Страница:
— А ты попробуй, — налил Степан себе и чародею. — «Куябская зимняя». Твое здоровье.
Степан сделал глоток и передал ковш Ворону. Чародей еще раз нюхнул, чему-то загадочно ухмыльнулся и, наклонив скопкарь[32]-утицу, принялся из него прихлебывать.
— Ух, хор-р-роша! — крякнул чародей, собрав губами последние капли. — Ишь пробирает. — Он деловито ошелушил луковицу и жизнерадостно хрупал. — Головастые же у вас мужики, это ж надо, какое зелье сварганили. Вроде ж и выпил-то всего ничего, а будто ендову[33] медовухи опростал. — Однако же назвать скопкарь-утицу посудиной малой мог бы, пожалуй, только слепой. Изрядный был ковшичек, пол-литра, не меньше.
— А не повторить ли? — предложил Степан, удивляясь крепости собутыльника. Лиходеи, помнится, и от меньшего скопытились, а этому хоть бы хны. Видать, кудесник сперва свои снадобья да отвары на себе пробовал, вот и закалил организм, сделал привычным ко всякого рода дряни. Но все оказалось сложнее.
— Отчего же, можно и повторить, — согласился Ворон.
От второго ковша Ворон повеселел и разговорился.
— Вишь ты, паря, у нас в Дубках-то мужики, знамо дело, после трудов, на поле там или на огороде, медовуху хлещут. С того у них отдохновение и душе и телу случается.
— Понятное дело.
— А меня-то она, родимая, и не берет, хошь скоко влей. У нас у всех в роду моем так. Вот потому колдунами и стали пращуры.
— Н-н-не понял?!
— А чего тут не понять? У нас ведь как? Надо избу там срубить или же быка к коровенке чтобы сосед привел, идут, значит, с баклагой медовухи, а то и попроще — с бражкой, да рядятся за столом, что да как. К согласию приходят.
— Ну?
— А ежели трезвый с пьяным-то остается, смекаешь, чего получается? То-то и оно, мордобой получается. Оттого и не могли сдружиться пращуры ни с кем из дубковцев. Вот и стали деды чародействовать, чтобы, значит, уважение снискать. Чародею-то, знамо дело, не надобно хлестать медовуху, чтобы ему тын подровняли али с покосом пособили. Только мигни, враз примчатся... Еще бы, случись что, кто выхаживать будет — Ворон, все мужики-то у нас Воронами в роду звались. Потому к Ворону все и лезут в помощники. А как же, Ворон один чудо-траву знает. Да заговоры разные, да как со зверями и птицами говорить...
От третьего ковша чародея повело на наболевшее.
— Только варяги, — жахнул он кулачищем по столешне, — вона, хоть Алаторку возьми, все они без понятия. К ним по-человечески, чтобы, значит, лучше было, а они нос воротят. Вот и сотоварищ твой такой же. Он же без знахарства мово седмиц пять промается, а так бы очистился — и как родился заново. И знает же, что польза ему будет, а кочевряжится, норов выказывает. Им, варягам, без ентого никак. По морям-окиянам находились, в заморских странах побывали, понаслушались, понасмотрелись, как колдуны тамошние людишек врачуют, вот и ропщут супротив нашего исконного, дедами завещанного. А ихние колдуны — тьфу и растереть. Они ж чего выделываются? А потому что деваться им некуда. Конечно! У них-то за морями-окиянами трава наша целебная, небось, не растет. А жрать и им охота. Вот и придумывают штуки замысловатые. Тьфу ты, аж противно стало!
— А ты чего, все, что ли, болезни так лечишь?
— Ну?! — удивился Ворон. — Я ж те говорю, то дедовский способ, кто траву енту знает, почитай, любую хворобу излечит. Трава-то шибко целебная.
— Да уж вижу...
— Пращуры наши — укры древние — испокон веку взвары готовили и люд взварами теми лечили. Думаешь, чего у нас землица такая богатая, все от способа дедова. Ведь тогда как было: у каждого ведуна поле свое заветное имелось. Как занедужит кто, его на то поле ведун выводит и там уж взваром потчует. Знамо дело, землица-то и раздобрела.
— Видать, на славу потчевали, — хмыкнул Степан.
— Да уж, не то что теперь. Теперь-то люд учен, по берегам рек мыльный корень ищет да чистоту телесную блюдет. А в стародавние времена все говорили, нет грязи в землице, овощ и тот не споласкивали. Дернут морковину или репину — и ну жевать, едва от землицы очистив, брюхо-то и скрючит. Пращуры сперва и не думали, не гадали, что травка-муравка очистительная столь пользительно на здоровьичке сказывается...
— Понятно, — вставил Степан, — пищевые отравления лечили... Ну, когда с брюхом маются.
— Во-во, это уж потом боги надоумили, что и другие разные лихоманки от снадобья проходят. Вот поля-то и стали урожайные. А ты как думал? От всех хвороб помогает травка, народ к ведунам и пер — огнищанину болеть недосуг. Дерьмицом поля и удобрились. Это сейчас народ разбаловался, платит ведуну, чтоб лечил в избе. — Ворон вздохнул, сожалея о былом. — Только одна беда — кости вправлять приходится, уж больно надрывается нутро-то. Костоправы, думаешь, откуда взялись? Послухи это знахарские, ослушавшиеся, значит. Вот им знания тайные наставник и не передал, а научил только править костяк, потому — первое это знание, каковому чародея обучают. А как же, ведь он лихоманку-то выгонит, а человек на всю жизнь убогим останется. Колдуна и посадят на кол. Вот послухов наперво и учат, как кости править. А ежели дальше послух колдуну не глянется, тот его выгонит, послух и пойдет... — Ворон потерял нить и уставился перед собой.
— В мануальные терапевты, — подсказал Степан.
— Ась?
— Костоправов у нас в Куябе так кличут.
Ворон встрепенулся и назидательно погрозил пальцем:
— Ты мне словами учеными башку не тереби. Лучше запомни: есть три верных средства лихоманку изгнать али хворобу, побоями вызванную. Наперво — блевануть хорошенько, потом, чтобы пронесло, да так, чтоб дух на всю избу... А как же без этого. Злой дух вышел, добрый вошел. А опосля руки-ноги на место поставь. Да, и вот еще что, когда взвар готовишь, заговор шепчи, без него добра не будет.
— А что за трава-то? Ворон засмеялся:
— Э-э, не, мил человек, того я тебе за так не открою. Ты ж тоже колдуном станешь, стало быть, мне супротивником. А как к тебе людишки из Дубков-то потянутся?
— Сказывай, чего хочешь.
— Ты мне — как бражку сварить, а я про траву поведаю. Все по Прави. Ты мне, я тебе.
Степан вздохнул:
— То ж не рассказывать, показывать надобно. Словами толком не объяснишь. Что толку, ну, скажу тебе, что обычную бражку сперва надо выпарить, а потом выморозить. Поймешь?
— И впрямь, ни хрена не понятно, — вздохнул Ворон.
— Ты вот что, как Гридя на ноги встанет, в Куяб приезжай, воеводу спросишь. Там меня каждая собака знает. Я тебя и научу «Куябскую» делать.
— Стало быть, и я про траву с заговором тебе поведаю.
На том и порешили. Посидели немного да завалились спать. А Алатор так и не пришел, блукал где-то всю ночь. Наутро явился весь в соломе, и морда улыбчивая. И жинка Воронова тож сладко улыбалась, нет-нет на варяга и взглядывала. Взглянет, раскраснеется, вздохнет... А варяг-то кряхтеть перестал, приободрился, говорил, что Тору помолился, тот его от немочи и избавил. Да верно, врал насчет бога. Другой у него целитель был, вернее, другая...
Денька два еще погостили, купили лошадей, да и отбыли в Куяб. А Гридю пришлось оставить. Ребра-то не быстро срастаются, хоть ты как очистительным взваром отпаивайся.
Глава 4,
Степан сделал глоток и передал ковш Ворону. Чародей еще раз нюхнул, чему-то загадочно ухмыльнулся и, наклонив скопкарь[32]-утицу, принялся из него прихлебывать.
— Ух, хор-р-роша! — крякнул чародей, собрав губами последние капли. — Ишь пробирает. — Он деловито ошелушил луковицу и жизнерадостно хрупал. — Головастые же у вас мужики, это ж надо, какое зелье сварганили. Вроде ж и выпил-то всего ничего, а будто ендову[33] медовухи опростал. — Однако же назвать скопкарь-утицу посудиной малой мог бы, пожалуй, только слепой. Изрядный был ковшичек, пол-литра, не меньше.
— А не повторить ли? — предложил Степан, удивляясь крепости собутыльника. Лиходеи, помнится, и от меньшего скопытились, а этому хоть бы хны. Видать, кудесник сперва свои снадобья да отвары на себе пробовал, вот и закалил организм, сделал привычным ко всякого рода дряни. Но все оказалось сложнее.
— Отчего же, можно и повторить, — согласился Ворон.
От второго ковша Ворон повеселел и разговорился.
— Вишь ты, паря, у нас в Дубках-то мужики, знамо дело, после трудов, на поле там или на огороде, медовуху хлещут. С того у них отдохновение и душе и телу случается.
— Понятное дело.
— А меня-то она, родимая, и не берет, хошь скоко влей. У нас у всех в роду моем так. Вот потому колдунами и стали пращуры.
— Н-н-не понял?!
— А чего тут не понять? У нас ведь как? Надо избу там срубить или же быка к коровенке чтобы сосед привел, идут, значит, с баклагой медовухи, а то и попроще — с бражкой, да рядятся за столом, что да как. К согласию приходят.
— Ну?
— А ежели трезвый с пьяным-то остается, смекаешь, чего получается? То-то и оно, мордобой получается. Оттого и не могли сдружиться пращуры ни с кем из дубковцев. Вот и стали деды чародействовать, чтобы, значит, уважение снискать. Чародею-то, знамо дело, не надобно хлестать медовуху, чтобы ему тын подровняли али с покосом пособили. Только мигни, враз примчатся... Еще бы, случись что, кто выхаживать будет — Ворон, все мужики-то у нас Воронами в роду звались. Потому к Ворону все и лезут в помощники. А как же, Ворон один чудо-траву знает. Да заговоры разные, да как со зверями и птицами говорить...
От третьего ковша чародея повело на наболевшее.
— Только варяги, — жахнул он кулачищем по столешне, — вона, хоть Алаторку возьми, все они без понятия. К ним по-человечески, чтобы, значит, лучше было, а они нос воротят. Вот и сотоварищ твой такой же. Он же без знахарства мово седмиц пять промается, а так бы очистился — и как родился заново. И знает же, что польза ему будет, а кочевряжится, норов выказывает. Им, варягам, без ентого никак. По морям-окиянам находились, в заморских странах побывали, понаслушались, понасмотрелись, как колдуны тамошние людишек врачуют, вот и ропщут супротив нашего исконного, дедами завещанного. А ихние колдуны — тьфу и растереть. Они ж чего выделываются? А потому что деваться им некуда. Конечно! У них-то за морями-окиянами трава наша целебная, небось, не растет. А жрать и им охота. Вот и придумывают штуки замысловатые. Тьфу ты, аж противно стало!
— А ты чего, все, что ли, болезни так лечишь?
— Ну?! — удивился Ворон. — Я ж те говорю, то дедовский способ, кто траву енту знает, почитай, любую хворобу излечит. Трава-то шибко целебная.
— Да уж вижу...
— Пращуры наши — укры древние — испокон веку взвары готовили и люд взварами теми лечили. Думаешь, чего у нас землица такая богатая, все от способа дедова. Ведь тогда как было: у каждого ведуна поле свое заветное имелось. Как занедужит кто, его на то поле ведун выводит и там уж взваром потчует. Знамо дело, землица-то и раздобрела.
— Видать, на славу потчевали, — хмыкнул Степан.
— Да уж, не то что теперь. Теперь-то люд учен, по берегам рек мыльный корень ищет да чистоту телесную блюдет. А в стародавние времена все говорили, нет грязи в землице, овощ и тот не споласкивали. Дернут морковину или репину — и ну жевать, едва от землицы очистив, брюхо-то и скрючит. Пращуры сперва и не думали, не гадали, что травка-муравка очистительная столь пользительно на здоровьичке сказывается...
— Понятно, — вставил Степан, — пищевые отравления лечили... Ну, когда с брюхом маются.
— Во-во, это уж потом боги надоумили, что и другие разные лихоманки от снадобья проходят. Вот поля-то и стали урожайные. А ты как думал? От всех хвороб помогает травка, народ к ведунам и пер — огнищанину болеть недосуг. Дерьмицом поля и удобрились. Это сейчас народ разбаловался, платит ведуну, чтоб лечил в избе. — Ворон вздохнул, сожалея о былом. — Только одна беда — кости вправлять приходится, уж больно надрывается нутро-то. Костоправы, думаешь, откуда взялись? Послухи это знахарские, ослушавшиеся, значит. Вот им знания тайные наставник и не передал, а научил только править костяк, потому — первое это знание, каковому чародея обучают. А как же, ведь он лихоманку-то выгонит, а человек на всю жизнь убогим останется. Колдуна и посадят на кол. Вот послухов наперво и учат, как кости править. А ежели дальше послух колдуну не глянется, тот его выгонит, послух и пойдет... — Ворон потерял нить и уставился перед собой.
— В мануальные терапевты, — подсказал Степан.
— Ась?
— Костоправов у нас в Куябе так кличут.
Ворон встрепенулся и назидательно погрозил пальцем:
— Ты мне словами учеными башку не тереби. Лучше запомни: есть три верных средства лихоманку изгнать али хворобу, побоями вызванную. Наперво — блевануть хорошенько, потом, чтобы пронесло, да так, чтоб дух на всю избу... А как же без этого. Злой дух вышел, добрый вошел. А опосля руки-ноги на место поставь. Да, и вот еще что, когда взвар готовишь, заговор шепчи, без него добра не будет.
— А что за трава-то? Ворон засмеялся:
— Э-э, не, мил человек, того я тебе за так не открою. Ты ж тоже колдуном станешь, стало быть, мне супротивником. А как к тебе людишки из Дубков-то потянутся?
— Сказывай, чего хочешь.
— Ты мне — как бражку сварить, а я про траву поведаю. Все по Прави. Ты мне, я тебе.
Степан вздохнул:
— То ж не рассказывать, показывать надобно. Словами толком не объяснишь. Что толку, ну, скажу тебе, что обычную бражку сперва надо выпарить, а потом выморозить. Поймешь?
— И впрямь, ни хрена не понятно, — вздохнул Ворон.
— Ты вот что, как Гридя на ноги встанет, в Куяб приезжай, воеводу спросишь. Там меня каждая собака знает. Я тебя и научу «Куябскую» делать.
— Стало быть, и я про траву с заговором тебе поведаю.
На том и порешили. Посидели немного да завалились спать. А Алатор так и не пришел, блукал где-то всю ночь. Наутро явился весь в соломе, и морда улыбчивая. И жинка Воронова тож сладко улыбалась, нет-нет на варяга и взглядывала. Взглянет, раскраснеется, вздохнет... А варяг-то кряхтеть перестал, приободрился, говорил, что Тору помолился, тот его от немочи и избавил. Да верно, врал насчет бога. Другой у него целитель был, вернее, другая...
Денька два еще погостили, купили лошадей, да и отбыли в Куяб. А Гридю пришлось оставить. Ребра-то не быстро срастаются, хоть ты как очистительным взваром отпаивайся.
Глава 4,
в которой Коляда перерастает в Зимние Олимпийские Игры
Зима Года Ожидания. Куяб
Уже въезжая в Куяб, Степан почуял неладное. Вроде все как всегда, только что-то не так. Те же плотницкие ватаги рубят избы для все прибывающих ополченцев, доделывают стену. Суетятся бабы возле внушительных котлов — готовят трапезу для работных людишек. Но суетятся с оглядкой, а временами сбиваются в стаи и о чем-то судачат. Кое-где бедокурит ребятня, кое-где на завалинках перед невысокими изгородями сидят древние старики, вспоминая минувшее. Но дедов раз-два и обчелся, а детишки меж изб — лишь мурзатые оборвыши; тех же, за которыми мамки хоть немного смотрят, со двора не выпустили. Народа раза в три меньше, чем обыкновенно, да и тот какой-то пришибленный. Даже плотники не матерятся. И главное — нигде не видно Рабиндраната, таскающего бревна на радость работным людям.
Недалеко от свежего, пахнущего сосной сруба на бревнышке, заботливо положенном возле костра, сидел старшина артельщиков Звяга и задумчиво помешивал ушицу, кипевшую в котелке. Другие артельщики тож не больно-то из сил выбивались, больше лясы точили, чем работали.
— Здорово, Звяга, — подскакал Степан.
— Здорово, коли не шутишь.
Ушица старшину интересовала куда больше, чем воевода, подрядивший на плотницкие работы. Воевода, коли задаток дал, уже никуда не денется, а вот супец может сбежать, ежели не уследишь. Потому и шуровал половником, хмуря косматые брови на варево.
— Ты чего это кашеварить удумал?!
— Да харч дармовой опостылел, — пожал плечами Звяга. — Вот он уже где. — Проведя рукоятью половника по горлу, старшина вновь занялся ухой.
Что уж говорить, кормежка и впрямь не отличалась разнообразием. Утром каша, днем каша и вечером тоже каша. Степан подумал, что, может, и прав был Любомир, когда зло посмеялся над его задумкой. Может, и не нужны никому здесь «полевые» кухни. Сами бы артельщики сообразили, чем брюхо набить.
— В граде-то все ли ладно?
— Так, — ухмыльнулся Звяга, — это у кого как. Кто делом занят, тому и жаловаться грех...
— Стряслось чего?
— А... — отмахнулся мужик, — погудят людишки да уймутся, эка невидаль...
Звяга был не из разговорчивых, и Степан решил оставить его в покое. Все равно толку не добьешься — из такого клещами слова тянуть надо.
— К Вихрасту заедем, — разворачивая скакуна, бросил Степан, — до него здесь рукой подать.
— От кузнеца больше толку, — согласился варяг.
Всадники пришпорили коней и вскоре мчали по широкому выгону меж порядков[34].
Обычно уже издали доносились гулкие удары молота, но сейчас было тихо. Спешились у двора Вихраста. За городьбой взлаивала дурная шавка да ругались дворовые девки.
— Простаивает кузня-то, — буркнул варяг. Степан постучал, и девки сразу же замолчали, а пустобрешка взлаяла с удвоенным рвением.
— Эй, есть кто живой? Тишина.
— Не нравится мне это, — Алатор высказал то, о чем Степан подумал.
— И кметей наших чего-то не видно, — задумчиво проговорил Степан. — Заметил, ворота — и те не охраняли?
— И разъездов не встретили! Не иначе в детинце затворились.
Поняв, что ворота им по доброй воле не откроют, всадники ломиться не стали. Развернули коней и помчались к майдану. На нем завсегда народ толпится, расскажет, что к чему. Вылетели на выгон, пересекающий тот, по которому скакали, повернули коней на полдень[35] и вскоре очутились на площади... Ни души.
— Странно, — проговорил Степан.
— Слышишь?
На майдан выходило семь выгонов. Белбородко подскакал к одному — в конце виднелась толпа, к другому — та же история...
— Сшибка намечается.
— А я и думаю, толпа, что ли, гудит?! Прорубаться надо, — обнажил меч варяг, — может, и сдюжим. До детинца доберемся, а там поглядим.
— Сдурел? — осадил его Степан. — Мы же только пуще смуту распалим. Они и промеж собой собачиться будут, и на рать поднимутся. Иначе надо.
Вскоре с криками и руганью на площадь вывалили вооруженные колами, вилами, косами и топорами людины. Они были разделены на несколько групп, между собой не смешивающихся. Вихраст возглавлял одну из них. Рядом с ним возвышался утесом Василек, поигрывая увесистым молотом и скаля зубы. Жеребяка, за поясом которого красовался мясницкий нож, по обыкновению играл с подковой, то сгибая, то разгибая ее.
Толпа запрудила всю площадь, лишь в центре оставался «пятачок», на котором крутились Степан с Алатором. Еще немного — и людины кинутся друг на друга. Сметут всадников, как весенний паводок сметает плотину, затопчут...
— Это чего же, чтоб над Ольховскими рудненские верховодили? — ярился мужичок в драном тулупе. — Не бывать тому! Чтоб Дуббыня у меня десятником, да ни в жисть!
— Ты, что ль, Сивка, хайло открыл? Над тобой и вообще баба любая верховодить могет. Радовался бы, что начальника дали, ежли свово ума нет. Тебя, что ли, десятником-то? Да ты, поди, и пальцы-то на руке не сочтешь, а тебе воинов подавай!
— Вас, псы смердящие, — орал Жеребяка, — всех под нож надо. Понаперло, не продохнуть. Ступить негде!
— Ой ли, да вы без нас бы с голодухи передохли! Полюдье-то в Куяб откудова при Истоме стекалось?
— Ишь чего вспомнил! А нам чего с того полюдья? Шиш с маслом, вот чего!
— Да у него ж девку увели грузденские, вот и злится!
Смех и улюлюканье разнеслись над толпой, что валила с полудня, а над той, что с полуночи[36], взвился свист.
Через короткое время уже нельзя было разобрать, кто с кем состязается в злословье. Толпа гудела, как бушующее море. Степан выхватывал лишь отдельные выкрики.
— Срам ты поросячий, не позорился бы! По Прави бы жил, сам бы от десятки отказался. Ты ж и с десятью коровенками на выпасе не управишься.
— А чего это кметей над нами сотниками поставили?
— Куябцев пришлые-то притесняют!
— Верно, пущай из наших дают!
— Айда, мужики, поучим рудненских.
— Бей Ольховских!
— Поглядим, какого цвета кровушка у них!
— Не посрамим Груздевку!
Казалось, всадников никто не замечал. Мужикам было явно не до них.
— Ополченцы сцепились, — проговорил Алатор, все еще не выпуская рукоять меча, — и посадские ропщут.
— Вижу.
Мужики, пришедшие из ближних и дальних весей, походили на кого угодно, только не на воинов. Степан подумал, что у батьки Махно и то войско было справнее.
Стоял месяц студень, близились Святки. Степан спешился и встал посреди «пятачка». Сложил руки рупором и заорал так, что у самого в ушах заложило:
— Смир-р-р-рна!
Только эту команду и успели освоить ополченцы. Многие инстинктивно вытянулись и заткнулись.
— Никак сам воевода?
— Он!
— Гляди, могем зашибить ненароком.
— Чего приперся-то?
— Али учить нас вздумал?
— Сами с усами!
— Да не, он так — поглядеть.
— А може, зубы ему жмут? Вот и пришел, чтоб проредили.
Опять смех, свист, улюлюканье. В сторону Степана посыпались насмешки и оскорбления. Он набрал побольше воздуха и гаркнул, заглушая толпу:
— Лихо хотите накликать! Истинно говорю, будет вам лихо.
— Чего это, поучим рудненских — и все дела.
— Груздевцам кровь пустим и по домам.
— А тебе, если не уберешься, тож мало не будет.
— Вали их с коней, хлопцы.
К Степану подбежал пьяный вусмерть парубок и попытался стащить его с седла. Белбородко толкнул парня ногой в грудь, и тот с обиженной физиономией сел на пятую точку.
— Не по Прави, люди...
— Еще вякнешь, убью, — буднично сказал Белбородко.
Почувствовав, что это вовсе не угроза, призванная напугать и сбить решимость, а план действий, парень попятился, не вставая, и натолкнулся задом на ноги своих же. Получил пинок и свалился набок.
— Ишь пужливый ты, Сивка, а еще в десятники метишь!
Парень вскочил, но, встретившись взглядом со Степаном, попятился:
— Не по Прави, говорю, на воеводу-то переть... Толпа взорвалась дружным хохотом.
— А ну тихо! — поднял руку Степан.
— Пущай гутарит.
— Може, чего дельного скажет.
Толпа приутихла, но все ж не настолько, чтобы можно было пожалеть глотку.
— Забыли, что за дни наступили? — заорал Степан. — Коляду славить пора, а вы друг друга лупцевать вздумали. Или хотите, чтобы коло[37] не народилось? Свет белый стал не мил? Может, с нежитью сдружиться вздумали? Так она быстро из нор повылазит, коли дедов обычаи позабыли. Враз тьмой мир укутает. Ума вы, что ли, лишились? Конец света захотели? Так, считай, он уж не за горами. И хазар-то не дождемся. Все сгинем, в Пекло отправимся. И детишки, и жены, и отцы-матери ваши. Да кто ж это в канун Коляды смуту-то затевает? Где ж это видано?
Повисла мертвая тишина.
— Дни самые ряженым по избам ходить, песни петь да побоища снежные устраивать. А вы... Лихо неминучее кличете. Э-эх!
Растолкав могучими плечами мужиков, из толпы выбрался Жеребяка:
— Чего ж теперь будет-то?
— Да коли опомнитесь, может, и пронесет. А буйствовать продолжите, все и сгинете в нынешний год.
— А чего рудненские над Ольховскими верховодят?
— А груздевцы несогласные под злыдненских идтить.
Опять загудело. Взметнулись кулаки, показались кукиши. Посыпались ругательства и угрозы.
— Вот что, — проорал Степан, — миром дело уладим.
— Правильно, пускай груздевцы верховодят!
— Не бывать!
— Кровь им отворить...
— Бои потешные устроим, — предложил компромисс Степан. — Кто десятником хочет, тому десятерых завалить надобно. А кто десять десятников одолеет — тому сотником быть. А коли десять сотников уложит — воеводой. А уж ежели к кому боги не любезны, тогда извиняйте, пусть простым воем будет. Тож, небось, почетом его мир не обойдет, коли доблесть на поле бранном выкажет. И кмети вместе со всеми посостязаются, чтобы по Прави все было. Я и сам на кулачках потешусь... Согласны?
— А что, воевода дело говорит, — крикнул Вихраст. — Что скажете, мужики?
— Правильно, пускай боги рассудят, кто кем верховодить должен.
На том примирились. Людины некоторое время еще топтались на майдане, а потом мало-помалу разошлись по домам. Хозяйству-то урон от безделья всегда случается, надо наверстывать. Да как тут наверстаешь, когда праздник такой...
Сидя в башне, Степан с удовольствием наблюдал за происходящим. Еще совсем недавно от гиганта шарахались, как от чумы, теперь же стремятся заручиться его расположением. Еще бы! Даром, что ли, Степан поставил пять шатров по всему посаду, в которых продают слоновий навоз? Даром, что ли, распустил слухи о том, что Рабиндранат близкий родственник скотьему богу Велесу, а то и сам Белее во плоти. Пиар дал результаты. Теперь Рабиндраната надо было спасать не от губителей, а от почитателей — чтоб на сувениры не разорвали.
С полуночи до восхода с песнями, благопожелания-ми и танцами по домам ходили ряженые — парубки в вывернутых мехом наружу тулупах и звериных масках. Осыпали избы зерном и получали в ответ благодар — чарку хмельного меда, кусок пирога или поросенка. К утру мало кто из ряженых мог стоять на ногах, но драк, что обычно сопутствуют народным гуляньям, не наблюдалось. Все ожидали последнего дня Колядок, дня, посвященного скотьему богу. Копили силы да молили духов-покровителей и богов об удаче. И вот этот день настал.
Плотники не без помощи Рабиндраната, отпуск которого плавно перешел в таскание бревен, уже поставили на майдане десять квадратных помостов и длинные многоярусные, доселе невиданные, лавки для зрителей. Повсюду сновали лотошники, наперебой предлагавшие хмельной медок да пирожки со всевозможными начинками: творогом, капустой, морковью, требухой, рыбой. Несколько сомнительного вида личностей обносили зрителей мухоморовой настойкой, от которой, по их утверждению, большая радость случается. Впрочем, народ на мухоморы не больно-таки западал, да и «наркоторговцев» быстренько удалили, так что никто из куябцев не подсел на гадость.
Лавки отделялись от помостов, на которых предполагалось ристание, невысоким и редким забором, сквозь который без труда мог бы пролезть молочный поросенок, ежели бы на то была его воля. Все, что было на площади, произвели звягинские артельщики. Старшина заломил невиданную за труды цену. И, сторговавшись со Степаном на четверти желаемого, остался вполне доволен.
Вдоль лавок уже становились дружинники со щитами и деревянными дубинками. От выгонов, выходящих на майдан, к местам для зрителей тянулись загородки, вдоль которых также высились кмети.
На дальних подходах к майдану подвыпившие глашатаи объясняли новшества:
— Рассядетесь по-людски, значит, да глазеть будете. А кто своему кулачнику помогать удумает, того враз дубинкой причешут.
На дальних подступах к «стадиону» народ роптал, зато на ближних радовался. Благодаря предпринятым мерам людины не топтали, не давили друг друга, а прибывали чинно и мирно.
Бабы первыми оценили мудрость нового князя Любомира и его советника Степана.
— Ишь ладно-то придумали!
— Небось, и поножовщины не случится, вишь, наших-то бугаев ощупывают.
— Вот радость-то! А то кулачные-то сшибки знамо чем заканчивались!
— Вона Кузьмиха поныне свово-то баюкает, чисто дитятко.
— Да... а ведь крепкий мужик Филин был.
— Хоть какому крепкому башку проломи — или к пращурам отправится, или дураком станет.
— Филина в Ирий-то, видать, не взяли.
— А бабник потому что...
— Нонче-то все иначе будет.
— Пущай кулачники дураками становятся.
— Да, деды-то с Истомой обсчитались маненько, зато Любомир, сразу видно, о народе печется.
— И Степан евонный головастый, говорят, это он придумал.
— А и видный, бают, мужик-то.
— Так для тя, Хавронья, у кого промеж ног хрен болтается, всяк видный...
— Сама ты!..
Ежели вдруг возникали размолвки, вмешивались кмети, и бабий народ утихал.
Баб пропускали беспрепятственно, мужиков же понуждали сдавать ножи и зарукавные кистени. Иных, особливо ретивых, отводили в сторонку и объясняли правила поведения в общественном месте. Подозрительных подвергали охлопыванию и ощупыванию. У каждого выгона росла гора колющих, режущих и проламывающих предметов.
Взамен сданного оружия каждый людин получал чарку забористого взвара, которую с поясным поклоном вручала ему длинноногая и румяная красавица. И просила испить за ее здоровье. И глядела так, что у бедного мужика аж нутро сводило от сладострастной истомы. Как тут за здоровье не выпить? Крякнув и утеревшись рукавом, людин напрочь забывал думать об утрате и думал о том, как бы умыкнуть девку на сеновал...
Для бойцов, которых, надо сказать, оказалось не так уж и много, вдоль каждого помоста стояли низкие лавки. Кулачники появлялись с отдельного выгона, меж рядов кметей проходили к своим местам под восторженные вопли зрителей.
— Гляди, Варвара, Жеребяка-то, Жеребяка. Скакун, право слово!
— А Василек-то... ой, бабоньки, сердечко так и трепещется. Могучий, а лицо доброе.
— Не на то глядите, дуры, — встрял хлипенький мужичонка. — У Жеребяки-то кулачище, что твоя голова, а смотри, какой тяжкий увалень. Несдобровать ему.
— А ты выйди да спробуй.
— Вот еще, охота мараться.
На трибунах шло оживленное обсуждение предстоящего действа.
— Слышь, Ивась, — восхищался кто-то из зрителей, — им эти, на заморский лад, как их... очки давать будут.
— Дурень, ты где слово-то такое нашел? Бочки им давать будут. Это ж как у них, у ромеев, умно-то придумано. Ежли ты мне по зубам вдаришь, стало быть, тебе бочку, а коли я тебе наваляю, то и бочка достанется мне. У кого бочек опосля ристанья больше окажется, тот и победил. Всем сразу и понятно.
— А куда ж их сваливать-то будут?! — охнула краснощекая девка с русой косой.
— Сие нам неведомо.
— А бочки-то, сказывали, сплошь красные, дубовые.
— Вот повезет-то...
— В них и капустку, и квасок запасать...
— Да и для бани сгодятся.
Между тем бойцы сидели хмурые, друг с другом не разговаривали, по сторонам не глядели, с молодицами не перекликались.
— А чего это кулачники-то смурные?
— Не видишь, с перепою они.
— Да, небось, головушки-то гудят, — сочувствовали мужики. — А им еще кулаками махать...
— Не от того, что с перепою. Слыхивал, послушание на них наложили.
— Как это?
— Вишь, дело-то какое, чего воевода с князем учудили, за енто... как его... неспортивное поведение бочки отымают.
— Чаво?!
— Ну в общем, ежели кто кого похабным словом обзовет, стало быть, бочку долой.
— Батюшки, убыток-то, убыток...
— Вот и молчат, злобу в себе копят, коли уж раззадориваться не можно.
— Понятное дело, любой молчал бы...
Посреди майдана стоял просторный войлочный шатер. Сюда предстояло сносить тех, кого пришибут на ристанье. Старик премерзкой наружности, но славный своими навыками врачевателя и чародея, притаптывал на жгучем морозце подле шатра. Булыгу, так звали старика, казалось, единственного не волновало предстоящее состязание. Он зябко кутался в тулуп и недовольно ворчал что-то себе под нос, но внутрь не лез, пытаясь надышаться впрок — когда увечных сносить в шатер начнут, там дух такой будет, дай бог выдюжить.
Уже въезжая в Куяб, Степан почуял неладное. Вроде все как всегда, только что-то не так. Те же плотницкие ватаги рубят избы для все прибывающих ополченцев, доделывают стену. Суетятся бабы возле внушительных котлов — готовят трапезу для работных людишек. Но суетятся с оглядкой, а временами сбиваются в стаи и о чем-то судачат. Кое-где бедокурит ребятня, кое-где на завалинках перед невысокими изгородями сидят древние старики, вспоминая минувшее. Но дедов раз-два и обчелся, а детишки меж изб — лишь мурзатые оборвыши; тех же, за которыми мамки хоть немного смотрят, со двора не выпустили. Народа раза в три меньше, чем обыкновенно, да и тот какой-то пришибленный. Даже плотники не матерятся. И главное — нигде не видно Рабиндраната, таскающего бревна на радость работным людям.
Недалеко от свежего, пахнущего сосной сруба на бревнышке, заботливо положенном возле костра, сидел старшина артельщиков Звяга и задумчиво помешивал ушицу, кипевшую в котелке. Другие артельщики тож не больно-то из сил выбивались, больше лясы точили, чем работали.
— Здорово, Звяга, — подскакал Степан.
— Здорово, коли не шутишь.
Ушица старшину интересовала куда больше, чем воевода, подрядивший на плотницкие работы. Воевода, коли задаток дал, уже никуда не денется, а вот супец может сбежать, ежели не уследишь. Потому и шуровал половником, хмуря косматые брови на варево.
— Ты чего это кашеварить удумал?!
— Да харч дармовой опостылел, — пожал плечами Звяга. — Вот он уже где. — Проведя рукоятью половника по горлу, старшина вновь занялся ухой.
Что уж говорить, кормежка и впрямь не отличалась разнообразием. Утром каша, днем каша и вечером тоже каша. Степан подумал, что, может, и прав был Любомир, когда зло посмеялся над его задумкой. Может, и не нужны никому здесь «полевые» кухни. Сами бы артельщики сообразили, чем брюхо набить.
— В граде-то все ли ладно?
— Так, — ухмыльнулся Звяга, — это у кого как. Кто делом занят, тому и жаловаться грех...
— Стряслось чего?
— А... — отмахнулся мужик, — погудят людишки да уймутся, эка невидаль...
Звяга был не из разговорчивых, и Степан решил оставить его в покое. Все равно толку не добьешься — из такого клещами слова тянуть надо.
— К Вихрасту заедем, — разворачивая скакуна, бросил Степан, — до него здесь рукой подать.
— От кузнеца больше толку, — согласился варяг.
Всадники пришпорили коней и вскоре мчали по широкому выгону меж порядков[34].
Обычно уже издали доносились гулкие удары молота, но сейчас было тихо. Спешились у двора Вихраста. За городьбой взлаивала дурная шавка да ругались дворовые девки.
— Простаивает кузня-то, — буркнул варяг. Степан постучал, и девки сразу же замолчали, а пустобрешка взлаяла с удвоенным рвением.
— Эй, есть кто живой? Тишина.
— Не нравится мне это, — Алатор высказал то, о чем Степан подумал.
— И кметей наших чего-то не видно, — задумчиво проговорил Степан. — Заметил, ворота — и те не охраняли?
— И разъездов не встретили! Не иначе в детинце затворились.
Поняв, что ворота им по доброй воле не откроют, всадники ломиться не стали. Развернули коней и помчались к майдану. На нем завсегда народ толпится, расскажет, что к чему. Вылетели на выгон, пересекающий тот, по которому скакали, повернули коней на полдень[35] и вскоре очутились на площади... Ни души.
— Странно, — проговорил Степан.
— Слышишь?
На майдан выходило семь выгонов. Белбородко подскакал к одному — в конце виднелась толпа, к другому — та же история...
— Сшибка намечается.
— А я и думаю, толпа, что ли, гудит?! Прорубаться надо, — обнажил меч варяг, — может, и сдюжим. До детинца доберемся, а там поглядим.
— Сдурел? — осадил его Степан. — Мы же только пуще смуту распалим. Они и промеж собой собачиться будут, и на рать поднимутся. Иначе надо.
Вскоре с криками и руганью на площадь вывалили вооруженные колами, вилами, косами и топорами людины. Они были разделены на несколько групп, между собой не смешивающихся. Вихраст возглавлял одну из них. Рядом с ним возвышался утесом Василек, поигрывая увесистым молотом и скаля зубы. Жеребяка, за поясом которого красовался мясницкий нож, по обыкновению играл с подковой, то сгибая, то разгибая ее.
Толпа запрудила всю площадь, лишь в центре оставался «пятачок», на котором крутились Степан с Алатором. Еще немного — и людины кинутся друг на друга. Сметут всадников, как весенний паводок сметает плотину, затопчут...
* * *
Толпа распалилась не на шутку.— Это чего же, чтоб над Ольховскими рудненские верховодили? — ярился мужичок в драном тулупе. — Не бывать тому! Чтоб Дуббыня у меня десятником, да ни в жисть!
— Ты, что ль, Сивка, хайло открыл? Над тобой и вообще баба любая верховодить могет. Радовался бы, что начальника дали, ежли свово ума нет. Тебя, что ли, десятником-то? Да ты, поди, и пальцы-то на руке не сочтешь, а тебе воинов подавай!
— Вас, псы смердящие, — орал Жеребяка, — всех под нож надо. Понаперло, не продохнуть. Ступить негде!
— Ой ли, да вы без нас бы с голодухи передохли! Полюдье-то в Куяб откудова при Истоме стекалось?
— Ишь чего вспомнил! А нам чего с того полюдья? Шиш с маслом, вот чего!
— Да у него ж девку увели грузденские, вот и злится!
Смех и улюлюканье разнеслись над толпой, что валила с полудня, а над той, что с полуночи[36], взвился свист.
Через короткое время уже нельзя было разобрать, кто с кем состязается в злословье. Толпа гудела, как бушующее море. Степан выхватывал лишь отдельные выкрики.
— Срам ты поросячий, не позорился бы! По Прави бы жил, сам бы от десятки отказался. Ты ж и с десятью коровенками на выпасе не управишься.
— А чего это кметей над нами сотниками поставили?
— Куябцев пришлые-то притесняют!
— Верно, пущай из наших дают!
— Айда, мужики, поучим рудненских.
— Бей Ольховских!
— Поглядим, какого цвета кровушка у них!
— Не посрамим Груздевку!
Казалось, всадников никто не замечал. Мужикам было явно не до них.
— Ополченцы сцепились, — проговорил Алатор, все еще не выпуская рукоять меча, — и посадские ропщут.
— Вижу.
Мужики, пришедшие из ближних и дальних весей, походили на кого угодно, только не на воинов. Степан подумал, что у батьки Махно и то войско было справнее.
Стоял месяц студень, близились Святки. Степан спешился и встал посреди «пятачка». Сложил руки рупором и заорал так, что у самого в ушах заложило:
— Смир-р-р-рна!
Только эту команду и успели освоить ополченцы. Многие инстинктивно вытянулись и заткнулись.
— Никак сам воевода?
— Он!
— Гляди, могем зашибить ненароком.
— Чего приперся-то?
— Али учить нас вздумал?
— Сами с усами!
— Да не, он так — поглядеть.
— А може, зубы ему жмут? Вот и пришел, чтоб проредили.
Опять смех, свист, улюлюканье. В сторону Степана посыпались насмешки и оскорбления. Он набрал побольше воздуха и гаркнул, заглушая толпу:
— Лихо хотите накликать! Истинно говорю, будет вам лихо.
— Чего это, поучим рудненских — и все дела.
— Груздевцам кровь пустим и по домам.
— А тебе, если не уберешься, тож мало не будет.
— Вали их с коней, хлопцы.
К Степану подбежал пьяный вусмерть парубок и попытался стащить его с седла. Белбородко толкнул парня ногой в грудь, и тот с обиженной физиономией сел на пятую точку.
— Не по Прави, люди...
— Еще вякнешь, убью, — буднично сказал Белбородко.
Почувствовав, что это вовсе не угроза, призванная напугать и сбить решимость, а план действий, парень попятился, не вставая, и натолкнулся задом на ноги своих же. Получил пинок и свалился набок.
— Ишь пужливый ты, Сивка, а еще в десятники метишь!
Парень вскочил, но, встретившись взглядом со Степаном, попятился:
— Не по Прави, говорю, на воеводу-то переть... Толпа взорвалась дружным хохотом.
— А ну тихо! — поднял руку Степан.
— Пущай гутарит.
— Може, чего дельного скажет.
Толпа приутихла, но все ж не настолько, чтобы можно было пожалеть глотку.
— Забыли, что за дни наступили? — заорал Степан. — Коляду славить пора, а вы друг друга лупцевать вздумали. Или хотите, чтобы коло[37] не народилось? Свет белый стал не мил? Может, с нежитью сдружиться вздумали? Так она быстро из нор повылазит, коли дедов обычаи позабыли. Враз тьмой мир укутает. Ума вы, что ли, лишились? Конец света захотели? Так, считай, он уж не за горами. И хазар-то не дождемся. Все сгинем, в Пекло отправимся. И детишки, и жены, и отцы-матери ваши. Да кто ж это в канун Коляды смуту-то затевает? Где ж это видано?
Повисла мертвая тишина.
— Дни самые ряженым по избам ходить, песни петь да побоища снежные устраивать. А вы... Лихо неминучее кличете. Э-эх!
Растолкав могучими плечами мужиков, из толпы выбрался Жеребяка:
— Чего ж теперь будет-то?
— Да коли опомнитесь, может, и пронесет. А буйствовать продолжите, все и сгинете в нынешний год.
— А чего рудненские над Ольховскими верховодят?
— А груздевцы несогласные под злыдненских идтить.
Опять загудело. Взметнулись кулаки, показались кукиши. Посыпались ругательства и угрозы.
— Вот что, — проорал Степан, — миром дело уладим.
— Правильно, пускай груздевцы верховодят!
— Не бывать!
— Кровь им отворить...
— Бои потешные устроим, — предложил компромисс Степан. — Кто десятником хочет, тому десятерых завалить надобно. А кто десять десятников одолеет — тому сотником быть. А коли десять сотников уложит — воеводой. А уж ежели к кому боги не любезны, тогда извиняйте, пусть простым воем будет. Тож, небось, почетом его мир не обойдет, коли доблесть на поле бранном выкажет. И кмети вместе со всеми посостязаются, чтобы по Прави все было. Я и сам на кулачках потешусь... Согласны?
— А что, воевода дело говорит, — крикнул Вихраст. — Что скажете, мужики?
— Правильно, пускай боги рассудят, кто кем верховодить должен.
На том примирились. Людины некоторое время еще топтались на майдане, а потом мало-помалу разошлись по домам. Хозяйству-то урон от безделья всегда случается, надо наверстывать. Да как тут наверстаешь, когда праздник такой...
* * *
До самого Велесова дня строительные работы на посадской стене пришлось остановить. Народ катался с горок, лазал по обледенелым столбам. Повсюду разносился душераздирающий визг — резали поросей. Рабиндраната водили по выгонам, наряженного в красную попону с кистями, на голове элефанта красовалась скоморошья шапка с бубенчиками, а бивни были увиты цветными лентами. Слон весело трубил, довольный тем, что удалось-таки наконец отдохнуть от такелажных работ. Изрядно захмелевшие людины то и дело подносили Рабиндранату любимое угощение — моченые яблочки, и Кудряшу с Радожем приходилось следить, чтобы великан элефант ненароком кого-нибудь не потоптал, и отгонять не в меру ретивых благодарителей.Сидя в башне, Степан с удовольствием наблюдал за происходящим. Еще совсем недавно от гиганта шарахались, как от чумы, теперь же стремятся заручиться его расположением. Еще бы! Даром, что ли, Степан поставил пять шатров по всему посаду, в которых продают слоновий навоз? Даром, что ли, распустил слухи о том, что Рабиндранат близкий родственник скотьему богу Велесу, а то и сам Белее во плоти. Пиар дал результаты. Теперь Рабиндраната надо было спасать не от губителей, а от почитателей — чтоб на сувениры не разорвали.
С полуночи до восхода с песнями, благопожелания-ми и танцами по домам ходили ряженые — парубки в вывернутых мехом наружу тулупах и звериных масках. Осыпали избы зерном и получали в ответ благодар — чарку хмельного меда, кусок пирога или поросенка. К утру мало кто из ряженых мог стоять на ногах, но драк, что обычно сопутствуют народным гуляньям, не наблюдалось. Все ожидали последнего дня Колядок, дня, посвященного скотьему богу. Копили силы да молили духов-покровителей и богов об удаче. И вот этот день настал.
Плотники не без помощи Рабиндраната, отпуск которого плавно перешел в таскание бревен, уже поставили на майдане десять квадратных помостов и длинные многоярусные, доселе невиданные, лавки для зрителей. Повсюду сновали лотошники, наперебой предлагавшие хмельной медок да пирожки со всевозможными начинками: творогом, капустой, морковью, требухой, рыбой. Несколько сомнительного вида личностей обносили зрителей мухоморовой настойкой, от которой, по их утверждению, большая радость случается. Впрочем, народ на мухоморы не больно-таки западал, да и «наркоторговцев» быстренько удалили, так что никто из куябцев не подсел на гадость.
Лавки отделялись от помостов, на которых предполагалось ристание, невысоким и редким забором, сквозь который без труда мог бы пролезть молочный поросенок, ежели бы на то была его воля. Все, что было на площади, произвели звягинские артельщики. Старшина заломил невиданную за труды цену. И, сторговавшись со Степаном на четверти желаемого, остался вполне доволен.
Вдоль лавок уже становились дружинники со щитами и деревянными дубинками. От выгонов, выходящих на майдан, к местам для зрителей тянулись загородки, вдоль которых также высились кмети.
На дальних подходах к майдану подвыпившие глашатаи объясняли новшества:
— Рассядетесь по-людски, значит, да глазеть будете. А кто своему кулачнику помогать удумает, того враз дубинкой причешут.
На дальних подступах к «стадиону» народ роптал, зато на ближних радовался. Благодаря предпринятым мерам людины не топтали, не давили друг друга, а прибывали чинно и мирно.
Бабы первыми оценили мудрость нового князя Любомира и его советника Степана.
— Ишь ладно-то придумали!
— Небось, и поножовщины не случится, вишь, наших-то бугаев ощупывают.
— Вот радость-то! А то кулачные-то сшибки знамо чем заканчивались!
— Вона Кузьмиха поныне свово-то баюкает, чисто дитятко.
— Да... а ведь крепкий мужик Филин был.
— Хоть какому крепкому башку проломи — или к пращурам отправится, или дураком станет.
— Филина в Ирий-то, видать, не взяли.
— А бабник потому что...
— Нонче-то все иначе будет.
— Пущай кулачники дураками становятся.
— Да, деды-то с Истомой обсчитались маненько, зато Любомир, сразу видно, о народе печется.
— И Степан евонный головастый, говорят, это он придумал.
— А и видный, бают, мужик-то.
— Так для тя, Хавронья, у кого промеж ног хрен болтается, всяк видный...
— Сама ты!..
Ежели вдруг возникали размолвки, вмешивались кмети, и бабий народ утихал.
Баб пропускали беспрепятственно, мужиков же понуждали сдавать ножи и зарукавные кистени. Иных, особливо ретивых, отводили в сторонку и объясняли правила поведения в общественном месте. Подозрительных подвергали охлопыванию и ощупыванию. У каждого выгона росла гора колющих, режущих и проламывающих предметов.
Взамен сданного оружия каждый людин получал чарку забористого взвара, которую с поясным поклоном вручала ему длинноногая и румяная красавица. И просила испить за ее здоровье. И глядела так, что у бедного мужика аж нутро сводило от сладострастной истомы. Как тут за здоровье не выпить? Крякнув и утеревшись рукавом, людин напрочь забывал думать об утрате и думал о том, как бы умыкнуть девку на сеновал...
Для бойцов, которых, надо сказать, оказалось не так уж и много, вдоль каждого помоста стояли низкие лавки. Кулачники появлялись с отдельного выгона, меж рядов кметей проходили к своим местам под восторженные вопли зрителей.
— Гляди, Варвара, Жеребяка-то, Жеребяка. Скакун, право слово!
— А Василек-то... ой, бабоньки, сердечко так и трепещется. Могучий, а лицо доброе.
— Не на то глядите, дуры, — встрял хлипенький мужичонка. — У Жеребяки-то кулачище, что твоя голова, а смотри, какой тяжкий увалень. Несдобровать ему.
— А ты выйди да спробуй.
— Вот еще, охота мараться.
На трибунах шло оживленное обсуждение предстоящего действа.
— Слышь, Ивась, — восхищался кто-то из зрителей, — им эти, на заморский лад, как их... очки давать будут.
— Дурень, ты где слово-то такое нашел? Бочки им давать будут. Это ж как у них, у ромеев, умно-то придумано. Ежли ты мне по зубам вдаришь, стало быть, тебе бочку, а коли я тебе наваляю, то и бочка достанется мне. У кого бочек опосля ристанья больше окажется, тот и победил. Всем сразу и понятно.
— А куда ж их сваливать-то будут?! — охнула краснощекая девка с русой косой.
— Сие нам неведомо.
— А бочки-то, сказывали, сплошь красные, дубовые.
— Вот повезет-то...
— В них и капустку, и квасок запасать...
— Да и для бани сгодятся.
Между тем бойцы сидели хмурые, друг с другом не разговаривали, по сторонам не глядели, с молодицами не перекликались.
— А чего это кулачники-то смурные?
— Не видишь, с перепою они.
— Да, небось, головушки-то гудят, — сочувствовали мужики. — А им еще кулаками махать...
— Не от того, что с перепою. Слыхивал, послушание на них наложили.
— Как это?
— Вишь, дело-то какое, чего воевода с князем учудили, за енто... как его... неспортивное поведение бочки отымают.
— Чаво?!
— Ну в общем, ежели кто кого похабным словом обзовет, стало быть, бочку долой.
— Батюшки, убыток-то, убыток...
— Вот и молчат, злобу в себе копят, коли уж раззадориваться не можно.
— Понятное дело, любой молчал бы...
Посреди майдана стоял просторный войлочный шатер. Сюда предстояло сносить тех, кого пришибут на ристанье. Старик премерзкой наружности, но славный своими навыками врачевателя и чародея, притаптывал на жгучем морозце подле шатра. Булыгу, так звали старика, казалось, единственного не волновало предстоящее состязание. Он зябко кутался в тулуп и недовольно ворчал что-то себе под нос, но внутрь не лез, пытаясь надышаться впрок — когда увечных сносить в шатер начнут, там дух такой будет, дай бог выдюжить.