай, говорю.
— А я тоже, Савельев, Юрка. Мы же с тобой двоюродные братья. Директор-то завода мой папаха. Давай знакомиться.
Они тогда пожали друг другу руки, с любопытством оглядели один другого. Юрий опаздывал, потому что вот-вот должна была заступать его смена. На прощанье он кинул Семену, что рад был познакомиться, что как-нибудь они встретятся и поговорят, но встречи до сих пор не вышло. С того времени они виделись мельком раза два-три на той же разгрузочной площадке, и каждый раз Юрий опаздывал на работу, пробегал мимо сломя голову, махая Семену на бегу. «Суматоха какой-то, а не человек, — думал о нем Семен и почему-то заключил: — Такие живут долго, потому что умирать опаздывают».
Оторвавшись от забора, Семен двинулся к Юрию. Тот шевельнулся, стал поудобнее на всякий случай.
— Я это, Семен. Не бойся…
— Хо! — радостно воскликнул Юрий. — А ты что тут делаешь?
— Так, отдыхаю…
— А я думаю: что за тип забор секретаря райкома партии товарища Кружилина обтирает? Сперва думал: теленок, может, или собака. Нет, гляжу, человек.
— Ты, смотрю, не робкий.
Юрий был в сапогах, брюки заправлены чуть навыпуск, легкая тужурка расстегнута. От него попахивало одеколоном. Семену было странно, что Юрий наконец-то никуда не спешит, стоит и спокойно разговаривает.
— Куда же ты направился? — спросил Семен.
— Да так… — усмехнулся Юрий. — Ундина там одна проживает. Роскошная, черт побери. Особенно когда волосы распустит. Ух! — мотнул он даже головой, что-то, видно, вспомнив. — Прямо утонуть можно в этих волосах. Нырнуть, понимаешь, и задохнуться.
Он шагнул чуть в сторону, в полосу падающего из окна электрического света, глянул на часы.
— Заболтался я с тобой! — воскликнул он, заторопился. — А она, ведьма волосатая, точность любит. Слушай, а может, и ты со мной? У нее подруга есть.
— Нет, Юрка. Я тут тоже… жду, понимаешь…
— А-а, ну ясно… Я так и понял… Ладно, побежал. Как-нибудь надо бы встретиться, Семен, поболтать об жизни. Ты заходи как-нибудь к нам. Мы все будем рады — и я, и мать, и отец. Познакомиться надо же, в конце-то концов…
Последние слова он уже выкрикивал, оборачиваясь, на ходу. И побежал, наверстывая упущенное время, исчез в темноте. «Легко вроде живет мой братец», — подумал Семен, однако без осуждения и без неприязни, как-то равнодушно.
Семен вернулся к забору, сел на старое место, раздумывая, что же делать — уйти или дождаться Веру? И пока раздумывал, окно на втором этаже погасло. На улице сразу стало еще темнее. «Так… так… так… — вдруг тревожно, с туповатой болью, застучало в голове. — Интересно, одна Верка выйдет из райкома или с провожатым?»
Скрипнула входная райкомовская дверь, на высоком деревянном крыльце с перилами, которое находилось от Семена прямо через дорогу, кто-то в нерешительности топтался.
— Яков Николаевич? — вполголоса позвала Вера.
«Ага, ага… — еще сильнее застучало в голове у Семена. — Ну вот! Ну вот…»
Мимо райкомовского палисадника кто-то быстро прошагал, почти пробежал. И одновременно застучали вниз по ступенькам крыльца Верины каблучки.
— А я думала, вы уже ждете, — сказала она суховато. — После моего звонка полчаса прошло.
— Извини, Вера, — послышался голос Алейникова. — Когда ты позвонила, у меня одно срочное дело было. Но все-таки я успел его закончить. И вот… Видишь, я бежал, как мальчишка.
— Я уж не знала, что делать — идти домой или в райкоме ночевать. Идемте. Столько сегодня работы было…
И они, переговариваясь вполголоса, ушли.
Семен задумчиво глядел в ту сторону, где затихли голоса Веры и Алейникова. Странно — он чувствовал себя легко и свободно, так же легко, как в тот вечер, когда они договорились с Верой отложить свадьбу до окончания войны.
* * * *
К Вере Семен не испытывал ни ненависти, ни презрения. Все чувства, которыми он когда-то был полон, заглохли, умерли, будто их выдуло и унесло, как выдувает ветерком из потухшего костра последние струйки дыма. Семен стал веселее и жизнерадостнее, часто, сидя в кабине трактора, что-нибудь мурлыкал под нос. Веру он иногда встречал по дороге с работы или на работу, видел иногда, выходя во двор, ее платок за плетнем, разгораживающим их усадьбы. Он махал ей рукой, весело говорил:— Привет, привет, Верка…
И проходил мимо или скрывался в доме.
Сперва Вера улыбалась в ответ и тоже махала рукой, потом заметила, видимо, в поведении Семена что-то необычное, насторожилась, в ее продолговатых глазах появилась тревога.
— Семен… Сема? — пыталась она остановить его несколько раз.
— Некогда, Вера… — бросал он, не останавливаясь.
В тот день, когда Колька, ворвавшись с улицы в дом, сообщил, что Андрейка Савельев убежал на фронт, а Димка кинулся на станцию в надежде перехватить еще беглеца, Вера тоже заспешила на вокзал.
Ее появление на станции вызвало раздражение Семена.
— Что тебе? — почти грубо крикнул он.
— Ничего… Помочь хочу поискать…
— А-а, найдешь его теперь…
Они облазили станцию, обшарили вагоны всех составов вдоль и поперек, осмотрели разгрузочные площадки, заглядывая за каждый ящик, за каждый штабель кирпичей, бумажных мешков с цементом, теса. И, уставшие, присели отдохнуть в полупустом здании вокзальчика на почерневшую, до лоска заглаженную деревянную скамью.