Страница:
короткий вскрик и метнулся на голос. На снегу - матерая рысь-пардус на
человеке, которого она сбила с ног броском с дерева.
Одинец одной рукой схватил зверя за короткий хвост, другой - за спину
и хряснул о сосну двухпудовым жилистым телом.
Хищная лесная кошка изогнулась в смертной судороге, а из сугроба
поднялся Доброга. Рысь разодрала шапку и высокий ворот полушубка, но не
успела прокусить шею старосты.
- Ты?! - не то спросил, не то утвердил Доброга. Было видно, что рысь
его ничуть не испугала. - Видно, голодная, - махнул он на зверя. - Ну и с
людьми еще не встречалась... А ты - благодарствуй?
- Ничего, - ответил Одинец, с чем они и расстались.
Минула темная "волчья ночь", когда стая идет за волчицей и, не
страшась ни топора, ни рогатины, ни человеческого духа, бросается на
людей.
Волки выходили к ватажным привалам, и за кострами горели волчьи
глаза. Звери, которые никогда не видели человека, ляскали зубами и выли,
но побоялись многолюдства.
День прибавлялся. "А что же Доброгино обещанье, где река?" - начинали
ворчать ватажники.
Доброга шел впереди вместе с Одинцовыми ребятами, третий день не
возвращался к обозу и ночевал у случайных нодей. Он искал.
Он говорил Одинцу - ступай туда, а сам брел, всматриваясь в деревья,
будто спрашивая их - не ты ли? Вырвавшись из чащи на полянку, он озирался:
"Не здесь ли ходили мои ноги?"
Со старостой шла собака, чуяла хозяйскую заботу и хотела помочь, но
без толку. У Доброги была собака, но пришлось и ей оставить свои кости в
Черном лесу. Эта - новая. Ей не объяснишь, что нынче охотнику нужны не
зверь и не птица.
Доброга идет медленно, и собака подбирается, хотя и не понимает, на
что нацелился человек.
Вот на стволе кора сбита двумя ударами топора, стесана заболонь, и
смола залила древесину. Охотничий затес - зеркало, хорошо видное издали.
Доброга узнал место и побрел по затескам былым охотничьим путиком.
Он проложил через знакомый березняк лыжню и выбрался на поляну. Он
узнал пни от деревьев, которые рубил вместе с товарищами. Вот и его
острожки. Стены срублены не по-избяному, а тыном, торчмя, и прикрыты
толстой кровлей из корья. Добрались, стало быть...
Здесь было все так, как оставил Доброга. У острожков вместо дверей
вкопаны жерди. Все цело. А кому трогать? Людей нет, зверь не сломает.
Староста изо всей мочи свистнул сквозь пальцы. Вскоре в лесу
замелькали люди. Первым прибежал Одинец.
Ребята растащили жерди и вошли в острожек. Помещение имело в длину
шагов двенадцать, а в ширину не больше четырех. Сверху нависали хвосты от
тесно навешанных шкурок.
Одинец высек огня, загорелся берестяной факел. Показалось, что наверх
не просунешь руки, так стиснулись соболя, бобры, куницы, выдры. Среди них
горностаи были, будто первый снег в борозде поля. Лисьи хвосты
свешивались, как пучки чесаной кудели, но здесь кудель была черная,
продернутая серебряным волосом...
Береста догорела, пустила чад и потухла. А молодые повольники так и
остались с задранными головами и разинутыми ртами. Второй-то острожек тоже
полон пушнины! Великое богатство, такого не найдешь в Новгороде и у самого
Ставра!
- Великое-то великое, - сказал Доброга с тоской, - но оно не мое.
- А чье же? - спросил Одинец.
Доброга вывел его на волю и показал на дальний край поляны:
- Там один друг, в лесу другой... Третий в речке. Вот и соображай,
чье богатство! Дорого за него заплачено, пропади оно пропадом!
- Чего же так? - удивился один из парней. - Да разве оно повинно,
богатство?
Рассердился Доброга и притопнул лыжей:
- Эк дурень! Кто же повинен? Мы жадно гнались за этим богатством. Я
его не хочу. Отрекаюсь от него. Я сюда шел не за ним. Отдаю все Ставру.
Снимем его оценим, и пусть приказчик принимает за долг. Мое слово крепко.
Доброга отошел на берег и повесил голову. Не бывало у него таких
товарищей, какие погибли в Черном лесу.
Кто прожил двадцать лет, тот прав, ожидая от жизни нового и лучшего.
Но кто прошел сороковой год, знает другое. У Доброги не будет больше таких
товарищей.
Он смотрел на другой берег реки.
В излучине стоял мертвый, сухой лес. Одни лесины упали, другие,
потеряв хвою, ждали, пока и их не столкнет ветер. От мертвого места веяло
тоской. Старый лес догниет. Но земля, которая знала его молодым, не
останется пустой. На вскормленной почве возьмется и усилится новая
поросль, будет жить свой срок...
Доброга не слышал, как к нему подошел Одинец. Одинец, для которого
сердце девушки было запечатанной тайной, который не мог эту тайну ни
раскрыть, ни прочесть, разбирался в душе Доброги лучше, чем в самом себе.
- Что же ты, староста, повесил голову? К чему ты тоскуешь о былом? -
говорил он Доброге. - Тех ты не воротишь. Что же, разве у тебя нет
товарищей?
Ватажный староста оглянулся и посмотрел в глаза Одинцу. А тот
продолжал свое:
- Есть у тебя товарищи. Чем тебе плохи Сувор, иль Радок, иль Отеня с
Кариславом? И другие найдутся, сколько захочешь. Ты скажи - и за тебя
каждый постоит. Ты захочешь - пойдет за тобой любой из нашей ватаги и свою
кровь смешает с твоей...
"Нет, Одинец не парень, а мужчина", - думал Доброга. Староста постиг
в один миг силу и гордость души Одинца и не знал, мог бы ли он сам так
поступить. Они были равны, и между ними никто не стоял. Доброга мог бы не
задавать Одинцу такого вопроса и все же спросил:
- А ты хочешь быть моим братом?
- Да.
Черный лес помутился. Шныряли повольники, заплетая чащи лыжными
маликами. Люди наставляли силки, настораживали западни, прятали капканы,
высматривали берлоги. На реке рубили проруби, доставали рыбу в мережи и на
крючки, продергивали малый невод.
Побродят и уйдут, а реку очистит ледоход. Нет, стучали топоры,
скрипели пилы, тукали тесла. И это было страшно для лесного покоя.
На другом берегу повольники расправлялись с сухостоем. Они решили
этой же весной бросить в землю яровые семена. Не уродит ли новая землица?
А с осени посеют озимое. Удобренная пеплом почва не обидится на то, что ей
не дали покоя.
Повольники тщательно приглядывались к новым местам и находили, что на
здешней реке лед толще волховского, а речная вода была и слаще и гораздо
светлее чем дома. Едва прошел солнцеворот, но солнце сильнее грело, чем в
Новгороде, не было таких туманов. Не будет ли и лето теплее ильменского?
Заренка вместе с братьями готовили бревна, а Доброга с Одинцом
мастерили расшиву. Они обтесывали ель толщиной в два обхвата, отбивали
натертой углем веревкой борта. Нос и корма одинаковые, а длина в двадцать
шагов. Борта оставили толщиной в три пальца, а дно - в шесть.
Распустили бревно на доски и досками расшили лодку-однодеревку,
нарастив внахлестку по три доски на каждый борт. Такая расшива хоть и
неказиста, но может поднять шесть лошадей иль двадцать людей. И в ней
можно плавать и по озерам, не только что по рекам
Ватага трудилась без устали, осваивая новое место. А все же и Черный
лес и чужая река страшили иных ватажников, стоило подумать о том, что
кругом на десятки дней пути было пусто. Иметь бы крылья, подняться в небо
и взглянуть, где родная сторона! Как же быть? Скорее за дело. Летит желтая
щепа, и вздрагивает дерево. А ну, еще! Ствол кренится, рвет недорубленные
волокна. Пошел! Ломая сучья, лесина ухает наземь не зря, а куда было
намечено.
Мужик оглядывает лезвие топора: не выщербилось ли? Самое дорогое -
топор, и, пока железо цело, лес не страшен. Проведет мужик пальцем по
лезвию и вразвалку пойдет к точилу. Товарищу скажет: "Ну-тка, покрути".
Тоски уж и нет!
По времени и по солнцу пора наступать весне, но она опаздывает против
новгородского счета. Держится снег нет туманов, которые его едят близ
Ильменя. Дни ясные, и под лучами тает, вокруг комлей опустились глубокие
лунки. Чуя весну, деревья оживают и теплеют.
По ночам студено, и снег затягивает крепким настом. Пришло время
гнать сохатого лося и тонкорогого оленя. Свежего мяса хватает на всех без
отказа, и все же прихватывает весенняя хворь. У некоторых ватажников
слабеют и кровоточат десны.
От хвори лечились отваром сосновой хвои. Было противно пить смолистое
зелено-желтое снадобье, но оно хорошо помогало.
Время брало свое. На высоком речном берегу открылись камни и земля. В
полдень черный обрыв парил. И видели ватажники, что будут они и с
пушниной, и с хлебом.
Работа спорилась, и сухостой был готов к палу. Огонь пускают в те
дни, когда в лесу еще держится снег, а на огнище уже сошел.
По веткам прыгали парочки синиц. Дожидаясь скорого тепла, синицы уже
разобрались, чтобы не тратить дорогого времени на выбор дружка в дни,
когда придется вить гнездышко.
Разумный человек чувствовал весну не хуже несмышленой пичуги. Черный
лес слушал человеческие песни. Женатые устроились в своих шалашах. А у
тех, которые с собой сманили девушек из Города, не всегда устроилось
задуманное. Уж лучше смолоду разбежаться, чем маяться до седых волос.
Вдова убитого лосем ватажника сдружилась с Заренкой. Ее звали Илей,
она была беленькая, голубоглазая, рядом с Заренкой - как березка с дубком.
Бездетная молодка вскоре успокоилась после первого горя. Не всегда
можно понять, голосит ли вдова по покойнику от сердечной боли, или по
обычаю, или боясь одной остаться. Она и сама не знает.
Иля поминала мужа от луны до луны, носила его душе в лес пищу.
Народился новый месяц, и мужик отошел навечно.
К весне Илино горе растаяло как снег. У нее был легкий смех, скорая,
как у девушки, поступь и быстрая речь.
Сильная и ловкая Заренка охотно бралась за мужскую работу, а Иля
занималась только женскими делами.
На речном берегу ватага расселилась малыми ватажками, или дружинками,
как наметилось в пути. Новгородцы привыкли, чтобы уполовником орудовала
женская рука, и молодые парни охотно подбивались к женатым. Парни
вырвались из тесных дворов, от тяжелой власти старших в больших, неделеных
родах. И все же на новом месте устраивались большими кучками.
Каждый человек, как говорили новгородцы, проходит в своей жизни три
времени. Он идет в родительской воле, как упряжной конь первый путь,
второй - он опирается на родительский ум, как хромой на костыль. И лишь
третью дорогу живет своим разумом.
Из всех дружинок самая малая сложилась Доброгина. В ней были, кроме
старосты, Сувора, Радока и Заренки, Иля, Карислав - ладный, красивый
парень, ровесник Сувора и богатырь ростом, как Одинец, и бывалый охотник
Отеня.
В реку ручьями бежала лесная вода. Речной лед набух и посинел, как
осиновая заболонь. Натоптанные повольниками дорожки поднялись огородными
грядками. На болота уже нельзя было ступать. Снег налился и лед
растрескался. Новая вешняя вода смешалась со старой.
В лесу лежал грязный, забросанный мертвой хвоей снег, весь утыканный
заячьими катышками и расцвеченный птичьим пометом.
На полуночь валила сговорившаяся пролетная птица. На подсохших
полянах били тетерева. До иного токовища полдня ходу, а гульканье косача
слышно. Черный лес был полон птичьих голосов. Доброга, Заренка и Одинец
вышли до света посмотреть, как играют черныши. В лесу не видно ни зги, но
Одинец вел уверенно.
"Он родился, чтобы бродить по свету", - думал Доброга об Одинце. На
душе у ватажного старосты было ясно. Ни он, ни Заренка еще не сказали
любовных слов, но Доброга знал, что уже протянулась от сердца к сердцу
прочная жилка. За нее потянешь, и делается и больно и хорошо. Так с
Доброгой прежде не бывало, хотя многое случалось. Ему как будто ничего не
нужно от Заренки, лишь бы жить рядом, лишь бы на нее смотреть.
И повольницкая жизнь, и новые земли, и неведомые реки - все здесь,
вместе с девушкой.
Доброга шел последним, и ему казалось, что сзади еще кто-то ступает.
Он чуть цокнул языком. Все остановились и прислушались. Тихо, и никого
нет. Пошли дальше. Нет, Доброга не обманывался, и вправду за ними кто-то
крался. Они опять остановились, и тот замер.
Заренка спросила шепотом:
- Леший?
- Дай-ка я высеку огня, - тихонько предложил Одинец.
- Не надо, - ответил Доброга. Он сунул Заренке свою рогатину, прыгнул
туда, где кто-то ждал, и закричал на него что есть мочи.
Перепуганный лесной хозяин взревел с визгом и пустился наутек, не
разбирая дороги.
- Не бойсь, он заболел от страха, - смеялся Одинец, - лови его за
уши. Гляди, не расколол ли он башку о лесину?
- Теперь его и филин не догонит, - возразил Доброга. В темноте он
оступился и упал в воду. Вылезая из ямы, староста бранился: - Откуда
взялась колдобина? Проклятый лохмач отвел в сторону!
У токовища люди вволю полюбовались, как, красуясь, прыгали и дрались
тетерева.
- Они стараются для тетерок. Голубушки прячутся у тока и смотрят на
молодцов, - шептал Заренке Доброга.
А ему самому было невдомек, что и он только что выставился перед
девушкой, как тетерев, неразумным удальством. Ведь между зверями есть и
робкие и такие же смелые, как сам Доброга.
Петухи топтались и драли перья друг у дружки. Иного вышибали из
круга, но он лез обратно, на новые тычки и рывки. Смотреть на них было
смешно и весело.
Не в первый раз Доброге приходилось купаться в холодной воде, но в
это утро он никак не мог согреться.
Речные берега просыхали, лесные болота распустились, а озера
опоясались широкими заберегами. Водяная птица пошла невиданной силой, а
лесная забыла покой. Тысячами разных голосов стонал лес, не умолкая и
ночами.
А река еще лежала мертвой среди живых берегов. По льду бежала вода,
лед пучился, трескался, но упирался. Крепко кует Морена.
Кукушка прилетела и принесла золотой ключ от Неба. Перун его отопрет.
Небо накопило теплые весенние дожди и наготовило молнии, которые будут
пить тучи и бить все злое на земной груди.
Над Землей неслась весенняя Прия, молодая веселая богиня весны. Там,
где она касалась правой рукой, расцветали белые цветики, где левой -
желтые. Небо-Сварог, Отец новгородцев, приступал к браку с матушкой
Землей.
Иля бродила близ становища, собирала первые цветы и пела:
Ты свети, свети, солнце красное,
ты лети, лети, тучка сизая,
не темни небо ясное,
чтобы милый мои, чтобы ладный мой
не бродил в лесу, не плутал в бору,
а скорей бы шел, да ко мне домой.
Молодая женщина сплела венок из белых цветов и надела на голову.
Заводя новую песнь, она плела желтые цветы:
Закатилось ты, солнце красное,
так взойди же ты, месяц ясный,
да свети ты во всю ноченьку,
во весь путь, во всю дороженьку.
Ты свети моему суженому,
чтоб с дороженьки не сбился,
чтоб скорее воротился.
Без него мне грустнехонько,
без него мне тошнехонько.
Женщина сплела венок из желтых цветов, надела и его. Цветов много.
Нежно-нежно пахнут белые подснежники, а желтые цветы простые, без запаха.
Заренка пришла на голос Или. Подруга надела на девушку венок и
отошла; глядясь на нее, как в зеркало, поправила свой венок.
С высокого берега было хорошо видно, как в поваленном сухостое,
пуская пал, возились мужики. Поджигали с края, по ветру. Издали малый
огонь был неразличим. Постепенно огнище заволакивалось, и усиливающееся
пламя принялось прыгать в дыму.
Мужики пошли через реку, неся шесты, чтобы уберечься от трещин. Один
поскользнулся, упал. Иля охнула. Нет, встал и пошел за другими.
Между льдом и берегом тянулась длинная промоина. Одинец разбежался и
махнул на землю, а остальные набросали шесты и перебрались по ним.
Иля побежала навстречу Одинцу и накинула ему на голову свой венок.
Заренка не глядела на Одинца и Илю, не видела, как молодая женщина
поцеловала парня.
Доброга перешел со льда последним, и было видно, как он кашлял, стоя
на берегу. Началось тепло, и к ватажному старосте вернулась прежняя
болезнь. Заренка помнила его рассказы о водяницах. Неужели это правда? К
чему же тогда Доброга рассказывал об озерных тайнах?
В сухостое бушевал пал. Для глаз человека вольный огонь и томителен и
прекрасен. От него не оторвешься, что бы ни горело, даже собственный двор
или стога немолоченного хлеба.
Разошедшееся пламя металось диким зверем. Ватажники кричали:
- Ярись пуще, жги-пали жарче!
В Черном лесу готовилось первое огнище. В такую пору даже небо не
зажигает лес своими молниями, что может сделать только человеческая рука!
- А разлив туда не зайдет? - спросила Одинца Иля. Она не отходила от
парня и не выпускала его руку.
- Нет, ясынька, - кратко ответил Одинец.
Полая вода оставляет следы, по которым ватажники в чужом месте сумели
понять, куда веснами поднимается река и где ей положен предел.
Река ломала броню и открывала для новгородцев легкую дорогу. Шел
матерой местный лед, за ним протянется верховой, а там и пускай расшивы на
свободную воду. Дорога ты, дорога, куда ты поведешь и сама бежишь
откуда?..
Ватажники наблюдали за льдом. По нему все ходили зимой, и весенний
ледоход несет следы жизни. И зимняя дорога, и заборчики для рыбацких
прорубей, и потерянное бревно, и брошенное полено, и многое другое плывет
вниз. Но эта река несла одни звериные печати. Как видно, вверху не было
людского жилья.
Приходила пора общим умом решить, как разбиться для летнего труда. На
вече Доброга предлагал выбор. Одним следовало остаться на месте, засеять
огнище и разведать зверовые ловли около первой заимки. Другие должны были
подняться вверх по реке и там присмотреть места. Им же поискать, нет ли
ходов и переволоков в сторону Новгорода. А третьим плыть вниз до
неведомого устья.
Ватажники спокойно и уверенно обсуждали общие дела. Они снялись из
Новгорода, поверив Доброге на слово. Это слово сбылось. Все были сыты,
ватага накопила копченого мяса и рыбы. Успели поднабрать пушнины и
птичьего пуха. Ставров приказчик сосчитал и оценил хранившиеся в острожках
шкурки, и больше четверти общего долга уже слетело с плеч.
Ныне ватажники уверенно глядели вперед. Даже неудачливые бобыли и те
парни, которых звали в Городе сопливыми ребятами, глядели боярами, вопреки
перелатанным усменным кафтанам, драным, закоптелым шапкам и раскисшим
сапогам.
Они почитали своего старосту и не равнялись с охотником-умельцем, но
каждый соображал про себя: "Четыре охотника за две или за три зимы сумели
собрать большое богатство. И я буду стараться, есть над чем". Порой они
подшучивали над Ставром - мог бы еще больше запросить боярин за снаряжение
ватаги, не обманулся бы...
Вече внимательно слушало Доброгу, который говорил о новых трудах
ватаги:
- Кто останется, с того спросим хлеба и всего зимнего запаса. Им
работать на огнище, не щадя себя, наловить бобров и навялить рыбы. Им
отыскать борти и набрать меда. Нужно найти горькие ключи, чтобы варить
соль. Искать в болотах железную землю и построить на зиму теплое жилье.
Тем же, кто пойдет вверх и вниз, тоже большие труды!
Как всегда, ватажный староста жестко стелил. Он откашлялся и повел
речь о том, что повольники забрели на новые земли не случайными бродягами.
Не получится добра, если каждый будет думать лишь о том, чтобы поскорее
разбогатеть и вернуться домой. Доброга предлагал навечно завладеть ничьей
рекой и построить не временную заимку, а новгородский пригород и жить в
нем по Новгородской Правде, а не как лесные звери! В новый пригород не
пускать старых бояр! Сами повольники сумеют быть боярами не хуже
городских! Быть пригороду, и под него поставить всю реку с верховьями и
низовьями!
Меткие слова доходили до сердца ватажников, и им казалось, что они
сами так думали. Кругом них теснился дикий Черный лес с болотами и
безлюдными чащобами, поднималась безыменная река, заливая берега, а они
кричали, гордясь собой:
- Быть тому! Так сделаем!
Доброга лелеял свою мечту в лесах долгими зимними ночами, под свист
вьюги и под волчий вой. Он мечтал о новой вольности на новых землях.
Наконец он открылся, и его никто не осудил. Он мечтал не о своем благе, но
об общем.
Утренняя заря светлая и веселая. От одного слова "утрянка" на душе
делается хорошо. Все птицы встречают утрянку песнями, а вечером и ночью
поют редкие птицы.
Но для человека все же самое сладкое время приходится на вечерние
зори. И любовные песни, и речи человека звучат вечером, а не утром.
Пал на огнище разбился на костры, дотлевали толстые кряжи и пни. В
сумерках кучи углей рдели, как в печных жерлах. Запоздалое пламя струилось
красными ручьями. Сытые огни не бегали, а ползли. Пал утомился и дремал.
Одинец сидел на высоком берегу. Рядом с крупным мужиком Иля казалась
ребенком. Одинец молчал. Он уперся локтем в колено и воткнул в бороду
кулак. Длинные волосы упали на лоб и закрыли глаза. Иля сочиняла песню и
мурлыкала, как сытая кошечка. Она ладила себе новую семью.
- Слышишь, любый?
Он слышал. Он чуть покачивался, идя следом за тихой песнью.
На реку падали птичьи табуны. Вместе с водой плыли темные стаи
гоголей, чернеди, крохалей. В сутемках, как льдины, белели пары строгих
лебедей.
Доброга и Заренка тоже сидели на берегу. Девушка строго спрашивала
ватажного старосту:
- Поклянись Землей, что ты не говорил водянице лебединых слов!
Доброга смеялся:
- Не было того. Я и слова-то не знаю.
- А видел их? Признайся!
- Видел.
- Какие они?
- Найдем тихое озеро, выберем лунную ночку, сама увидишь.
Девушка рассердилась:
- На что мне они? - и опять взялась за свое: - Поклянись!
Доброга убеждал девушку, как дитя:
- И что они тебе дались? Что тебе в них? Любушка моя, ты сама лучше
всех водяниц. Ты и красива, и в тебе живет живое сердце, а в водяницах
только видится.
- Но почему же ты, как только проснулась вода, начал кашлять, точно
прошлой осенью? Твоя водяница проснулась и сушит тебя.
Чего не сделаешь, чтобы успокоить любимую! Уважаемый людьми ватажный
староста, простому слову которого свято верил каждый повольник,
торжественно поклялся девушке, что на нем нет водяного зарока. Хворь же у
людей бывает. Солнышко прогреет тело, и болезнь пройдет.
Доброга увел вниз по реке почти пять десятков повольников. Они плыли
на трех расшивах и в них спали. Из дернин были устроены очаги, чтобы
готовить горячее на ходу.
Река разлилась широко. В петлях она била и рвала берега, на которых
без конца и края толпился Черный лес. На каждой расшиве сидел свой
выборный староста. Парни, которые зимой шли дозорными, выбрали Одинца.
Сувор и Радок не узнавали в Одинце своего былого друга. До убийства
нурманна он был горяч и скор на руку, любил меряться силой и в одиночном
бою и в общем, стена на стену. Каким он был прежде, не просто отдал бы он
Доброге Заренку. А вот теперь согласился, сам взял себе Илю и на ватажного
старосту зла не имеет.
Одинец прежде всех брался за тяжелую работу и последним ее оставлял.
Другие трудились с отдыхом, а он был как железный. Ватажники научились
почитать его за труд и за скупое, веское слово. Его ровесников старшие
звали парнями и малыми, а Одинца окликали лишь по имени.
Расшивы шли вниз от Доброгиной заимки, как называли свое первое
пристанище ватажники, без отдыха четыре дня. Одинец старался перенять у
Доброги его мастерство чертить на бересте. Сидя на корме своей расшивы, он
рисовал речные петли и отмечал притоки. Понемногу получалось. Что же, и
Доброга не в один день научился. Эх, Доброга, Доброга!.. Одинец сказал
себе, что у него с Заренкой не любовь была - детская забава. И все тут. Он
не хотел думать другое.
Ватажный староста шел на передней расшиве. Вдруг там подняли весла, а
Доброга замахал шапкой, торопя задних:
- Наддай! Раз! Раз!
Берега расходились, и на правом виднелся дымок. Из воды торчал
затопленный ракитник, за ним молодой прозрачной листвой зеленел березняк.
Дым был густой, как от сырых дров.
Расшивы разогнались, проскочили кусты и врезались в мягкую землю.
Повольники соскочили в воду и выхватили расшивы подальше, чтобы их не
утащила река. Доброга приказал:
- Не спеши!.. Берите щиты, надевайте шлемы.
Неизвестно, что там за люди. Могут и побить, если подойти зря.
Ватажники тихонько пошли берегом. Сколько там есть людей и кто они - лучше
их застичь ненароком.
Вдруг где-то впереди закричал человек, слов не разберешь. И в другом
месте закричали.
В березняке было тихо. Даже птицы молчали. Повольники переминались с
ноги на ногу. Доброга потихоньку сказал:
- А заметили нас...
Повольники сошлись теснее и наставили рогатины. За березняком сразу
открылось чистое место с широким обзором.
Так вот оно что! Это же мыс. Повольники пришли по левой реке, а
вправо была еще река.
На конце мыса лес был сведен, деревьев почти не осталось, торчали
острые, будто срезанные бобрами пеньки. Земля была утоптана, на жердях
висела рыба, а дым тянулся из длинного берестяного балагана.
Маленькие лодочки бежали далеко ниже мыса. В них люди махали веслами,
как муравьи ножками. Лодочки бежали быстро. Скоро они превратились в точки
и скрылись за поворотом. Что же это за люди и почему они так испугались?
Повольники положили ненужное оружие и разбрелись по чужому стойбищу.
Берестяной балаган оказался рыбной коптильней. В земле нашлись засольные
ямы. И вблизи валялись кожаные мешки, шитые жильными нитками, набитые
человеке, которого она сбила с ног броском с дерева.
Одинец одной рукой схватил зверя за короткий хвост, другой - за спину
и хряснул о сосну двухпудовым жилистым телом.
Хищная лесная кошка изогнулась в смертной судороге, а из сугроба
поднялся Доброга. Рысь разодрала шапку и высокий ворот полушубка, но не
успела прокусить шею старосты.
- Ты?! - не то спросил, не то утвердил Доброга. Было видно, что рысь
его ничуть не испугала. - Видно, голодная, - махнул он на зверя. - Ну и с
людьми еще не встречалась... А ты - благодарствуй?
- Ничего, - ответил Одинец, с чем они и расстались.
Минула темная "волчья ночь", когда стая идет за волчицей и, не
страшась ни топора, ни рогатины, ни человеческого духа, бросается на
людей.
Волки выходили к ватажным привалам, и за кострами горели волчьи
глаза. Звери, которые никогда не видели человека, ляскали зубами и выли,
но побоялись многолюдства.
День прибавлялся. "А что же Доброгино обещанье, где река?" - начинали
ворчать ватажники.
Доброга шел впереди вместе с Одинцовыми ребятами, третий день не
возвращался к обозу и ночевал у случайных нодей. Он искал.
Он говорил Одинцу - ступай туда, а сам брел, всматриваясь в деревья,
будто спрашивая их - не ты ли? Вырвавшись из чащи на полянку, он озирался:
"Не здесь ли ходили мои ноги?"
Со старостой шла собака, чуяла хозяйскую заботу и хотела помочь, но
без толку. У Доброги была собака, но пришлось и ей оставить свои кости в
Черном лесу. Эта - новая. Ей не объяснишь, что нынче охотнику нужны не
зверь и не птица.
Доброга идет медленно, и собака подбирается, хотя и не понимает, на
что нацелился человек.
Вот на стволе кора сбита двумя ударами топора, стесана заболонь, и
смола залила древесину. Охотничий затес - зеркало, хорошо видное издали.
Доброга узнал место и побрел по затескам былым охотничьим путиком.
Он проложил через знакомый березняк лыжню и выбрался на поляну. Он
узнал пни от деревьев, которые рубил вместе с товарищами. Вот и его
острожки. Стены срублены не по-избяному, а тыном, торчмя, и прикрыты
толстой кровлей из корья. Добрались, стало быть...
Здесь было все так, как оставил Доброга. У острожков вместо дверей
вкопаны жерди. Все цело. А кому трогать? Людей нет, зверь не сломает.
Староста изо всей мочи свистнул сквозь пальцы. Вскоре в лесу
замелькали люди. Первым прибежал Одинец.
Ребята растащили жерди и вошли в острожек. Помещение имело в длину
шагов двенадцать, а в ширину не больше четырех. Сверху нависали хвосты от
тесно навешанных шкурок.
Одинец высек огня, загорелся берестяной факел. Показалось, что наверх
не просунешь руки, так стиснулись соболя, бобры, куницы, выдры. Среди них
горностаи были, будто первый снег в борозде поля. Лисьи хвосты
свешивались, как пучки чесаной кудели, но здесь кудель была черная,
продернутая серебряным волосом...
Береста догорела, пустила чад и потухла. А молодые повольники так и
остались с задранными головами и разинутыми ртами. Второй-то острожек тоже
полон пушнины! Великое богатство, такого не найдешь в Новгороде и у самого
Ставра!
- Великое-то великое, - сказал Доброга с тоской, - но оно не мое.
- А чье же? - спросил Одинец.
Доброга вывел его на волю и показал на дальний край поляны:
- Там один друг, в лесу другой... Третий в речке. Вот и соображай,
чье богатство! Дорого за него заплачено, пропади оно пропадом!
- Чего же так? - удивился один из парней. - Да разве оно повинно,
богатство?
Рассердился Доброга и притопнул лыжей:
- Эк дурень! Кто же повинен? Мы жадно гнались за этим богатством. Я
его не хочу. Отрекаюсь от него. Я сюда шел не за ним. Отдаю все Ставру.
Снимем его оценим, и пусть приказчик принимает за долг. Мое слово крепко.
Доброга отошел на берег и повесил голову. Не бывало у него таких
товарищей, какие погибли в Черном лесу.
Кто прожил двадцать лет, тот прав, ожидая от жизни нового и лучшего.
Но кто прошел сороковой год, знает другое. У Доброги не будет больше таких
товарищей.
Он смотрел на другой берег реки.
В излучине стоял мертвый, сухой лес. Одни лесины упали, другие,
потеряв хвою, ждали, пока и их не столкнет ветер. От мертвого места веяло
тоской. Старый лес догниет. Но земля, которая знала его молодым, не
останется пустой. На вскормленной почве возьмется и усилится новая
поросль, будет жить свой срок...
Доброга не слышал, как к нему подошел Одинец. Одинец, для которого
сердце девушки было запечатанной тайной, который не мог эту тайну ни
раскрыть, ни прочесть, разбирался в душе Доброги лучше, чем в самом себе.
- Что же ты, староста, повесил голову? К чему ты тоскуешь о былом? -
говорил он Доброге. - Тех ты не воротишь. Что же, разве у тебя нет
товарищей?
Ватажный староста оглянулся и посмотрел в глаза Одинцу. А тот
продолжал свое:
- Есть у тебя товарищи. Чем тебе плохи Сувор, иль Радок, иль Отеня с
Кариславом? И другие найдутся, сколько захочешь. Ты скажи - и за тебя
каждый постоит. Ты захочешь - пойдет за тобой любой из нашей ватаги и свою
кровь смешает с твоей...
"Нет, Одинец не парень, а мужчина", - думал Доброга. Староста постиг
в один миг силу и гордость души Одинца и не знал, мог бы ли он сам так
поступить. Они были равны, и между ними никто не стоял. Доброга мог бы не
задавать Одинцу такого вопроса и все же спросил:
- А ты хочешь быть моим братом?
- Да.
Черный лес помутился. Шныряли повольники, заплетая чащи лыжными
маликами. Люди наставляли силки, настораживали западни, прятали капканы,
высматривали берлоги. На реке рубили проруби, доставали рыбу в мережи и на
крючки, продергивали малый невод.
Побродят и уйдут, а реку очистит ледоход. Нет, стучали топоры,
скрипели пилы, тукали тесла. И это было страшно для лесного покоя.
На другом берегу повольники расправлялись с сухостоем. Они решили
этой же весной бросить в землю яровые семена. Не уродит ли новая землица?
А с осени посеют озимое. Удобренная пеплом почва не обидится на то, что ей
не дали покоя.
Повольники тщательно приглядывались к новым местам и находили, что на
здешней реке лед толще волховского, а речная вода была и слаще и гораздо
светлее чем дома. Едва прошел солнцеворот, но солнце сильнее грело, чем в
Новгороде, не было таких туманов. Не будет ли и лето теплее ильменского?
Заренка вместе с братьями готовили бревна, а Доброга с Одинцом
мастерили расшиву. Они обтесывали ель толщиной в два обхвата, отбивали
натертой углем веревкой борта. Нос и корма одинаковые, а длина в двадцать
шагов. Борта оставили толщиной в три пальца, а дно - в шесть.
Распустили бревно на доски и досками расшили лодку-однодеревку,
нарастив внахлестку по три доски на каждый борт. Такая расшива хоть и
неказиста, но может поднять шесть лошадей иль двадцать людей. И в ней
можно плавать и по озерам, не только что по рекам
Ватага трудилась без устали, осваивая новое место. А все же и Черный
лес и чужая река страшили иных ватажников, стоило подумать о том, что
кругом на десятки дней пути было пусто. Иметь бы крылья, подняться в небо
и взглянуть, где родная сторона! Как же быть? Скорее за дело. Летит желтая
щепа, и вздрагивает дерево. А ну, еще! Ствол кренится, рвет недорубленные
волокна. Пошел! Ломая сучья, лесина ухает наземь не зря, а куда было
намечено.
Мужик оглядывает лезвие топора: не выщербилось ли? Самое дорогое -
топор, и, пока железо цело, лес не страшен. Проведет мужик пальцем по
лезвию и вразвалку пойдет к точилу. Товарищу скажет: "Ну-тка, покрути".
Тоски уж и нет!
По времени и по солнцу пора наступать весне, но она опаздывает против
новгородского счета. Держится снег нет туманов, которые его едят близ
Ильменя. Дни ясные, и под лучами тает, вокруг комлей опустились глубокие
лунки. Чуя весну, деревья оживают и теплеют.
По ночам студено, и снег затягивает крепким настом. Пришло время
гнать сохатого лося и тонкорогого оленя. Свежего мяса хватает на всех без
отказа, и все же прихватывает весенняя хворь. У некоторых ватажников
слабеют и кровоточат десны.
От хвори лечились отваром сосновой хвои. Было противно пить смолистое
зелено-желтое снадобье, но оно хорошо помогало.
Время брало свое. На высоком речном берегу открылись камни и земля. В
полдень черный обрыв парил. И видели ватажники, что будут они и с
пушниной, и с хлебом.
Работа спорилась, и сухостой был готов к палу. Огонь пускают в те
дни, когда в лесу еще держится снег, а на огнище уже сошел.
По веткам прыгали парочки синиц. Дожидаясь скорого тепла, синицы уже
разобрались, чтобы не тратить дорогого времени на выбор дружка в дни,
когда придется вить гнездышко.
Разумный человек чувствовал весну не хуже несмышленой пичуги. Черный
лес слушал человеческие песни. Женатые устроились в своих шалашах. А у
тех, которые с собой сманили девушек из Города, не всегда устроилось
задуманное. Уж лучше смолоду разбежаться, чем маяться до седых волос.
Вдова убитого лосем ватажника сдружилась с Заренкой. Ее звали Илей,
она была беленькая, голубоглазая, рядом с Заренкой - как березка с дубком.
Бездетная молодка вскоре успокоилась после первого горя. Не всегда
можно понять, голосит ли вдова по покойнику от сердечной боли, или по
обычаю, или боясь одной остаться. Она и сама не знает.
Иля поминала мужа от луны до луны, носила его душе в лес пищу.
Народился новый месяц, и мужик отошел навечно.
К весне Илино горе растаяло как снег. У нее был легкий смех, скорая,
как у девушки, поступь и быстрая речь.
Сильная и ловкая Заренка охотно бралась за мужскую работу, а Иля
занималась только женскими делами.
На речном берегу ватага расселилась малыми ватажками, или дружинками,
как наметилось в пути. Новгородцы привыкли, чтобы уполовником орудовала
женская рука, и молодые парни охотно подбивались к женатым. Парни
вырвались из тесных дворов, от тяжелой власти старших в больших, неделеных
родах. И все же на новом месте устраивались большими кучками.
Каждый человек, как говорили новгородцы, проходит в своей жизни три
времени. Он идет в родительской воле, как упряжной конь первый путь,
второй - он опирается на родительский ум, как хромой на костыль. И лишь
третью дорогу живет своим разумом.
Из всех дружинок самая малая сложилась Доброгина. В ней были, кроме
старосты, Сувора, Радока и Заренки, Иля, Карислав - ладный, красивый
парень, ровесник Сувора и богатырь ростом, как Одинец, и бывалый охотник
Отеня.
В реку ручьями бежала лесная вода. Речной лед набух и посинел, как
осиновая заболонь. Натоптанные повольниками дорожки поднялись огородными
грядками. На болота уже нельзя было ступать. Снег налился и лед
растрескался. Новая вешняя вода смешалась со старой.
В лесу лежал грязный, забросанный мертвой хвоей снег, весь утыканный
заячьими катышками и расцвеченный птичьим пометом.
На полуночь валила сговорившаяся пролетная птица. На подсохших
полянах били тетерева. До иного токовища полдня ходу, а гульканье косача
слышно. Черный лес был полон птичьих голосов. Доброга, Заренка и Одинец
вышли до света посмотреть, как играют черныши. В лесу не видно ни зги, но
Одинец вел уверенно.
"Он родился, чтобы бродить по свету", - думал Доброга об Одинце. На
душе у ватажного старосты было ясно. Ни он, ни Заренка еще не сказали
любовных слов, но Доброга знал, что уже протянулась от сердца к сердцу
прочная жилка. За нее потянешь, и делается и больно и хорошо. Так с
Доброгой прежде не бывало, хотя многое случалось. Ему как будто ничего не
нужно от Заренки, лишь бы жить рядом, лишь бы на нее смотреть.
И повольницкая жизнь, и новые земли, и неведомые реки - все здесь,
вместе с девушкой.
Доброга шел последним, и ему казалось, что сзади еще кто-то ступает.
Он чуть цокнул языком. Все остановились и прислушались. Тихо, и никого
нет. Пошли дальше. Нет, Доброга не обманывался, и вправду за ними кто-то
крался. Они опять остановились, и тот замер.
Заренка спросила шепотом:
- Леший?
- Дай-ка я высеку огня, - тихонько предложил Одинец.
- Не надо, - ответил Доброга. Он сунул Заренке свою рогатину, прыгнул
туда, где кто-то ждал, и закричал на него что есть мочи.
Перепуганный лесной хозяин взревел с визгом и пустился наутек, не
разбирая дороги.
- Не бойсь, он заболел от страха, - смеялся Одинец, - лови его за
уши. Гляди, не расколол ли он башку о лесину?
- Теперь его и филин не догонит, - возразил Доброга. В темноте он
оступился и упал в воду. Вылезая из ямы, староста бранился: - Откуда
взялась колдобина? Проклятый лохмач отвел в сторону!
У токовища люди вволю полюбовались, как, красуясь, прыгали и дрались
тетерева.
- Они стараются для тетерок. Голубушки прячутся у тока и смотрят на
молодцов, - шептал Заренке Доброга.
А ему самому было невдомек, что и он только что выставился перед
девушкой, как тетерев, неразумным удальством. Ведь между зверями есть и
робкие и такие же смелые, как сам Доброга.
Петухи топтались и драли перья друг у дружки. Иного вышибали из
круга, но он лез обратно, на новые тычки и рывки. Смотреть на них было
смешно и весело.
Не в первый раз Доброге приходилось купаться в холодной воде, но в
это утро он никак не мог согреться.
Речные берега просыхали, лесные болота распустились, а озера
опоясались широкими заберегами. Водяная птица пошла невиданной силой, а
лесная забыла покой. Тысячами разных голосов стонал лес, не умолкая и
ночами.
А река еще лежала мертвой среди живых берегов. По льду бежала вода,
лед пучился, трескался, но упирался. Крепко кует Морена.
Кукушка прилетела и принесла золотой ключ от Неба. Перун его отопрет.
Небо накопило теплые весенние дожди и наготовило молнии, которые будут
пить тучи и бить все злое на земной груди.
Над Землей неслась весенняя Прия, молодая веселая богиня весны. Там,
где она касалась правой рукой, расцветали белые цветики, где левой -
желтые. Небо-Сварог, Отец новгородцев, приступал к браку с матушкой
Землей.
Иля бродила близ становища, собирала первые цветы и пела:
Ты свети, свети, солнце красное,
ты лети, лети, тучка сизая,
не темни небо ясное,
чтобы милый мои, чтобы ладный мой
не бродил в лесу, не плутал в бору,
а скорей бы шел, да ко мне домой.
Молодая женщина сплела венок из белых цветов и надела на голову.
Заводя новую песнь, она плела желтые цветы:
Закатилось ты, солнце красное,
так взойди же ты, месяц ясный,
да свети ты во всю ноченьку,
во весь путь, во всю дороженьку.
Ты свети моему суженому,
чтоб с дороженьки не сбился,
чтоб скорее воротился.
Без него мне грустнехонько,
без него мне тошнехонько.
Женщина сплела венок из желтых цветов, надела и его. Цветов много.
Нежно-нежно пахнут белые подснежники, а желтые цветы простые, без запаха.
Заренка пришла на голос Или. Подруга надела на девушку венок и
отошла; глядясь на нее, как в зеркало, поправила свой венок.
С высокого берега было хорошо видно, как в поваленном сухостое,
пуская пал, возились мужики. Поджигали с края, по ветру. Издали малый
огонь был неразличим. Постепенно огнище заволакивалось, и усиливающееся
пламя принялось прыгать в дыму.
Мужики пошли через реку, неся шесты, чтобы уберечься от трещин. Один
поскользнулся, упал. Иля охнула. Нет, встал и пошел за другими.
Между льдом и берегом тянулась длинная промоина. Одинец разбежался и
махнул на землю, а остальные набросали шесты и перебрались по ним.
Иля побежала навстречу Одинцу и накинула ему на голову свой венок.
Заренка не глядела на Одинца и Илю, не видела, как молодая женщина
поцеловала парня.
Доброга перешел со льда последним, и было видно, как он кашлял, стоя
на берегу. Началось тепло, и к ватажному старосте вернулась прежняя
болезнь. Заренка помнила его рассказы о водяницах. Неужели это правда? К
чему же тогда Доброга рассказывал об озерных тайнах?
В сухостое бушевал пал. Для глаз человека вольный огонь и томителен и
прекрасен. От него не оторвешься, что бы ни горело, даже собственный двор
или стога немолоченного хлеба.
Разошедшееся пламя металось диким зверем. Ватажники кричали:
- Ярись пуще, жги-пали жарче!
В Черном лесу готовилось первое огнище. В такую пору даже небо не
зажигает лес своими молниями, что может сделать только человеческая рука!
- А разлив туда не зайдет? - спросила Одинца Иля. Она не отходила от
парня и не выпускала его руку.
- Нет, ясынька, - кратко ответил Одинец.
Полая вода оставляет следы, по которым ватажники в чужом месте сумели
понять, куда веснами поднимается река и где ей положен предел.
Река ломала броню и открывала для новгородцев легкую дорогу. Шел
матерой местный лед, за ним протянется верховой, а там и пускай расшивы на
свободную воду. Дорога ты, дорога, куда ты поведешь и сама бежишь
откуда?..
Ватажники наблюдали за льдом. По нему все ходили зимой, и весенний
ледоход несет следы жизни. И зимняя дорога, и заборчики для рыбацких
прорубей, и потерянное бревно, и брошенное полено, и многое другое плывет
вниз. Но эта река несла одни звериные печати. Как видно, вверху не было
людского жилья.
Приходила пора общим умом решить, как разбиться для летнего труда. На
вече Доброга предлагал выбор. Одним следовало остаться на месте, засеять
огнище и разведать зверовые ловли около первой заимки. Другие должны были
подняться вверх по реке и там присмотреть места. Им же поискать, нет ли
ходов и переволоков в сторону Новгорода. А третьим плыть вниз до
неведомого устья.
Ватажники спокойно и уверенно обсуждали общие дела. Они снялись из
Новгорода, поверив Доброге на слово. Это слово сбылось. Все были сыты,
ватага накопила копченого мяса и рыбы. Успели поднабрать пушнины и
птичьего пуха. Ставров приказчик сосчитал и оценил хранившиеся в острожках
шкурки, и больше четверти общего долга уже слетело с плеч.
Ныне ватажники уверенно глядели вперед. Даже неудачливые бобыли и те
парни, которых звали в Городе сопливыми ребятами, глядели боярами, вопреки
перелатанным усменным кафтанам, драным, закоптелым шапкам и раскисшим
сапогам.
Они почитали своего старосту и не равнялись с охотником-умельцем, но
каждый соображал про себя: "Четыре охотника за две или за три зимы сумели
собрать большое богатство. И я буду стараться, есть над чем". Порой они
подшучивали над Ставром - мог бы еще больше запросить боярин за снаряжение
ватаги, не обманулся бы...
Вече внимательно слушало Доброгу, который говорил о новых трудах
ватаги:
- Кто останется, с того спросим хлеба и всего зимнего запаса. Им
работать на огнище, не щадя себя, наловить бобров и навялить рыбы. Им
отыскать борти и набрать меда. Нужно найти горькие ключи, чтобы варить
соль. Искать в болотах железную землю и построить на зиму теплое жилье.
Тем же, кто пойдет вверх и вниз, тоже большие труды!
Как всегда, ватажный староста жестко стелил. Он откашлялся и повел
речь о том, что повольники забрели на новые земли не случайными бродягами.
Не получится добра, если каждый будет думать лишь о том, чтобы поскорее
разбогатеть и вернуться домой. Доброга предлагал навечно завладеть ничьей
рекой и построить не временную заимку, а новгородский пригород и жить в
нем по Новгородской Правде, а не как лесные звери! В новый пригород не
пускать старых бояр! Сами повольники сумеют быть боярами не хуже
городских! Быть пригороду, и под него поставить всю реку с верховьями и
низовьями!
Меткие слова доходили до сердца ватажников, и им казалось, что они
сами так думали. Кругом них теснился дикий Черный лес с болотами и
безлюдными чащобами, поднималась безыменная река, заливая берега, а они
кричали, гордясь собой:
- Быть тому! Так сделаем!
Доброга лелеял свою мечту в лесах долгими зимними ночами, под свист
вьюги и под волчий вой. Он мечтал о новой вольности на новых землях.
Наконец он открылся, и его никто не осудил. Он мечтал не о своем благе, но
об общем.
Утренняя заря светлая и веселая. От одного слова "утрянка" на душе
делается хорошо. Все птицы встречают утрянку песнями, а вечером и ночью
поют редкие птицы.
Но для человека все же самое сладкое время приходится на вечерние
зори. И любовные песни, и речи человека звучат вечером, а не утром.
Пал на огнище разбился на костры, дотлевали толстые кряжи и пни. В
сумерках кучи углей рдели, как в печных жерлах. Запоздалое пламя струилось
красными ручьями. Сытые огни не бегали, а ползли. Пал утомился и дремал.
Одинец сидел на высоком берегу. Рядом с крупным мужиком Иля казалась
ребенком. Одинец молчал. Он уперся локтем в колено и воткнул в бороду
кулак. Длинные волосы упали на лоб и закрыли глаза. Иля сочиняла песню и
мурлыкала, как сытая кошечка. Она ладила себе новую семью.
- Слышишь, любый?
Он слышал. Он чуть покачивался, идя следом за тихой песнью.
На реку падали птичьи табуны. Вместе с водой плыли темные стаи
гоголей, чернеди, крохалей. В сутемках, как льдины, белели пары строгих
лебедей.
Доброга и Заренка тоже сидели на берегу. Девушка строго спрашивала
ватажного старосту:
- Поклянись Землей, что ты не говорил водянице лебединых слов!
Доброга смеялся:
- Не было того. Я и слова-то не знаю.
- А видел их? Признайся!
- Видел.
- Какие они?
- Найдем тихое озеро, выберем лунную ночку, сама увидишь.
Девушка рассердилась:
- На что мне они? - и опять взялась за свое: - Поклянись!
Доброга убеждал девушку, как дитя:
- И что они тебе дались? Что тебе в них? Любушка моя, ты сама лучше
всех водяниц. Ты и красива, и в тебе живет живое сердце, а в водяницах
только видится.
- Но почему же ты, как только проснулась вода, начал кашлять, точно
прошлой осенью? Твоя водяница проснулась и сушит тебя.
Чего не сделаешь, чтобы успокоить любимую! Уважаемый людьми ватажный
староста, простому слову которого свято верил каждый повольник,
торжественно поклялся девушке, что на нем нет водяного зарока. Хворь же у
людей бывает. Солнышко прогреет тело, и болезнь пройдет.
Доброга увел вниз по реке почти пять десятков повольников. Они плыли
на трех расшивах и в них спали. Из дернин были устроены очаги, чтобы
готовить горячее на ходу.
Река разлилась широко. В петлях она била и рвала берега, на которых
без конца и края толпился Черный лес. На каждой расшиве сидел свой
выборный староста. Парни, которые зимой шли дозорными, выбрали Одинца.
Сувор и Радок не узнавали в Одинце своего былого друга. До убийства
нурманна он был горяч и скор на руку, любил меряться силой и в одиночном
бою и в общем, стена на стену. Каким он был прежде, не просто отдал бы он
Доброге Заренку. А вот теперь согласился, сам взял себе Илю и на ватажного
старосту зла не имеет.
Одинец прежде всех брался за тяжелую работу и последним ее оставлял.
Другие трудились с отдыхом, а он был как железный. Ватажники научились
почитать его за труд и за скупое, веское слово. Его ровесников старшие
звали парнями и малыми, а Одинца окликали лишь по имени.
Расшивы шли вниз от Доброгиной заимки, как называли свое первое
пристанище ватажники, без отдыха четыре дня. Одинец старался перенять у
Доброги его мастерство чертить на бересте. Сидя на корме своей расшивы, он
рисовал речные петли и отмечал притоки. Понемногу получалось. Что же, и
Доброга не в один день научился. Эх, Доброга, Доброга!.. Одинец сказал
себе, что у него с Заренкой не любовь была - детская забава. И все тут. Он
не хотел думать другое.
Ватажный староста шел на передней расшиве. Вдруг там подняли весла, а
Доброга замахал шапкой, торопя задних:
- Наддай! Раз! Раз!
Берега расходились, и на правом виднелся дымок. Из воды торчал
затопленный ракитник, за ним молодой прозрачной листвой зеленел березняк.
Дым был густой, как от сырых дров.
Расшивы разогнались, проскочили кусты и врезались в мягкую землю.
Повольники соскочили в воду и выхватили расшивы подальше, чтобы их не
утащила река. Доброга приказал:
- Не спеши!.. Берите щиты, надевайте шлемы.
Неизвестно, что там за люди. Могут и побить, если подойти зря.
Ватажники тихонько пошли берегом. Сколько там есть людей и кто они - лучше
их застичь ненароком.
Вдруг где-то впереди закричал человек, слов не разберешь. И в другом
месте закричали.
В березняке было тихо. Даже птицы молчали. Повольники переминались с
ноги на ногу. Доброга потихоньку сказал:
- А заметили нас...
Повольники сошлись теснее и наставили рогатины. За березняком сразу
открылось чистое место с широким обзором.
Так вот оно что! Это же мыс. Повольники пришли по левой реке, а
вправо была еще река.
На конце мыса лес был сведен, деревьев почти не осталось, торчали
острые, будто срезанные бобрами пеньки. Земля была утоптана, на жердях
висела рыба, а дым тянулся из длинного берестяного балагана.
Маленькие лодочки бежали далеко ниже мыса. В них люди махали веслами,
как муравьи ножками. Лодочки бежали быстро. Скоро они превратились в точки
и скрылись за поворотом. Что же это за люди и почему они так испугались?
Повольники положили ненужное оружие и разбрелись по чужому стойбищу.
Берестяной балаган оказался рыбной коптильней. В земле нашлись засольные
ямы. И вблизи валялись кожаные мешки, шитые жильными нитками, набитые