Страница:
ПЕРВЫЕ БЕЗОБРАЗИЯ
Глава 1,
Глава 1,
в которой Степан Белбородко становится воеводой
Аютовка — затерянная весь на берегу Днепра. Время не определено
На берегу малоприметной речушки, впадающей в дядьку-Днепр, за высоким острогом спряталась весь. Люди в ней жили с виду самые обыкновенные, как везде. Разору соседям не чинили, по дорогам и лесам не баловали. Жили да дань Истоме платили, пока князь в силе был. Все как у всех. Так же землю пахали да хлеб сеяли, так же рыбу из речки тягали. И горести и радости у них те же, что и у других. Разве что лица не такие угрюмые, как у прочих огнищан, так это только в их пользу говорит. (Слухи ходили, что лютовичи отвар из трав ободряющих употребляют, оттого и жизни радуются.) А что прозывается весь Лютовкой, так то ради отворота волков, коими здешние леса богаты. Не станет же Лютый рвать родича своего... Случайный путник, оказавшийся в селении, думал примерно так. Пока билось сердце...
Днем жители Лютовки и правда мало чем отличались от других полян. Зато ночью...
Вокруг острога и за речушкой высился лес. И не просто лес — пуща. Ни большака, ни троп, мало-мальски приметных. Дурной лес, недобрый. Ни тебе березки веселой, ни клена востролистого, ни дубка, богам угодного. Одни елки.
Чужак, нечаянно попавший сюда, почуял бы, как в нутро залазит липкий страх, шевелится, подступая тошнотворным комом к горлу; как ноги становятся будто бревна — не своротишь... Но чужаки в этот лес не забредали, а коли и забредали, то ни один не выходил. Даже зверь — и тот здешними местами брезговал. Лишь изредка занесет косого, промелькнет серый комочек — и прочь, в свой удел, пока ноги целы. Зато змей под корягами гнездилось в избытке. Ступи неосторожно — и отправляйся к пращурам в Ирий.
Чужаки в ельник не захаживали, зато лютичи что ни ночь — тайной, едва приметной тропой, да к Чернобожьему капищу. Кумир стоял на рукотворной поляне недалеко от гнилого болота, В два человеческих роста, вырубленный из обожженного молнией могучего дуба, он внушал страх и почтение. Еще бы! Огромные лапы с выпущенными когтями тянутся, готовые вырвать сердце, ощеренная волчья пасть обагрена кровью жертв, на плечах и груди божества — ошметки человеческой плоти, а земля перед деревянными ступнями скользкая от крови.
Перед идолом росли две гибкие осины, неведомо как пробившиеся в густом ельнике. Не иначе Чернобожья воля допустила их до белого света. Когда наступала ночь жертвоприношения, деревья изгибали, привязав к кумиру, и к кронам прилаживали крепкие сыромятные ремни с петлями. Руки и ноги жертвы просовывали в петли, а потом, когда Отец Горечи перерубал веревки, осины распрямлялись, словно плечи огромного лука. Вот почему на елках болтались человечьи потроха...
Каждое полнолуние Чернобог требовал жертвы. Вокруг истукана запаливали двенадцать костров, над кострами ставили на железных треногах горшки с вонючим варевом, и Отец Горечи принимался творить обряд. Он приказывал помощникам раздеть приговоренного, ритуальным ножом надрезал ему руку и подставлял под алую струю белую тряпицу. Когда тряпица набухала от крови, подручные раскладывали жертву меж осин, затем поднимали Отца Горечи на дубовом помосте к пасти истукана, и Отец Горечи обтирал кровавой тряпицей клыки идола, шепча заклинания:
— Черный Бог, великий, силой своей обереги, заступись, прими во владения свои, врагов наших пусть жабы жрут, змеи зажалят, а нас, чад своих, оборони...
Толпа, собравшаяся на капище, не шелохнется, все стараются не пропустить ни единого слова. Помост тяжел, жилы на шеях подручных вздулись, но не торопится Отец Горечи, все громче и громче творит заговор:
— ... Одолей Рода, да Макош, да Даждьбога, да Перуна, встань над всеми Бог Черный, нашли мор, покарай тебя не чтящих, посевы пожги, скотину занедужь... а мы кровью тебя напоим, песнями позабавим... Оборони чад своих, дай силу и удачу...
Отец Горечи кричит все громче, и вот капище звенит от могучего голоса. Подручные обносят помост вокруг идола, и с каждым кругом вопли Отца Горечи становятся все более неистовыми. Когда помост двенадцатый раз обходит божество, предводитель обессилено падает, и подручные осторожно опускают свою ношу на землю. Отец Горечи долго лежит, свернувшись, как младенец в утробе, потом вдруг вскакивает и начинает неистово плясать. Людины заворожено смотрят, как взметываются и опадают, словно крылья, руки ведуна, как он, подражая волку, ссутуливается и бегает на четвереньках вокруг идола, как вдруг медленно поднимается и раскачивается, будто медведь... Силы вдруг оставляют Отца Горечи, и он падает за спиной божества.
Бьют бубны, тенькают ложки, терзают душу свирели...
— Отец Горечи — наш заступник, — кричат лютичи, — гостит у Чернобога. Отец Горечи замолвит доброе слово...
Все радуются и славят Черного Бога. Подручные поят лютичей дымящимся варевом из горшков, и людинам мерещится, что вместе с ними пляшут лесные духи, а лешие и кикиморы повылезали из берлог и с завистью наблюдают, прячась за деревьями.
По мере того как горшки с варевом пустеют, многим начинает казаться, будто истукан оживает. Он шевелит пальцами, ворочает головой, тянет когтистые лапы к лютичам, плотоядно щерится.
Тогда лютичи поднимают страшный шум, умоляя Отца Горечи заступиться за них. И Отец Горечи заступается... Он перерубает веревки, и осины разрывают жертву прямо над башкой истукана. Истукан больше не угрожает лютичам, и те до самого утра беснуются, славя Чернобога...
Лето Года Смуты. Куяб
В хмурый летний денек Степан Белбородко впервые появился в Куябе. Любомир за то время, пока они были в походе, присмотрелся к Степану, за которым после сечи близ Дубровки утвердилась слава берсерка, ведуна и везучего малого. Присмотрелся и... сделал своим ближником. Что-то заставило Любомира опереться на Белбородко. Что, Степан так и не понял. Может, варяг почуял, что за ним стоит сила иного мира, и решил привлечь ее на свою сторону?
Как бы то ни было, Любомир поселил Степана в своем доме, не в доме — в хоромах. На Любомировом дворе нашлось место и для Лиска, Степанова любимца. Белбородко соорудил для собачки что-то вроде шалаша-будки, объяснив, что-де пес не простой, а весьма ценной породы — хазарский сыскач, что-де такие собачки на вес золота, потому как нюх у них отменный, даже в дождь могут след взять. Любомир никак не возразил, только хмыкнул.
Жилище Любомира выгодно отличалось от других куябских строений. Это была не обычная, уходящая нижними венцами в землю изба, почерневшая от времени, а в два этажа, на внушительные валуны опирающееся строение с несколькими башнями, с прорубленными в стенах небольшими окнами, которые затворялись на ночь резными ставнями. Внутри имелось множество комнат, стены завешены коврами.
Любомир, поймав удивленный взгляд Степана, ухмыльнулся:
— Вишь, какую хоромину ромейские зодчие справили.
По всему было видно, не бедствовал тиун. Оно и понятно, от каждого полюдья перепадало...
Жилище Любомира располагалось в посаде, а не в детинце. Вроде бы такой фигуре, как тиун, надлежало селиться близ князя, а не среди простолюдинов. Во всяком случае, Степану представлялось именно так. Не выдержал, поинтересовался.
— На Горе тож хоромина имеется, — ответствовал Любомир, — только не житье там, пред княжьим-то оком. А здесь вольно.
«Вот и я всегда начальства сторонился», — не без симпатии подумал Степан.
Некоторое время Белбородко слонялся по двору без дела, заглядывался на дворовых девок да старался чем-нибудь заняться от скуки. Задача оказалась прямо-таки невыполнимая. Хотел было дровишек порубить, так парень дворовый, тюкавший топором, руками замахал: дескать, ты чего, не барское это дело, еще рученьки занозишь. Девки на контакт не шли, любые попытки сближения заканчивались смущенным хихиканьем и скорым улепетыванием. Видно, хозяин не давал распоряжений насчет гостя. Мог бы и дать...
Лисок, в отличие от Степана, под домашним арестом не сидел. Сыскач быстро освоился, свел дружбу с местными псами и, судя по всему, приобрел у них великое уважение. Еще бы, у кого еще из куябских пустобрехов имелось собственное жилище, у кого на шее болтался ремень с железными бляхами... Не иначе рыжий малыш — собачий князь. А коли так, надо быть к нему поближе, а то другие, кто порасторопней, место займут. В сопровождении свиты Лисок то и дело предпринимал вылазки. Степан не возражал. Пускай гуляет, чего животину на привязи зря держать.
Вечерами приходил Любомир, злой, как Чернобог, разгонял дворовых и тащил Степана пить медовуху да гутарить.
«Ох уж эти мне разговоры за жизнь, — думал Степан, — крест психолога! И не хочешь, не надо тебе, чтобы вещали о своей горькой судьбине, ан лезут и лезут... То ли слушаешь вдумчиво, то ли в лице что-то располагающее... Тоска-с!»
Любомир костерил конунга Истому на чем свет. И такой он, и сякой, и разэтакий. Степан вдумчиво говорил «угу», задавал наводящие вопросы. Выходило, что Истома превысил полномочия, данные ему советом племен. Совет племен трав десять тому назад избрал паскудника воинским вождем, дескать, в походы ходить да от татей оборонять, а он возьми да и набери наемную дружину (на казенные-то денежки отчего ж не набрать?) из всяких доброхотов — хазар, варягов, арабов да и своих же полян. Дружине, понятно, своих грабить завсегда проще, чем в походы на врагов ходить. Вот и занялись. Полюдье за полюдьем... А народ стонет...
Обычно после упоминания про стонущий народ Любомир начинал каяться. Де и он свою руку приложил, дань для Истомы собирал. Только если бы кто другой собирал, то во сто крат хуже было бы, обдирал бы этот кто другой людинов, как березку на лыко, а он, Любомир, с понятием брал, последнее не изымал. Потому людины к нему с уважением относятся и камня за пазухой не держат. Истома же — пес шелудивый, и псу надо хвост прижать. Прознал, что хазары собираются на полян двинуть, так и вовсе сладу с ним нет. Войско разболталось, раньше хоть его слушались, теперь же всяк за себя. Истома с малой дружиной по дворам богатым шарит, грабежом промышляет. Кмети, которые на княжьих пирах подале от князя сидят, тож в ватаги сбиваются да зажиточных людинов треплют, гостей-купцов обижают. Видно, помирать за полян неохота, а охота добра побольше нахапать да всей ратью присоединиться к врагам. Всей, да не всей. Немало тех, кому совесть подороже собственной шкуры будет.
Любомир божился, что он будет не он, если Истоме жизнь не подпортит. Стала-де славянщина Любомиру, что мамка, а кто мамку свою на поругание отдает, тот... Выражался тиун крепко.
Соберет верных людей в кулак, подымет концы оружейный, да кожевенный, да гончарный... Ох, полыхнет! Народ Полянский что аркуда[3] — неповоротлив, на подъем тяжел. Но уж коли расшевелится... только клочки от истомовской рати полетят. Как кур перережут!
Наступало утро; просыпаясь с больной головой, Любомир отправлялся народ баламутить. Да не один, а в окружении трех десятков отборных кметей, испытанных в боях. Степан же маялся от безделья.
Начало зимы Года Смуты. Лютовка
Прежде чем идол ожил, Кукша, он же Отец Горечи, трудился над ним седмицы три, не меньше. Пришлось даже наложить табу на капище — Кукша запретил адептам братства появляться на поляне и в ее окрестностях, сказав, что-де Чернобог прогневался на лютичей и разорвет каждого, кто к нему приблизится. Для острастки пришлось кончить одну любопытную бабешку и разметать кишки по всему лесу. После этого ни одна живая душа к поляне на десять полетов стрелы не подходила. Сам же Кукша почти каждый день копошился возле истукана. Не зря же Отец Горечи прожил лет десять в двадцатом веке — знал разные хитрые штуки.
Сперва изготовил инструменты, потребные для работы. Сверло да пилу одноручную, да долото, гвоздей малых запас, штырь железный, кольца да колеса зубчатые, в будущем шестернями прозванные, и цепь еще, которая на зубцы налезала. Не сам, конечно, изготовил, ковалю сказал, что и как сделать. Того, что коваль проболтается, не боялся, потому как загодя выдрал ему язык и скормил псам на капище во славу Чернобожью. Людинам объяснил, что-де сболтнул Микула лишнего, Чернобога помянул всуе, вот и повелел бог наказать охальника. А народ и не протестовал, наоборот, радовался даже.
Если бы и хотел Микула навредить Отцу Горечи, все одно не смог бы, потому как мычать только и был способен. Да только Микула не хотел... А все благодаря чудесным кругляшам, которые прихватил Кукша из будущего. Рожица на них смешная — дуга вместо рта и две точечки вместо глаз. Видно, дух изображен, что людей разума лишает. Растолок Кукша четыре кругляша да и сыпанул в отвар из зверобоя (Микула захворал, и Кукша взялся его полечить), дал ковалю выпить. С тех самых пор Микула себя считает то молотом, то наковальней и об утраченном языке не жалеет. Ест, да спит, да в кузне трудится. Хорошие кругляши, правильные. Жаль только, их запас на исходе...
Как сделал Микула, что надо, Кукша сразу отправился на капище. Не таясь отправился, открыто. Сказал-де, тайный обряд творить будет, чтобы Чернобога умилостивить. Заступником себя перед людьми выставил и потребовал от каждого дома требу — меда хмельного, порося дородного да гуся жирного. В тот же день на Кукшин двор добро свозить стали.
Сечень[4] выдался метелистый да на мороз не скупой. Кукша то и дело дышал на заиндевевшие пальцы, разминал их, чтобы разогнать кровь. Еще посреди капища возле огня отогревался, но долго не засиживался — зимние дни коротки, не заметишь, как темь навалится. А дел-то прорва, и дотемна их всех переделать надо!
Сперва принялся Кукша за истуканову башку. Добрым словом вспоминал бензиновые да электрические пилы — будь у него такая, вмиг бы справился. А так грыз древесину не больно-то острым Микулиным творением чуть ли не два дня.
Когда наконец управился, провертел сверлом дырку и насадил башку на железный штырь. Хорошо получилось. Прорезал в деревянной спине глубокую борозду, сверху выдолбил ямку-схрон. Собрал в ямке хитроумный механизм из шестерней, вставил в борозду железные кольца — ни дать ни взять — позвоночник, продел в те кольца цепь и обмотал вокруг шестерней, чтобы зубья в нее впились. Попробовал и залюбовался невольно — истуканова башка ворочается, глазами сверкает.
Убедившись, что механизм действует, Кукша приладил на истукана накидку из волчьих шкур, кое-где прихватил гвоздями, чтобы держалась покрепче. Затем вернулся в Лютовку и объявил, что Чернобог простил лютичей.
Лето Года Смуты. Куяб. Двор Любомира
Двор был обнесен дрекольем не хуже, чем в приснопамятной Дубровке, а у ворот стояли два дюжих воя, лыбились (а глаза настороженные) всякий раз, когда Степан подходил, но со двора не выпускали. Впрочем, Белбородко не особо и рвался. По большому счету, в Куяб соваться пока не следовало. Коли там всякие лихие дела затеваются, лучше посидеть, подождать. Голову сложить завсегда успеешь!
Дней через пять на двор Любомира стали стекаться кмети. В полном боевом облачении, на конях. Челядь с ног сбилась, размещая прибывавших. Любомир заметно повеселел, каждого встречал лично — проявлял уважение. Каждому подносил чарку.
Теперь он уже не отлучался по утрам. Сидел безвылазно у себя. Приходили людины, кланялись. Любомир потчевал их в хоромах, выходил пьяный, довольный.
— Заваривается каша...
Не нравилось все это Степану. Кметей пришло к Любомиру изрядно — сотни две. Да ведь у Истомы все равно воинов больше. А как навалятся? Любомир отмахнулся:
— Могли бы, уже навалились бы. Истомова рать нынче, что волчья стая без вожака. Им бы промеж собой не передраться, и ладно. Купцов грабят да людинов, что побогаче. Девок красных умыкают. Пьянствуют, песни горланят — куролесят кто во что горазд. Это уже не дружина, а татья ватага.
Песни орали не только истомовские кмети, но и любомировские. На одной из братчин, что тиун устраивал едва ли не каждый день, кмети избрали Любомира воинским предводителем, сиречь князем.
Сидели за длинным столом, произносили здравицы, славили хозяина. Любомир возвышался во главе стола, по левую руку — Степан, по правую — Алатор. Почему Любомир приблизил Алатора, еще можно было понять — старый боевой товарищ, вой опытный, в ратном деле умелый, но вот на кой ляд тиуну сдался Степан?! Белбородко пребывал в сильной задумчивости по этому поводу. Он же, кроме как дубиной, ничем драться не умеет. Полководческие навыки тоже не бог весть какие. Оказывается, был мотив.
— Для воинского вождя, коим вы меня избрали, главное — удача, — поднял кубок тиун. — Удачу же дают боги.
— Верно, — загудели кмети.
— Пусть тот, кто ведает волю богов, станет моей дланью. Тогда удача будет сопутствовать нам.
С командиром согласились, но на том условии, что сперва Степан должен доказать, что удача при нем. Пусть-де трех лучших бойцов одолеет, тогда примем. А нет... извиняй, князь. Тебя возвеличили, потому как знаем давно, Алатор тож в деле проверен. А Степан вроде и правильный муж, в берсерка обращаться умеет, да не из нашенских. Пусть выкажет доблесть и сноровку, тогда подчинимся.
На том и порешили.
Белбородко поднялся из-за стола, мрачно обвел взглядом хмельных кметей:
— Ну?.. С кем биться-то?!
Иссеченный шрамами Радож слез с лавки, пошатываясь, подошел к княжьему месту. Вой был самым старшим среди кметей, уцелел во множестве битв. Слово его было веско.
— Кровь нам твоя не нужна, — издалека начал варяг, — крови вдоволь навидались, верно, хлопцы? — Дружинники согласились. — Разумение нам твое важно узреть. Только разумение разное бывает. У курицы тож разумение имеется, только курячье, — кмети загоготали, — и у челядина... Разумение может к победе привести, а может к смерти...
— Да ты не тяни, диденько, — раздался задорный голос Кудряша, — ты ж старый, гляди, помрешь прежде, чем кончишь...
Радож зыркнул в сторону нахала, ухмыльнулся:
— Ин, гнус ты кусачий, Кудряш, понятия в тебе нет! А гнус завсегда бить надобно, чтоб людям жизнь не поганил. Я вот чего думаю, хлопцы, пущай для затравки Степан с Кудряшом схватится. Поучит поганца, а мы поглядим... Чего скажете, хлопцы?
— А чего, пусть, — раздались возгласы, — в драке Кудряш горазд. Бона, пол-Куяба переколошматил. Боевой пляс у него знатный.
— Да то ж я не виноват, — скалился Кудряш, объедая с длинного ножа кусок порося, — то ж я из-за девок.
Радож солидно откашлялся:
— Биться будете без оружия, на кулачках. За кровь да сопатку сломанную виру не взыщем. — Помолчал, пронзительно глядя в глаза Степану. — В бою всякое случается. Коли зашибет кто кого насмерть, так тому и быть. Ответ держать не будет. А победит тот, кто на ногах останется.
Следом в круг вошел Кудряш. Шевелюра всклокочена, на губах наглая ухмылка. Рванул ворот, сапоги забросил в толпу зрителей. Мотаясь из стороны в сторону, будто пьяный, стал прохаживаться на безопасном расстоянии. На Степана вроде бы и не глядит, а стоит тому дернуться, вмиг отваливает в сторону — разрывает дистанцию.
Белбородко не спешил — изучал противника. Пусть проявит себя, путь атакует. Степан стоял в свободной стойке, вес чуть сзади, руки в боевом положении — левая впереди, правая у солнечного сплетения.
Кудряш ходил и ходил, поплевывал, презрительно кривился, отпускал пакостные замечания. Как бы случайно разорвал дистанцию. Белбородко отреагировал мгновенно. Короткий удар...
Кудряш отскочил с проворностью, не свойственной пьяному, и глумливо засмеялся:
Ну, наглая рожа...
Если Белбородко защищался, то на него сыпался град ударов. Если нападал — проваливался в пустоту. Парень был словно из ртути — нападение перетекало в защиту, бросок — в уход. Степан всегда считал себя неплохим бойцом, но сейчас он попросту не знал, что делать. Если бы Кудряш был каменной стеной, Белбородко разметал бы эту стену, но Кудряш был не стеной — рекой... Изменчивой и непредсказуемой.
Кмети гудели, улюлюкали, тыкали в бойцов пальцами. Белбородко терял очки! Сильно терял. «Нет, ребята, так не пойдет. Вы ж со мной здороваться перестанете. Придется брать реванш». Придется вырубать Кудряша не «просто», а «с разумением». Так, чтобы все его коленца и частушки детским лепетом показались.
Белбородко заставил себя расслабиться. «У тебя достаточно времени, не суетись. Он не быстрее тебя. Не навязывай ему атаку. Следуй за ситуацией, исчезни, превратись в воздух».
Ага, превратишься тут в воздух, когда тебя охаживают со всех сторон, да так, что едва успеваешь отбиваться.
Кудряш ни мгновения не оставался на месте. Дыхалка — как у паровоза! Парень двигался с такой скоростью, что Мохаммед Али позавидовал бы. Степан только и успевал, что отбиваться. Разок съездил противнику по челюсти, так тот завопил:
Неспортивное поведение противника разозлило Степана. Экая скотина, частушки петь удумал. Степан погнал Кудряша по кругу, работая ногами.
— Ой, батюшки, — истошно орал Кудряш, — че это деется, живота лишают! Ой, спасайте, хлопцы.
Крутился, змей, извивался, корпус то вправо, то влево, отвечал размашистыми «корягами». А Степан месил воздух и подставлял под «коряги» блоки.
«Успокойся, — сказал себе Белбородко, — он ведь того и добивается, чтобы вывести тебя. Преуспел, бисов сын! Так ты только выдохнешься».
Лишь Степан ослабил напор, Кудряш принялся выплясывать:
«Коли так и дальше пойдет, он меня и правда сделает. Осторожный, умный, хитрый...»
Но была у Кудряша слабина — знал хлопец, что хорош в бузе, привык побеждать, привык, что соперник обязательно ошибается. Степан нутром почуял все это и решил использовать...
Кудряш прыгал перед ближником Любомира, молотил его ногами и руками. Напропалую не лез — мужик-то здоровый, как медведь, зашибет — не заметит. Противник двигался тяжело, гулко дышал. Где ему поспеть за Кудряшом! Кудряш подпрыгнул из положения «сидя», выкинул ногу, тут же приземлился на корточки. Над головой пролетел кулак. Противник провалился вперед, увалень!
Н-на-а!
Кудряш снизу вверх впечатал кулак под ребра Степану. На мгновенье показалось, что удар не достиг цели. Противник, кажется, отшатнулся, костяшки пальцев едва коснулись тела. Да нет, не может быть. Что Кудряш — новик неразумный, так ошибаться? Вон рот, словно рыба, разевает, воздух хватает. Руки опустил!
Что ж, самое время добить. Хотя неизвестно, как оно дальше-то повернется. Може, Любомир осерчает, что человека его зашиб. А, была не была, пропадай головушка.
Кудряш бросился на Степана, как вепрь. Набычился, аж жилы вздулись на шее. Противник держался за ребра и пятился. Кмети улюлюкали, раззадоривали Кудряша. Слабак! Кудряш бы никогда не поддался боли, а этот... Да ему не то что дланью Любомировой быть, коня на водопой отвести не доверишь...
Кудряш не успел понять, что же произошло. Собирался с размаху врезать по маковке, дабы разрешить исход поединка, и тут земля вдруг ушла из-под ног...
— Ить, дурной ты, паря, — донесся злорадный голос Радожа, — за дурость твою наука!
— Да пропади ты!.. — простонал Кудряш, и свет померк.
...У парня крышу снесло — молодой, заносчивый, такому дай палец — всю руку откусит... Почуял близкую победу, сорвался. Даже жаль его — ведь опытный же боец, пожалуй, сильнее Степана, и такое выкинул... Не-простительно-с! Попер, как на кассу, «корягами» своими размахивал, а о защите позабыл, видно, решил, что противник сломлен морально и физически. Белбородко поднырнул под руку, зашел за спину и выполнил «огнетушитель» — так в просторечье называется бросок, при котором жертва втыкается головой в землю.
Бросок вышел эффектным, да только не тот эффект. Кмети молча уставились на Степана, явно с недоумением уставились. Один Радож злорадствовал по поводу Кудряша.
На берегу малоприметной речушки, впадающей в дядьку-Днепр, за высоким острогом спряталась весь. Люди в ней жили с виду самые обыкновенные, как везде. Разору соседям не чинили, по дорогам и лесам не баловали. Жили да дань Истоме платили, пока князь в силе был. Все как у всех. Так же землю пахали да хлеб сеяли, так же рыбу из речки тягали. И горести и радости у них те же, что и у других. Разве что лица не такие угрюмые, как у прочих огнищан, так это только в их пользу говорит. (Слухи ходили, что лютовичи отвар из трав ободряющих употребляют, оттого и жизни радуются.) А что прозывается весь Лютовкой, так то ради отворота волков, коими здешние леса богаты. Не станет же Лютый рвать родича своего... Случайный путник, оказавшийся в селении, думал примерно так. Пока билось сердце...
Днем жители Лютовки и правда мало чем отличались от других полян. Зато ночью...
Вокруг острога и за речушкой высился лес. И не просто лес — пуща. Ни большака, ни троп, мало-мальски приметных. Дурной лес, недобрый. Ни тебе березки веселой, ни клена востролистого, ни дубка, богам угодного. Одни елки.
Чужак, нечаянно попавший сюда, почуял бы, как в нутро залазит липкий страх, шевелится, подступая тошнотворным комом к горлу; как ноги становятся будто бревна — не своротишь... Но чужаки в этот лес не забредали, а коли и забредали, то ни один не выходил. Даже зверь — и тот здешними местами брезговал. Лишь изредка занесет косого, промелькнет серый комочек — и прочь, в свой удел, пока ноги целы. Зато змей под корягами гнездилось в избытке. Ступи неосторожно — и отправляйся к пращурам в Ирий.
Чужаки в ельник не захаживали, зато лютичи что ни ночь — тайной, едва приметной тропой, да к Чернобожьему капищу. Кумир стоял на рукотворной поляне недалеко от гнилого болота, В два человеческих роста, вырубленный из обожженного молнией могучего дуба, он внушал страх и почтение. Еще бы! Огромные лапы с выпущенными когтями тянутся, готовые вырвать сердце, ощеренная волчья пасть обагрена кровью жертв, на плечах и груди божества — ошметки человеческой плоти, а земля перед деревянными ступнями скользкая от крови.
Перед идолом росли две гибкие осины, неведомо как пробившиеся в густом ельнике. Не иначе Чернобожья воля допустила их до белого света. Когда наступала ночь жертвоприношения, деревья изгибали, привязав к кумиру, и к кронам прилаживали крепкие сыромятные ремни с петлями. Руки и ноги жертвы просовывали в петли, а потом, когда Отец Горечи перерубал веревки, осины распрямлялись, словно плечи огромного лука. Вот почему на елках болтались человечьи потроха...
Каждое полнолуние Чернобог требовал жертвы. Вокруг истукана запаливали двенадцать костров, над кострами ставили на железных треногах горшки с вонючим варевом, и Отец Горечи принимался творить обряд. Он приказывал помощникам раздеть приговоренного, ритуальным ножом надрезал ему руку и подставлял под алую струю белую тряпицу. Когда тряпица набухала от крови, подручные раскладывали жертву меж осин, затем поднимали Отца Горечи на дубовом помосте к пасти истукана, и Отец Горечи обтирал кровавой тряпицей клыки идола, шепча заклинания:
— Черный Бог, великий, силой своей обереги, заступись, прими во владения свои, врагов наших пусть жабы жрут, змеи зажалят, а нас, чад своих, оборони...
Толпа, собравшаяся на капище, не шелохнется, все стараются не пропустить ни единого слова. Помост тяжел, жилы на шеях подручных вздулись, но не торопится Отец Горечи, все громче и громче творит заговор:
— ... Одолей Рода, да Макош, да Даждьбога, да Перуна, встань над всеми Бог Черный, нашли мор, покарай тебя не чтящих, посевы пожги, скотину занедужь... а мы кровью тебя напоим, песнями позабавим... Оборони чад своих, дай силу и удачу...
Отец Горечи кричит все громче, и вот капище звенит от могучего голоса. Подручные обносят помост вокруг идола, и с каждым кругом вопли Отца Горечи становятся все более неистовыми. Когда помост двенадцатый раз обходит божество, предводитель обессилено падает, и подручные осторожно опускают свою ношу на землю. Отец Горечи долго лежит, свернувшись, как младенец в утробе, потом вдруг вскакивает и начинает неистово плясать. Людины заворожено смотрят, как взметываются и опадают, словно крылья, руки ведуна, как он, подражая волку, ссутуливается и бегает на четвереньках вокруг идола, как вдруг медленно поднимается и раскачивается, будто медведь... Силы вдруг оставляют Отца Горечи, и он падает за спиной божества.
Бьют бубны, тенькают ложки, терзают душу свирели...
— Отец Горечи — наш заступник, — кричат лютичи, — гостит у Чернобога. Отец Горечи замолвит доброе слово...
Все радуются и славят Черного Бога. Подручные поят лютичей дымящимся варевом из горшков, и людинам мерещится, что вместе с ними пляшут лесные духи, а лешие и кикиморы повылезали из берлог и с завистью наблюдают, прячась за деревьями.
По мере того как горшки с варевом пустеют, многим начинает казаться, будто истукан оживает. Он шевелит пальцами, ворочает головой, тянет когтистые лапы к лютичам, плотоядно щерится.
Тогда лютичи поднимают страшный шум, умоляя Отца Горечи заступиться за них. И Отец Горечи заступается... Он перерубает веревки, и осины разрывают жертву прямо над башкой истукана. Истукан больше не угрожает лютичам, и те до самого утра беснуются, славя Чернобога...
Лето Года Смуты. Куяб
В хмурый летний денек Степан Белбородко впервые появился в Куябе. Любомир за то время, пока они были в походе, присмотрелся к Степану, за которым после сечи близ Дубровки утвердилась слава берсерка, ведуна и везучего малого. Присмотрелся и... сделал своим ближником. Что-то заставило Любомира опереться на Белбородко. Что, Степан так и не понял. Может, варяг почуял, что за ним стоит сила иного мира, и решил привлечь ее на свою сторону?
Как бы то ни было, Любомир поселил Степана в своем доме, не в доме — в хоромах. На Любомировом дворе нашлось место и для Лиска, Степанова любимца. Белбородко соорудил для собачки что-то вроде шалаша-будки, объяснив, что-де пес не простой, а весьма ценной породы — хазарский сыскач, что-де такие собачки на вес золота, потому как нюх у них отменный, даже в дождь могут след взять. Любомир никак не возразил, только хмыкнул.
Жилище Любомира выгодно отличалось от других куябских строений. Это была не обычная, уходящая нижними венцами в землю изба, почерневшая от времени, а в два этажа, на внушительные валуны опирающееся строение с несколькими башнями, с прорубленными в стенах небольшими окнами, которые затворялись на ночь резными ставнями. Внутри имелось множество комнат, стены завешены коврами.
Любомир, поймав удивленный взгляд Степана, ухмыльнулся:
— Вишь, какую хоромину ромейские зодчие справили.
По всему было видно, не бедствовал тиун. Оно и понятно, от каждого полюдья перепадало...
Жилище Любомира располагалось в посаде, а не в детинце. Вроде бы такой фигуре, как тиун, надлежало селиться близ князя, а не среди простолюдинов. Во всяком случае, Степану представлялось именно так. Не выдержал, поинтересовался.
— На Горе тож хоромина имеется, — ответствовал Любомир, — только не житье там, пред княжьим-то оком. А здесь вольно.
«Вот и я всегда начальства сторонился», — не без симпатии подумал Степан.
Некоторое время Белбородко слонялся по двору без дела, заглядывался на дворовых девок да старался чем-нибудь заняться от скуки. Задача оказалась прямо-таки невыполнимая. Хотел было дровишек порубить, так парень дворовый, тюкавший топором, руками замахал: дескать, ты чего, не барское это дело, еще рученьки занозишь. Девки на контакт не шли, любые попытки сближения заканчивались смущенным хихиканьем и скорым улепетыванием. Видно, хозяин не давал распоряжений насчет гостя. Мог бы и дать...
Лисок, в отличие от Степана, под домашним арестом не сидел. Сыскач быстро освоился, свел дружбу с местными псами и, судя по всему, приобрел у них великое уважение. Еще бы, у кого еще из куябских пустобрехов имелось собственное жилище, у кого на шее болтался ремень с железными бляхами... Не иначе рыжий малыш — собачий князь. А коли так, надо быть к нему поближе, а то другие, кто порасторопней, место займут. В сопровождении свиты Лисок то и дело предпринимал вылазки. Степан не возражал. Пускай гуляет, чего животину на привязи зря держать.
Вечерами приходил Любомир, злой, как Чернобог, разгонял дворовых и тащил Степана пить медовуху да гутарить.
«Ох уж эти мне разговоры за жизнь, — думал Степан, — крест психолога! И не хочешь, не надо тебе, чтобы вещали о своей горькой судьбине, ан лезут и лезут... То ли слушаешь вдумчиво, то ли в лице что-то располагающее... Тоска-с!»
Любомир костерил конунга Истому на чем свет. И такой он, и сякой, и разэтакий. Степан вдумчиво говорил «угу», задавал наводящие вопросы. Выходило, что Истома превысил полномочия, данные ему советом племен. Совет племен трав десять тому назад избрал паскудника воинским вождем, дескать, в походы ходить да от татей оборонять, а он возьми да и набери наемную дружину (на казенные-то денежки отчего ж не набрать?) из всяких доброхотов — хазар, варягов, арабов да и своих же полян. Дружине, понятно, своих грабить завсегда проще, чем в походы на врагов ходить. Вот и занялись. Полюдье за полюдьем... А народ стонет...
Обычно после упоминания про стонущий народ Любомир начинал каяться. Де и он свою руку приложил, дань для Истомы собирал. Только если бы кто другой собирал, то во сто крат хуже было бы, обдирал бы этот кто другой людинов, как березку на лыко, а он, Любомир, с понятием брал, последнее не изымал. Потому людины к нему с уважением относятся и камня за пазухой не держат. Истома же — пес шелудивый, и псу надо хвост прижать. Прознал, что хазары собираются на полян двинуть, так и вовсе сладу с ним нет. Войско разболталось, раньше хоть его слушались, теперь же всяк за себя. Истома с малой дружиной по дворам богатым шарит, грабежом промышляет. Кмети, которые на княжьих пирах подале от князя сидят, тож в ватаги сбиваются да зажиточных людинов треплют, гостей-купцов обижают. Видно, помирать за полян неохота, а охота добра побольше нахапать да всей ратью присоединиться к врагам. Всей, да не всей. Немало тех, кому совесть подороже собственной шкуры будет.
Любомир божился, что он будет не он, если Истоме жизнь не подпортит. Стала-де славянщина Любомиру, что мамка, а кто мамку свою на поругание отдает, тот... Выражался тиун крепко.
Соберет верных людей в кулак, подымет концы оружейный, да кожевенный, да гончарный... Ох, полыхнет! Народ Полянский что аркуда[3] — неповоротлив, на подъем тяжел. Но уж коли расшевелится... только клочки от истомовской рати полетят. Как кур перережут!
Наступало утро; просыпаясь с больной головой, Любомир отправлялся народ баламутить. Да не один, а в окружении трех десятков отборных кметей, испытанных в боях. Степан же маялся от безделья.
Начало зимы Года Смуты. Лютовка
Прежде чем идол ожил, Кукша, он же Отец Горечи, трудился над ним седмицы три, не меньше. Пришлось даже наложить табу на капище — Кукша запретил адептам братства появляться на поляне и в ее окрестностях, сказав, что-де Чернобог прогневался на лютичей и разорвет каждого, кто к нему приблизится. Для острастки пришлось кончить одну любопытную бабешку и разметать кишки по всему лесу. После этого ни одна живая душа к поляне на десять полетов стрелы не подходила. Сам же Кукша почти каждый день копошился возле истукана. Не зря же Отец Горечи прожил лет десять в двадцатом веке — знал разные хитрые штуки.
Сперва изготовил инструменты, потребные для работы. Сверло да пилу одноручную, да долото, гвоздей малых запас, штырь железный, кольца да колеса зубчатые, в будущем шестернями прозванные, и цепь еще, которая на зубцы налезала. Не сам, конечно, изготовил, ковалю сказал, что и как сделать. Того, что коваль проболтается, не боялся, потому как загодя выдрал ему язык и скормил псам на капище во славу Чернобожью. Людинам объяснил, что-де сболтнул Микула лишнего, Чернобога помянул всуе, вот и повелел бог наказать охальника. А народ и не протестовал, наоборот, радовался даже.
Если бы и хотел Микула навредить Отцу Горечи, все одно не смог бы, потому как мычать только и был способен. Да только Микула не хотел... А все благодаря чудесным кругляшам, которые прихватил Кукша из будущего. Рожица на них смешная — дуга вместо рта и две точечки вместо глаз. Видно, дух изображен, что людей разума лишает. Растолок Кукша четыре кругляша да и сыпанул в отвар из зверобоя (Микула захворал, и Кукша взялся его полечить), дал ковалю выпить. С тех самых пор Микула себя считает то молотом, то наковальней и об утраченном языке не жалеет. Ест, да спит, да в кузне трудится. Хорошие кругляши, правильные. Жаль только, их запас на исходе...
Как сделал Микула, что надо, Кукша сразу отправился на капище. Не таясь отправился, открыто. Сказал-де, тайный обряд творить будет, чтобы Чернобога умилостивить. Заступником себя перед людьми выставил и потребовал от каждого дома требу — меда хмельного, порося дородного да гуся жирного. В тот же день на Кукшин двор добро свозить стали.
Сечень[4] выдался метелистый да на мороз не скупой. Кукша то и дело дышал на заиндевевшие пальцы, разминал их, чтобы разогнать кровь. Еще посреди капища возле огня отогревался, но долго не засиживался — зимние дни коротки, не заметишь, как темь навалится. А дел-то прорва, и дотемна их всех переделать надо!
Сперва принялся Кукша за истуканову башку. Добрым словом вспоминал бензиновые да электрические пилы — будь у него такая, вмиг бы справился. А так грыз древесину не больно-то острым Микулиным творением чуть ли не два дня.
Когда наконец управился, провертел сверлом дырку и насадил башку на железный штырь. Хорошо получилось. Прорезал в деревянной спине глубокую борозду, сверху выдолбил ямку-схрон. Собрал в ямке хитроумный механизм из шестерней, вставил в борозду железные кольца — ни дать ни взять — позвоночник, продел в те кольца цепь и обмотал вокруг шестерней, чтобы зубья в нее впились. Попробовал и залюбовался невольно — истуканова башка ворочается, глазами сверкает.
Убедившись, что механизм действует, Кукша приладил на истукана накидку из волчьих шкур, кое-где прихватил гвоздями, чтобы держалась покрепче. Затем вернулся в Лютовку и объявил, что Чернобог простил лютичей.
Лето Года Смуты. Куяб. Двор Любомира
Двор был обнесен дрекольем не хуже, чем в приснопамятной Дубровке, а у ворот стояли два дюжих воя, лыбились (а глаза настороженные) всякий раз, когда Степан подходил, но со двора не выпускали. Впрочем, Белбородко не особо и рвался. По большому счету, в Куяб соваться пока не следовало. Коли там всякие лихие дела затеваются, лучше посидеть, подождать. Голову сложить завсегда успеешь!
Дней через пять на двор Любомира стали стекаться кмети. В полном боевом облачении, на конях. Челядь с ног сбилась, размещая прибывавших. Любомир заметно повеселел, каждого встречал лично — проявлял уважение. Каждому подносил чарку.
Теперь он уже не отлучался по утрам. Сидел безвылазно у себя. Приходили людины, кланялись. Любомир потчевал их в хоромах, выходил пьяный, довольный.
— Заваривается каша...
Не нравилось все это Степану. Кметей пришло к Любомиру изрядно — сотни две. Да ведь у Истомы все равно воинов больше. А как навалятся? Любомир отмахнулся:
— Могли бы, уже навалились бы. Истомова рать нынче, что волчья стая без вожака. Им бы промеж собой не передраться, и ладно. Купцов грабят да людинов, что побогаче. Девок красных умыкают. Пьянствуют, песни горланят — куролесят кто во что горазд. Это уже не дружина, а татья ватага.
Песни орали не только истомовские кмети, но и любомировские. На одной из братчин, что тиун устраивал едва ли не каждый день, кмети избрали Любомира воинским предводителем, сиречь князем.
Сидели за длинным столом, произносили здравицы, славили хозяина. Любомир возвышался во главе стола, по левую руку — Степан, по правую — Алатор. Почему Любомир приблизил Алатора, еще можно было понять — старый боевой товарищ, вой опытный, в ратном деле умелый, но вот на кой ляд тиуну сдался Степан?! Белбородко пребывал в сильной задумчивости по этому поводу. Он же, кроме как дубиной, ничем драться не умеет. Полководческие навыки тоже не бог весть какие. Оказывается, был мотив.
— Для воинского вождя, коим вы меня избрали, главное — удача, — поднял кубок тиун. — Удачу же дают боги.
— Верно, — загудели кмети.
— Пусть тот, кто ведает волю богов, станет моей дланью. Тогда удача будет сопутствовать нам.
С командиром согласились, но на том условии, что сперва Степан должен доказать, что удача при нем. Пусть-де трех лучших бойцов одолеет, тогда примем. А нет... извиняй, князь. Тебя возвеличили, потому как знаем давно, Алатор тож в деле проверен. А Степан вроде и правильный муж, в берсерка обращаться умеет, да не из нашенских. Пусть выкажет доблесть и сноровку, тогда подчинимся.
На том и порешили.
Белбородко поднялся из-за стола, мрачно обвел взглядом хмельных кметей:
— Ну?.. С кем биться-то?!
Иссеченный шрамами Радож слез с лавки, пошатываясь, подошел к княжьему месту. Вой был самым старшим среди кметей, уцелел во множестве битв. Слово его было веско.
— Кровь нам твоя не нужна, — издалека начал варяг, — крови вдоволь навидались, верно, хлопцы? — Дружинники согласились. — Разумение нам твое важно узреть. Только разумение разное бывает. У курицы тож разумение имеется, только курячье, — кмети загоготали, — и у челядина... Разумение может к победе привести, а может к смерти...
— Да ты не тяни, диденько, — раздался задорный голос Кудряша, — ты ж старый, гляди, помрешь прежде, чем кончишь...
Радож зыркнул в сторону нахала, ухмыльнулся:
— Ин, гнус ты кусачий, Кудряш, понятия в тебе нет! А гнус завсегда бить надобно, чтоб людям жизнь не поганил. Я вот чего думаю, хлопцы, пущай для затравки Степан с Кудряшом схватится. Поучит поганца, а мы поглядим... Чего скажете, хлопцы?
— А чего, пусть, — раздались возгласы, — в драке Кудряш горазд. Бона, пол-Куяба переколошматил. Боевой пляс у него знатный.
— Да то ж я не виноват, — скалился Кудряш, объедая с длинного ножа кусок порося, — то ж я из-за девок.
Радож солидно откашлялся:
— Биться будете без оружия, на кулачках. За кровь да сопатку сломанную виру не взыщем. — Помолчал, пронзительно глядя в глаза Степану. — В бою всякое случается. Коли зашибет кто кого насмерть, так тому и быть. Ответ держать не будет. А победит тот, кто на ногах останется.
* * *
Дружина образовала широкий круг (благо места на дворе Любомира было в избытке). Степан расстегнул ворот рубахи, как того требовал обычай — драка дело серьезное, могут и прибить, с рассупоненным воротом душе вылетать сподручнее. Стянул сапоги, чтобы землю ногами чуять. Почему-то подумал: хорошо, что Лисок умчался со двора по своим собачьим делам, а то пришлось бы привязывать — ей-ей, пес полез бы защищать хозяина. Принялся разминать шею, суставы.Следом в круг вошел Кудряш. Шевелюра всклокочена, на губах наглая ухмылка. Рванул ворот, сапоги забросил в толпу зрителей. Мотаясь из стороны в сторону, будто пьяный, стал прохаживаться на безопасном расстоянии. На Степана вроде бы и не глядит, а стоит тому дернуться, вмиг отваливает в сторону — разрывает дистанцию.
Белбородко не спешил — изучал противника. Пусть проявит себя, путь атакует. Степан стоял в свободной стойке, вес чуть сзади, руки в боевом положении — левая впереди, правая у солнечного сплетения.
Кудряш ходил и ходил, поплевывал, презрительно кривился, отпускал пакостные замечания. Как бы случайно разорвал дистанцию. Белбородко отреагировал мгновенно. Короткий удар...
Кудряш отскочил с проворностью, не свойственной пьяному, и глумливо засмеялся:
Белбородко попытался достать Кудряша «крюком» слева, но противник ловко поднырнул под руку и... пустился вприсядку. Степан на мгновение опешил и тут же получил по уху. Парень отплясывал нечто среднее между «казачком» и «барыней», казалось бы беспорядочно размахивая руками, выделывая замысловатые коленца. Белбородко схватил за босую пятку, так Кудряш умудрился уйти в кувырок. Перекатился через голову, вскочил, осклабился.
Ой, побить-то нас хотять,
Одни клочья полетять.
А у нас желанья нету
Юшкой землю поливать!
Ну, наглая рожа...
Если Белбородко защищался, то на него сыпался град ударов. Если нападал — проваливался в пустоту. Парень был словно из ртути — нападение перетекало в защиту, бросок — в уход. Степан всегда считал себя неплохим бойцом, но сейчас он попросту не знал, что делать. Если бы Кудряш был каменной стеной, Белбородко разметал бы эту стену, но Кудряш был не стеной — рекой... Изменчивой и непредсказуемой.
Кмети гудели, улюлюкали, тыкали в бойцов пальцами. Белбородко терял очки! Сильно терял. «Нет, ребята, так не пойдет. Вы ж со мной здороваться перестанете. Придется брать реванш». Придется вырубать Кудряша не «просто», а «с разумением». Так, чтобы все его коленца и частушки детским лепетом показались.
Белбородко заставил себя расслабиться. «У тебя достаточно времени, не суетись. Он не быстрее тебя. Не навязывай ему атаку. Следуй за ситуацией, исчезни, превратись в воздух».
Ага, превратишься тут в воздух, когда тебя охаживают со всех сторон, да так, что едва успеваешь отбиваться.
Кудряш ни мгновения не оставался на месте. Дыхалка — как у паровоза! Парень двигался с такой скоростью, что Мохаммед Али позавидовал бы. Степан только и успевал, что отбиваться. Разок съездил противнику по челюсти, так тот завопил:
Слабо съездил, иначе не вопил бы!
Ой, беда моя, беда,
Голова бедовая,
Рожу в драке своротили,
А она, как новая!
Неспортивное поведение противника разозлило Степана. Экая скотина, частушки петь удумал. Степан погнал Кудряша по кругу, работая ногами.
— Ой, батюшки, — истошно орал Кудряш, — че это деется, живота лишают! Ой, спасайте, хлопцы.
Крутился, змей, извивался, корпус то вправо, то влево, отвечал размашистыми «корягами». А Степан месил воздух и подставлял под «коряги» блоки.
«Успокойся, — сказал себе Белбородко, — он ведь того и добивается, чтобы вывести тебя. Преуспел, бисов сын! Так ты только выдохнешься».
Лишь Степан ослабил напор, Кудряш принялся выплясывать:
Белбородко поймал ногу, летящую в живот, вывернул, воткнул Кудряша мордой в землю, попытался перейти на удержание. Парень вывернулся, бочкой перекатился в сторону, вскочил и вновь принялся за свое. Теперь удары не поднимались выше паха, и сыпались они с утроенным рвением. Кудряш стал осторожнее, от захватов берегся, от ударов уходил или обволакивал мягкими блоками.
Ой, да вы меня держите,
Не давайте мне гулять,
Я ведь парень разудалый,
Могу бошки посшибать!
«Коли так и дальше пойдет, он меня и правда сделает. Осторожный, умный, хитрый...»
Но была у Кудряша слабина — знал хлопец, что хорош в бузе, привык побеждать, привык, что соперник обязательно ошибается. Степан нутром почуял все это и решил использовать...
Кудряш прыгал перед ближником Любомира, молотил его ногами и руками. Напропалую не лез — мужик-то здоровый, как медведь, зашибет — не заметит. Противник двигался тяжело, гулко дышал. Где ему поспеть за Кудряшом! Кудряш подпрыгнул из положения «сидя», выкинул ногу, тут же приземлился на корточки. Над головой пролетел кулак. Противник провалился вперед, увалень!
Н-на-а!
Кудряш снизу вверх впечатал кулак под ребра Степану. На мгновенье показалось, что удар не достиг цели. Противник, кажется, отшатнулся, костяшки пальцев едва коснулись тела. Да нет, не может быть. Что Кудряш — новик неразумный, так ошибаться? Вон рот, словно рыба, разевает, воздух хватает. Руки опустил!
Что ж, самое время добить. Хотя неизвестно, как оно дальше-то повернется. Може, Любомир осерчает, что человека его зашиб. А, была не была, пропадай головушка.
Кудряш бросился на Степана, как вепрь. Набычился, аж жилы вздулись на шее. Противник держался за ребра и пятился. Кмети улюлюкали, раззадоривали Кудряша. Слабак! Кудряш бы никогда не поддался боли, а этот... Да ему не то что дланью Любомировой быть, коня на водопой отвести не доверишь...
Кудряш не успел понять, что же произошло. Собирался с размаху врезать по маковке, дабы разрешить исход поединка, и тут земля вдруг ушла из-под ног...
— Ить, дурной ты, паря, — донесся злорадный голос Радожа, — за дурость твою наука!
— Да пропади ты!.. — простонал Кудряш, и свет померк.
...У парня крышу снесло — молодой, заносчивый, такому дай палец — всю руку откусит... Почуял близкую победу, сорвался. Даже жаль его — ведь опытный же боец, пожалуй, сильнее Степана, и такое выкинул... Не-простительно-с! Попер, как на кассу, «корягами» своими размахивал, а о защите позабыл, видно, решил, что противник сломлен морально и физически. Белбородко поднырнул под руку, зашел за спину и выполнил «огнетушитель» — так в просторечье называется бросок, при котором жертва втыкается головой в землю.
Бросок вышел эффектным, да только не тот эффект. Кмети молча уставились на Степана, явно с недоумением уставились. Один Радож злорадствовал по поводу Кудряша.