Страница:
наносил удар по его основанию, ускорял развитие трещин.
Легкость овладения Новгородом сделала ярлов небрежными. Неудача под
Плесковом указывала на значение Ставра и укрепила положение новгородского
князя, необходимого союзника. Сам князь и его помощники внушали ярлам
неизбежность подавления очевидного сопротивления земель. Ярлы охотно
входили в обсуждение дальнейшего после победы над земским ополчением и
давали Ставру много поводов для посева розни среди слишком опасных
союзников, готовящихся надеть ярмо и на него.
Конунга раздражала дерзость Ролло. Скату не были свойственны
привязанности, для него смерть соратника всегда означала увеличение доли
добычи. Но Скат привык к советнику Гольдульфу, который охотно думал за
него и за других. Пусть этот Ролло поскорее убирается, и делу конец!
- Спрашивай свою долю с князя. Мне нет дела.. И мне не о чем говорить
с тобой!
- Нет, нет, - желчно заметил Красноглазый Эрик, - сначала нужно все
подсчитать, определить доли и назначить всем справедливую часть.
Владельца Гезинг-фиорда поддержали все ярлы. Дележ добычи был ближе
их сердцу, чем поединок между Ролло и Гольдульфом.
- По обычаю следует поделить город по числу румов и викингов, -
предложил ярл Зигфрид Неуязвимый, владетель Расваг-фиорда.
- Я требую включить в счет наших убитых викингов, - поспешил заявить
Гаук.
- Почему? - спросил конунг Скат. - Убитые убиты, и на что им доля?
Так всегда было и будет.
Гаук не нашелся, что ответить. Его выручил брат:.
- Убитые лишались доли на драккаре, когда все участвовали в бою.
Вотан решает, кого взять в Валгаллу, кого оставить на руме. Но на Плесков
ходили не все.
- Гаенг прав! - поддержали те ярлы, которые давали братьям своих
викингов и тоже понесли потери. Они были рады, что Гаенг нашел
доказательство.
Старый Скат один не понял. И не стало Гольдульфа, умеющего считать и
объяснять тонкости дел и рассуждений! Конунг с ненавистью взглянул на
Ролло. Для молодого норангерского ярла не существовало трудностей:
- К чему препираться? Все вы остаетесь здесь, а мы уходим. Берите
себе все богатые земли Гардарики. Мы же на свою долю берем один Хольмгард
и ничего не спросим, хотя такой дележ для нас весьма убыточен.
Озлобляясь все сильнее, конунг не знал, что возразить на складные
слова Ролло.
Вмешались ретэфиордский ярл Балдер Большой Топор и Гангуар Молчальник
из Брекснехольм-фиорда. Эти двое никогда не вступали в споры, но сейчас
дело касалось добычи.
- Ты еще не ярл, а мальчишка, - мрачно сказал Балдер низким глухим
голосом. - Чтобы оценить земли - возьми их. Ты их не взял. Мы их возьмем
без тебя. Тебе по справедливости викинга есть часть в Хольмгарде. И им, -
Балдер указал на трех других уходящих ярлов. - Если ты будешь спорить, я
тебя убью.
- И я тебя убью, - поддержал Молчальник. - Мертвым нет доли.
Ролло гневно топнул ногой: все против него! Скат встал, некоторые
ярлы обнажали мечи, собираясь увеличить свои доли. Раздражение против
Ролло дошло до опасной границы, пахло не поединком, а убийством. Несмотря
на большой запрос братьям-ярлам не удастся получить что-либо за убитых
викингов, а самому Ролло схватить лишний кусок.
- Мир, мир! - воскликнули Ингольф и Гаук. - Мы согласны с Балдером и
Гангуаром.
Целый день ушел на необычайную работу оценки Новгорода. Все ярлы
принимали участие в захватывающе интересном деле. У каждого были свои
мерки и соображения о стоимости Города по опыту набегов на разные страны.
С ними состязались сам князь с боярами Синим, Делотой, со старшинами
Гудимом и Гулом, с помощью грека Василько. Князь не мог допустить, чтобы
почти седьмая часть Новгорода была разграблена и разгромлена в самом
начале княжения. Взвешивали и оценивали каждую улицу.
После определения размера одной доли были изготовлены жребии.
Произнося освященные временем заклинания судьбы, ярлы вытягивали из шлема
конунга Ската меченые куски дерева. Новгород был поделен.
И еще половину дня Ролло, Гаук, Гаенг и Ингольф торговались с князем
о выкупе за доставшиеся им улицы. Князю пришлось поступиться городской
казной и частью городских запасов, хранившихся в клетях Детинца. Уцелела
запасная казна купцов, которая состояла из вкладов в общину по сорока
фунтов серебра с каждого.
Едва кончились торги, как пришел старший приказчик князя Гарко, ныне
старший в дружине, с вестью:
- К Городу движется земское войско. Идут и будут под Городом через
день.
Доносили дозорные князя, следившие за главными дорогами.
Ставр ждал вестей о земском войске и хотел неизбежного боя. А все же
твердое сердце дрогнуло. Не вовремя покидают Новгород четверо ярлов...
Нет, пусть идут, остающихся хватит побить мужиков.
Князь не показал виду и сказал конунгу:
- Добро. Не придется нам терять время и ходить в земли. Непокорные
сами идут к нам за наукой. Под стенами мы их вразумим.
Плавали на лодках, бродили, ходили, ездили послы и гонцы по
Новгородским землям. Добрался и до Тсаргова огнища незнакомый мерянину
человек. Он тянул за чумбур заморенного коня, оба вывалялись в черной
болотной грязи, и человек выглядел лешим. Однако пришлец не побоялся
медвежьей головы на воротном столбе, подлез под самую пасть, стучал и
настойчивым криком звал хозяев.
- Чего пришел?
- Нурманны в городе, - ответил незнакомый.
- А что тебе в тех нурманнах?
- Нурманны обманом завладели Городом. Слышишь?
Тсарг почесался, крякнул, воззрился на гостя:
- Еще скажи.
- Нурманны Городом завладели. Понятна тебе речь?
- Завладели... - откликнулся Тсарг и оглянулся на свой двор. Мерянин
обошел худого вестника, для чего-то пошел к лесу, но тут же вернулся и
уставился на коня, качая большой, как котел, головой, в лохматых с
проседью волосах. Подумал, подумал и сказал не человеку, а коню:
- Нурманны завладели. Ишь?!
Боком, будто ему стала нынче узка калитка, Тсарг пролез во двор,
сбросил засовы, оттянул одно воротное полотнище и пригласил вестника:
- Веди коня, что ли.
В избе Тсарг уселся против гостя и молча, подперев косматую голову,
глядел, как голодный жадно хлебал горячее и, дорвавшись с голодухи,
по-волчьи рвал хлеб зубами. Вестник отвалился, и мерянин приказал:
- Теперь спи. А я пойду. Завладели, говоришь?
...Посланный очнулся от толчков хозяина. Изба была полна народу. Речь
незнакомого слушали тихо. Иной вздыхал с натугой и вновь затаивал дыхание.
Тсарг перебивал обстоятельно длинный рассказ:
- Князь, стало быть? Еще повтори ту речь. - Двойные дани давать,
сказываешь? Еще говори. - Сверх двойных по пять кун со двора, так, что ли?
- Насильничают? - и, оглядев своих, мерянин успокоил семью: - Нас не найти
до зимы. Летней дороги нет. Чего им тут искать?..
Гонец кончил рассказывать и встал.
- Ночевать будешь? - спросил Тсарг.
- Нет. Еще дороги есть.
- Далеко ли?
- К твоим соседям.
- Ступай.
Младший сын Тсарга, которого Одинец знал старательным парнишкой,
успел вырасти в ражего мужика и сделаться отцом. Он отвязал от коновязи
коня.
- Не мой конь тот, - возразил вестник.
- Не перечь, бери, - сказал Тсарг. - Твой плох совсем, загнал ты его.
Да постой. Леший тебя заведет, моему коню зря побьешь ноги. Внучек тебя
проводит. А к тем не ходи, - Тсарг махнул на восход, - к ним я сам сбегаю.
- Ладно так, - согласился вестник.
- Ступай, ступай, - проводил его мерянин, но отпустил недалеко: -
Стой! Для чего же не сказал ты, где Изяслав-кузнец?!
- Ушел на огнище к Гюряте со всем двором.
Покинув пустые ныне, обыденные дела, мужики собирали стрелы, чинили
колчаны, вили новые жильные тетивы, проверяли насадку топоров, точили
ножи, рогатины, сулицы-копья. У Тсарга нашлись два длинных меча, один
шлем, кольчуга и четыре щита.
Минул день, и мужики побрели - малое зернышко земской силы. С собой
они взяли двух коней под вьюки с оружием и подорожниками. На спины тоже
навязали тяжелые лыковые пестери с теми же подорожниками. Кто же его
знает, надолго ли уходили от двора, а лишний кусок в брюхе дает лишний
день жить, свой запас спину не ломит.
Для дома Тсарг оставил двух сыновей, с собой увел четверых. На
прощанье мерянину пришлось рявкнуть на горестно рыдающих женщин и на свою
старуху:
- Цыц, дуры! Не войте, чумные! Хороших гостинцев ждите, притащим во!
По указанию вестника, Тсарговы взяли направление на полдень. В
середине дня выбрались к починку из трех дворов. Сберегая подорожники, у
соседей поели горячего и тронулись дальше уже не впятером, а почти тремя
десятками вооруженных людей. И хорошо, на народе веселее.
Заночевали у дальних соседей. Гости спали, а хозяева, благо ночь
светла, собирались, вооружались. Дальше пошли места, неизвестные для
Тсарга. Не беда: другие дороги другие люди знают.
Вскоре из лесов вышли на широкие чищеные поляны - их теперь стало уже
за четыре сотни по-разному вооруженных людей: и славян, и мерян, и весян,
и угров. По присловью - на чище поля чаще. И видно вдаль лучше, чем в
лесу. Однако на починках и на заимках стало пустовато, мужиков совсем
мало.
- Ушли уже наши. И вы поспешайте!
Спешили.
Сотнями лычниц и сапог народ поднимал с земли пыль, и ветер ее сносил
подобно дыму пожарищ. На бродах надолго мутили воду, и люди пили мутную
воду охотнее лошадей, приученных к ясной влаге лесных ключей и колодцев.
Верстах в двух от дороги заметили владение боярина Хабара, бывшего,
как знали от гонцов, заодно с самозваным князем Ставром, и отрядили охочих
пощупать боярина. Настоящим дымом, а не пылью вскоре затянуло усадьбу.
Вместе с другими бегал и Тсарг, вернулся довольный. Старший боярский
приказчик давно сбежал а младший сдуру застрял в усадьбе. Мерянин с
сыновьями прижал приказчика и под ножом вынудил указать
тайничок-похоронку. Тсарг спас от огня первые гостинцы, обещанные старухе.
Земские взяли боярских захребетников и рабов. Боярину Хабару более не
придется владеть ни купленными у его друзей нурманнов рабами, ни
должниками-закупами. С них всех кабала долой, а топоры в руки. Добро!
Хабару не видно из Новгорода, где он сидит вместе со Ставром, как на
его усадьбе тлеют головешки. Но хозяйское сердце чутко. Добро!
В роще Тсарг с сыновьями ненадолго отстал от людей: не таскать же
лишнее бремя!
Меряне огляделись, нет ли лишних глаз, у приметного дерева тщательно
подрезали дерн и упрятали добычу.
Нурманны со своими драккарами владели Волховом и Ильменем, могли
перебросить свое войско в обход земскому. Опасаясь этого, новгородские
старшины вели земских верстах в восьми-девяти от ильменского берега.
Земские надвигались четырьмя полками, выставив два передовых полка и
оттянув ступенями крылья.
Войско князя Ставра было построено тремя полками. В среднем,
передовом полку шли княжеские дружинники, а на крыльях свиными головами
целились два нурманнских полка.
Сближались без спеха. Завидев одни других с утра, начали сходиться
только к полудню.
В тех местах от городских стен начинаются скотские выгоны,
переходящие в поля. На выгонах некогда рос лес. Ныне у старых пней, давших
от корней посмертную поросль, кое-где кустятся кривые, порченные скотом
деревца. Встречаются мелкие овражки с пологими склонами и змеится
маловодная речушка с берегами, растоптанными до болота стадами, которые
пастухи пригоняют на водопой.
Эти места горожанам известны, как своя ладонь. Нигде нет укрытия, нет
высоты, на которую можно было бы встать, чтобы оглядеться.
Для земских солнце светило справа. Были солнце и небо, а больше
ничего, кроме крика старшин, приказывающих не ломать строй, кроме мягкого
топота ног по дернистой земле, кроме тихого гула, который говорил, что не
ты один, а многие тысячи вас идут. Но зачем и куда? На сердце ложился
булыжный камень.
Тяжелело оружие, жала плечо кольчуга. Голову томила раскисшая от пота
подшлемная кожа. Наличник давил нос. Жарко...
Ветер, что ли, подул бы и снес душно-горячий воздух, который, не
обновляясь, ходил из груди в грудь. Тяжко...
Рука сама тянулась, находя привычные застежки и распуская завязки
кафтана. Тот, кому не досталось доспеха, обнажал мокрую грудь. А доспешный
бездумно шарил черными ногтями рабочей руки по нагретому солнцем и телом
кольчатому железу или по пластинам бахтерца. Наваждение...
Идут, идут, идут, и ты идешь. Качаются спины и затылки, в голове одно
- не навалиться на передних. Будто бы всю жизнь так шли.
И вдруг проблеск. Перед тобой спины опустились, и ты, как внезапно
прозревший слепой, увидел дальний Город и высокий Детинец над тыном. А
перед тобой ровное-ровное место, и к тебе ползут три низкие, длинные
чудища. В их распластанных телах сверкает рыбья чешуя, зарнички
переливаются блестками. Что это?
Не успев разглядеть, воин делал шаг с бугорка, и видение исчезало.
Вновь те же спины и те же знакомые затылки. Они раскачиваются от хода, и
ты, верно, так же качаешься. Скорее бы уж, скорее!..
Закричали старшины. Подобно петухам, голоса перекликнулись по полкам
и в полках. Слышно, Косняту подхватил Кудрой, принял Бонята, передавая
Голдуну. Пророкотал Изяслав, взвизгнул походный мерянский старшина Тсарг,
вороном каркнул старшина угров. В головах отразилось одно протяжное слово:
- Сто-ой!
Остановились и подобрались тесней. Приподнимались на носки, тянулись
через плечи, старались заглянуть через головы передних.
Пришли. Больше некуда идти. Вот они.
Передовые полки земских и князя Ставра не сошлись на полтысячи шагов,
и зоркий мог различить лица передних рядов. Нурманнские крылья же далеко
оттянулись.
Стояли и ждали, кому начинать страшное дело. Между противниками
залегла невидимая стена, построенная смертью. Здесь - жизнь, там - жизнь.
А кто прикоснется к стене, того более не будет.
На мирном выгоне в землю вросли круглые камни-голыши, травы пощипаны
тупыми желтыми коровьими и овечьими зубами. Кусты репейника обойдены
разборчивым скотом.
А смерти, той все равно, для нее одинаковы все места, все травы, куда
валить людей. Сердца тех, кто не хотел бы умирать, а приходилось,
наливались гневом.
К смертному рубежу от земских без страха вышли известные люди. Кто не
знал их в Новгороде! Они были бессменными выборными людства, судили по
Правде, им верили. Их голос звучал на вечах, не смолк и на смертном поле.
Строго укорял горожан Ставровой дружины Изяслав:
- Вы Правде изменники, вы Ставровы прислужники! Вы рабы нурманнские!
Ужель будете братоубийцами?!
Страшно грозился Гюрята:
- Одумайтесь, нету вам времени! Подходят все земли великими силами.
Будете все вы побиты и прокляты от века!
Плачущим голосом просил Коснята:
- Братья несчастные, над собой сжальтесь! Родившись свободными,
надеваете нурманнский ошейник, умрете рабами...
Голдуну же не пришлось сказать слова. Сзади завыли нурманнские рога,
и в городском полку заорали поставленные князем начальные люди:
- На слом, на слом, на слом, на слом!..
Княжеский полк качнулся, а новгородские старшины отошли и укрылись в
рядах войска.
Княжье войско сделало немного шагов и, наставив копья, бросилось
бегом. Чтобы не быть смятыми и не попятиться от удара, земские побежали
навстречу.
Сшиблись с криком, с воем, с воплем, которых не слышал тот, кто
кричал, выл и вопил. Руки делали дело... Один обезумел, не видел, не знал,
что творит. Другой, кто, быть может, перед боем совсем потерял сердце,
нашел его вдруг.
И, точно в дерево, метил в человека, заранее зная, как попасть и как
выдернуть из трупа оружие, и как вновь легко срубить мягкое тело - не
жесткий ствол дуба.
Передние ряды сцепились, а задние жали и жали вперед, требуя скорее
своей доли боя, будто бы на смертных полях могут кого обделить! И -
внезапно оказывались лицом к лицу с врагом.
Не успевая понять и запомнить, как в дурном сне или в болезни,
вырванный из бреда чей-то оскаленный рот, чью-то латную грудь, чью-то руку
с оружием, чью-то бороду на мелкой кольчуге, чей-то шлем с острым шишаком,
- били дубиной с железным бугристым яблоком, забыв о щите, левой рукой
помогали правой донести до цели тяжелый топор, с неслыханной меткостью
жалили копьем и рогатиной и, отмахнувшись мечом, в тесноте доставали горло
ножом, а как он в руке оказался - не знали...
Всей горечью обиды за Город и за отцовскую Правду, всей злобой людей,
оторванных в страду от дела, всей нерастраченной яростью, бесславно
накопленной в мучительном ожидании боя, ударяли новгородцы.
Пахарь, плотник, охотник, кузнец, ткач, кожевник, столяр, токарь,
скорняк, шерстобит и суконщик, мельник, литейщик, мясник, лесоруб,
судовщик, углежог-смолокур, рыболов, пастух и гончар - все сгорели, все
стали только воинами, беззаветно отдавшимися битве, будто рожденными лишь
для сражений!
Сражались ли они миг или день? Кто же мог следить за временем!
Но видели старшины и видели боковые полки-крылья, как сразу рухнул
князь-Ставра случайный полк. Смятый, раздробленный, он рассыпался, от него
ничего не осталось. Бросив оружие, случайно и насильно приставшие к Ставру
горожане смешались с добровольно продавшимися князю дружинниками и,
спасаясь, бежали, кто уцелел, между двумя полками нурманнов.
И оба победивших земских полка без строя и порядка забежали в погоне
средь нурманнов, чего те и ждали. Кричали старшины, стремясь остановить
своих, и остановили. Но поздно.
Каждый нурманн сделал в своем строю пол-оборота и, как один,
свиноголовые полки повернулись живыми клещами разрезать и истребить
горячее неумелое войско земян.
Да, каждый нурманн сделал лишь пол-оборота, и оба нурманнских полка
выхлестнули из себя по железному клину, навстречу друг к другу. И легко
врезались в толпы земских, которые свой неровный строй и тот потеряли в
победе над князь-Ставровым полком. На помощь своим поспешили полки правого
и левого крыла новгородского земского войска.
Как неотвратимо рушится разогнанный ярым током плот на скальный
речной порог, как мчатся льды в первой поре половодья, так, братьев
спасая, ударили на нурманнов земские крылья.
Нурманны мигом повернули навстречу свой строй. И задолбило железо в
железо, будто в кузницах небывалого железного города всей силой ковали
кузнецы, собираясь весь свет обогатить железом навеки. Так гремело, будто
бы оружие и не встречало полного алой кровью мягкого тела...
Не нашлось прорех в нурманнских полках. Как тын. И не обойдешь, куда
ни метнись: повсюду перед тобой нурманны.
Гюрята один из всех старшин остался сзади левого крыла с малым
запасом воинов. Он глядел на великое мастерство нурманнского боя. Слыхивал
Гюрята, как старые греки-спартанцы мелкими отрядами побеждали величайшие
скопища персов, как все жаркие страны с малыми, но всегда победоносными
войсками прошел Александр. Но кто же помнил геометрические тайны
македонской фаланги и древнего римского легиона, где все воины умели
ударять, как одна рука!
Земские не имели того строя, не имели такого оружия, как нурманны.
Город мог бы лучше вооружить войско, но его кузницы, мастерские,
купеческие склады воинских запасов были в руках самозваного князя Ставра.
Да, куда меньше половины земских были укрыты шлемами, кольчугами,
бахтерцами, и помочь бездоспешным, Гюрята знал, никто не мог. Нурманны
сызмальства учились биться и другого дела не знали, земское же войско
собралось из разных людей, спешно ополчившихся для защиты вольности.
Гюрята ждал последнего часа, - решение боя будет зависеть от земского
запаса.
Оба нурманнских полка не сомкнулись. Построенные с точным расчетом
мест и числа викингов, они не нуждались во взаимной поддержке и двигались
в поле, как два самостоятельных тела, объединяемых лишь общностью цели.
Они разошлись еще шире. Левый полк вестфольдингов подавался вперед и
вперед и выставлял уже не одну голову, а три, как три зуба. Ими он жевал и
молол земское войско. А правый полк отходил, пятился, ведя звуками рогов
разговор с левым. Гюрята смотрел, как внутри строя искусно двигались
нурманны и пропускали вперед один другого, сменяясь в привычной кровавой
работе.
В строе чередовались разновооруженные викинги. Копейщики с тяжелыми
копьями, окованными вдоль по древку, чтобы не перерубили дерево, шли в
рядах с меченосцами и вооруженными железными дубинами или топорами.
Копейщик ворочал копьем обеими руками, а меченосец прикрывал щитом и его и
себя, ожидая минуты для удара. Нурманнские полки казались Гюряте стеной,
на которую свои плескали оружием, как водой.
Левый нурманнский полк обозначал свой путь кучами тех, кто только что
был земскими воинами. Такие же следы оставлял, отходя, правый полк. Между
телами бегали живые новгородцы в поисках чего-то. Гюрята догадался: это
подбирают оружие воины, потерявшие или сломавшие свое, - кто из
рассыпанных передовых полков, кто из крыльев - теперь не поймешь...
Левый полк викингов теснил, мял и рвал правый новгородский полк.
Викинги выгнали далеко вперед своего строя крайний зуб и загибали его,
чтобы еще и еще разрезать новгородцев, повернуть их лицом к солнцу, а
спиной к Городу, нагнать на свой правый полк, смешать, иссечь, исколоть,
размозжить.
Задыхаясь, враз заверещали нурманнские рога. Отходивший правый полк
нурманнов уперся, на миг остановился и надавил на земских, охватывая их и
отсюда клином, который наливался, рос и выпячивался, расправляясь толстой,
железочешуйной остроголовой удавом-змеей.
Вестфольдинги бились обдуманно и точно. Они давно научились бою, как
ремеслу, подобно старым спартанцам, и еще долго будут, не зная дымной
горечи поражений, сражаться за доли в добыче во франкских, саксонских и во
всех прочих землях и на островах обширного Запада...
Забыв о том, что человеку как будто бы жизнь дороже всего, что
человек живет на свете один раз и, потеряв жизнь, ее не вернет, бесполезно
метал иной новгородец свою легкую сулицу-копье в железных нурманнов.
Безоружный, он голыми руками ловил острие длинного нурманнского копья
и, упираясь, тянул к себе, как на пожаре тянут бадью из колодца, страстно
вцеплялся в железо, будто волк в шею соперника в злые дни зимнего волчьего
гона. И успевал выхватить копейщика из строя!
В щель врывались новгородцы, топор дровосека увязал в жестких хрящах
вестфольдинга. По толстому нурманнскому мечу скользил длинный новгородский
меч и уже доставал до налитого натугой и злостью глаза викинга в глубокой
прорези железного наличья.
Не темная злоба обиженного, - высокие мысли и высокие чувства, для
которых у него еще не было слов, железопламенно калили душу сермяжного
воина. Он бездоспешный, в одной посконной рубахе, просунулся между
латниками первых новгородских рядов, собой пробил строй вестфольдингов и
умирал. Не напрасной смертью!
Его топтали чьи-то ноги, он не знал, - то ему знать не нужно. Он
закрылся, одетый в льняную домотканую пестрядь, молчаливо-славным
отчаянием тверже лучших доспехов.
У него в кулаке оказался источенный нож, которым он годами кромсал
хлебушко, острил колышек для бороны, свежевал дичину, резал ложку. И для
этого жала он, с грубой мужицкой побранкой, находил место в горле
поверженного им копейщика-нурманна.
А с последним вздохом он еще ловил железную ступню какого-нибудь сына
Вотана, великолепного ярла Мезанга, и валил его под братское новгородское
оружие.
Он умирал молча и сам того не заметив. Не чувствуя смерти, он щедро
отдавал своей земле всю кровь, щедро поил Мать драгоценнейшим красным
семенем, из которого, держи - не удержишь, а поднимется к Свету великая
поросль.
Слава!
Как в разливы на полузатопленном острове голые ветки тальника ловят
плавучий валежник, так запасной отряд Гюряты тянул к себе уцелевших воинов
из разбитых нурманнами головных полков земского войска. Слабый боевой
запас случайного воеводы Гюряты разросся. И подходил новый полк -
заильменские чудины. Они нашли пустой лагерь земских, узнали нужное от
обозных и поспешили вдогонку.
Долгоногие, долгорукие, белоглазые, беловолосые, упорные в пахотном
труде, с длинногласной, как сами чудины, речью, вот и они! А не более ли
тысячи их прибежало, братьев? Со старшиной Эстемайненом, с подстаршинками
Кааром, Луусайненом и Тоолом они не отказались обкосить свою делянку на
железном лугу. Кто обут в лычницы, но многие босы. Эти, разувшись,
побросали тяжеленные сапожищи, чтобы им и догонять и биться было
поспособнее. Эх, родимые!..
Непривычно сладко, дико и для него как-то томительно шевельнулось
кремнежесткое сердце грубого Гюряты. А не бабья ли вода у тебя в глазах,
старшина? Не признается. Если и плакал до этого Гюрята, то лишь в люльке,
жадно требуя безотказную материнскую грудь.
Нацеливаясь на зловеще смертельную игру решающего боя, от которого
зависело быть или не быть новгородской вольности, Гюрята строил запасный
полк не одним, не тремя, а шестью клиньями. В клиньях и по бокам ставил
латных, в середине - бездоспешных. Хотелось бы закрыться латными сзади,
кругом, как нурманны, но не хватало. Воевода бросал в бой всех, никого не
оставив. Железная змея левого полка вестфольдингов растянулась и прижимала
Легкость овладения Новгородом сделала ярлов небрежными. Неудача под
Плесковом указывала на значение Ставра и укрепила положение новгородского
князя, необходимого союзника. Сам князь и его помощники внушали ярлам
неизбежность подавления очевидного сопротивления земель. Ярлы охотно
входили в обсуждение дальнейшего после победы над земским ополчением и
давали Ставру много поводов для посева розни среди слишком опасных
союзников, готовящихся надеть ярмо и на него.
Конунга раздражала дерзость Ролло. Скату не были свойственны
привязанности, для него смерть соратника всегда означала увеличение доли
добычи. Но Скат привык к советнику Гольдульфу, который охотно думал за
него и за других. Пусть этот Ролло поскорее убирается, и делу конец!
- Спрашивай свою долю с князя. Мне нет дела.. И мне не о чем говорить
с тобой!
- Нет, нет, - желчно заметил Красноглазый Эрик, - сначала нужно все
подсчитать, определить доли и назначить всем справедливую часть.
Владельца Гезинг-фиорда поддержали все ярлы. Дележ добычи был ближе
их сердцу, чем поединок между Ролло и Гольдульфом.
- По обычаю следует поделить город по числу румов и викингов, -
предложил ярл Зигфрид Неуязвимый, владетель Расваг-фиорда.
- Я требую включить в счет наших убитых викингов, - поспешил заявить
Гаук.
- Почему? - спросил конунг Скат. - Убитые убиты, и на что им доля?
Так всегда было и будет.
Гаук не нашелся, что ответить. Его выручил брат:.
- Убитые лишались доли на драккаре, когда все участвовали в бою.
Вотан решает, кого взять в Валгаллу, кого оставить на руме. Но на Плесков
ходили не все.
- Гаенг прав! - поддержали те ярлы, которые давали братьям своих
викингов и тоже понесли потери. Они были рады, что Гаенг нашел
доказательство.
Старый Скат один не понял. И не стало Гольдульфа, умеющего считать и
объяснять тонкости дел и рассуждений! Конунг с ненавистью взглянул на
Ролло. Для молодого норангерского ярла не существовало трудностей:
- К чему препираться? Все вы остаетесь здесь, а мы уходим. Берите
себе все богатые земли Гардарики. Мы же на свою долю берем один Хольмгард
и ничего не спросим, хотя такой дележ для нас весьма убыточен.
Озлобляясь все сильнее, конунг не знал, что возразить на складные
слова Ролло.
Вмешались ретэфиордский ярл Балдер Большой Топор и Гангуар Молчальник
из Брекснехольм-фиорда. Эти двое никогда не вступали в споры, но сейчас
дело касалось добычи.
- Ты еще не ярл, а мальчишка, - мрачно сказал Балдер низким глухим
голосом. - Чтобы оценить земли - возьми их. Ты их не взял. Мы их возьмем
без тебя. Тебе по справедливости викинга есть часть в Хольмгарде. И им, -
Балдер указал на трех других уходящих ярлов. - Если ты будешь спорить, я
тебя убью.
- И я тебя убью, - поддержал Молчальник. - Мертвым нет доли.
Ролло гневно топнул ногой: все против него! Скат встал, некоторые
ярлы обнажали мечи, собираясь увеличить свои доли. Раздражение против
Ролло дошло до опасной границы, пахло не поединком, а убийством. Несмотря
на большой запрос братьям-ярлам не удастся получить что-либо за убитых
викингов, а самому Ролло схватить лишний кусок.
- Мир, мир! - воскликнули Ингольф и Гаук. - Мы согласны с Балдером и
Гангуаром.
Целый день ушел на необычайную работу оценки Новгорода. Все ярлы
принимали участие в захватывающе интересном деле. У каждого были свои
мерки и соображения о стоимости Города по опыту набегов на разные страны.
С ними состязались сам князь с боярами Синим, Делотой, со старшинами
Гудимом и Гулом, с помощью грека Василько. Князь не мог допустить, чтобы
почти седьмая часть Новгорода была разграблена и разгромлена в самом
начале княжения. Взвешивали и оценивали каждую улицу.
После определения размера одной доли были изготовлены жребии.
Произнося освященные временем заклинания судьбы, ярлы вытягивали из шлема
конунга Ската меченые куски дерева. Новгород был поделен.
И еще половину дня Ролло, Гаук, Гаенг и Ингольф торговались с князем
о выкупе за доставшиеся им улицы. Князю пришлось поступиться городской
казной и частью городских запасов, хранившихся в клетях Детинца. Уцелела
запасная казна купцов, которая состояла из вкладов в общину по сорока
фунтов серебра с каждого.
Едва кончились торги, как пришел старший приказчик князя Гарко, ныне
старший в дружине, с вестью:
- К Городу движется земское войско. Идут и будут под Городом через
день.
Доносили дозорные князя, следившие за главными дорогами.
Ставр ждал вестей о земском войске и хотел неизбежного боя. А все же
твердое сердце дрогнуло. Не вовремя покидают Новгород четверо ярлов...
Нет, пусть идут, остающихся хватит побить мужиков.
Князь не показал виду и сказал конунгу:
- Добро. Не придется нам терять время и ходить в земли. Непокорные
сами идут к нам за наукой. Под стенами мы их вразумим.
Плавали на лодках, бродили, ходили, ездили послы и гонцы по
Новгородским землям. Добрался и до Тсаргова огнища незнакомый мерянину
человек. Он тянул за чумбур заморенного коня, оба вывалялись в черной
болотной грязи, и человек выглядел лешим. Однако пришлец не побоялся
медвежьей головы на воротном столбе, подлез под самую пасть, стучал и
настойчивым криком звал хозяев.
- Чего пришел?
- Нурманны в городе, - ответил незнакомый.
- А что тебе в тех нурманнах?
- Нурманны обманом завладели Городом. Слышишь?
Тсарг почесался, крякнул, воззрился на гостя:
- Еще скажи.
- Нурманны Городом завладели. Понятна тебе речь?
- Завладели... - откликнулся Тсарг и оглянулся на свой двор. Мерянин
обошел худого вестника, для чего-то пошел к лесу, но тут же вернулся и
уставился на коня, качая большой, как котел, головой, в лохматых с
проседью волосах. Подумал, подумал и сказал не человеку, а коню:
- Нурманны завладели. Ишь?!
Боком, будто ему стала нынче узка калитка, Тсарг пролез во двор,
сбросил засовы, оттянул одно воротное полотнище и пригласил вестника:
- Веди коня, что ли.
В избе Тсарг уселся против гостя и молча, подперев косматую голову,
глядел, как голодный жадно хлебал горячее и, дорвавшись с голодухи,
по-волчьи рвал хлеб зубами. Вестник отвалился, и мерянин приказал:
- Теперь спи. А я пойду. Завладели, говоришь?
...Посланный очнулся от толчков хозяина. Изба была полна народу. Речь
незнакомого слушали тихо. Иной вздыхал с натугой и вновь затаивал дыхание.
Тсарг перебивал обстоятельно длинный рассказ:
- Князь, стало быть? Еще повтори ту речь. - Двойные дани давать,
сказываешь? Еще говори. - Сверх двойных по пять кун со двора, так, что ли?
- Насильничают? - и, оглядев своих, мерянин успокоил семью: - Нас не найти
до зимы. Летней дороги нет. Чего им тут искать?..
Гонец кончил рассказывать и встал.
- Ночевать будешь? - спросил Тсарг.
- Нет. Еще дороги есть.
- Далеко ли?
- К твоим соседям.
- Ступай.
Младший сын Тсарга, которого Одинец знал старательным парнишкой,
успел вырасти в ражего мужика и сделаться отцом. Он отвязал от коновязи
коня.
- Не мой конь тот, - возразил вестник.
- Не перечь, бери, - сказал Тсарг. - Твой плох совсем, загнал ты его.
Да постой. Леший тебя заведет, моему коню зря побьешь ноги. Внучек тебя
проводит. А к тем не ходи, - Тсарг махнул на восход, - к ним я сам сбегаю.
- Ладно так, - согласился вестник.
- Ступай, ступай, - проводил его мерянин, но отпустил недалеко: -
Стой! Для чего же не сказал ты, где Изяслав-кузнец?!
- Ушел на огнище к Гюряте со всем двором.
Покинув пустые ныне, обыденные дела, мужики собирали стрелы, чинили
колчаны, вили новые жильные тетивы, проверяли насадку топоров, точили
ножи, рогатины, сулицы-копья. У Тсарга нашлись два длинных меча, один
шлем, кольчуга и четыре щита.
Минул день, и мужики побрели - малое зернышко земской силы. С собой
они взяли двух коней под вьюки с оружием и подорожниками. На спины тоже
навязали тяжелые лыковые пестери с теми же подорожниками. Кто же его
знает, надолго ли уходили от двора, а лишний кусок в брюхе дает лишний
день жить, свой запас спину не ломит.
Для дома Тсарг оставил двух сыновей, с собой увел четверых. На
прощанье мерянину пришлось рявкнуть на горестно рыдающих женщин и на свою
старуху:
- Цыц, дуры! Не войте, чумные! Хороших гостинцев ждите, притащим во!
По указанию вестника, Тсарговы взяли направление на полдень. В
середине дня выбрались к починку из трех дворов. Сберегая подорожники, у
соседей поели горячего и тронулись дальше уже не впятером, а почти тремя
десятками вооруженных людей. И хорошо, на народе веселее.
Заночевали у дальних соседей. Гости спали, а хозяева, благо ночь
светла, собирались, вооружались. Дальше пошли места, неизвестные для
Тсарга. Не беда: другие дороги другие люди знают.
Вскоре из лесов вышли на широкие чищеные поляны - их теперь стало уже
за четыре сотни по-разному вооруженных людей: и славян, и мерян, и весян,
и угров. По присловью - на чище поля чаще. И видно вдаль лучше, чем в
лесу. Однако на починках и на заимках стало пустовато, мужиков совсем
мало.
- Ушли уже наши. И вы поспешайте!
Спешили.
Сотнями лычниц и сапог народ поднимал с земли пыль, и ветер ее сносил
подобно дыму пожарищ. На бродах надолго мутили воду, и люди пили мутную
воду охотнее лошадей, приученных к ясной влаге лесных ключей и колодцев.
Верстах в двух от дороги заметили владение боярина Хабара, бывшего,
как знали от гонцов, заодно с самозваным князем Ставром, и отрядили охочих
пощупать боярина. Настоящим дымом, а не пылью вскоре затянуло усадьбу.
Вместе с другими бегал и Тсарг, вернулся довольный. Старший боярский
приказчик давно сбежал а младший сдуру застрял в усадьбе. Мерянин с
сыновьями прижал приказчика и под ножом вынудил указать
тайничок-похоронку. Тсарг спас от огня первые гостинцы, обещанные старухе.
Земские взяли боярских захребетников и рабов. Боярину Хабару более не
придется владеть ни купленными у его друзей нурманнов рабами, ни
должниками-закупами. С них всех кабала долой, а топоры в руки. Добро!
Хабару не видно из Новгорода, где он сидит вместе со Ставром, как на
его усадьбе тлеют головешки. Но хозяйское сердце чутко. Добро!
В роще Тсарг с сыновьями ненадолго отстал от людей: не таскать же
лишнее бремя!
Меряне огляделись, нет ли лишних глаз, у приметного дерева тщательно
подрезали дерн и упрятали добычу.
Нурманны со своими драккарами владели Волховом и Ильменем, могли
перебросить свое войско в обход земскому. Опасаясь этого, новгородские
старшины вели земских верстах в восьми-девяти от ильменского берега.
Земские надвигались четырьмя полками, выставив два передовых полка и
оттянув ступенями крылья.
Войско князя Ставра было построено тремя полками. В среднем,
передовом полку шли княжеские дружинники, а на крыльях свиными головами
целились два нурманнских полка.
Сближались без спеха. Завидев одни других с утра, начали сходиться
только к полудню.
В тех местах от городских стен начинаются скотские выгоны,
переходящие в поля. На выгонах некогда рос лес. Ныне у старых пней, давших
от корней посмертную поросль, кое-где кустятся кривые, порченные скотом
деревца. Встречаются мелкие овражки с пологими склонами и змеится
маловодная речушка с берегами, растоптанными до болота стадами, которые
пастухи пригоняют на водопой.
Эти места горожанам известны, как своя ладонь. Нигде нет укрытия, нет
высоты, на которую можно было бы встать, чтобы оглядеться.
Для земских солнце светило справа. Были солнце и небо, а больше
ничего, кроме крика старшин, приказывающих не ломать строй, кроме мягкого
топота ног по дернистой земле, кроме тихого гула, который говорил, что не
ты один, а многие тысячи вас идут. Но зачем и куда? На сердце ложился
булыжный камень.
Тяжелело оружие, жала плечо кольчуга. Голову томила раскисшая от пота
подшлемная кожа. Наличник давил нос. Жарко...
Ветер, что ли, подул бы и снес душно-горячий воздух, который, не
обновляясь, ходил из груди в грудь. Тяжко...
Рука сама тянулась, находя привычные застежки и распуская завязки
кафтана. Тот, кому не досталось доспеха, обнажал мокрую грудь. А доспешный
бездумно шарил черными ногтями рабочей руки по нагретому солнцем и телом
кольчатому железу или по пластинам бахтерца. Наваждение...
Идут, идут, идут, и ты идешь. Качаются спины и затылки, в голове одно
- не навалиться на передних. Будто бы всю жизнь так шли.
И вдруг проблеск. Перед тобой спины опустились, и ты, как внезапно
прозревший слепой, увидел дальний Город и высокий Детинец над тыном. А
перед тобой ровное-ровное место, и к тебе ползут три низкие, длинные
чудища. В их распластанных телах сверкает рыбья чешуя, зарнички
переливаются блестками. Что это?
Не успев разглядеть, воин делал шаг с бугорка, и видение исчезало.
Вновь те же спины и те же знакомые затылки. Они раскачиваются от хода, и
ты, верно, так же качаешься. Скорее бы уж, скорее!..
Закричали старшины. Подобно петухам, голоса перекликнулись по полкам
и в полках. Слышно, Косняту подхватил Кудрой, принял Бонята, передавая
Голдуну. Пророкотал Изяслав, взвизгнул походный мерянский старшина Тсарг,
вороном каркнул старшина угров. В головах отразилось одно протяжное слово:
- Сто-ой!
Остановились и подобрались тесней. Приподнимались на носки, тянулись
через плечи, старались заглянуть через головы передних.
Пришли. Больше некуда идти. Вот они.
Передовые полки земских и князя Ставра не сошлись на полтысячи шагов,
и зоркий мог различить лица передних рядов. Нурманнские крылья же далеко
оттянулись.
Стояли и ждали, кому начинать страшное дело. Между противниками
залегла невидимая стена, построенная смертью. Здесь - жизнь, там - жизнь.
А кто прикоснется к стене, того более не будет.
На мирном выгоне в землю вросли круглые камни-голыши, травы пощипаны
тупыми желтыми коровьими и овечьими зубами. Кусты репейника обойдены
разборчивым скотом.
А смерти, той все равно, для нее одинаковы все места, все травы, куда
валить людей. Сердца тех, кто не хотел бы умирать, а приходилось,
наливались гневом.
К смертному рубежу от земских без страха вышли известные люди. Кто не
знал их в Новгороде! Они были бессменными выборными людства, судили по
Правде, им верили. Их голос звучал на вечах, не смолк и на смертном поле.
Строго укорял горожан Ставровой дружины Изяслав:
- Вы Правде изменники, вы Ставровы прислужники! Вы рабы нурманнские!
Ужель будете братоубийцами?!
Страшно грозился Гюрята:
- Одумайтесь, нету вам времени! Подходят все земли великими силами.
Будете все вы побиты и прокляты от века!
Плачущим голосом просил Коснята:
- Братья несчастные, над собой сжальтесь! Родившись свободными,
надеваете нурманнский ошейник, умрете рабами...
Голдуну же не пришлось сказать слова. Сзади завыли нурманнские рога,
и в городском полку заорали поставленные князем начальные люди:
- На слом, на слом, на слом, на слом!..
Княжеский полк качнулся, а новгородские старшины отошли и укрылись в
рядах войска.
Княжье войско сделало немного шагов и, наставив копья, бросилось
бегом. Чтобы не быть смятыми и не попятиться от удара, земские побежали
навстречу.
Сшиблись с криком, с воем, с воплем, которых не слышал тот, кто
кричал, выл и вопил. Руки делали дело... Один обезумел, не видел, не знал,
что творит. Другой, кто, быть может, перед боем совсем потерял сердце,
нашел его вдруг.
И, точно в дерево, метил в человека, заранее зная, как попасть и как
выдернуть из трупа оружие, и как вновь легко срубить мягкое тело - не
жесткий ствол дуба.
Передние ряды сцепились, а задние жали и жали вперед, требуя скорее
своей доли боя, будто бы на смертных полях могут кого обделить! И -
внезапно оказывались лицом к лицу с врагом.
Не успевая понять и запомнить, как в дурном сне или в болезни,
вырванный из бреда чей-то оскаленный рот, чью-то латную грудь, чью-то руку
с оружием, чью-то бороду на мелкой кольчуге, чей-то шлем с острым шишаком,
- били дубиной с железным бугристым яблоком, забыв о щите, левой рукой
помогали правой донести до цели тяжелый топор, с неслыханной меткостью
жалили копьем и рогатиной и, отмахнувшись мечом, в тесноте доставали горло
ножом, а как он в руке оказался - не знали...
Всей горечью обиды за Город и за отцовскую Правду, всей злобой людей,
оторванных в страду от дела, всей нерастраченной яростью, бесславно
накопленной в мучительном ожидании боя, ударяли новгородцы.
Пахарь, плотник, охотник, кузнец, ткач, кожевник, столяр, токарь,
скорняк, шерстобит и суконщик, мельник, литейщик, мясник, лесоруб,
судовщик, углежог-смолокур, рыболов, пастух и гончар - все сгорели, все
стали только воинами, беззаветно отдавшимися битве, будто рожденными лишь
для сражений!
Сражались ли они миг или день? Кто же мог следить за временем!
Но видели старшины и видели боковые полки-крылья, как сразу рухнул
князь-Ставра случайный полк. Смятый, раздробленный, он рассыпался, от него
ничего не осталось. Бросив оружие, случайно и насильно приставшие к Ставру
горожане смешались с добровольно продавшимися князю дружинниками и,
спасаясь, бежали, кто уцелел, между двумя полками нурманнов.
И оба победивших земских полка без строя и порядка забежали в погоне
средь нурманнов, чего те и ждали. Кричали старшины, стремясь остановить
своих, и остановили. Но поздно.
Каждый нурманн сделал в своем строю пол-оборота и, как один,
свиноголовые полки повернулись живыми клещами разрезать и истребить
горячее неумелое войско земян.
Да, каждый нурманн сделал лишь пол-оборота, и оба нурманнских полка
выхлестнули из себя по железному клину, навстречу друг к другу. И легко
врезались в толпы земских, которые свой неровный строй и тот потеряли в
победе над князь-Ставровым полком. На помощь своим поспешили полки правого
и левого крыла новгородского земского войска.
Как неотвратимо рушится разогнанный ярым током плот на скальный
речной порог, как мчатся льды в первой поре половодья, так, братьев
спасая, ударили на нурманнов земские крылья.
Нурманны мигом повернули навстречу свой строй. И задолбило железо в
железо, будто в кузницах небывалого железного города всей силой ковали
кузнецы, собираясь весь свет обогатить железом навеки. Так гремело, будто
бы оружие и не встречало полного алой кровью мягкого тела...
Не нашлось прорех в нурманнских полках. Как тын. И не обойдешь, куда
ни метнись: повсюду перед тобой нурманны.
Гюрята один из всех старшин остался сзади левого крыла с малым
запасом воинов. Он глядел на великое мастерство нурманнского боя. Слыхивал
Гюрята, как старые греки-спартанцы мелкими отрядами побеждали величайшие
скопища персов, как все жаркие страны с малыми, но всегда победоносными
войсками прошел Александр. Но кто же помнил геометрические тайны
македонской фаланги и древнего римского легиона, где все воины умели
ударять, как одна рука!
Земские не имели того строя, не имели такого оружия, как нурманны.
Город мог бы лучше вооружить войско, но его кузницы, мастерские,
купеческие склады воинских запасов были в руках самозваного князя Ставра.
Да, куда меньше половины земских были укрыты шлемами, кольчугами,
бахтерцами, и помочь бездоспешным, Гюрята знал, никто не мог. Нурманны
сызмальства учились биться и другого дела не знали, земское же войско
собралось из разных людей, спешно ополчившихся для защиты вольности.
Гюрята ждал последнего часа, - решение боя будет зависеть от земского
запаса.
Оба нурманнских полка не сомкнулись. Построенные с точным расчетом
мест и числа викингов, они не нуждались во взаимной поддержке и двигались
в поле, как два самостоятельных тела, объединяемых лишь общностью цели.
Они разошлись еще шире. Левый полк вестфольдингов подавался вперед и
вперед и выставлял уже не одну голову, а три, как три зуба. Ими он жевал и
молол земское войско. А правый полк отходил, пятился, ведя звуками рогов
разговор с левым. Гюрята смотрел, как внутри строя искусно двигались
нурманны и пропускали вперед один другого, сменяясь в привычной кровавой
работе.
В строе чередовались разновооруженные викинги. Копейщики с тяжелыми
копьями, окованными вдоль по древку, чтобы не перерубили дерево, шли в
рядах с меченосцами и вооруженными железными дубинами или топорами.
Копейщик ворочал копьем обеими руками, а меченосец прикрывал щитом и его и
себя, ожидая минуты для удара. Нурманнские полки казались Гюряте стеной,
на которую свои плескали оружием, как водой.
Левый нурманнский полк обозначал свой путь кучами тех, кто только что
был земскими воинами. Такие же следы оставлял, отходя, правый полк. Между
телами бегали живые новгородцы в поисках чего-то. Гюрята догадался: это
подбирают оружие воины, потерявшие или сломавшие свое, - кто из
рассыпанных передовых полков, кто из крыльев - теперь не поймешь...
Левый полк викингов теснил, мял и рвал правый новгородский полк.
Викинги выгнали далеко вперед своего строя крайний зуб и загибали его,
чтобы еще и еще разрезать новгородцев, повернуть их лицом к солнцу, а
спиной к Городу, нагнать на свой правый полк, смешать, иссечь, исколоть,
размозжить.
Задыхаясь, враз заверещали нурманнские рога. Отходивший правый полк
нурманнов уперся, на миг остановился и надавил на земских, охватывая их и
отсюда клином, который наливался, рос и выпячивался, расправляясь толстой,
железочешуйной остроголовой удавом-змеей.
Вестфольдинги бились обдуманно и точно. Они давно научились бою, как
ремеслу, подобно старым спартанцам, и еще долго будут, не зная дымной
горечи поражений, сражаться за доли в добыче во франкских, саксонских и во
всех прочих землях и на островах обширного Запада...
Забыв о том, что человеку как будто бы жизнь дороже всего, что
человек живет на свете один раз и, потеряв жизнь, ее не вернет, бесполезно
метал иной новгородец свою легкую сулицу-копье в железных нурманнов.
Безоружный, он голыми руками ловил острие длинного нурманнского копья
и, упираясь, тянул к себе, как на пожаре тянут бадью из колодца, страстно
вцеплялся в железо, будто волк в шею соперника в злые дни зимнего волчьего
гона. И успевал выхватить копейщика из строя!
В щель врывались новгородцы, топор дровосека увязал в жестких хрящах
вестфольдинга. По толстому нурманнскому мечу скользил длинный новгородский
меч и уже доставал до налитого натугой и злостью глаза викинга в глубокой
прорези железного наличья.
Не темная злоба обиженного, - высокие мысли и высокие чувства, для
которых у него еще не было слов, железопламенно калили душу сермяжного
воина. Он бездоспешный, в одной посконной рубахе, просунулся между
латниками первых новгородских рядов, собой пробил строй вестфольдингов и
умирал. Не напрасной смертью!
Его топтали чьи-то ноги, он не знал, - то ему знать не нужно. Он
закрылся, одетый в льняную домотканую пестрядь, молчаливо-славным
отчаянием тверже лучших доспехов.
У него в кулаке оказался источенный нож, которым он годами кромсал
хлебушко, острил колышек для бороны, свежевал дичину, резал ложку. И для
этого жала он, с грубой мужицкой побранкой, находил место в горле
поверженного им копейщика-нурманна.
А с последним вздохом он еще ловил железную ступню какого-нибудь сына
Вотана, великолепного ярла Мезанга, и валил его под братское новгородское
оружие.
Он умирал молча и сам того не заметив. Не чувствуя смерти, он щедро
отдавал своей земле всю кровь, щедро поил Мать драгоценнейшим красным
семенем, из которого, держи - не удержишь, а поднимется к Свету великая
поросль.
Слава!
Как в разливы на полузатопленном острове голые ветки тальника ловят
плавучий валежник, так запасной отряд Гюряты тянул к себе уцелевших воинов
из разбитых нурманнами головных полков земского войска. Слабый боевой
запас случайного воеводы Гюряты разросся. И подходил новый полк -
заильменские чудины. Они нашли пустой лагерь земских, узнали нужное от
обозных и поспешили вдогонку.
Долгоногие, долгорукие, белоглазые, беловолосые, упорные в пахотном
труде, с длинногласной, как сами чудины, речью, вот и они! А не более ли
тысячи их прибежало, братьев? Со старшиной Эстемайненом, с подстаршинками
Кааром, Луусайненом и Тоолом они не отказались обкосить свою делянку на
железном лугу. Кто обут в лычницы, но многие босы. Эти, разувшись,
побросали тяжеленные сапожищи, чтобы им и догонять и биться было
поспособнее. Эх, родимые!..
Непривычно сладко, дико и для него как-то томительно шевельнулось
кремнежесткое сердце грубого Гюряты. А не бабья ли вода у тебя в глазах,
старшина? Не признается. Если и плакал до этого Гюрята, то лишь в люльке,
жадно требуя безотказную материнскую грудь.
Нацеливаясь на зловеще смертельную игру решающего боя, от которого
зависело быть или не быть новгородской вольности, Гюрята строил запасный
полк не одним, не тремя, а шестью клиньями. В клиньях и по бокам ставил
латных, в середине - бездоспешных. Хотелось бы закрыться латными сзади,
кругом, как нурманны, но не хватало. Воевода бросал в бой всех, никого не
оставив. Железная змея левого полка вестфольдингов растянулась и прижимала