Калганов Андрей. Родина слонов

   — Ишь знахарь невесел, замерз, небось?
   — Може, чарку ему? Эй, малой, дуй со своей баклагой к деду, скажи, Корень потчует. Что? Боязно? Порчу наслать может? Ладно, неволить не стану, мне плесни-ка.
   Возле помостов стояли столы, за ними на лавках чинно восседали уважаемые мужи — выборные от слобод, концов и весей. Судейская коллегия.
   — Эти бочки по Правде давать будут.
   — А ты почто знаешь? Может, кому и подсудят!
   — Гляди, гляди, чаво это?
   Кулачники подходили к воеводе и по очереди тянули из берестяного короба обрезки березовых веток. На ветках были вырезаны знаки. После того как короб опустел, Степан огласил результаты жеребьевки:
   — К первому помосту — «птичья лапа», ко второму — «перунов знак», к третьему — «коло»...
   — Головастый у нас воевода, — загомонил люд на лавках.
   — Ишь как хорошо-то придумал!
   — Даже кому с кем биться, выходит, что боги решают.
   — Стало быть, справедливость.
   — Подвезло Любомиру с помощником!
   — Да с таким воеводой мы не только от хазар отобьемся, так еще и древлян с радимичами и вятичами примучим да дреговичей подомнем.
   — Не, дреговичей трогать не станем!
   — Чего это?
   — А на кой тебе болота ихние?!
   — И то правда, пущай сидят себе!
   На помосты по приставным лестницам взбирались девицы приятной наружности и, кланяясь люду, объявляли имена кулачников.
   — Вихраст-кузнец из Куяба, Кузьма-гончар из Огневища!
   — Не посрами, Кузьма, в бараний рог его, Вихраст, — в ответ орали «болельщики» того и другого бойца. Пили медовуху, заедая добрыми пирожками.
   — Вторак-огнищанин из Раздолья, Святогор-плотник из Дубровки!
   — Вторак, зубы-то, зубы ему посчитай, мы ж с дубровцами на ножах!
   — Святогорушка, мордуй сиволапого, не тушуйся! Бак попрет, ты его по мудям да пыром!
   Вслед за девицами влезали бойцы, расходились по углам, стараясь не глядеть друг на друга. Кое-кто исподтишка, чтобы, не дай бог, судьи не увидели, грозил противнику кулаком или показывал кукиш. Но обычных задорных частушек, матерных выкриков не слышалось. Мужики то и дело косились на шатер, бугрившийся у края майдана. В этом-то шатре как раз и наставляли их насчет «правил спортивного поведения». Воевода доходчиво объяснил, что, ежели кто буйствовать почнет, того проигравшим признают, а вдобавок еще пригрозил порчу лютую напустить. Вот и таили ярость внутри, до поры до времени.
   — Судислав-бортник из Корневища, Питирун-рыбак из Куяба!
   — Вмажь ему, Питирун! Как рыбину его башкой, башкой... чтоб не трепыхался.
   — Ты ж его как быка, ты ж, Судислав, кулаком быка валишь! Не боись, мир за тебя виру заплатит!
   Воевода дал отмашку, и началось состязание... Тут уж стало не разобрать, кто за кого кричит. Толпа бушевала, дружина, опоясывающая ряды зрителей, покрепче прилаживалась к щитам и дубинкам... Дай-то Род, не пригодятся.

* * *

   Питирун был малый не промах — косая сажень в плечах, кулачище с молодой капустный кочан. В руках, привычных сети тягать, силы немерено.
   Вышел на центр помоста, поклонился миру на четыре стороны, скинул тулупчик, оставшись в рубахе, одетой по вороту и подолу вышивками-оберегами. Приметил знакомую девку и ухарски подмигнул ей, мол, смотри, каков молодец на тебя глаз положил. Девка засияла, будто ясно солнышко, и потупилась. Кулачник довольно хмыкнул, вот пришибет десятерых да и столкуется с зазнобой... В том, что быть ему десятником, Питирун не сомневался. А в сотники не метил.
   Противник его, тощий и юркий, почтения у Питируна не вызывал, хоть и был, по всему видно, крепкий как ремень. Однако же непоседливый, суетливый. Кланяясь люду, и то дергался из стороны в сторону. Одним словом, бортник. Чего с них, бортников, и взять-то. Привыкли от пчел кормиться, а с пчелами какой труд, знамо дело, никакого. Пчелы-то сами матку взлелеют, сами мед в соты натаскают, а ты только заговор правильный шепчи, чтобы не покусали, да медок по осени собирай. С пчелами тешиться, это тебе не невод тащить. Не уважал Питирун противника. Даже плюнул под ноги, выражая презрение.
   Питирун начал неспешно. Двинулся на Судислава без уловок и мудреных вывертов вроде присядки или медвежьего шага, когда тулово покачивается и тем обманывает противника. Баловство все это. Коли дали боги силушку, так без всяких выкрутасов супротивника одолеешь, ну а коли нет... На нет и суда нет.
   — Ну что, сам ляжешь, — проговорил тихо рыбак, — али в помост тебя вдолбить?
   — Не все сбывается, что желается, — обронил поговорку бортник.
   — Ну держись, пчелиный пастух!
   Питирун ударил сплеча, как всегда бил на кулачных сшибках, когда на днепровском ледку встречались молодецкие ватаги. Удар по всем признакам должен был проломить хилую грудь супротивника и на том поставить точку в поединке. Но бортник мотнулся в сторону и лягнул Питируна в коленку.
   — Ах ты, чирий гнойный! — взревел рыбак.
   Он попытался сграбастать Судислава, но безуспешно. Бортник поднырнул под руку и... ударил по затылку.
   — Как это? — не понял Питирун, рухнув на помост. «Победа присуждается Судиславу», — донеслось откуда-то сверху.
   И белый свет потух.

* * *

   — Ой, глядикась, он его ножкой-то! Ой, бабоньки, больно-то, небось!
   — Прям поддых.
   — Да не, вроде бы ниже, ишь зазвенели...
   — Глупой ты, Ивась, человеку горе, а тебе зубоскальство одно.
   — А пусть шапку по себе берет!
   — Ой, бабоньки, да он же его дураком сделает, вона в лоб как закатал.
   — Ух, синячина какой расцвел.
   — Так его, Вихраст, бей вражину.
   — Не давай спуску!
 
   Противник Вихраста Кузьма ничуть не уступал кузнецу в силе и ловкости, скорее наоборот. Зато уступал в опыте по причине молодых лет и посему попадался во все ловушки хитрого бойца. Едва Вихраст чуть приоткрывался, как гончар лез напролом... А Вихрасту того и надо. Немного отступит да врежет. И бил-то вроде вполсилы, не как молотом по наковальне, а все одно парень уже едва держался.
   — Кончай его, Вихраст!
   — Вбей в землю!
   — Да вы чего, мужики, совсем озверели? Молоденький же совсем.
   — А назвался груздем, полезай в кузов!
   — Верно, Ильюха, гончара-то, небось, никто не неволил.
   — Вот пусть и отвечает!
   — Чего отвечать-то, вона уже лежит, чуть дышит.
   «Чистым нокаутом победил Вихраст», — огласил воевода.
   — Зря он его чистым нокаутом-то!
   — Это еще почему?
   — Ежели бы по бочкам победил, то разжился бы оными, а так...
   — Зато душу отвел...

* * *

   Бойцы долго ходили кругами, приноравливаясь друг к другу. Никто не хотел лезть напролом. Сперва выведать вражьи повадки, подразнить обманными выпадами, а уж когда станет понятно, чего ждать, тогда и начинать следует.
   Вторак двигался неспешно, вразвалочку. Ручищи, привыкшие к плугу, болтались плетьми. Пускай супротивник думает, что Вторак — деревенщина неотесанная, ни на что, окромя как в землице копаться, не годная. Первым забиякой слыл в Раздолье. Знали тамошние мужики, что с ним лучше не связываться. А супротивнику до поры до времени знать про то не следует...
   Святогор распластал лапищи, будто порося ловить собрался. Голову вжал в плечи, набычился. Подбородок у плотника был словно рубленый, да и сам он — кряж кряжем. Огнищанин улучил момент и, метнувшись дикой кошкой, треснул плотника по лбу. От такого удара иной телок с копыт повалился бы, а плотнику хоть бы хны. Только отшатнулся да потер ушибленное место. Огнищанин изловчился и ударил пяткой в живот. Сам же и отлетел — плотник даже не пошатнулся. Все так же с распластанными лапами и топтался...
   Вторак вознамерился пробить «коронку», размахнулся и — сплеча!.. Супротивник ловко схватил руку и, уперевшись ногой в живот Втораку, кувырнулся через голову. Огнищанин грянулся о помост.
   Судьи отсчитывали очки...
   Вторак тяжело поднялся и, стараясь сфокусировать зрение и продышаться, шаткой походкой пошел в атаку. Размах. Удар и... Плотник сграбастал его за шею, как-то хитро подсел с поворотом, и огнищанин вновь полетел на доски.
   Бой был недолог.
   Святогор, не обращая внимания на тычки и «коряги» противника, сграбастал его и, подняв над головой, с силой швырнул. Поверженный с трудом поднялся на четвереньки, пополз... Упрямый мужик! Святогор схватил огнищанина и уже собирался бросить через спину, но тут прозвучало:
   — Брейк!
   Плотник отпустил огнищанина.
   — Победа присуждается Святогору из Дубровки, — возвестил воевода.
   Святогор поклонился миру и слез с помоста. На «трибунах» свистели и улюлюкали.
   — А чего это за «брейк» такой, бабоньки?
   — Да когда с ног брык!
   — Чудной говорок-то у воеводы нашего.
   — Зато человек хороший.

* * *

   Подряжаясь на работенку, Булыга знал, на что шел. Весь день придется трудиться не покладая рук: править свернутые челюсти и носы, выдирать обломки зубов, обмазывать целебным снадобьем из бобровой струи разбитые костяшки и сильные ушибы, перевязывать зашибленные головы, прилаживать деревяшки к сломанным рукам и ногам... Кроме того, предстояло осматривать и тех, кто выходил победителем из схваток. По настоянию воеводы, перед каждым боем Булыга должен был удостовериться в боеспособности кулачников.
   Все местные знахари пользовали больных «дедовским способом». Насчет того, хорош он или плох, можно было бы поспорить, но то, что на ристанье его никак не применишь, — это уж точно. А Булыга-то пришел издалече, и знахарство, стало быть, его нездешнее. Знает, как быстро кровь затворить, как поломанного да покореженного на ноги поставить. И, что самое ценное, никаких тебе очистительных снадобий. Потому и подрядили Булыгу-то... Похлопотать ему пришлось, не без этого. Кой-кому курочку поднести, кой-кому в пояс поклониться... Но вот же добился своего, не понапрасну старался.
   Дюжие молодцы то и дело сносили побитых на еловый настил, что был в шатре. То и дело подходили кулачники, чтобы-де осмотрел их Булыга перед боем. С этими было особенно тяжко. Почти каждый упрашивал, чтобы колдун заговор какой пробормотал или оберегом снабдил. Булыга с трудом удерживался от того, чтобы хорошенько огреть такого просителя посохом. С обидой уходили кулачники, иные даже угрозы бормотали, мол, подпалят дом или отловят его, Булыгу, да с камнем на шее в прорубь бросят...
   Мало-помалу вечерело. И Булыгу это несказанно радовало. Устал он, едва с ног не валился. Как стемнеет, кулачной потехе конец. Боги-то во тьме, чай, не разберут, кому удачу давать, а кого на помост валить. Стало быть, и мучениям Булыги конец вскорости.
   Тем временем на помост влез воевода, расправил плечи и принялся выделывать руками и ногами разные штуки. Воздух месит, шатается, будто пьяный. Вслед за ним поднялся тощий мужичонка и по-сиротски встал в углу.
   Народ ревет, славит воеводу, мужичонку же последними словами поносит.
   «Стало быть, последний остался, — вздохнул Булыга, — стало быть, дождались, теперь уж недолго маяться».
   Он не стал смотреть на поединок, вернулся в шатер и занялся ранеными.
   Кто-то стонал, кто-то просил пить, кто-то клял богов за несправедливую потерю здоровья, кто-то тихонько подвывал, баюкая сломанную руку, кто-то забористо ругался, кто-то сетовал на недолю. Булыга поил особливо буйных взваром, не столько помогающим от ушибов и переломов, сколько притупляющим боль и обиду. И ставил суставы на место, вправлял позвонки, затворял кровь, прикладывал лед к зашибленным головам...
   Старался вовсю. Чтобы не заподозрили, не приведи бог, что знахарство для Булыги лишь повод.
   Как сделает свое дело (а Булыга надеялся, что оно сладится уже сегодня), так на другой день и уберется. Не любо ему тут, да и он не люб. Так чего же высиживать?

* * *

   — Ой, глядик-сь, бабоньки, сам воевода на помост залез.
   — И здоровущий же!
   — Чисто аркуда!
   — А супротив него кто?
   — Да Судислав-бортник, немочь пузатая!
   — Совсем ты ума лишилась, у него ж кожа да кости.
   — Бона скачет, как стрекозел, брыкается.
   — А наш-то чинно все так, ладно...
   — Ой, а говорят, в любви-то он князь...
   — А знаешь откудова?
   — Ветер нашептал.
   — Гляди, как бы живот тебе ветер тот не надул.
   — Ой, ладно-то как десницей махнул...
   — Да-а, рученькой двинет, ноженькой вдарит, да сам в сторонку.
   — А тот-то, тот, ишь клешнями размахивает.
   — Глянь, Вторак, как тычки-то сбивает. На кость не берет, ладонью отводит.
   — Гляди, длань перехватил!
   — Ох, как чудно вывертывает.
   — Эвона как, враз и не поймешь!
   — Ты бы, Тишило, небось, так не смог бы.
   — Ты, что ли, Борщ, на кулачках-то мастак, рассмешил.
   — Гляди, гляди, бортник поддых воеводе вдарил.
   — А наш-то даже не крякнул, только напружился.
   — Еще бы не напружиться, бортник-то быка завалить способен.
   — Ох ты, как наш бортнику в башку-то засветил.
   — Любо-дорого!
   — Бей его, Степанушка!
   — Ох и злющая ты, Бажена.
   — Гляди, Волк, как по кругу-то повел. За плечо схватил и тянет.
   — А бортник-то за ним, как пушинка.
   — Ох ты, положил касатика, а сам встал и опять руку хитро вывернул.
   — А тот и рыпнуться не может.
   — Молодец, воевода.
   — Боги, видать, ему благоволят.
   — Знамо дело, не зря ж говорят, что ведун.
   — Верно, ведунам завсегда от богов польза, ежели с умом требы приносят.
   — Да кто требы-то приносит? Сами разворовывают.
   — Ну а наш-то, видать, приносит.
   Степан поклонился миру, помог встать противнику и спустился с помоста.

* * *

   «Для руководителя сложнее всего исполнять свои же собственные распоряжения, — размышлял Степан, шагая к „медицинскому" шатру. — С приказами вышестоящих шишек все понятно — руку под козырек, а потом вперед и с песней. А вот со своими не так. Себе не прикажешь, себя попросить только можно. Умаслить, умолить, найти аргументы к следованию тобой же намеченным курсом, задушить возражения и оправдания... Для себя, любимого, волей-неволей делаешь исключение. У всех субботник — у тебя выходной. Все на демонстрацию — ты пиво у телевизора тянешь. Все к десяти на службу приходят, а ты в четверть одиннадцатого. И что получается?.. Получается, что и остальные мало-помалу расхолаживаются, а когда получают втык, невинно хлопают глазками... Мол, вы же сами, Семен Семенович... а мы, как вы, как старшие товарищи...»
   Идти к знахарю Степану совершенно не хотелось. Он и вообще врачей не жаловал, понимая, что значительная их часть отличается от шарлатанов лишь одним — дипломом государственного образца и умением заучивать медицинские справочники. А тут и диплома-то нет. Справочников тем более... Народные же способы, кои применял Булыга, Степан и сам знал. Кровь затворить — подорожник приложи (только где его взять-то зимой?), а коли рана загрязнена, то моча младенца для дезинфекции весьма полезна, а зуб болит — ниткой его обвяжи да другой конец — к двери... От ушибов холод прикладывай, от спазматических болей — тепло, а коли зашивать рану придется, то рауш-наркоз, сиречь удар по затылку, весьма сносно обезболивает.
   Но, несмотря на нежелание, Белбородко шел к знахарю. Когда-то же надо начинать создание «полевой» медицины. Как раз тот самый момент. Пусть людины проникнутся идеей. Тогда «санитары» и «фельдшеры» в войске, когда с хазарами схлестнуться придется, уже не будут в диковинку. Сейчас-то как? Какой-нибудь вой умеет кровь затворять да раны зашивать, вот он опосля сечи, ежели в живых остается, раненых и пользует...

* * *

   В шатре было душно, не продохнуть. С хмурым видом Булыга сидел у очага и кипятил в котле какую-то вонючую жижу. Впрочем, после Воронова зелья взвар Булыги вполне мог сойти за паленую амброзию — с души воротит, а принюхаешься, вроде и ничего. Из побитых кулачников уже никого не было. Белбородко пришел глубокой ночью, после того как управился со всеми делами — спровадил с майдана зрителей да велел кметям разнести изувеченных бойцов по местам постоянного проживания. (Бомжи на ристанье не допускались.)
   Степан подумал, что напрасно не отмазался от медосмотра, но тут же отмел эту мысль. Поползет слушок, что воевода-де отрывается от коллектива, — и прощай, народная любовь. Вон тот часовой, что мается у полога, и сболтнет, мол, не видал я воеводы чегой-то. Стоит ли из-за такой малости, как посещение знахаря, рисковать серьезной политической карьерой?
   Булыга заметно оживился: вскочил, заметался. Степан отвел взгляд. Уж больно противный старикашка. И скачет, будто коршун над добычей вьется, а улыбается... От улыбки этой мураши размером с собаку по спине бегают. Могилой от старикана веет. Белбородко тряхнул головой, прогоняя вдруг накатившую волну страха. Мало ли какие у человека могут быть с внешностью проблемы, это еще не повод впадать в суеверный ужас.
   — Ох, гости-то, гости какие, я уж и не чаял, — тараторил Булыга. — Мы же в лучшем виде, со всем тщанием. Да как же, сам воевода пожаловал! Уж мы расстараемся.
   Степан поморщился:
   — Здравствуй, Булыга.
   — Ох, прости дурака старого, что здравия не пожелал.
   — Я моложе, стало быть, мне первому и желать.
   Немного успокоившись, знахарь перестал мельтешить и пристально всмотрелся в Степановы глаза. Белбородко вдруг провалился в бездну. Тишина накрыла его. Слова Булыги звучали издалека.
   — Ой, соколик, горе-то, горе! — шипел знахарь. — Дурное вижу, дурное чую. Зашибли тебя, сердешный. Едва не до смерти зашибли. Ох, горюшко-то.
   За надругательство над правдой Степан хотел обругать старика да и пойти вон. Бог с ними, со слухами... Но у него вдруг подкосились ноги. В голове блуждали клубы вонючего тумана. Нет, не тумана... Это дым, что заполнил шатер, влез в голову и парализовал волю. Степану вдруг стало все равно. Все равно, что скажет этот страшный старик, что сделает...
   — Ливер тебе отбили, Степанушка, — гнусил Булыга, — без ливера-то ты не жилец, ох не жилец. Булыга поможет, Булыга верное средство знает.
   Белбородко не понял, как вдруг растянулся на белом полотне, покрывающем пол шатра. Под полотном уютно хрустели еловые ветви. Степану вдруг почудилось, что он бредет по лесу. Елки, елки, елки... По тропинке, к какому-то холму. Вокруг ни души, только ветер играет в хвое, да изредка доносится дробь дятла.
   Белбородко на миг вынырнул из забытья.
   — Уходи злое, недоброе, — шептал Булыга и чем-то намазывал Степану грудь, вроде как круг вычерчивал, — уходи лютое, недужное. Пусть в лесах недоля прячется, пусть под корягами ховается. Чур Степана, чур болезного. Пособи, Род-батюшка...
   Опять поплыло перед глазами. И вот вместо сгорбленного колдуна возник холм, такой же черный и страшный. На холме стояла избушка. Белбородко толкнул тяжелую дверь и очутился в... бане. В той самой, в которой морочил голову Любомиру и Алатору. Дверь в парную была приотворена, и в предбанник пробивалась полоска света, какой дает лучина...
   — Волк лесной, возьми, порви боль клыками, сохатый, на рога поддень, задери ее когтями, хозяин лесной...
   На лавке сидел косматый мужичонка с бородой до пупа. Парил дубовый веник в шайке, любовно поворачивая то одним бочком, то другим.
   — А... — просипел мужичонка, — вот и свиделись...
   — Возьми боль в дали дальние, унеси за тридевять земель, за тридевять морей, — шептал невидимый голос...
   — Може, пройтиться по тебе, — мужичонка стряхнул веник, — могем...
   — Дерево-дерево, дуб священный, дай Степану силу, излечите, деды-пращуры...
   Мужичок хлестнул Степана веником, острая боль прожгла тело, Белбородко стиснул зубы, чтобы не закричать.
   — Чего ж ты теперя не борешься? — проскрипел мужичок.
   — Отпусти боля-кощеевна, отпусти Степана, добра молодца...
   Степан попытался схватить мужичка за бороду, но тот вдруг вскочил с лавки и, метнувшись Степану под ноги, свалил его.
   — Не буди лихо, — скрипел мужичонка.
   — Пусть у зайца болит, пусть у волка болит, а у Степана не болит...
   Горло сдавили жилистые руки. Степан пытался отодрать их, куда там, пальцы как железные.
   — Мои это людишки, — шипел мужичонка, — мои. И всякой нежити болотной, идолов да пней лесных тож. Не твои. Живут, как трава растет, и мрут словно мухи. И ладу у них нет и не будет. И мыкаться веки вечные им...
   — Поглядим, — прохрипел Степан.
   Он нащупал веник и хлестнул им мужичка.
   — Аи! — отпустил горло тот.
   Белбородко принялся бить и бить его дубовым веником. От каждого удара мужичонка становился все меньше и наконец вовсе исчез.
 
   Степан лежал на белом полотне. Над ним обеспокоено склонился Всемил — тот самый охранник, что стоял у шатра.
   — Булыга велел проводить тебя, как очнешься. Сказал, много сил потерял. — Он помялся, не решаясь спросить. — Ты ж вроде здоров как бык, чего он тебя лечил-то? Я даже заглянул, прежде чем колдун ушел. Думаю, может, дурное чего с тобой сделал. Нет, смотрю, живой вроде. Стало быть, и вправду лечил. А то бы я не поглядел, что колдун, — шкуру спустил бы.
   — То-то и оно, — пробормотал Степан, — что сам ничего не понимаю. Слышь, а ты ничего не чуешь? Дымно здесь было?!
   Всемил втянул воздух:
   — Не, простыло все.
   — Ладно, пошли, только дай оденусь.
   Степан поднялся и, преодолевая слабость, принялся натягивать рубаху.
   — А это чего?! — изумился Всеслав.
   На груди Степана пламенел круг с оскаленной волчьей пастью.

* * *

   Едва забрезжил рассвет, Булыга собрал нехитрый скарб и, погрузив на повозку, направился вон из Куяба. Никем не останавливаемый, он выехал за городские ворота. Неспешно бежала лошадка, падал легкий словно пух снежок. Колдун отметил, что обнесенный крепостной стеной посад вновь стал разрастаться, и злорадно хмыкнул — еще немного, и придется возводить новую стену. «Совсем очумели людины, — размышлял Булыга, — избы и то иные рубят, не те, что испокон деды рубили. Позабыли наказы пращуров, вот и хлебнут горюшка. Пройдутся хазары огненным смерчем, ох, пройдутся».
   То, что навело колдуна на размышление, и впрямь выглядело странно. В несколько линий, параллельно крепостной стене, из земли росли срубы, обмазанные глиной и спереди до половины засыпанные камнями. С боков и с тыла поленьев и вовсе не было видно — пологий холм, и только, в котором утоплена дверь из внушительных бревен.
   У колдуна мелькнуло подозрение, что избы-холмы как-то связаны со стеной, что неспроста они появились. Но, по обыкновению переоценивая себя и ни во что не ставя других, он зло посмеялся над своей же догадкой. Разве способны тупоголовые огнищане что-то придумать?! Лапотники! Им бы землицу пахать да пням и идолам поклоняться. Что боги дадут, за то и спасибо. Терпят и молятся, молятся и терпят. А невмочь станет — ведунов под нож, идолов в огонь... И новые у них идолы, новые ведуны. И опять терпят и молятся, молятся и терпят.
   Стало быть, ведуны куябские сказали людинам, де, боги хотят, чтобы те избы-холмы строили, сиволапые и расстарались. Ведунам-то чем тумана больше, тем кусок жирнее отломится. Вот и нагоняют тумана, жизнь лапотникам портят, сложности всякие привносят. Понятное дело. Всегда так было. И будет.
   Если объяснение странным избам Булыга нашел, то длинные и узкие овраги перед ними заставили его удивиться всерьез. Кое-где овраги перекрывались бревенчатыми настилами. Работа еще не была закончена, и всюду валялись кучи мерзлой земли вперемешку с камнями. Проехав еще со стрелище, Булыга увидел аккуратно врытые колышки. Верхушки их были тщательно заострены, а на самом острие поблескивала железная рубашка.
   — Тпру, — остановил лошадку колдун, — куда разогналася.
   Он сошел с телеги и направился к колышкам. Но не прошел и трех шагов, как из схрона — ямы, прикрытой лапником, — возник ражий детина. Поигрывая ножом, молодец процедил сквозь зубы:
   — Пущать не велено. — И пошел грудью на знахаря. Булыга попятился и, зацепившись за горбатую корягу, упал. Пополз на карачках назад, как рак.
   — Давай, дед, отседа, — наседал схронщик, — дикий, что ли, не знаешь... — Он замялся, явно что-то припоминая, даже лоб нахмурил. — Это... зона запретная. Пущать не велено. А рваться будешь — секир-башка!
   — Чего стряслося, Боголюб? — появился из другой «могилы» дюжий хлопец.
   — Да, Сыч, дурень старый приплелся.
   — Так чиркни его ножичком и в яму...
   — Не, жалко, старенький ведь.
   — Ну, дедуля, долго ли еще ползать будешь?
   — Может, и правда его закопать? Бона, никого нет.
   — Сдурел? Жердь нам чего сказал, мы теперь за народ радеем.
   — А…
   — Он же воеводе стремя целовал.
   — Дурень, не воеводе, а князю.
   — Это еще разобраться надо, кто у них князь.
   — Уговор же у нас, буевищенских. Мы народец не треплем, а за то нам кус жирный, когда хазарскую сволочь побьем, полагается.
   — Да знаю.
   — А тогда не мели всякое!
   — Аи, ладно, да и на кой он нам, дед этот. Бона, у него и лошадь дохлая, и телега — едва колеса держатся.
   Тем временем из дальней «могилы» выбрался необъятных размеров дитятя с дубиной через плечо. Он нехорошо посмотрел на Булыгу, пустил слюнку и с надеждой поинтересовался у товарищей:
   — Вдарить? Дай вдарю, дай! Ну дай! Ну дай! Ну дай!
   Дитятя снял дубинушку с плеча и принялся раскручивать над головой с явным намерением опустить на голову старикана.
   — Опять за свое, — вздохнул Сыч, — никакого сладу не стало, как подранили его в лесу.
   — Эй, братья, вылазьте! — зычно проорал Боголюб. Вскоре появились из «могил» два мужика: горбатый и со скрюченной рукой. За ними вылез третий, у него голова была прижата к плечу.