Страница:
На первый взгляд коняга был вовсе не плох — сытый, холеный; хвост и грива расчесаны; нервно перебирает ногами, словно застоялся и только и ждет, чтобы пуститься вскачь.
Лет десять назад он, может, и был молодым и горячим.
Надули одра хлопцы через отхожее место при помощи тростинки, да место это соломой, обмазанной глиной, заткнули. Настоем на буйных травах напоили коника, вот он и выглядит важно. Ежели к шкуре и зубам не приглядываться.
Дождавшись, пока луна нырнет за тучу, Чуек привел коня к Кудряшу с Гридей. Кметь тяжело поднялся (еще бы, фляга-то почти опустела), взгромоздился в седло.
— Ты это, Гридя, — заворочал языком Кудряш, — поведешь его, токмо тихонечко, чтоб не издох по дороге.
— Може, одру хлебнуть дать, — предложил Гридя, — а то, боюсь, не сдюжит. Там вроде на дне плехается.
Кудряш кивнул и зачем-то приложил палец к губам:
— Только ч-ш-ш...
Одру медовуха понравилась — высосал все, что осталось. Коняга повеселел, взбрыкнул, заржал, даже попытался встать на дыбы.
— Затычку проверил? — поинтересовался Гридя.
— Крепко сидит, — заверил Чуек, — не боись.
И Гридя повел коника в табор. А Чуек от греха ретировался.
Вишвамитра спал сидя, причем с открытыми глазами. Пробудить деда оказалось непросто — пришлось несколько раз врезать по щекам, растереть уши и кончик носа. Ничего, очухался.
Кудряш сразу решил взять быка за рога:
— Сказывали, ты коней важно врачуешь?
Вишвамитра проспаться не успел — взгляд его был мутен, а голос блуждал, как трель пастушечьей дудки. Но старик подбоченился:
— Это так! Вишвамитра не поставит на ноги только мертвого коня.
— Захворал вот, — Кудряш хлопнул одра по боку так, что парнокопытное едва не грянулось оземь, — благородных кровей конь, из сечи лютой не единожды меня выносил. Мне этот конь как брат. Я за него чего хошь дам, только вылечи, — говорил Кудряш сурово, как и подобает воину.
Вишвамитра со значением покачал головой.
— Вишь ты, беда какая, — вдохновенно врал Кудряш, — водицы скакун мой попил дурной и занедужил. Сглазили ту водицу злыдни, так я думаю!
Вишвамитра солидно произнес:
— Полон мир зла!
И заплел пальцы в фигуру, значительно сложнее кукиша.
Кудряш положил свою лапу на щуплое плечо деда:
— Бона, гляди, и зубы пожелтели, и шкура облезла. Это у чистокровного аргамака-то, двухлетка...
Был бы Вишвамитра трезв, наверняка бы понял — коник вовсе не «захворал», кончается коник. А зубы у него желты да шкура местами облезла — то не от хвори, от естественного течения жизни.
— Сила живая из твоего скакуна уходит, — со знающим видом произнес Вишвамитра. — Вишвамитра дыры найдет и залатает, и скакун твой поправится. Как солнце взойдет, так обряд и сотворим.
— Не, не, — испугался Гридя, — до утра никак нельзя ждать. Витязю с первыми лучами в путь отправляться.
— Так и быть, — торжественно произнес гуру, — Вишвамитра приступит к врачеванию, не дожидаясь утра... За услугу мою что дашь?
Кудряш подмигнул Гриде — мол, смотри, как все ладно складывается.
— А чего надо?
Вишвамитра немного поразмыслил и выдал:
— Пять золотых гривен. Гридя аж присел:
— Да ты рехнулся, дед! Пять гривен! Совесть-то поимей.
— Нельзя добро «за так» делать, — спокойно объяснил Вишвамитра. — Не впрок будет. Гость куябский Харя меня сему научил. Очень мудрый человек!
Гридя было принялся рядиться, но, получив хороший тычок под ребра, такой, что даже сквозь брони прошибло, счел за благо заткнуться.
— Деньги немалые, — проговорил Кудряш.
— Немалые, — согласился Вишвамитра.
— А как залечишь мово скакуна боевого, ежели после твоей волшбы хужее ему станет, что тогда?..
— А чего ты хочешь?
Кудряш сделал вид, что сильно думает, даже шелом снял, чтобы почесать вихрастый затылок.
— Скакун у меня один, — наконец заявил он, — и живая гора у тебя одна. Ежели похужеет моему боевому другу, то отдашь живую гору. Так оно по Правде будет. А ежели вылечишь — гривны твои.
Вишвамитра согласился. Зря, ох, зря он пил медовуху...
Гуру уселся перед одром на колени, прикрыл веки и затянул «о-о-м-м-м...». Из-под кибитки с недовольным видом вылез кудлатый мужик. Кажется, тот самый, который давеча чесал пузо под луной. Мужик лупал глазами и удивленно глядел то на предводителя, то на двух латных воев. Плюнул, сказал что-то неласковое и полез обратно. Не спалось бедняге.
— Слышь, Кудряш, — прошептал Гридя, — а одер-то как завороженный, смотри — не шелохнется... Может, ну его к лешему, ведуна этого! Как бы беды какой не вышло.
Получив еще раз по ребрам, Гридя проникся оптимизмом.
— Затычку тащи, дура, — прошипел Кудряш, — пока дедок недоглядает. Случай какой!
Чуек постарался на славу. Соломка сидела мертво.
— Дрыном он ее, что ли, туда запихнул, — ворчал Гридя.
— Руку поглубже, поглубже просунь да ухвати ее покрепче, — шипел Кудряш, — снаружи-то, небось, не уцепишься.
Наконец Гридя с задачей справился. Запах от него шел... Одр от проделанной процедуры из ступора, в который его вогнал Вишвамитра, вышел, заржал и принялся портить воздух. Приятная округлость боков таяла на глазах.
Вишвамитра бормотал какие-то заклинания, молитвенно сложив руки; лицо гуру сияло неземным счастьем.
Когда одр сдулся окончательно, Кудряш рывком поставил Вишвамитру на ноги и зарычал:
— Ты чего, шутковать со мной удумал, коня загубил! Да я тебя... — Рука потянулась к мечу.
Гридя подыграл приятелю, повис на руке:
— Не надо, не надо, Кудряш, лучше гору живую забери, как договаривались!
Вишвамитра с грустным: видом обошел вокруг коня, поцокал, покачал головой.
— Да на что мне эта гора, — уже не тихарился, орал во всю силу легких Кудряш, — конь мне заместо брата был... Ежели бы не он, кости бы мои уже истлели, спасал меня... Зарублю!!!
Вишвамитра дождался, когда Кудряш устанет кричать, и невозмутимо заявил:
— Путник не знает, куда приведет его путь. Невмешательство — одна из добродетелей. Благодарю тебя, мудрый витязь, за науку!
Кудряш ошалело посмотрел на гуру:
— Ты чего плетешь, дед?!
— Вишвамитра не должен был помогать тебе, Вишвамитра заплатит за науку живой горой.
Так у славян появился слон, который, впрочем, не особенно им пригодился.
Глава 3,
Лет десять назад он, может, и был молодым и горячим.
Надули одра хлопцы через отхожее место при помощи тростинки, да место это соломой, обмазанной глиной, заткнули. Настоем на буйных травах напоили коника, вот он и выглядит важно. Ежели к шкуре и зубам не приглядываться.
Дождавшись, пока луна нырнет за тучу, Чуек привел коня к Кудряшу с Гридей. Кметь тяжело поднялся (еще бы, фляга-то почти опустела), взгромоздился в седло.
— Ты это, Гридя, — заворочал языком Кудряш, — поведешь его, токмо тихонечко, чтоб не издох по дороге.
— Може, одру хлебнуть дать, — предложил Гридя, — а то, боюсь, не сдюжит. Там вроде на дне плехается.
Кудряш кивнул и зачем-то приложил палец к губам:
— Только ч-ш-ш...
Одру медовуха понравилась — высосал все, что осталось. Коняга повеселел, взбрыкнул, заржал, даже попытался встать на дыбы.
— Затычку проверил? — поинтересовался Гридя.
— Крепко сидит, — заверил Чуек, — не боись.
И Гридя повел коника в табор. А Чуек от греха ретировался.
Вишвамитра спал сидя, причем с открытыми глазами. Пробудить деда оказалось непросто — пришлось несколько раз врезать по щекам, растереть уши и кончик носа. Ничего, очухался.
Кудряш сразу решил взять быка за рога:
— Сказывали, ты коней важно врачуешь?
Вишвамитра проспаться не успел — взгляд его был мутен, а голос блуждал, как трель пастушечьей дудки. Но старик подбоченился:
— Это так! Вишвамитра не поставит на ноги только мертвого коня.
— Захворал вот, — Кудряш хлопнул одра по боку так, что парнокопытное едва не грянулось оземь, — благородных кровей конь, из сечи лютой не единожды меня выносил. Мне этот конь как брат. Я за него чего хошь дам, только вылечи, — говорил Кудряш сурово, как и подобает воину.
Вишвамитра со значением покачал головой.
— Вишь ты, беда какая, — вдохновенно врал Кудряш, — водицы скакун мой попил дурной и занедужил. Сглазили ту водицу злыдни, так я думаю!
Вишвамитра солидно произнес:
— Полон мир зла!
И заплел пальцы в фигуру, значительно сложнее кукиша.
Кудряш положил свою лапу на щуплое плечо деда:
— Бона, гляди, и зубы пожелтели, и шкура облезла. Это у чистокровного аргамака-то, двухлетка...
Был бы Вишвамитра трезв, наверняка бы понял — коник вовсе не «захворал», кончается коник. А зубы у него желты да шкура местами облезла — то не от хвори, от естественного течения жизни.
— Сила живая из твоего скакуна уходит, — со знающим видом произнес Вишвамитра. — Вишвамитра дыры найдет и залатает, и скакун твой поправится. Как солнце взойдет, так обряд и сотворим.
— Не, не, — испугался Гридя, — до утра никак нельзя ждать. Витязю с первыми лучами в путь отправляться.
— Так и быть, — торжественно произнес гуру, — Вишвамитра приступит к врачеванию, не дожидаясь утра... За услугу мою что дашь?
Кудряш подмигнул Гриде — мол, смотри, как все ладно складывается.
— А чего надо?
Вишвамитра немного поразмыслил и выдал:
— Пять золотых гривен. Гридя аж присел:
— Да ты рехнулся, дед! Пять гривен! Совесть-то поимей.
— Нельзя добро «за так» делать, — спокойно объяснил Вишвамитра. — Не впрок будет. Гость куябский Харя меня сему научил. Очень мудрый человек!
Гридя было принялся рядиться, но, получив хороший тычок под ребра, такой, что даже сквозь брони прошибло, счел за благо заткнуться.
— Деньги немалые, — проговорил Кудряш.
— Немалые, — согласился Вишвамитра.
— А как залечишь мово скакуна боевого, ежели после твоей волшбы хужее ему станет, что тогда?..
— А чего ты хочешь?
Кудряш сделал вид, что сильно думает, даже шелом снял, чтобы почесать вихрастый затылок.
— Скакун у меня один, — наконец заявил он, — и живая гора у тебя одна. Ежели похужеет моему боевому другу, то отдашь живую гору. Так оно по Правде будет. А ежели вылечишь — гривны твои.
Вишвамитра согласился. Зря, ох, зря он пил медовуху...
Гуру уселся перед одром на колени, прикрыл веки и затянул «о-о-м-м-м...». Из-под кибитки с недовольным видом вылез кудлатый мужик. Кажется, тот самый, который давеча чесал пузо под луной. Мужик лупал глазами и удивленно глядел то на предводителя, то на двух латных воев. Плюнул, сказал что-то неласковое и полез обратно. Не спалось бедняге.
— Слышь, Кудряш, — прошептал Гридя, — а одер-то как завороженный, смотри — не шелохнется... Может, ну его к лешему, ведуна этого! Как бы беды какой не вышло.
Получив еще раз по ребрам, Гридя проникся оптимизмом.
— Затычку тащи, дура, — прошипел Кудряш, — пока дедок недоглядает. Случай какой!
Чуек постарался на славу. Соломка сидела мертво.
— Дрыном он ее, что ли, туда запихнул, — ворчал Гридя.
— Руку поглубже, поглубже просунь да ухвати ее покрепче, — шипел Кудряш, — снаружи-то, небось, не уцепишься.
Наконец Гридя с задачей справился. Запах от него шел... Одр от проделанной процедуры из ступора, в который его вогнал Вишвамитра, вышел, заржал и принялся портить воздух. Приятная округлость боков таяла на глазах.
Вишвамитра бормотал какие-то заклинания, молитвенно сложив руки; лицо гуру сияло неземным счастьем.
Когда одр сдулся окончательно, Кудряш рывком поставил Вишвамитру на ноги и зарычал:
— Ты чего, шутковать со мной удумал, коня загубил! Да я тебя... — Рука потянулась к мечу.
Гридя подыграл приятелю, повис на руке:
— Не надо, не надо, Кудряш, лучше гору живую забери, как договаривались!
Вишвамитра с грустным: видом обошел вокруг коня, поцокал, покачал головой.
— Да на что мне эта гора, — уже не тихарился, орал во всю силу легких Кудряш, — конь мне заместо брата был... Ежели бы не он, кости бы мои уже истлели, спасал меня... Зарублю!!!
Вишвамитра дождался, когда Кудряш устанет кричать, и невозмутимо заявил:
— Путник не знает, куда приведет его путь. Невмешательство — одна из добродетелей. Благодарю тебя, мудрый витязь, за науку!
Кудряш ошалело посмотрел на гуру:
— Ты чего плетешь, дед?!
— Вишвамитра не должен был помогать тебе, Вишвамитра заплатит за науку живой горой.
Так у славян появился слон, который, впрочем, не особенно им пригодился.
Глава 3,
в которой рассказывается о кузнецах и военном заказе
Пока Гридя разглагольствовал, они добрались до посада. Мужики, завидя Белбородко, степенно кланялись, девки смущенно улыбались, строили глазки. Степан мужикам отвечал, а девок демонстративно игнорировал — и так не дают прохода, а приветишь какую — хоть из града беги. Ведь местные-то как? Увлекут красавицу на сеновал, и ну пежить. Другое дело Белбородко — с чувством, с толком, с расстановкой; полночи прелестница охами да вздохами исходит...
В общем, из чувства самосохранения на дам Степан старался обращать как можно меньше внимания.
— Ну, что одра вы на слона выменяли, это я понял, — прятал улыбку в бородищу Степан, — а при чем тут Дубровка?
Гридя, заметив, что гроза миновала, повеселел:
— Вишь, батька, чего вышло-то — перебрал Чуек медовухи. Утром гульбу продолжил и перебрал. А когда Чуек переберет — сильно говорливый становится, не заткнешь. Вот и стал трепаться, как он странников облапошил, как одра подсунул, а вместо него гору живую взял. Народ слушал, дивился. Еще бы не дивиться! Ежели бы врал Чуек, побили бы, и вся недолга, а так — гора живая у Кудряшовой родни на подворье живет. Почитай весь Куяб видел... Значит, не блазнит парень, правду говорит.
— Постой, постой, — Степан попридержал Гридю, — как это — на подворье?
— А чего? Та же скотина.... И сено жрет, и траву... Даже репой не брезгует.
— Он же потопчет там всех?!
— Да ни-и, — ухмыльнулся Гридя, — тятька Кудряшовый мужик правильный, такого не потопчешь. Вишвамитра ему показал, как с горой управляться — чисто как с коровой, только вместо хворостины дрын посерьезней надобен. Ежели что не так, сразу дрыном промеж глаз... А ежели полезное чего гора сделает — репу послаще, да чтобы прямо из рук.
«Вообще-то даже не плохо, что хлопцы умыкнули слона, — подумал Степан. — Элефанта вполне можно использовать в военных целях. Одеть в брони, на ноги — железные башмаки, против „чеснока“; посадить на спину погонщика и двух-трех стрелков. Серьезное подспорье пехоте получится».
— Так и чего Чуек? — напомнил Белбородко.
— Я и говорю, — встрепенулся Гридя, — слушок по Куябу пополз...
— Ну а Дубровка-то при чем?!
— Дык, дошли до пришельцев те слухи...
— Ну?
— Дык, скупили всех одров полудохлых на куябском Торжке... И в Дубровку продали... Говорят, Вишвамитра на ведуна Дубровки Угрима морок напустил. Угрим за тех кляч жита немерено дал...
Степан не знал, плакать ему или смеяться. Это ж надо, Гридя с Кудряшом предков цыган блазнить научили!
— Слона-то как звать? — только и спросил Белбородко.
— Это, как его... — напрягся Гридя, — имя такое диковинное, вроде как не имя, а брань срамная... А, вспомнил — Рабиндранатом кличут.
— Ты не дураком бей, а с душой, удар в уме прикидывай, не сосну валишь, — наставлял парня голубоглазый кузнец из скучающих, — запорешь, батька-то, небось, шкуру спустит.
Хлопец молчал.
— Ты молот-то как держишь, скрючился, ровно горбун, смотреть тошно... Спину-то, спину больше распрямляй, когда взмахиваешь... Сподручнее будет вниз обрушивать...
Хлопец отмалчивался, только пыхтеть начал.
— Ты не бычься, — «подбодрил» сынка Вихраст, — Василек дело говорит, он коваль знатный — старого на молодого перекует. За науку благодарить должен. До весны помахаешь, може, я тебя к тонким работам приставлю... Слухай, чего люди умные говорят!
— Да слухаю я, батя! — опустил молот хлопец.
— Ты зубы-то не показывай, молчи!
— Батя самому Перуну брони сковать может, доброго коваля он из тебя, хлопче, сделает, как пройдешь обряд посвящения в мужи, так из подмастерьев уйдешь, верно говорю, а, Вихраст?
— Поглядим, — буркнул Вихраст. — Бона Рябчик — юнак еще, а к тонкому делу допущен, потому — разумение в нем имеется и к старшим почтителен.
— Да когда я непочтителен был?.. — возмущенно шарахнул по заготовке Сычок.
— Цыть! Поговори у меня, сучье племя!
— Слушайся батьку!
Пот застил глаза молотобойца... Вихраст отер руки о кожаный видавший виды фартук, кликнул подмастерья:
— Эй, Рябчик, подь сюды... Перейми...
Степан невольно улыбнулся. Рябчик походил скорее на бычка-трехлетка, чем на рябчика. Ничего не поделаешь, уж ежели прилипло прозвище... Пока не пройдет обряд инициации, придется носить детское имя[14].
Подмастерье взял щипцы и молоточек, нацелился, застучал легонько.
— Лепо, — одобрил Вихраст и обратился к сынку: — А тож, как ты, Сычок, разуменья кузнечного не имел. Смотри, как выстукивает.
— Тю!.. — мрачно ответил молотобоец. И шарахнул в обозначенное место.
Степана Вихраст заметил уже давно, как не заметить, когда сотник и Гридя вошли в кузню. Но даже головы не повернул, видать, обижался на то, что ждать Белбородко себя заставил.
Наверное, решив, что достаточно подержал гостей «в дверях», Вихраст наконец подошел к Степану:
— А уж я думал — занедужил ты.
«Начальство не опаздывает, начальство задерживается, — подумал Степан, — кроме того, начальство не болеет, а поправляет здоровье».
В каком-то смысле он действительно был начальством. В Куябе с легкой руки Белбородко образовалось что-то вроде артели. Три кузни получили один на всех «государственный военный заказ». И весьма выгодный — Белбородко то и дело подкидывал идеи, которые кузнецы воплощали в металле. Идей было много, а кузнецов в Куябе мало, потому работали сообща, можно сказать, конвейерным методом — каждая кузня выполняла свою часть работы, а потом Степан осуществлял «отверточную сборку» изделия, вернее, не Степан, десять особо сметливых кметей под Степановым чутким руководством.
Вихраста Степан обучил азам слесарного искусства и ставил задачи рыжебородому кузнецу почти что на инженерном языке — с чертежом, нацарапанным на бересте, в котором даже размеры были прописаны. Правда, вместо привычных для инженера сантиметров и миллиметров использовались «ноготь» и «полногтя».
Но зато имелись эталонные образцы длины, выкованные по заказу Белбородко все тем же Вихрастом. Кроме того, Вихраст выковал три стальные пластины (по одной для каждой из кузней), нанес на них деления. На изготовлении линеек настоял Белбородко. Вихраст переводил Степанову задачу другим кузнецам в понятных им терминах: «Присобачь енту коряжину к ентой хреновине да шарахни легонечко...» Старшой на то и старшой — должен говорить со всяким на его языке.
— Здорово, Вихраст, — сказал Белбородко.
— И ты здоров будь, — неспешно огладил бородищу кузнец, — мы уж думали, расходиться пора.
Степан повинился:
— Замешкался, мужики. Сам не знаю, как вышло. Рыжий немного оттаял, усмехнулся:
— Знамо как — девка не отпустила...
— Да одна ли? — показал зубы Василек — кузнец, стоящий позади Вихраста. Глаза у Василька были голубые, потому и прозвище у парня было цветковое. — Ядрен у тя корень, Степан!
— Спасибо на добром слове.
Вихрастов пацан скалился, с интересом поглядывая на Степана. Опустит молот — посмотрит, ухмыльнется. Занесет молот — посмотрит, ухмыльнется... Батьке поведение сынка не понравилось:
— Вот я уши-то твои гадючие пообрываю, ишь баба любопытная...
— Да я ж, — удар молота, — чай, — взмах, — не глухой, — удар молота, — батя... — виновато проговорил хлопец.
— Опосля потолкуем...
Вся компания во главе с Вихрастом вышла во двор. Строжил кузнец сынка, пекся о моральном облике.
А на дворе было пасмурно, по небу гуляли хмурые тучи. Не задался денек.
— Сказывают, важно ты девок... это самое... — хмыкнул, но хмыкнул невесело, с затаенной обидой кузнец по имени Жеребяка и завернул узлом подкову, которую доселе преспокойно держал в руках. Жеребяка был парном видным — русые кудри, косая сажень в плечах, глаза карие, бесстыжие. До того, как появился Степан, слыл Жеребяка наипервейшей грозой девок. — Они это... как мухи на мед...
Степан скромно промолчал.
— Это оттого, что он слово петушиное знает, — заявил Василек, — скажет то слово — и все девки его...
Жеребяка вернул подкове первоначальный облик.
— Небось, приворот-траву в огне жжешь али другое снадобье?
Жеребяка смотрел с такой трогательной надеждой, что Степан невольно почувствовал себя графом Калиостро, сокрывшим от общества формулу любви. Промелькнула даже шальная мысль: не организовать ли кружок по практическому освоению Камасутры. Нет, с кружком надо повременить, не до просветительской деятельности сейчас.
— А ты в подмастерья к нему иди, — Василек словно угадал мысли Белбородко, — може, чему и выучишься.
— Девок портить много ума не надо, — проворчал Жеребяка.
Василек засмеялся:
— Видит собака молоко, да рыло коротко! Жеребяка насупился, задышал — видно, на больное наступили.
— Ты кого это собакой назвал, потрох свинячий?! От, я тебе дрыном-то, да по хребтине!
— Тю, дрыном, — расхохотался Василек, — да ты ж и с тросткой осиновой против деда безрукого не управишься!
— Гляди, Васька, кровью харкать будешь! Жеребяка стянул рубаху. Немного подумал, куда ее девать (на землю бросать — не по-хозяйски), и положил на поленницу. Поверх рубахи легла многострадальная подкова.
— Ты это, гляди, — ввернул Вихраст, — без рубахи-то душа вылететь могёт. Так только на смерть идут.
— Разберемся... — буркнул Жеребяка.
Василек разоблачаться не стал, даже ворота не рассупонил — показывал, что не считает Жеребяку опасным противником.
Жеребяка подошел к плетню и с натугой выдернул дрын, изготовился. (Хозяин плетня с интересом наблюдал за хлопцем и порче имущества не противился.)
Степан было дернулся разнимать, но Вихраст остановил — ништо, пущай выпустят пар.
— Ишь семя в голову шибануло, — разоблачаясь, усмехнулся Василек. — Сам напросился, давно поучить хотел, шоб девок чужих не лапал.
Василек выдернул дрын, примерился, крутанув в руке:
— Вот им тя и проучу...
— Кого это я лапал? — медленно пошел вокруг Василька Жеребяка, выискивая слабину в противнике. — Чего брешешь, Васька, сын песий!
Василек сделал выпад, метя Жеребяке в живот, но тот ловко увернулся, отбил дрын и обратным ходом попытался ударить нападавшего по ногам. Не вышло — Василек вовремя отскочил. Наткнулся спиной на поленницу, дрова посыпались.
— Пострелу помнишь?
Василек обрушил дрын сверху, но Жеребяка закрылся своим, едва не вышибив оружие из рук противника.
— То ж она от тебя сбежала, хлопче, — вполне оправдывая свое прозвище, заржал Жеребяка, — говорила, морковина у тя больно мелка!
После этих слов началась настоящая рубка. Колья мелькали, как вертолетные лопасти. По всему было видно — опыт у бойцов солидный. Никто понапрасну не рисковал, напролом не лез. Пару раз Жеребяка задел Василька — по предплечью и ребрам, но и тот не остался в долгу — под глазом ворога наливался здоровый синяк, и похоже, зубов у Жеребяки поубавилось.
— Надо бы растащить, — забеспокоился Степан, — а то не ровен час зашибутся...
«И кому я тогда свой заказ отдам?» — но это Степан не сказал, это Степан подумал.
Вихраст с азартом наблюдал за поединком и на Степановы слова не отреагировал.
— Ты ж башку ему не проломи, дурень, — заорал Вихраст, когда Василек едва не достал до Жеребякиной маковки. — Не то виру родичам за смерть платить будешь!
— Ништо, заплачу, — рассекал дрыном воздух, выделывал ногами редкостные коленца, стараясь достать противника, Василек, — чай, не голь перекатная, подыму виру-то. Даром, что ли, он рубаху стянул...
Жеребяка пятился, отбиваясь, как мог:
— Это мы еще поглядим, кто кому виру платить будет.
Жеребяка вдруг метнулся в ноги Васильку, по-хитрому крутанул дрыном и... Василек оказался на земле. Жеребяка вскочил, размахнулся...
— Стоять!!! — заорал Белбородко, бросаясь на кузнеца.
Жеребяка на мгновенье опешил. Этого вполне хватило, чтобы Василек перекатился бочком, качественно перекатился, не потеряв оружия. Изготовился.
Степан уклонился от опускающегося прямо на него дрына и впечатал «маваси-гири» в поддых Жеребяки. Любой другой после такого удара уже сидел бы на пятой точке и хватал ртом воздух. Любой другой, но не Жеребяка. Кряжистый, словно столетний дуб, кузнец чуть пошатнулся и разорвал дистанцию. Здоровый черт! Надо бить сильнее.
— Все, кончай бузу, — рявкнул Белбородко, следя за перемещениями обоих бойцов.
— Чего под горячую руку лезешь? — обиделся Жеребяка.
— Сами разберемся, — поддакнул Василек, — наше дело!
Как говаривал Зигмунд Фрейд, если дать людям предмет общей ненависти, они объединятся на почве общей любви. Таковым предметом стал Белбородко. Колья развернулись в его сторону.
Первым бросился Жеребяка, за ним попер Василек... Степан уклонялся от ударов, наносил ответные. Хлопцы умудрялись не только обрабатывать Степана, но и драться промеж собой. Учитывая промашку с Жеребякой, бил Степан «в полный рост».
— Ну что, — задушевно проговорил он, когда у обоих бойцов прыти поубавилось, — порчу на вас напустить? Это мы быстренько. — И, сделав морду кирпичом, загнусил: — Слово мое верное, нерушимое, в огне закаленное, водой омытое... Птицы в небесах, рыбы в морях, гады ползучие в травах высоких, налитых... Из тех трав соки уходят; птицы камнем к земле летят, рыбы в мережах прочных трепещутся...
Улучив момент, Белбородко выразительно взглянул на Гридю. Парнишка был сметлив, сообразил, что подмогнуть треба.
— Уймитесь, хлопцы, — завопил он, — он же заговор творит! Вы ж иссохнете, али какая зараза пристанет!
Вихраст степенно откашлялся в кулак, что означало призыв к порядку.
— Чего вы, хлопцы? Побузили, и ладно... Дело у нас.
Василек смачно плюнул и отшвырнул дрын. Жеребяка немного помешкал, но тоже решил, что для здоровья полезнее охолодиться, напялил рубаху и принялся выкручивать рога подкове.
— Видать, надобность случилась, раз позвал? — проговорил Вихраст. Рыжий кузнец заметно повеселел. Видать, драка Вихрасту пришлась по вкусу.
— Случилась.
Кузнец выжидательно молчал, из-под косматых бровей хитро посматривая на Белбородко.
— Что скажешь, Вихраст? Возьмешь работенку?
— Ить, дел невпроворот... страда... Кому серп выковать, кому борону ожелезить, да и брони ковать...
Обычная песня — цену набивает. Всякий раз Белбородко пятнами покрывался, прежде чем уламывал Вихраста на приемлемые условия. Экий куркуль! Своего не упустит. Впрочем, мужик правильный — дело кузнечное знает и работает на совесть. А что в свою сторону одеяло тянет, так, почитай, все тянут. Все и всегда... Пока жареный петух задницу через это самое одеяло не исклюет. Вот тогда — всем миром навалятся, в такую силищу сольются, что никакой супостат не устоит.
— Страда, говоришь... Как думаешь, кому жито достанется, коли хазары придут?
— Авось сдюжим, — отмахнулся Вихраст, — не впервой татей бить...
— Чаво это на нас полезут? — держался за ушибленный бок Василек.
С некоторых пор Белбородко предпочитал честному торгу нечестное привлечение горних сил в качестве аргумента по снижению цены. Даром, что ли, ведуном кличут! Степан посмурнел, насупился, сжал кулаки (аж пальцы побелели):
— Вот повинился я, что ждать вас заставил, а не надо бы! Потому как сон вещий видел.
— Чего за сон-то? — недоверчиво спросил Вихраст.
— Злой сон, — с серьезным видом заявил Степан, — вещий. Горе грядет великое, беда неминучая. За горами от беды той не спрятаться, в лесах не укрыться.
— Ты не пугай, пуганные уже, — опять принялся терзать подкову Жеребяка, — дело говори...
— Видел, как избы горят Полянские. Видел жен и детей, клинками хазар посеченных. Видел горе лютое, и смерть, и смуту... И кровь великую... Придут, придут орды несметные, истинно говорю... Растащут хазары землю полянскую, что волки косулю. Сокрушат богов наших. Вместо Перуна, Макоши да Рода идолище Тенгри посадят. И поклоняться ему велят. А тех, кто ослушается, конями рвать будут, огнем пытать, жилы из живых вытягивать... Наступят последние времена, наступят, истинно говорю! Хорс-солнышко закатится. Темь приидет. Злыдни да упыри править будут! Мое слово верное, нерушимое, огнем закаленное, Перун-громовержец, Род-батюшка, Макошь-матушка за спиной моей. А коли солгал я, пущай кишки мои изожмутся, зенки повылазят. Слово мое верное, нерушимое, во имя Правды сказанное...
Для пущей убедительности Степан хотел было пересказать Апокалипсис на древнерусский манер (с главными героями из местных: Перуном, Чернобогом, Семарглом и т. д.), но решил повременить — кажись, и без классики проняло слушателей.
Кузнецы стояли сильно хмурые, смотрели исподлобья. Жеребяка, тот и вовсе подкову порвал.
— А делать-то чего? — первым опомнился Вихраст.
— Верный способ имеется, потому к вам, кузнецы, и обратился. Перун-громовержец открыл мне, что хазар немилостивых победить можно, только ежели обереги изготовить. В огне закаленные, тайными словами заговоренные... От кольчуги вражьей обереги те.
Вихраст откашлялся:
— От стрелы, от меча — слыхал, а вот от кольчуги вражьей?!
Гридя наконец не выдержал — его уже давно подмывало включиться в беседу:
— Да то ж ты не понял, диденько, то ж ведуну Перун открыл, а боле никто про те обереги и не слыхивал, оттого сила в них!
— Цыть, младой! — получил подзатыльник отрок. — Когда мужи разговаривают.
Гридя приумолк.
Рыжебородый повернулся к другим кузнецам:
— Ну шо, пособим, хлопцы?
Те ответили в том смысле, что пособить необходимо. Гадами будут последними, ежели в беде такой не пособят.
— Ладно, — подытожил Вихраст, — коли дело такое, обереги изготовим. Шо там за береста у тя, дай-ка гляну...
Степан протянул чертежик. Вихраст внимательно рассмотрел проект, покачал головой:
— Хитро... Железа много уйдет.
— Зато татям по хребтине врежем!
— Дык, работа тонкая, — продолжил Вихраст, — сноровка здесь требуется... Да и время... А нонеча страда...
«Вот черт рыжий, — восхитился Степан, — опять за свое — цену набивает. Нет, с таким народом нам никакие хазары не страшны. Попужаются, попужаются, да и перережут татей, как кур. Эх, надо было про Апокалипсис все же завернуть, ради экономии золотого запаса...»
В общем, из чувства самосохранения на дам Степан старался обращать как можно меньше внимания.
— Ну, что одра вы на слона выменяли, это я понял, — прятал улыбку в бородищу Степан, — а при чем тут Дубровка?
Гридя, заметив, что гроза миновала, повеселел:
— Вишь, батька, чего вышло-то — перебрал Чуек медовухи. Утром гульбу продолжил и перебрал. А когда Чуек переберет — сильно говорливый становится, не заткнешь. Вот и стал трепаться, как он странников облапошил, как одра подсунул, а вместо него гору живую взял. Народ слушал, дивился. Еще бы не дивиться! Ежели бы врал Чуек, побили бы, и вся недолга, а так — гора живая у Кудряшовой родни на подворье живет. Почитай весь Куяб видел... Значит, не блазнит парень, правду говорит.
— Постой, постой, — Степан попридержал Гридю, — как это — на подворье?
— А чего? Та же скотина.... И сено жрет, и траву... Даже репой не брезгует.
— Он же потопчет там всех?!
— Да ни-и, — ухмыльнулся Гридя, — тятька Кудряшовый мужик правильный, такого не потопчешь. Вишвамитра ему показал, как с горой управляться — чисто как с коровой, только вместо хворостины дрын посерьезней надобен. Ежели что не так, сразу дрыном промеж глаз... А ежели полезное чего гора сделает — репу послаще, да чтобы прямо из рук.
«Вообще-то даже не плохо, что хлопцы умыкнули слона, — подумал Степан. — Элефанта вполне можно использовать в военных целях. Одеть в брони, на ноги — железные башмаки, против „чеснока“; посадить на спину погонщика и двух-трех стрелков. Серьезное подспорье пехоте получится».
— Так и чего Чуек? — напомнил Белбородко.
— Я и говорю, — встрепенулся Гридя, — слушок по Куябу пополз...
— Ну а Дубровка-то при чем?!
— Дык, дошли до пришельцев те слухи...
— Ну?
— Дык, скупили всех одров полудохлых на куябском Торжке... И в Дубровку продали... Говорят, Вишвамитра на ведуна Дубровки Угрима морок напустил. Угрим за тех кляч жита немерено дал...
Степан не знал, плакать ему или смеяться. Это ж надо, Гридя с Кудряшом предков цыган блазнить научили!
— Слона-то как звать? — только и спросил Белбородко.
— Это, как его... — напрягся Гридя, — имя такое диковинное, вроде как не имя, а брань срамная... А, вспомнил — Рабиндранатом кличут.
* * *
Кузнецы уже истомились их ждать. Вернее, двое истомились, третий — небольшого роста плотный мужик с рыжей бородищей и такой же рыжей шевелюрой — был занят ковлей. Хозяин кузни, звали его Вихраст, держал длинными щипцами раскаленную болванку, обозначал молоточком, куда надо шарахнуть. Молот, коим ворочал здоровенный парень по кличке Сычок (тоже рыжий), опускался аккурат в указанное место.— Ты не дураком бей, а с душой, удар в уме прикидывай, не сосну валишь, — наставлял парня голубоглазый кузнец из скучающих, — запорешь, батька-то, небось, шкуру спустит.
Хлопец молчал.
— Ты молот-то как держишь, скрючился, ровно горбун, смотреть тошно... Спину-то, спину больше распрямляй, когда взмахиваешь... Сподручнее будет вниз обрушивать...
Хлопец отмалчивался, только пыхтеть начал.
— Ты не бычься, — «подбодрил» сынка Вихраст, — Василек дело говорит, он коваль знатный — старого на молодого перекует. За науку благодарить должен. До весны помахаешь, може, я тебя к тонким работам приставлю... Слухай, чего люди умные говорят!
— Да слухаю я, батя! — опустил молот хлопец.
— Ты зубы-то не показывай, молчи!
— Батя самому Перуну брони сковать может, доброго коваля он из тебя, хлопче, сделает, как пройдешь обряд посвящения в мужи, так из подмастерьев уйдешь, верно говорю, а, Вихраст?
— Поглядим, — буркнул Вихраст. — Бона Рябчик — юнак еще, а к тонкому делу допущен, потому — разумение в нем имеется и к старшим почтителен.
— Да когда я непочтителен был?.. — возмущенно шарахнул по заготовке Сычок.
— Цыть! Поговори у меня, сучье племя!
— Слушайся батьку!
Пот застил глаза молотобойца... Вихраст отер руки о кожаный видавший виды фартук, кликнул подмастерья:
— Эй, Рябчик, подь сюды... Перейми...
Степан невольно улыбнулся. Рябчик походил скорее на бычка-трехлетка, чем на рябчика. Ничего не поделаешь, уж ежели прилипло прозвище... Пока не пройдет обряд инициации, придется носить детское имя[14].
Подмастерье взял щипцы и молоточек, нацелился, застучал легонько.
— Лепо, — одобрил Вихраст и обратился к сынку: — А тож, как ты, Сычок, разуменья кузнечного не имел. Смотри, как выстукивает.
— Тю!.. — мрачно ответил молотобоец. И шарахнул в обозначенное место.
Степана Вихраст заметил уже давно, как не заметить, когда сотник и Гридя вошли в кузню. Но даже головы не повернул, видать, обижался на то, что ждать Белбородко себя заставил.
Наверное, решив, что достаточно подержал гостей «в дверях», Вихраст наконец подошел к Степану:
— А уж я думал — занедужил ты.
«Начальство не опаздывает, начальство задерживается, — подумал Степан, — кроме того, начальство не болеет, а поправляет здоровье».
В каком-то смысле он действительно был начальством. В Куябе с легкой руки Белбородко образовалось что-то вроде артели. Три кузни получили один на всех «государственный военный заказ». И весьма выгодный — Белбородко то и дело подкидывал идеи, которые кузнецы воплощали в металле. Идей было много, а кузнецов в Куябе мало, потому работали сообща, можно сказать, конвейерным методом — каждая кузня выполняла свою часть работы, а потом Степан осуществлял «отверточную сборку» изделия, вернее, не Степан, десять особо сметливых кметей под Степановым чутким руководством.
Вихраста Степан обучил азам слесарного искусства и ставил задачи рыжебородому кузнецу почти что на инженерном языке — с чертежом, нацарапанным на бересте, в котором даже размеры были прописаны. Правда, вместо привычных для инженера сантиметров и миллиметров использовались «ноготь» и «полногтя».
Но зато имелись эталонные образцы длины, выкованные по заказу Белбородко все тем же Вихрастом. Кроме того, Вихраст выковал три стальные пластины (по одной для каждой из кузней), нанес на них деления. На изготовлении линеек настоял Белбородко. Вихраст переводил Степанову задачу другим кузнецам в понятных им терминах: «Присобачь енту коряжину к ентой хреновине да шарахни легонечко...» Старшой на то и старшой — должен говорить со всяким на его языке.
— Здорово, Вихраст, — сказал Белбородко.
— И ты здоров будь, — неспешно огладил бородищу кузнец, — мы уж думали, расходиться пора.
Степан повинился:
— Замешкался, мужики. Сам не знаю, как вышло. Рыжий немного оттаял, усмехнулся:
— Знамо как — девка не отпустила...
— Да одна ли? — показал зубы Василек — кузнец, стоящий позади Вихраста. Глаза у Василька были голубые, потому и прозвище у парня было цветковое. — Ядрен у тя корень, Степан!
— Спасибо на добром слове.
Вихрастов пацан скалился, с интересом поглядывая на Степана. Опустит молот — посмотрит, ухмыльнется. Занесет молот — посмотрит, ухмыльнется... Батьке поведение сынка не понравилось:
— Вот я уши-то твои гадючие пообрываю, ишь баба любопытная...
— Да я ж, — удар молота, — чай, — взмах, — не глухой, — удар молота, — батя... — виновато проговорил хлопец.
— Опосля потолкуем...
Вся компания во главе с Вихрастом вышла во двор. Строжил кузнец сынка, пекся о моральном облике.
А на дворе было пасмурно, по небу гуляли хмурые тучи. Не задался денек.
— Сказывают, важно ты девок... это самое... — хмыкнул, но хмыкнул невесело, с затаенной обидой кузнец по имени Жеребяка и завернул узлом подкову, которую доселе преспокойно держал в руках. Жеребяка был парном видным — русые кудри, косая сажень в плечах, глаза карие, бесстыжие. До того, как появился Степан, слыл Жеребяка наипервейшей грозой девок. — Они это... как мухи на мед...
Степан скромно промолчал.
— Это оттого, что он слово петушиное знает, — заявил Василек, — скажет то слово — и все девки его...
Жеребяка вернул подкове первоначальный облик.
— Небось, приворот-траву в огне жжешь али другое снадобье?
Жеребяка смотрел с такой трогательной надеждой, что Степан невольно почувствовал себя графом Калиостро, сокрывшим от общества формулу любви. Промелькнула даже шальная мысль: не организовать ли кружок по практическому освоению Камасутры. Нет, с кружком надо повременить, не до просветительской деятельности сейчас.
— А ты в подмастерья к нему иди, — Василек словно угадал мысли Белбородко, — може, чему и выучишься.
— Девок портить много ума не надо, — проворчал Жеребяка.
Василек засмеялся:
— Видит собака молоко, да рыло коротко! Жеребяка насупился, задышал — видно, на больное наступили.
— Ты кого это собакой назвал, потрох свинячий?! От, я тебе дрыном-то, да по хребтине!
— Тю, дрыном, — расхохотался Василек, — да ты ж и с тросткой осиновой против деда безрукого не управишься!
— Гляди, Васька, кровью харкать будешь! Жеребяка стянул рубаху. Немного подумал, куда ее девать (на землю бросать — не по-хозяйски), и положил на поленницу. Поверх рубахи легла многострадальная подкова.
— Ты это, гляди, — ввернул Вихраст, — без рубахи-то душа вылететь могёт. Так только на смерть идут.
— Разберемся... — буркнул Жеребяка.
Василек разоблачаться не стал, даже ворота не рассупонил — показывал, что не считает Жеребяку опасным противником.
Жеребяка подошел к плетню и с натугой выдернул дрын, изготовился. (Хозяин плетня с интересом наблюдал за хлопцем и порче имущества не противился.)
Степан было дернулся разнимать, но Вихраст остановил — ништо, пущай выпустят пар.
— Ишь семя в голову шибануло, — разоблачаясь, усмехнулся Василек. — Сам напросился, давно поучить хотел, шоб девок чужих не лапал.
Василек выдернул дрын, примерился, крутанув в руке:
— Вот им тя и проучу...
— Кого это я лапал? — медленно пошел вокруг Василька Жеребяка, выискивая слабину в противнике. — Чего брешешь, Васька, сын песий!
Василек сделал выпад, метя Жеребяке в живот, но тот ловко увернулся, отбил дрын и обратным ходом попытался ударить нападавшего по ногам. Не вышло — Василек вовремя отскочил. Наткнулся спиной на поленницу, дрова посыпались.
— Пострелу помнишь?
Василек обрушил дрын сверху, но Жеребяка закрылся своим, едва не вышибив оружие из рук противника.
— То ж она от тебя сбежала, хлопче, — вполне оправдывая свое прозвище, заржал Жеребяка, — говорила, морковина у тя больно мелка!
После этих слов началась настоящая рубка. Колья мелькали, как вертолетные лопасти. По всему было видно — опыт у бойцов солидный. Никто понапрасну не рисковал, напролом не лез. Пару раз Жеребяка задел Василька — по предплечью и ребрам, но и тот не остался в долгу — под глазом ворога наливался здоровый синяк, и похоже, зубов у Жеребяки поубавилось.
— Надо бы растащить, — забеспокоился Степан, — а то не ровен час зашибутся...
«И кому я тогда свой заказ отдам?» — но это Степан не сказал, это Степан подумал.
Вихраст с азартом наблюдал за поединком и на Степановы слова не отреагировал.
— Ты ж башку ему не проломи, дурень, — заорал Вихраст, когда Василек едва не достал до Жеребякиной маковки. — Не то виру родичам за смерть платить будешь!
— Ништо, заплачу, — рассекал дрыном воздух, выделывал ногами редкостные коленца, стараясь достать противника, Василек, — чай, не голь перекатная, подыму виру-то. Даром, что ли, он рубаху стянул...
Жеребяка пятился, отбиваясь, как мог:
— Это мы еще поглядим, кто кому виру платить будет.
Жеребяка вдруг метнулся в ноги Васильку, по-хитрому крутанул дрыном и... Василек оказался на земле. Жеребяка вскочил, размахнулся...
— Стоять!!! — заорал Белбородко, бросаясь на кузнеца.
Жеребяка на мгновенье опешил. Этого вполне хватило, чтобы Василек перекатился бочком, качественно перекатился, не потеряв оружия. Изготовился.
Степан уклонился от опускающегося прямо на него дрына и впечатал «маваси-гири» в поддых Жеребяки. Любой другой после такого удара уже сидел бы на пятой точке и хватал ртом воздух. Любой другой, но не Жеребяка. Кряжистый, словно столетний дуб, кузнец чуть пошатнулся и разорвал дистанцию. Здоровый черт! Надо бить сильнее.
— Все, кончай бузу, — рявкнул Белбородко, следя за перемещениями обоих бойцов.
— Чего под горячую руку лезешь? — обиделся Жеребяка.
— Сами разберемся, — поддакнул Василек, — наше дело!
Как говаривал Зигмунд Фрейд, если дать людям предмет общей ненависти, они объединятся на почве общей любви. Таковым предметом стал Белбородко. Колья развернулись в его сторону.
Первым бросился Жеребяка, за ним попер Василек... Степан уклонялся от ударов, наносил ответные. Хлопцы умудрялись не только обрабатывать Степана, но и драться промеж собой. Учитывая промашку с Жеребякой, бил Степан «в полный рост».
— Ну что, — задушевно проговорил он, когда у обоих бойцов прыти поубавилось, — порчу на вас напустить? Это мы быстренько. — И, сделав морду кирпичом, загнусил: — Слово мое верное, нерушимое, в огне закаленное, водой омытое... Птицы в небесах, рыбы в морях, гады ползучие в травах высоких, налитых... Из тех трав соки уходят; птицы камнем к земле летят, рыбы в мережах прочных трепещутся...
Улучив момент, Белбородко выразительно взглянул на Гридю. Парнишка был сметлив, сообразил, что подмогнуть треба.
— Уймитесь, хлопцы, — завопил он, — он же заговор творит! Вы ж иссохнете, али какая зараза пристанет!
Вихраст степенно откашлялся в кулак, что означало призыв к порядку.
— Чего вы, хлопцы? Побузили, и ладно... Дело у нас.
Василек смачно плюнул и отшвырнул дрын. Жеребяка немного помешкал, но тоже решил, что для здоровья полезнее охолодиться, напялил рубаху и принялся выкручивать рога подкове.
— Видать, надобность случилась, раз позвал? — проговорил Вихраст. Рыжий кузнец заметно повеселел. Видать, драка Вихрасту пришлась по вкусу.
— Случилась.
Кузнец выжидательно молчал, из-под косматых бровей хитро посматривая на Белбородко.
— Что скажешь, Вихраст? Возьмешь работенку?
— Ить, дел невпроворот... страда... Кому серп выковать, кому борону ожелезить, да и брони ковать...
Обычная песня — цену набивает. Всякий раз Белбородко пятнами покрывался, прежде чем уламывал Вихраста на приемлемые условия. Экий куркуль! Своего не упустит. Впрочем, мужик правильный — дело кузнечное знает и работает на совесть. А что в свою сторону одеяло тянет, так, почитай, все тянут. Все и всегда... Пока жареный петух задницу через это самое одеяло не исклюет. Вот тогда — всем миром навалятся, в такую силищу сольются, что никакой супостат не устоит.
— Страда, говоришь... Как думаешь, кому жито достанется, коли хазары придут?
— Авось сдюжим, — отмахнулся Вихраст, — не впервой татей бить...
— Чаво это на нас полезут? — держался за ушибленный бок Василек.
С некоторых пор Белбородко предпочитал честному торгу нечестное привлечение горних сил в качестве аргумента по снижению цены. Даром, что ли, ведуном кличут! Степан посмурнел, насупился, сжал кулаки (аж пальцы побелели):
— Вот повинился я, что ждать вас заставил, а не надо бы! Потому как сон вещий видел.
— Чего за сон-то? — недоверчиво спросил Вихраст.
— Злой сон, — с серьезным видом заявил Степан, — вещий. Горе грядет великое, беда неминучая. За горами от беды той не спрятаться, в лесах не укрыться.
— Ты не пугай, пуганные уже, — опять принялся терзать подкову Жеребяка, — дело говори...
— Видел, как избы горят Полянские. Видел жен и детей, клинками хазар посеченных. Видел горе лютое, и смерть, и смуту... И кровь великую... Придут, придут орды несметные, истинно говорю... Растащут хазары землю полянскую, что волки косулю. Сокрушат богов наших. Вместо Перуна, Макоши да Рода идолище Тенгри посадят. И поклоняться ему велят. А тех, кто ослушается, конями рвать будут, огнем пытать, жилы из живых вытягивать... Наступят последние времена, наступят, истинно говорю! Хорс-солнышко закатится. Темь приидет. Злыдни да упыри править будут! Мое слово верное, нерушимое, огнем закаленное, Перун-громовержец, Род-батюшка, Макошь-матушка за спиной моей. А коли солгал я, пущай кишки мои изожмутся, зенки повылазят. Слово мое верное, нерушимое, во имя Правды сказанное...
Для пущей убедительности Степан хотел было пересказать Апокалипсис на древнерусский манер (с главными героями из местных: Перуном, Чернобогом, Семарглом и т. д.), но решил повременить — кажись, и без классики проняло слушателей.
Кузнецы стояли сильно хмурые, смотрели исподлобья. Жеребяка, тот и вовсе подкову порвал.
— А делать-то чего? — первым опомнился Вихраст.
— Верный способ имеется, потому к вам, кузнецы, и обратился. Перун-громовержец открыл мне, что хазар немилостивых победить можно, только ежели обереги изготовить. В огне закаленные, тайными словами заговоренные... От кольчуги вражьей обереги те.
Вихраст откашлялся:
— От стрелы, от меча — слыхал, а вот от кольчуги вражьей?!
Гридя наконец не выдержал — его уже давно подмывало включиться в беседу:
— Да то ж ты не понял, диденько, то ж ведуну Перун открыл, а боле никто про те обереги и не слыхивал, оттого сила в них!
— Цыть, младой! — получил подзатыльник отрок. — Когда мужи разговаривают.
Гридя приумолк.
Рыжебородый повернулся к другим кузнецам:
— Ну шо, пособим, хлопцы?
Те ответили в том смысле, что пособить необходимо. Гадами будут последними, ежели в беде такой не пособят.
— Ладно, — подытожил Вихраст, — коли дело такое, обереги изготовим. Шо там за береста у тя, дай-ка гляну...
Степан протянул чертежик. Вихраст внимательно рассмотрел проект, покачал головой:
— Хитро... Железа много уйдет.
— Зато татям по хребтине врежем!
— Дык, работа тонкая, — продолжил Вихраст, — сноровка здесь требуется... Да и время... А нонеча страда...
«Вот черт рыжий, — восхитился Степан, — опять за свое — цену набивает. Нет, с таким народом нам никакие хазары не страшны. Попужаются, попужаются, да и перережут татей, как кур. Эх, надо было про Апокалипсис все же завернуть, ради экономии золотого запаса...»