Страница:
Минуло не менее сотни дней, когда на горизонте появились река и город, рассыпавший дома на ее берегах. Абдульмухаймин сказал своим воинам, чтобы те поторопили погонщиков, и воины поторопили. Два мула оступились, спускаясь с горы, поломали ноги, и мулов пришлось прирезать. Один осел наотрез отказался ускорять шаг, и осла насмерть забили палками. Четыре слоноверблюда озлобились, что их заставляют спешить, и затоптали троих погонщиков. Слоноверблюды успокоились сами. Тогда Абдульмухаймин понял, что был не прав. Никогда не спеши, даже если показалась цель, к которой стремился многие дни. Но он ничего не сказал своим воинам. Было бы еще большей глупостью виниться перед тем, кто тебя ниже.
В городе царило запустение. Никем не встречаемый караван прошел по безлюдным улицам. Абдульмухаймин заглядывал в дома, но никого не заставал в них. «Что здесь произошло, где же жители этого прекрасного города? — недоумевал он. — Где грязные попрошайки, клянчащие подаяние, где стражники, собирающие въездную подать, где юркие воры, норовящие стянуть, что плохо лежит?»
Караван прошел на базарную площадь, прошел уверенно, непонятно как определив, где она находится. Там и остановился. Абдульмухаймин приказал разбить палатки, что и было сделано.
Разило потом — десятки животных разгорячились на последнем отрезке пути. И еще почему-то пахло кровью и тленом.
Абдульмухаймин не стал спешиваться, направил скакуна в переулок, примыкавший к площади. Не проехав и четверти полета стрелы, он осадил коня. Навстречу валила огромная толпа.
— Я пришел с миром! — крикнул Абдульмухаймин. В ответ раздалось блеянье. Абдульмухаймин присмотрелся и едва не свалился с седла — к нему приближались десятки людей с бараньими головами.
Абдульмухаймин закричал и помчал прочь, но когда он влетел на площадь, она уже была запружена такими же оборотнями. Его стащили с коня и поволокли куда-то. Абдульмухаймин не сопротивлялся, он знал, что сделает только хуже. Когда открывал глаза — там, где должно было висеть солнце, злобно хмурилось лицо Умара.
— Мы люди-бараны, — сказал ему Арачын — предводитель людей-баранов, — а вы, бедуины, по велению моего господина станете людьми-слонами.
И Абдульмухаймину оторвали голову, а на ее место насадили голову слона...
— Попадись мне сотник Яростных Арачын, — взвизгнул Абдульмухаймин, — я его...
Это по приказу Арачына их схватили и приковали к слонам, а тех бедуинов, которым не досталось слонов, посекли саблями. Арачын — враг, такой же, как Умар.
— Зачим кричишь, а? — донеслось с соседнего слона. — Чиво спать не даешь? Совсим совисть потиряль, да? Думаишь, вси тибе можно?
Абдульмухаймин цыкнул на бывшего подчиненного — парня из африканской глубинки, говорящего на ужаснейшем диалекте, вздохнул — еще десять дней назад парень не осмелился бы так разговаривать с ним, благородным витязем пустыни. Вновь провалился в сон и проспал до самого утра. Без сновидений, как и подобает настоящему бедуину.
Глава 3,
В городе царило запустение. Никем не встречаемый караван прошел по безлюдным улицам. Абдульмухаймин заглядывал в дома, но никого не заставал в них. «Что здесь произошло, где же жители этого прекрасного города? — недоумевал он. — Где грязные попрошайки, клянчащие подаяние, где стражники, собирающие въездную подать, где юркие воры, норовящие стянуть, что плохо лежит?»
Караван прошел на базарную площадь, прошел уверенно, непонятно как определив, где она находится. Там и остановился. Абдульмухаймин приказал разбить палатки, что и было сделано.
Разило потом — десятки животных разгорячились на последнем отрезке пути. И еще почему-то пахло кровью и тленом.
Абдульмухаймин не стал спешиваться, направил скакуна в переулок, примыкавший к площади. Не проехав и четверти полета стрелы, он осадил коня. Навстречу валила огромная толпа.
— Я пришел с миром! — крикнул Абдульмухаймин. В ответ раздалось блеянье. Абдульмухаймин присмотрелся и едва не свалился с седла — к нему приближались десятки людей с бараньими головами.
Абдульмухаймин закричал и помчал прочь, но когда он влетел на площадь, она уже была запружена такими же оборотнями. Его стащили с коня и поволокли куда-то. Абдульмухаймин не сопротивлялся, он знал, что сделает только хуже. Когда открывал глаза — там, где должно было висеть солнце, злобно хмурилось лицо Умара.
— Мы люди-бараны, — сказал ему Арачын — предводитель людей-баранов, — а вы, бедуины, по велению моего господина станете людьми-слонами.
И Абдульмухаймину оторвали голову, а на ее место насадили голову слона...
* * *
Абдульмухаймин с криком проснулся. Отер холодный пот. Все так же светили звезды, мерно вздрагивал во сне слон.— Попадись мне сотник Яростных Арачын, — взвизгнул Абдульмухаймин, — я его...
Это по приказу Арачына их схватили и приковали к слонам, а тех бедуинов, которым не досталось слонов, посекли саблями. Арачын — враг, такой же, как Умар.
— Зачим кричишь, а? — донеслось с соседнего слона. — Чиво спать не даешь? Совсим совисть потиряль, да? Думаишь, вси тибе можно?
Абдульмухаймин цыкнул на бывшего подчиненного — парня из африканской глубинки, говорящего на ужаснейшем диалекте, вздохнул — еще десять дней назад парень не осмелился бы так разговаривать с ним, благородным витязем пустыни. Вновь провалился в сон и проспал до самого утра. Без сновидений, как и подобает настоящему бедуину.
Глава 3,
в которой хазары выступают в поход, а их полководцу Силкер-тархану являются знамения
Стонала земля под копытами сильных коней, звенело оружие... Хазарское воинство вторглось в земли полян. Где и завязло...
Великий и непобедимый Силкер-тархан ходил взад-вперед в шатре из белого войлока, не находя себе места. Вот уже два раза по десять дней шло его войско — скрипели телеги, ревели боевые слоны, ржали кони. И за все эти дни не было ни одной битвы, тысячи входили в земли недруга, как нож входит в масло. Но бескровное продвижение вовсе не радовало Силкер-тархана, напротив, вселяло тревогу. Куда делись поляне, их скотина, их скарб, их запасы? Эти вопросы не давали покоя полководцу. Войско идет двадцать дней, а продовольствие пополнять негде. В некоторых сотнях уже, по слухам, начинают собирать съедобные коренья. Это значит, скоро воины станут роптать. И еще эти боевые слоны...
Если бы не слоны, Силкер-тархан не столь бы печалился. Проклятые твари совсем извели полководца! Они были постоянно голодны и жрали все подряд — зазевавшихся воинов с лошадьми в том числе. А Умар, этот ничтожнейший из людишек, вместо того чтобы усмирять огромных зверей и внушать им уважение к непобедимым воинам, валялся, упившись кумысом.
Чавала-бай, который должен был пойти вместе с войском, остался в Каганате. Всемогущему беку так понравились задушевные песни Чавала-бая и его соплеменников, так пришлись по сердцу веселые танцы смуглых женщин, что всемогущий бек решил: пусть Силкер-тархан отправляется в поход с одним Умаром. (И настрого приказал, чтобы слоны вернулись из похода в целости и невредимости!) А сам загулял.
«Ай-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ», — до сих пор звучало в ушах Силкер-тархана. До сих пор перед глазами стояли соблазнительницы, танцующие незнакомый танец, от которого кровь вскипает в жилах.
«Беда, — ворчал тархан, меряя шагами юрту, — вино и кумыс нашему беку заменили разум».
На пути тысяч попадались селения, ворота их были открыты, а рядом со створками стояли мужики в волчьих шкурах и поясным поклоном приветствовали хазар. Славянин Кукша, пришедший к Величайшему, сдержал обещание — его лютичи и впрямь отомкнули запоры. Только какой в том прок? За городьбами не то что людинов, и псов-то не было. Лютичи говорили, ушли-де поляне. Силкер-тархан и сам понимал, что ушли, не забрали же их злобные духи. А вот куда ушли, про то лютичи не ведали. Опускали взоры и мычали: наше дело маленькое, нам сказали, мы открыли, а про то, чтобы дознаваться, куда народ ховается, не сказали, мы и не дознавались.
Если бы поляне просто ушли, оставив на разграбление селения, это было бы еще полбеды. Так ведь они ушли со всем скарбом, скотиной и домашней птицей. Вымели все подчистую, клока сена не оставили. А войску-то добычу подавай, и кормить его надо. А где брать провиант и серебро-злато, как не у побежденных?
Полог юрты отодвинулся, и в шатер вошел Арачын. Воин тут же опустился на колени и стал молча ожидать, когда Силкер-тархан заговорит с ним. Сотник Яростных явился без зова, что говорило о крайних обстоятельствах.
Силкер-тархан уставился на Арачына единственным глазом:
— Говори!
— Пусть руки твои, не зная устали, разят врагов, пусть сердце твое бьется до девяноста девяти лет, пусть твои жены толстеют, пусть стада твои будут неисчислимы...
Арачын мог бы до заката рассыпаться в благих пожеланиях, если бы Силкер-тархан не остановил его властным жестом:
— Пусть удача сопутствует тебе! Говори, что за весть ты принес.
— На нас напали, Непобедимый, — гневным голосом проговорил сотник.
Глаз Силкер-тархана вспыхнул — наконец-то появился враг. Враг — спасение для войска.
— Кто напал на вас?
— Тысяча Ирсубая стоит недалеко от леса, — принялся объяснять сотник, — ты знаешь, Непобедимый, как прозорлив Ирсубай, как хорошо он умеет выбирать места для стоянки...
В поход отправились всего пять тысяч воинов — для славян и этого довольно. Чтобы взять их столицу Куяб — обыкновенную деревню, — не требуется великое войско. Каждый темник отобрал из десяти тысяч одну и возглавил ее.
— Я не спрашиваю, где тысяча Ирсубая, я спрашиваю, кто на вас напал.
— Когда настала ночь и доблестные воины заснули, и только караульные зорко несли стражу...
— Кто на вас напал?! — выходя из себя, прорычал тархан. — Говори, если не хочешь лишиться языка!
Арачын побелел и затараторил:
— Мы не видели, Непобедимый, свет наших костров не мог разогнать сгустившуюся мглу. Наших воинов посекли около сотни... Ирсубай думает, что на него напали злобные духи, иначе почему наши острые сабли и меткие стрелы не поразили ни одного? Только одного старика дряхлого поймали. Ирсубай думает, что старик этот шаман, и его следует предать мучительной смерти.
Силкер-тархан вновь принялся ходить по шатру.
— Убирайся, — наконец приказал полководец, — и передай Ирсубаю, что я недоволен! И еще скажи, что, если с головы старика упадет хоть один волос, Ирсубай тяжко пожалеет, что родился на свет.
Когда Арачын скрылся за пологом, Силкер-тархан тяжело опустился на белый войлок и наполнил пиалу кумысом. Погруженный в тяжкие думы, долго он сидел недвижим, прислушиваясь к шепоту ветра.
Недаром ватажники чернили золой белые рубахи и лица да обувались в заячьи поршни. Подобрались невидимо-неслышно, порезали сонных хазар, да и в лес, к схронам, загодя заготовленным. Отсиделись пару денечков и в Партизанку двинули. Ушла ватага Жердева из-под самого хазарского носа, ворог только зубами клацнул.
Радовался Жердь, хвалился. И перед ватажниками, и перед другими, кто не был с ним, а сидел в Партизанке. После вылазки сильно авторитет его вырос. Людины к нему за советом шли, и за судом, и так, бражки попить. Угрим волком смотрел, а сделать ничего не мог. Потому — поляне доблесть и удачу ценят. А того и другого у Жердя было в избытке. Доказал он! Угрим же как был ковалем, так и остался. Не верховодить ему над ратью. Жердь верховодить будет, так боги рассудили.
Воинский стан жил своей жизнью, и в этой жизни места для Булыги не было. Зато вполне могло найтись для Азея... И Азей появился, будто бабочка из куколки.
Действие снадобья, коим каждое утро натирался Булыга, закончилось, и лицо старика претерпело сильные изменения. Сперва двинулась в исходное положение челюсть, за ней нависший над всем остальным тяжелый лоб сел на положенное место, свернутый набок нос пополз в природой предусмотренное место, брови, сложенные крыльями подстреленной птицы, распрямились, и, наконец, губы, расплющенные в две коровьи лепешки, обрели естественные очертания. Изменение внешности сопровождалось душераздирающим скрежетом костей и стонами.
Хазары забеспокоились.
— Ой-йо, Хаан, не иначе демон смерти вселился в раба!
— Ты что, Астай? Разве не знаешь, что нельзя упоминать демона смерти, ты навлечешь беду на всех нас!
— Тебе следует сломать хребет, Астай. Упомянуть демона смерти, мыслимое ли дело?
— Теперь не будет нам удачи, Астай. Ой-йе, что же ты наделал, зачем сказал «демон смерти»?
Булыга извивался, хрипел, выбрасывал пену изо рта, как загнанная лошадь.
— Может, отрезать ему голову, что скажешь, Хаан?
— Скажу, чтобы ты молчал, Астай. Твой поганый язык доведет до беды.
— Ты, Астай, верно, хочешь, чтобы Силкер-тархан свернул нам всем шеи. Разве тебе не известно, что старика на закате надлежит доставить в прекрасную белую юрту великого тархана?
Мало-помалу корчи отпустили Булыгу, и пред хазарскими взорами предстал вполне обыкновенный старикашка, каким несть числа на белом свете. Ничем не примечательный, с жиденькой бороденкой, со страхом в глазах.
— Ой-йо, Хаан, демон смерти утащил раба и дал нам другого.
— Теперь ты, Сайыт, упомянул того, чье имя под запретом! Ты глупый баран, Сайыт!
— Ой-йо, Силкер-тархан не простит нам пропажу раба.
Хаан взглянул на Астая и... от неожиданности закричал — вместо старого знакомца перед ним кривил гнусную физиономию НЕКТО. Этот НЕКТО ничем не напоминал красавца Астая — ни горбатой спиной, ни скособоченным носом, ни глазами, вылезающими из орбит, ни трясущимися руками, ни слюнкой, сбегающей с нижней выпяченной губы.
— Раба не простят нам пропажу, — заплетающимся языком подтвердил Астай, — тархан Силкер больно злой, как собака, ар-р-р-р...
Хаан хотел окоротить наглеца, чтобы не смел сравнивать великого полководца с низким четвероногим, но вместо гневной речи выдал:
— Не-е-е, Астай говорит плохо, очень не злой тархан Силкер, много хорошего делать...
«Астай виноват, — думал Хаан, пытаясь обуздать свой язык, — зачем демона помянул...»
— Твой лицо сильно некрасивый, — прохрипел в самое ухо тот, кто раньше был Сайытом, — ой-йо, лицо-лошадь. Твой ног зачем коленком вперед?
— Твой язык пусть за себя говорит, за меня не говорит, да? Сам некрасивый ты, — ответил Хаан, не понимая, почему коверкает могучий и прекрасный хазарский язык, — слюнь твой течет сильно, рук твой, ой-йо, как лап курицын. Зачем на карачках твой туша стоит?
Те, кто прикладывался к Булыгиной фляге, а таковых в общей сложности набрался весь десяток Хаана, выглядели неважно. Булыга, он же Азей, злорадно хихикал и мысленно потирал руки. Зелье следовало втирать, втирать, а не заглатывать. Что с того, что запах у него приятственный и вкус как у меда. Кому и ослиная моча — мед, зависит от вкуса и привычки. Коли морду отварчиком натрешь, то ее судорогой сперва подернет, а потом так перекорежит, что мама не узнает. Если же в нутро отвар залить, тут не только морду перекосит, тут все на свете вверх тормашками встанет. И язык у того, кто отхлебнет зелья, тож так изогнется, что и не враз поймешь, о чем речь идет.
С плохо скрываемой радостью Азей наблюдал за своими пленителями и не заметил, как свечерело.
— Твоя сильно забыла, тархан Силкер звать хотел.
— Ой-йо, раб к Силкер вести.
— Моя вести, твоя вести, ой-йо, Силкер-тархан, грозный тархан...
Те хазары, кто стоял на ногах, скривив шеи и пуская слюни, окружили Азея плотным кольцом. Те, что на четвереньках, встали вторым рядом, дергая головой и рыгая. Пинком старика заставили подняться, Хаан трясущимися руками принялся разматывать аркан.
— Раб в колодка, — проблеял кто-то из воинов, — аркан зачем нужен?
Хаан так вылупился на вопрошавшего, что Азею подумалось: вот-вот глаза вывалятся.
— Утащить прежний раб, — затрясся Хаан, — этот не утащить.
— Твой мудрость велик.
Аркан захлестнулся под самым подбородком, который почти лежал на колодке, Хаан потянул, и Азей поплелся вслед за хазарином.
Хромые, кособокие, горбатые, в дурно пахнущих портах, хазарские вой пошли, поползли, побежали на четвереньках за десятником Хааном. Силкер-тархан велел десятке Хаана не спускать глаз с раба, и вой не спускали. Десять пар выпученных глаз сверлили Азея...
— Твоя, тархан Силкер, раба пришел. — Позор осмелился раскрыть рот, позор брызгал слюной и рыгал, позор вонял, как не воняет козел после долгой зимы, позор чесался, как шелудивый пес, и таращил глаза, как жаба, позор с треском портил воздух, позор икал, позор вытирал рукавом кольчуги сопли, позор натужно зевал, позор дергал шеей... Ой-йо, за что Всемогущий Тенгри дозволил увидеть такое? Или Всемогущий Тенгри дает знак? Как истолковать его?
Таких, как Хаан, толпилось еще девять у прекрасной белой юрты, тархан видел, тархан осторожно отодвинул полог и выглянул наружу. Куда катится Каганат, если его лучшие воины превращаются в ТАКОЕ?
Единственно верное решение пришло внезапно, как всегда приходит единственно верное решение. Гнев Силкер-тархана сотряс войлочные стены великолепной белой юрты.
— Убейте их всех, — крикнул он своим Яростным, — это не воины, это позор!
Сразу же на душе полегчало. Все правильно. Если Хаан дожил до такого унижения, значит, ему пора к предкам. Два телохранителя, стоявшие у входа, бросились к Хаану и утащили его. Снаружи донеслись крики, много криков. Тархан усмехнулся — у него отлегло от сердца. Так будет с каждым, кто осмелится потерять человечье обличье, кто пьянством и разгулом доведет себя до того же, до чего себя довел Хаан. Тархан решил!
Но почему Хаан превратился в скотину, когда доблестное хазарское войско вторглось в земли врага? Он мог бы потерять человеческий облик до или после. Догадка обожгла Силкер-тархана, и от нее лоб одноглазого полководца покрылся испариной. Не нужна хазарам эта дикая сторона с ее лесами и полями, топями и неудобями, не нужна, и все тут. Здесь под каждой корягой или нечисть сидит, или гадюка, или яма ловчая выкопана, или, на худой конец, куча навалена. А комарье... Разве может быть такое комарье? Все войско чешется! А дожди... Как развезет — войско в грязище утопает... Возвращаться надо, вот какая догадка посетила тархана. Возвращаться, пока возможно, пока кости целы! Это враги Каганата нашептали Обадии идти на Полянщину. Что для полянина хорошо, хазарину — смерть!
Силкер-тархан осушил пиалу кумыса, по очереди сложил в кулак пальцы сперва на правой руке, потом на левой, и еще раз так, и еще — досчитал до девяноста девяти. Невозможно, никак невозможно. За такую самодеятельность Величайший с живого кожу снимет.
Взгляд Силкер-тархана упал на ничтожного старикашку, распростертого на полу юрты, и надежда вернулась к полководцу, а с ней — уверенность. Полководец поманил толмача, который достался ему от бывшего куябского князя Истомы. Ловкач подполз к полководцу и с собачьей преданностью уставился в глаза.
— Пусть этот старец расскажет все, что знает, иначе я прикажу вытянуть из него жилы.
Ловкач перевел, и старик что-то затараторил.
— Он говорит, что сдался твоим добрым воинам по своей воле.
— Спроси, почему он это сделал.
— Он говорит, господин, что служит Отцу Горечи, что он не славянин, а лютич, и пришел к тебе, чтобы раскрыть козни сиволапых.
Тархан задумался:
— Опять лютич... Может, хоть от этого будет толк.
Когда старик закончил свой рассказ, сердце тархана возрадовалось. Он велел позвать Кукшу, и тот подтвердил, что старик и впрямь его человек. Значит, Азей сказал правду. Что ж, скоро хазарские клинки умоются вражеской кровью. И это хорошо!
Светка бродила по шумному итильскому базару, приценивалась, торговалась. Покупала снедь, чтобы кормить непутевого муженька. Вдруг ее кто-то крепко схватил за локоть. Светка резко обернулась. Перед ней стоял не кто иной, как Николай Петрович Кукшин — ее кошмар двадцатого века.
— Не ори, — под ребра кольнуло острие кинжала. Светка испуганно закивала, и Кукша потащил ее прочь с базара.
— Не ждала, девочка, что свидимся? Вишь, как оно бывает. — Кукша толкнул ее, и Светка налетела спиной на стену дома.
— Ты же...
Вокруг сновали люди, но никому не было дела до чужестранца и какой-то девки.
— Подвела ты нас тогда под монастырь, сука, все братство в Буграх[42] повязали, — надвинулся Кукша. — Давно я за тобой приглядываю.
— Что, убьешь?
Кукша неприятно засмеялся:
— Сперва хотел, едва удержался... Уж больно насолила ты мне. А потом решил, помнишь, как в мультике про Маугли — мы с тобой одной крови, ты и я. Ты такая же, девочка, только дай развернуться — понатворишь делов. Да и понатворила уже. Я тут мозгами пораскинул: ты Умара надоумила в халифы податься, ты, больше некому. Ты ж исторична. Рассчитала все, легенду исторически грамотную придумала. А он, вишь какое дело, слонов на Русь, пардон, на Полянщину привел. Ты хоть понимаешь, что такое слон в восьмом веке, да на Полянщине? Это же оружие массового уничтожения!
— Зачем пришел?
— Правильный вопрос, девочка, своевременный. Затем пришел, что Умар твой, муженек ненаглядный, своими слонами мне поперек горла встал. А тот, кто мне поперек горла, долго не живет, сама знаешь. Вишь, беда-то какая, обласкал Величайший Умара, сказал, что его вместо меня, вместо достойнейшего, каганом славянским сделает. Хоть и маешься ты с басурманином своим, а думаю, прикипела. Так уж баба устроена: чем плоше мужик, тем дороже. Вот и сделай, как велю. Тогда Умар жив останется.
Светка знала, что за тип Кукша — ему человека зарезать, что муху раздавить.
— Что делать надо?
— Это другое дело. На вот. — Он протянул Светке кожаный мешочек с порошком. — Подмешаешь в кумыс, который Умар слонам дает.
— Что это?
Кукша опять засмеялся:
— Или слоны подохнут, или Умар. Выбирать тебе. Светка брезгливо взяла мешочек, спрятала за отворотом халата.
— Я подсыплю в кумыс, ты ведь этого хочешь. — Кукша кивнул. — Но если с Умаром что-нибудь случится...
— Ой боюсь, боюсь, — замахал руками Кукша. — Да ничего с дураком твоим не случится. Кому он нужен без слонов-то?
Светка отпихнула Кукшу и пошла прочь.
— На рассвете! — крикнул он ей вслед.
Ради высокой идеи Кукша не пожалел таблеток LSD, прихваченных в двадцатом веке. Растолок их и вручил порошок Светке. Слоны от этого зелья должны совершенно спятить...
Обычно после того, как Умар выпивал кумыса, к нему являлись духи, люди, облака, юрты, коряги, лошади, овцы, верблюды... Гости являлись по одному и группами. Вели ученые богословские беседы, дрались между собой. Иногда он слышал голоса. Иногда видел себя со стороны. Порой видел землю с высоты птичьего полета.
Но сегодня с ним происходило что-то действительно странное. Умар взглянул на слона и тут же понял, что превратился в слона. Нет — всегда был слоном. И папа был слоном, и мама слоном, в смысле слонихой...
Умар затрубил, радуясь открытию, и пошевелил ушами, отгоняя докучливых слепней.
А над слоновьим загоном тянулся журавлиный клин, и два слона, задрав головы, неотрывно смотрели на больших белых птиц...
— Ситой, ситой, — заорал с соседнего слона парень из африканской глубинки, — совсим ишак умом стал? Совсим умом дурак?
Абдульмухаймин проснулся и сразу понял, в чем дело.
Слон парня потерял разум, проломил жерди загона и попер по направлению к лесу. И все ему было нипочем: затаптывал юрты, воинов, лошадей и наложниц, что принадлежали хазарским воинам. По мере продвижения животного к заветной цели все чаще звучали истошные вопли и проклятия.
Слон Абдульмухаймина тоже вскоре потерял разум и бросился в лес, но перед этим с ловкостью обезьяны на него забрался Умар и принялся трубить, как трубят слоны.
— Стой, верблюжья моча, — орал бедуин.
Но злобные духи пустыни, перебравшиеся на Полянщину, видно, сводили с бывшим начальником стражей счеты.
Вскоре Абдульмухаймин с Умаром оказались в лесу...
Великий и непобедимый Силкер-тархан ходил взад-вперед в шатре из белого войлока, не находя себе места. Вот уже два раза по десять дней шло его войско — скрипели телеги, ревели боевые слоны, ржали кони. И за все эти дни не было ни одной битвы, тысячи входили в земли недруга, как нож входит в масло. Но бескровное продвижение вовсе не радовало Силкер-тархана, напротив, вселяло тревогу. Куда делись поляне, их скотина, их скарб, их запасы? Эти вопросы не давали покоя полководцу. Войско идет двадцать дней, а продовольствие пополнять негде. В некоторых сотнях уже, по слухам, начинают собирать съедобные коренья. Это значит, скоро воины станут роптать. И еще эти боевые слоны...
Если бы не слоны, Силкер-тархан не столь бы печалился. Проклятые твари совсем извели полководца! Они были постоянно голодны и жрали все подряд — зазевавшихся воинов с лошадьми в том числе. А Умар, этот ничтожнейший из людишек, вместо того чтобы усмирять огромных зверей и внушать им уважение к непобедимым воинам, валялся, упившись кумысом.
Чавала-бай, который должен был пойти вместе с войском, остался в Каганате. Всемогущему беку так понравились задушевные песни Чавала-бая и его соплеменников, так пришлись по сердцу веселые танцы смуглых женщин, что всемогущий бек решил: пусть Силкер-тархан отправляется в поход с одним Умаром. (И настрого приказал, чтобы слоны вернулись из похода в целости и невредимости!) А сам загулял.
«Ай-нэ-нэ-нэ-нэ-нэ», — до сих пор звучало в ушах Силкер-тархана. До сих пор перед глазами стояли соблазнительницы, танцующие незнакомый танец, от которого кровь вскипает в жилах.
«Беда, — ворчал тархан, меряя шагами юрту, — вино и кумыс нашему беку заменили разум».
На пути тысяч попадались селения, ворота их были открыты, а рядом со створками стояли мужики в волчьих шкурах и поясным поклоном приветствовали хазар. Славянин Кукша, пришедший к Величайшему, сдержал обещание — его лютичи и впрямь отомкнули запоры. Только какой в том прок? За городьбами не то что людинов, и псов-то не было. Лютичи говорили, ушли-де поляне. Силкер-тархан и сам понимал, что ушли, не забрали же их злобные духи. А вот куда ушли, про то лютичи не ведали. Опускали взоры и мычали: наше дело маленькое, нам сказали, мы открыли, а про то, чтобы дознаваться, куда народ ховается, не сказали, мы и не дознавались.
Если бы поляне просто ушли, оставив на разграбление селения, это было бы еще полбеды. Так ведь они ушли со всем скарбом, скотиной и домашней птицей. Вымели все подчистую, клока сена не оставили. А войску-то добычу подавай, и кормить его надо. А где брать провиант и серебро-злато, как не у побежденных?
Полог юрты отодвинулся, и в шатер вошел Арачын. Воин тут же опустился на колени и стал молча ожидать, когда Силкер-тархан заговорит с ним. Сотник Яростных явился без зова, что говорило о крайних обстоятельствах.
Силкер-тархан уставился на Арачына единственным глазом:
— Говори!
— Пусть руки твои, не зная устали, разят врагов, пусть сердце твое бьется до девяноста девяти лет, пусть твои жены толстеют, пусть стада твои будут неисчислимы...
Арачын мог бы до заката рассыпаться в благих пожеланиях, если бы Силкер-тархан не остановил его властным жестом:
— Пусть удача сопутствует тебе! Говори, что за весть ты принес.
— На нас напали, Непобедимый, — гневным голосом проговорил сотник.
Глаз Силкер-тархана вспыхнул — наконец-то появился враг. Враг — спасение для войска.
— Кто напал на вас?
— Тысяча Ирсубая стоит недалеко от леса, — принялся объяснять сотник, — ты знаешь, Непобедимый, как прозорлив Ирсубай, как хорошо он умеет выбирать места для стоянки...
В поход отправились всего пять тысяч воинов — для славян и этого довольно. Чтобы взять их столицу Куяб — обыкновенную деревню, — не требуется великое войско. Каждый темник отобрал из десяти тысяч одну и возглавил ее.
— Я не спрашиваю, где тысяча Ирсубая, я спрашиваю, кто на вас напал.
— Когда настала ночь и доблестные воины заснули, и только караульные зорко несли стражу...
— Кто на вас напал?! — выходя из себя, прорычал тархан. — Говори, если не хочешь лишиться языка!
Арачын побелел и затараторил:
— Мы не видели, Непобедимый, свет наших костров не мог разогнать сгустившуюся мглу. Наших воинов посекли около сотни... Ирсубай думает, что на него напали злобные духи, иначе почему наши острые сабли и меткие стрелы не поразили ни одного? Только одного старика дряхлого поймали. Ирсубай думает, что старик этот шаман, и его следует предать мучительной смерти.
Силкер-тархан вновь принялся ходить по шатру.
— Убирайся, — наконец приказал полководец, — и передай Ирсубаю, что я недоволен! И еще скажи, что, если с головы старика упадет хоть один волос, Ирсубай тяжко пожалеет, что родился на свет.
Когда Арачын скрылся за пологом, Силкер-тархан тяжело опустился на белый войлок и наполнил пиалу кумысом. Погруженный в тяжкие думы, долго он сидел недвижим, прислушиваясь к шепоту ветра.
* * *
Доказал Жердь, кто голова в Партизанке, а кто язык бескостный, делом доказал. Пока Угрим разговоры разговаривал, Жердь собрал дружков-ватажников, да и двинул на хазар лесными тропами. Ушел из веси тайно, не испросив дозволения. Угрим, небось, всех собак на него спустил, небось, и отца и матерь недобрым словцом помянул. Пущай... Жердю бояться нечего — победителей не судят. А таких, как он, и подавно — своей крови ватажники не пролили, лишь во вражьей изгваздались! Впрочем, все же одного бойца недосчитались — Булыгу. Ну, да не велика потеря — старик дряхлый. И взял-то его Жердь лишь из уважения к сединам. Хотел дед помереть в сече, вот и помер. Стало быть, и не потеря вовсе.Недаром ватажники чернили золой белые рубахи и лица да обувались в заячьи поршни. Подобрались невидимо-неслышно, порезали сонных хазар, да и в лес, к схронам, загодя заготовленным. Отсиделись пару денечков и в Партизанку двинули. Ушла ватага Жердева из-под самого хазарского носа, ворог только зубами клацнул.
Радовался Жердь, хвалился. И перед ватажниками, и перед другими, кто не был с ним, а сидел в Партизанке. После вылазки сильно авторитет его вырос. Людины к нему за советом шли, и за судом, и так, бражки попить. Угрим волком смотрел, а сделать ничего не мог. Потому — поляне доблесть и удачу ценят. А того и другого у Жердя было в избытке. Доказал он! Угрим же как был ковалем, так и остался. Не верховодить ему над ратью. Жердь верховодить будет, так боги рассудили.
* * *
С колодкой на шее Булыга валялся меж телег на хозяйственном дворе. Веревка больно врезалась в запястья, и старик жалобно скулил, но до него никому не было дела. Кто-то грыз баранью кость, кто-то вострил саблю, кто-то выл заунывную хазарскую песнь, кто-то бранился степным матом, кто-то чистил лошадь, кто-то справлял нужду, а несколько воинов прикладывались к фляге, найденной за пазухой у Булыги, передавали ее друг другу и нахваливали напиток... И так они радовались дармовому пойлу, что остальные тоже к ним присоединились — справные хазарские вой должны делиться со товарищами, особливо тем делиться, что досталось на халяву.Воинский стан жил своей жизнью, и в этой жизни места для Булыги не было. Зато вполне могло найтись для Азея... И Азей появился, будто бабочка из куколки.
Действие снадобья, коим каждое утро натирался Булыга, закончилось, и лицо старика претерпело сильные изменения. Сперва двинулась в исходное положение челюсть, за ней нависший над всем остальным тяжелый лоб сел на положенное место, свернутый набок нос пополз в природой предусмотренное место, брови, сложенные крыльями подстреленной птицы, распрямились, и, наконец, губы, расплющенные в две коровьи лепешки, обрели естественные очертания. Изменение внешности сопровождалось душераздирающим скрежетом костей и стонами.
Хазары забеспокоились.
— Ой-йо, Хаан, не иначе демон смерти вселился в раба!
— Ты что, Астай? Разве не знаешь, что нельзя упоминать демона смерти, ты навлечешь беду на всех нас!
— Тебе следует сломать хребет, Астай. Упомянуть демона смерти, мыслимое ли дело?
— Теперь не будет нам удачи, Астай. Ой-йе, что же ты наделал, зачем сказал «демон смерти»?
Булыга извивался, хрипел, выбрасывал пену изо рта, как загнанная лошадь.
— Может, отрезать ему голову, что скажешь, Хаан?
— Скажу, чтобы ты молчал, Астай. Твой поганый язык доведет до беды.
— Ты, Астай, верно, хочешь, чтобы Силкер-тархан свернул нам всем шеи. Разве тебе не известно, что старика на закате надлежит доставить в прекрасную белую юрту великого тархана?
Мало-помалу корчи отпустили Булыгу, и пред хазарскими взорами предстал вполне обыкновенный старикашка, каким несть числа на белом свете. Ничем не примечательный, с жиденькой бороденкой, со страхом в глазах.
— Ой-йо, Хаан, демон смерти утащил раба и дал нам другого.
— Теперь ты, Сайыт, упомянул того, чье имя под запретом! Ты глупый баран, Сайыт!
— Ой-йо, Силкер-тархан не простит нам пропажу раба.
Хаан взглянул на Астая и... от неожиданности закричал — вместо старого знакомца перед ним кривил гнусную физиономию НЕКТО. Этот НЕКТО ничем не напоминал красавца Астая — ни горбатой спиной, ни скособоченным носом, ни глазами, вылезающими из орбит, ни трясущимися руками, ни слюнкой, сбегающей с нижней выпяченной губы.
— Раба не простят нам пропажу, — заплетающимся языком подтвердил Астай, — тархан Силкер больно злой, как собака, ар-р-р-р...
Хаан хотел окоротить наглеца, чтобы не смел сравнивать великого полководца с низким четвероногим, но вместо гневной речи выдал:
— Не-е-е, Астай говорит плохо, очень не злой тархан Силкер, много хорошего делать...
«Астай виноват, — думал Хаан, пытаясь обуздать свой язык, — зачем демона помянул...»
— Твой лицо сильно некрасивый, — прохрипел в самое ухо тот, кто раньше был Сайытом, — ой-йо, лицо-лошадь. Твой ног зачем коленком вперед?
— Твой язык пусть за себя говорит, за меня не говорит, да? Сам некрасивый ты, — ответил Хаан, не понимая, почему коверкает могучий и прекрасный хазарский язык, — слюнь твой течет сильно, рук твой, ой-йо, как лап курицын. Зачем на карачках твой туша стоит?
Те, кто прикладывался к Булыгиной фляге, а таковых в общей сложности набрался весь десяток Хаана, выглядели неважно. Булыга, он же Азей, злорадно хихикал и мысленно потирал руки. Зелье следовало втирать, втирать, а не заглатывать. Что с того, что запах у него приятственный и вкус как у меда. Кому и ослиная моча — мед, зависит от вкуса и привычки. Коли морду отварчиком натрешь, то ее судорогой сперва подернет, а потом так перекорежит, что мама не узнает. Если же в нутро отвар залить, тут не только морду перекосит, тут все на свете вверх тормашками встанет. И язык у того, кто отхлебнет зелья, тож так изогнется, что и не враз поймешь, о чем речь идет.
С плохо скрываемой радостью Азей наблюдал за своими пленителями и не заметил, как свечерело.
— Твоя сильно забыла, тархан Силкер звать хотел.
— Ой-йо, раб к Силкер вести.
— Моя вести, твоя вести, ой-йо, Силкер-тархан, грозный тархан...
Те хазары, кто стоял на ногах, скривив шеи и пуская слюни, окружили Азея плотным кольцом. Те, что на четвереньках, встали вторым рядом, дергая головой и рыгая. Пинком старика заставили подняться, Хаан трясущимися руками принялся разматывать аркан.
— Раб в колодка, — проблеял кто-то из воинов, — аркан зачем нужен?
Хаан так вылупился на вопрошавшего, что Азею подумалось: вот-вот глаза вывалятся.
— Утащить прежний раб, — затрясся Хаан, — этот не утащить.
— Твой мудрость велик.
Аркан захлестнулся под самым подбородком, который почти лежал на колодке, Хаан потянул, и Азей поплелся вслед за хазарином.
Хромые, кособокие, горбатые, в дурно пахнущих портах, хазарские вой пошли, поползли, побежали на четвереньках за десятником Хааном. Силкер-тархан велел десятке Хаана не спускать глаз с раба, и вой не спускали. Десять пар выпученных глаз сверлили Азея...
* * *
Силкер-тархан не боялся смерти, Силкер-тархан боялся позора. Смерть — пустяк. Сабля чирк — и нет тебя. А позор, он на века... Разве мог думать одноглазый полководец, что однажды позор сам явится в его юрту и будет одет как хазарский десятник... Его, Силкер-тархана, десятник! Видно, под злосчастной звездой родился тархан, раз увидел такое.— Твоя, тархан Силкер, раба пришел. — Позор осмелился раскрыть рот, позор брызгал слюной и рыгал, позор вонял, как не воняет козел после долгой зимы, позор чесался, как шелудивый пес, и таращил глаза, как жаба, позор с треском портил воздух, позор икал, позор вытирал рукавом кольчуги сопли, позор натужно зевал, позор дергал шеей... Ой-йо, за что Всемогущий Тенгри дозволил увидеть такое? Или Всемогущий Тенгри дает знак? Как истолковать его?
Таких, как Хаан, толпилось еще девять у прекрасной белой юрты, тархан видел, тархан осторожно отодвинул полог и выглянул наружу. Куда катится Каганат, если его лучшие воины превращаются в ТАКОЕ?
Единственно верное решение пришло внезапно, как всегда приходит единственно верное решение. Гнев Силкер-тархана сотряс войлочные стены великолепной белой юрты.
— Убейте их всех, — крикнул он своим Яростным, — это не воины, это позор!
Сразу же на душе полегчало. Все правильно. Если Хаан дожил до такого унижения, значит, ему пора к предкам. Два телохранителя, стоявшие у входа, бросились к Хаану и утащили его. Снаружи донеслись крики, много криков. Тархан усмехнулся — у него отлегло от сердца. Так будет с каждым, кто осмелится потерять человечье обличье, кто пьянством и разгулом доведет себя до того же, до чего себя довел Хаан. Тархан решил!
Но почему Хаан превратился в скотину, когда доблестное хазарское войско вторглось в земли врага? Он мог бы потерять человеческий облик до или после. Догадка обожгла Силкер-тархана, и от нее лоб одноглазого полководца покрылся испариной. Не нужна хазарам эта дикая сторона с ее лесами и полями, топями и неудобями, не нужна, и все тут. Здесь под каждой корягой или нечисть сидит, или гадюка, или яма ловчая выкопана, или, на худой конец, куча навалена. А комарье... Разве может быть такое комарье? Все войско чешется! А дожди... Как развезет — войско в грязище утопает... Возвращаться надо, вот какая догадка посетила тархана. Возвращаться, пока возможно, пока кости целы! Это враги Каганата нашептали Обадии идти на Полянщину. Что для полянина хорошо, хазарину — смерть!
Силкер-тархан осушил пиалу кумыса, по очереди сложил в кулак пальцы сперва на правой руке, потом на левой, и еще раз так, и еще — досчитал до девяноста девяти. Невозможно, никак невозможно. За такую самодеятельность Величайший с живого кожу снимет.
Взгляд Силкер-тархана упал на ничтожного старикашку, распростертого на полу юрты, и надежда вернулась к полководцу, а с ней — уверенность. Полководец поманил толмача, который достался ему от бывшего куябского князя Истомы. Ловкач подполз к полководцу и с собачьей преданностью уставился в глаза.
— Пусть этот старец расскажет все, что знает, иначе я прикажу вытянуть из него жилы.
Ловкач перевел, и старик что-то затараторил.
— Он говорит, что сдался твоим добрым воинам по своей воле.
— Спроси, почему он это сделал.
— Он говорит, господин, что служит Отцу Горечи, что он не славянин, а лютич, и пришел к тебе, чтобы раскрыть козни сиволапых.
Тархан задумался:
— Опять лютич... Может, хоть от этого будет толк.
Когда старик закончил свой рассказ, сердце тархана возрадовалось. Он велел позвать Кукшу, и тот подтвердил, что старик и впрямь его человек. Значит, Азей сказал правду. Что ж, скоро хазарские клинки умоются вражеской кровью. И это хорошо!
* * *
Пьянь подзаборная, ишак безмозглый — муженек ее и не думал вести себя как человек. Выскочила за чурку, дура, теперь мучайся! Светка готова была задушить Умара собственными руками, вернее, одной рукой, потому что другой с удовольствием прикончила бы Вишвамитру. Это ж надо, алкаша к пойлу приставить! Умнее ничего придумать не мог, старый хрыч. А чего ему? Знай себе сидит целыми днями, раскачивается да «ом-м-м-м» тянет. А Умар-то не просыхает... И видения ему все — то шайтан, то бабы в исподнем, то джинн, то слон в яблоках... Убила бы гада.Светка бродила по шумному итильскому базару, приценивалась, торговалась. Покупала снедь, чтобы кормить непутевого муженька. Вдруг ее кто-то крепко схватил за локоть. Светка резко обернулась. Перед ней стоял не кто иной, как Николай Петрович Кукшин — ее кошмар двадцатого века.
— Не ори, — под ребра кольнуло острие кинжала. Светка испуганно закивала, и Кукша потащил ее прочь с базара.
— Не ждала, девочка, что свидимся? Вишь, как оно бывает. — Кукша толкнул ее, и Светка налетела спиной на стену дома.
— Ты же...
Вокруг сновали люди, но никому не было дела до чужестранца и какой-то девки.
— Подвела ты нас тогда под монастырь, сука, все братство в Буграх[42] повязали, — надвинулся Кукша. — Давно я за тобой приглядываю.
— Что, убьешь?
Кукша неприятно засмеялся:
— Сперва хотел, едва удержался... Уж больно насолила ты мне. А потом решил, помнишь, как в мультике про Маугли — мы с тобой одной крови, ты и я. Ты такая же, девочка, только дай развернуться — понатворишь делов. Да и понатворила уже. Я тут мозгами пораскинул: ты Умара надоумила в халифы податься, ты, больше некому. Ты ж исторична. Рассчитала все, легенду исторически грамотную придумала. А он, вишь какое дело, слонов на Русь, пардон, на Полянщину привел. Ты хоть понимаешь, что такое слон в восьмом веке, да на Полянщине? Это же оружие массового уничтожения!
— Зачем пришел?
— Правильный вопрос, девочка, своевременный. Затем пришел, что Умар твой, муженек ненаглядный, своими слонами мне поперек горла встал. А тот, кто мне поперек горла, долго не живет, сама знаешь. Вишь, беда-то какая, обласкал Величайший Умара, сказал, что его вместо меня, вместо достойнейшего, каганом славянским сделает. Хоть и маешься ты с басурманином своим, а думаю, прикипела. Так уж баба устроена: чем плоше мужик, тем дороже. Вот и сделай, как велю. Тогда Умар жив останется.
Светка знала, что за тип Кукша — ему человека зарезать, что муху раздавить.
— Что делать надо?
— Это другое дело. На вот. — Он протянул Светке кожаный мешочек с порошком. — Подмешаешь в кумыс, который Умар слонам дает.
— Что это?
Кукша опять засмеялся:
— Или слоны подохнут, или Умар. Выбирать тебе. Светка брезгливо взяла мешочек, спрятала за отворотом халата.
— Я подсыплю в кумыс, ты ведь этого хочешь. — Кукша кивнул. — Но если с Умаром что-нибудь случится...
— Ой боюсь, боюсь, — замахал руками Кукша. — Да ничего с дураком твоим не случится. Кому он нужен без слонов-то?
Светка отпихнула Кукшу и пошла прочь.
— На рассвете! — крикнул он ей вслед.
* * *
Кукша не собирался убивать слонов. Любитель дешевых трюков, он задумал другое. Твари должны взбеситься и, потоптав десяток-другой хазар, пасть смертью храбрых под ударами обозленных воев. Авторитет Умара после такого слоновьего поведения сильно пошатнется. Силкер-тархан и через него сам величайший поймут, кто есть кто. Слонов привести — ума много не надо, а вот заставить их служить как следует... А раз Умар не заставил, какой же из него славянский каган, он и славян не удержит. Тогда все поймут, что только он, Кукша, держит свое слово. Сказал, ворота откроют — ворота открыли. Сказал, беспрепятственно хазары пройдут по Полянщине — так и вышло. Кукшу наградят, а Умара, пустобреха такого, предадут мучительной смерти.Ради высокой идеи Кукша не пожалел таблеток LSD, прихваченных в двадцатом веке. Растолок их и вручил порошок Светке. Слоны от этого зелья должны совершенно спятить...
* * *
Умар не мог больше держаться. Этот запах! Ах, как пахнет кумыс на рассвете, как благоухает, как веселит душу. Разве глупые ушастые твари заслуживают напитка богов? Он напоил двух слонов и приложился сам. И плевать на Абаль, пусть орет, что не мужик. Еще какой мужик! Захотел — выпил. Захотел — не выпил.Обычно после того, как Умар выпивал кумыса, к нему являлись духи, люди, облака, юрты, коряги, лошади, овцы, верблюды... Гости являлись по одному и группами. Вели ученые богословские беседы, дрались между собой. Иногда он слышал голоса. Иногда видел себя со стороны. Порой видел землю с высоты птичьего полета.
Но сегодня с ним происходило что-то действительно странное. Умар взглянул на слона и тут же понял, что превратился в слона. Нет — всегда был слоном. И папа был слоном, и мама слоном, в смысле слонихой...
Умар затрубил, радуясь открытию, и пошевелил ушами, отгоняя докучливых слепней.
А над слоновьим загоном тянулся журавлиный клин, и два слона, задрав головы, неотрывно смотрели на больших белых птиц...
* * *
Одна радость осталась у Абдульмухаймина, бывшего начальника стражей каравана, — сладкий утренний сон. Без тревог и сновидений. Но, похоже, и последнего лишили Абдульмухаймина злобные духи пустыни. Хотя откуда им взяться, духам пустыни, на Полянщине?!— Ситой, ситой, — заорал с соседнего слона парень из африканской глубинки, — совсим ишак умом стал? Совсим умом дурак?
Абдульмухаймин проснулся и сразу понял, в чем дело.
Слон парня потерял разум, проломил жерди загона и попер по направлению к лесу. И все ему было нипочем: затаптывал юрты, воинов, лошадей и наложниц, что принадлежали хазарским воинам. По мере продвижения животного к заветной цели все чаще звучали истошные вопли и проклятия.
Слон Абдульмухаймина тоже вскоре потерял разум и бросился в лес, но перед этим с ловкостью обезьяны на него забрался Умар и принялся трубить, как трубят слоны.
— Стой, верблюжья моча, — орал бедуин.
Но злобные духи пустыни, перебравшиеся на Полянщину, видно, сводили с бывшим начальником стражей счеты.
Вскоре Абдульмухаймин с Умаром оказались в лесу...