Страница:
Вот и сегодня — сплошное расстройство. Братец задурил, недаром его Жердем прозвали — орясина и есть. Ему в дозор идти, тракт сторожить, а он с Угримом сцепился, мол, давай, кто кого побьет, тому и главенствовать в Партизанке. Ежели, говорит, я побью, тогда ты снежок топтать будешь да на морозце мерзнуть, а коли твоя возьмет — так и быть, подчинюсь. А старикан пришлый, Булыга, подзуживает, мол, так завсегда деды споры решали: у кого кулак крепче, тот и прав. Ну, Угрим-то до того, как ведуном в Дубровке стать, ковалем был. Угриму-то чего — двинул Жердю по уху, тот и с копыт. Едва до избы доволокла. И выходит, что Жердю подчиниться надо Угримовой воле, потому — уговор был. А Жердь не то что в дозор идти, мычать не может.
Вот и пришлось вместо брательника топать, чтоб ему. А куда денешься, кровь-то родная. Эх, доля бабья, доля тяжкая.
Издали Купавка вполне сошла бы за мужика. Штаны, сапоги добротные, тулуп, обшитый железными бляхами, топор в руках, треух заячий до самых бровей нахлобучен. Да, признаться, и вблизи бы сошла, если в глаза ее бездонные голубые не заглядывать, если косу русую в руку толщиной из-за шиворота на свет божий не вытаскивать. А коли заглянуть, то сразу станет ясно, что баба, потому у баб глаза особые, да и по косе тоже понятно.
Десять парней быстро ее верховенство признали. Один было вякнул, так Купавка его стукнула легонько по темечку, тот и ткнулся мордой в сугроб. А как оклемался, уж более пасть не разевал.
— Пойдем вдоль большака, — сурово приказала Купавка.
Приказав своим ждать, Купавка вывалила на большак, баюкая топор, словно младенца.
— Далеко ли путь-дорожку держишь, добрый молодец? — хриплым от волнения голосом спросила она.
От переживаний Купавка совсем разжарела и, дабы остыть, сбила треух на затылок, обнажив бородатый лоб. Похожанин дернулся назад, как лошадь при виде лешего, рука его инстинктивно кинулась туда, где должна быть рукоять меча или сабли, но, не найдя оружия, повисла плетью.
— Чего же оробел, сердешный? — прохрипела Купавка замогильным голосом.
Похожанин с тоскою во взоре озирался, пытаясь найти путь к отступлению.
— Подь сюды, приголублю...
Купавка отшвырнула топор и, не дожидаясь, пока внезапная ее любовь опомнится и бросится наутек, сама пошла на него, распахнув объятья.
Похожанин заверещал и с неожиданной прытью бросился к топору. Но и Купавка отличалась быстротой бега — незнакомец был сбит с ног и придавлен к земле дородным девичьим телом. Не помня себя от вожделения, Купавка принялась целовать незнакомца. Тот слабо отбивался, чем пробуждал еще большую страсть. Наконец Купавка не выдержала, стянула с мужика порты и, оголившись сходным образом, взгромоздилась на добычу верхом.
— Хана мужику, — прошелестел в придорожных кустах шепоток ватажников.
— Теперь до смерти залюбит.
— Ей-то хоть бы хны, а мужичок застудится, чай, не лето на дворе.
Аппах же (конечно же, под Купавкой маялся именно он) подумал: «Вот она какая, хазарская смерть!» И еще подивился тому, как странно устроен мужик. Вроде не надо тебе и даром, да и не к месту, и не ко времени. И страшна-то она как смертный грех, а вот ведь...
— Ладушко ты мой прелепотный, — шептала Купавка, подпрыгивая на Аппахе, как бочонок с квашеной капустой на телеге во время тряской поездки, — радость ты моя несказанная.
Аппах глядел на облака, проплывающие над лесом, — ему только и оставалось, что пялиться в небо. Так продолжалось довольно долго. Но мало-помалу хазарин приходил в себя. Страсть постепенно овладевала им. И вот уже волосатый лоб «наездницы» казался не таким уж волосатым, а отторбученная нижняя губа и глаза навыкате даже начали привлекать необычностью. Аппах собрал последние силы и, схватив Купавку за бедра, перевернулся, подмяв ее под себя. Купавка застонала, азартно отдаваясь наслаждению.
«А глаза у нее, как бескрайнее синее небо», — заключил хазарин, овладевая ситуацией.
Вдруг в ушах зашумело, сердце подпрыгнуло к самому горлу и тут же провалилось в живот. Аппах дернулся пару раз и замер. Только руки и ноги судорожно подрагивали.
— Спекся, болезный, — донеслось из-за кустов.
— Оно и понятно — с голодухи-то и с устатку...
Хазарина дотащили до Партизанки, где он и оклемался. Себе на горе.
Несколько дней спустя. Партизанка. Родовая изба
Угрим признал его сразу — пришлец не кто иной, как хазарин, что лютовал у Дубровки с сотней таких же, как и он, головорезов. А с головорезами завсегда разговор короткий — на кол или же в кипяток. Чего тут раздумывать.
Если бы не Жердь, Угрим бы и не раздумывал. Аппах давно бы уже отправился в Пекло или что там у них, у хазар? Но Жердя приходилось принимать во внимание — за ним как-никак молодцов триста наберется. Сила. Вот и рядились в родовой избе. А хазарин лежал в сенцах связанный как баран. И вонял так же...
— То мы понимаем, что тать, — басил Жердь, — но и ты вразумей: сеструха у меня одна.
— И чего? — хмурился Угрим.
— Как — чего? Ведь годков-то ей немало, а все без мужика. Ей мужика подходящего найти, который бы приструнить ее мог, — удавиться легче. А замухрых этот, вишь ты, подмял под себя бабу-то. Купавка до сих пор ходит да лыбится, да песни дедовские мурлыкает. И к парням моим не лезет.
— Не могу, и не проси, — тряс кудрями Угрим, — с татем по Правде поступать требуется, жизни его лишать, стало быть.
— Да погоди, не кипятись, — щурился Жердь, — порешить его завсегда успеем. Пущай с Купавкой хоть седмицы три поживет, а там, може, и сам подохнет. Мужики-то чего ее сторонятся — мрут они как мухи. Не сдюживают.
— А коли не подохнет?
— Вот заладил. Коли не подохнет, тады соображать будем.
— Не, — замялся Угрим, — не пойдет. Родичей он моих порешил...
— Ну, гляди, — процедил Жердь, — хлопцы мои не обрадуются, ежели Купавка опять за старое примется. Кабы на тебе зло не сорвали.
Угрим и сам понимал: надо идти на компромисс. Буевищенские и так на него косо поглядывают, а дай только повод — вовсе со свету сживут. Избу подпалят или же подкараулят в темном углу и ножиком по горлу. С них станется.
— А хазарин-то согласен? — хмуро спросил Угрим.
— Куды он денется, огрызок этакий, — засмеялся Жердь, — жить захочет, на все согласится. А коли ломаться станет — мы его каленым железом...
— Ладно, только уговор: ежели через три седмицы не помрет, ты его того...
— Идет, — засмеялся Жердь, — пускай сеструха хоть недолго порадуется.
И стал Аппах жить с Купавкой.
Крепко пили в Партизанке. А где не крепко? Да и повод был — за родину. Что ни вечер, кабак полнехонек. Мужики шумят, новости последние обсуждают. А новостей-то всех — как живет пришлец с Купавкой. Иные об заклад бьются, сколько хазарин протянет. Особливо любопытные не раз к избе Купавкиной подваливали, чтобы подглядеть да подслушать. Только не такая баба Купавка, чтобы хамам спускать. Била Купавка наглецов смертным боем, отваживала. Да все-таки отвадить не могла, уж больно мужики партизанские на забаву редкую падкими оказались.
Через пару седмиц после сговора Жердя и Угрима сунулся к избе Купавкиной Косорыл — один из братьев Быка. Мужичонка обнаглел настолько, что прокрался в сени и затаился там. Ох и лупцевала его Купавка, ох и водила мурлом о бревна. Всего измутузила. А Косорыл сделать ничего не мог — он и раньше бы с Купавкой не управился, а теперь и подавно. Силы в бабе, после того как с хазарином снюхалась, вдвое прибыло.
— Ниче, — в бессильной злобе прошипел Косорыл, — скоро конец твоему счастью. Порешат твово хазарчика, сам слыхал.
И такой радостью засветились глаза Косорыла, что Купавка не сдержалась и вырвала с мясом ему ухо. Жестоко пожалел Косорыл, что открыл свой поганый рот.
А наутро, вся в слезах, Купавка потихоньку вывела Аппаха из Партизанки. Мужикам, что ворота сторожили, бражки с сонным зельем поднесла и полюбовника вывела. Сказала на прощанье:
— В Куяб ступай. Там найдешь ведуна ихнего. Помыслы твои чисты — чую, живой будешь.
Аппах поцеловал супружницу и зашагал к Куябу. А Купавка встала у ворот с дубиной. Ежели вдогонку мужики кинутся, то сперва через ее труп переступят.
Хазарин же без особых приключений добрался почти до самого града, где и был схвачен конным разъездом.
Глава 2,
Вот и пришлось вместо брательника топать, чтоб ему. А куда денешься, кровь-то родная. Эх, доля бабья, доля тяжкая.
Издали Купавка вполне сошла бы за мужика. Штаны, сапоги добротные, тулуп, обшитый железными бляхами, топор в руках, треух заячий до самых бровей нахлобучен. Да, признаться, и вблизи бы сошла, если в глаза ее бездонные голубые не заглядывать, если косу русую в руку толщиной из-за шиворота на свет божий не вытаскивать. А коли заглянуть, то сразу станет ясно, что баба, потому у баб глаза особые, да и по косе тоже понятно.
Десять парней быстро ее верховенство признали. Один было вякнул, так Купавка его стукнула легонько по темечку, тот и ткнулся мордой в сугроб. А как оклемался, уж более пасть не разевал.
— Пойдем вдоль большака, — сурово приказала Купавка.
* * *
Едва завидев его — изможденного, ободранного, едва переставляющего ноги — Купавка вдруг почувствовала, как сердце обожгло сладостной болью. Вот он — тот желанный, единственный, которого ждала всю жизнь. Пусть задохлик, пусть вида странного — глазки узкие да лицо скуластое, — а все равно родной. Выкормит, выходит. Пусть дерьмом от него за версту несет, тож ничего, небось, отмоет Купавка, отскребет. Главное, чтобы человек хороший был. А дерьмо, оно отвалится, как веничком по заду пройтись, куда дерьму-то деваться, на то оно и дерьмо, чтоб отваливаться. И ладно, что чужак. Говорят, чужаки — они ласковые. А что лицом на хорька похож, так и она не красавица. Может, детишкам повезет. Сердце чует, сердце не обманет, ишь бухает...Приказав своим ждать, Купавка вывалила на большак, баюкая топор, словно младенца.
— Далеко ли путь-дорожку держишь, добрый молодец? — хриплым от волнения голосом спросила она.
От переживаний Купавка совсем разжарела и, дабы остыть, сбила треух на затылок, обнажив бородатый лоб. Похожанин дернулся назад, как лошадь при виде лешего, рука его инстинктивно кинулась туда, где должна быть рукоять меча или сабли, но, не найдя оружия, повисла плетью.
— Чего же оробел, сердешный? — прохрипела Купавка замогильным голосом.
Похожанин с тоскою во взоре озирался, пытаясь найти путь к отступлению.
— Подь сюды, приголублю...
Купавка отшвырнула топор и, не дожидаясь, пока внезапная ее любовь опомнится и бросится наутек, сама пошла на него, распахнув объятья.
Похожанин заверещал и с неожиданной прытью бросился к топору. Но и Купавка отличалась быстротой бега — незнакомец был сбит с ног и придавлен к земле дородным девичьим телом. Не помня себя от вожделения, Купавка принялась целовать незнакомца. Тот слабо отбивался, чем пробуждал еще большую страсть. Наконец Купавка не выдержала, стянула с мужика порты и, оголившись сходным образом, взгромоздилась на добычу верхом.
— Хана мужику, — прошелестел в придорожных кустах шепоток ватажников.
— Теперь до смерти залюбит.
— Ей-то хоть бы хны, а мужичок застудится, чай, не лето на дворе.
Аппах же (конечно же, под Купавкой маялся именно он) подумал: «Вот она какая, хазарская смерть!» И еще подивился тому, как странно устроен мужик. Вроде не надо тебе и даром, да и не к месту, и не ко времени. И страшна-то она как смертный грех, а вот ведь...
— Ладушко ты мой прелепотный, — шептала Купавка, подпрыгивая на Аппахе, как бочонок с квашеной капустой на телеге во время тряской поездки, — радость ты моя несказанная.
Аппах глядел на облака, проплывающие над лесом, — ему только и оставалось, что пялиться в небо. Так продолжалось довольно долго. Но мало-помалу хазарин приходил в себя. Страсть постепенно овладевала им. И вот уже волосатый лоб «наездницы» казался не таким уж волосатым, а отторбученная нижняя губа и глаза навыкате даже начали привлекать необычностью. Аппах собрал последние силы и, схватив Купавку за бедра, перевернулся, подмяв ее под себя. Купавка застонала, азартно отдаваясь наслаждению.
«А глаза у нее, как бескрайнее синее небо», — заключил хазарин, овладевая ситуацией.
Вдруг в ушах зашумело, сердце подпрыгнуло к самому горлу и тут же провалилось в живот. Аппах дернулся пару раз и замер. Только руки и ноги судорожно подрагивали.
— Спекся, болезный, — донеслось из-за кустов.
— Оно и понятно — с голодухи-то и с устатку...
Хазарина дотащили до Партизанки, где он и оклемался. Себе на горе.
Несколько дней спустя. Партизанка. Родовая изба
Угрим признал его сразу — пришлец не кто иной, как хазарин, что лютовал у Дубровки с сотней таких же, как и он, головорезов. А с головорезами завсегда разговор короткий — на кол или же в кипяток. Чего тут раздумывать.
Если бы не Жердь, Угрим бы и не раздумывал. Аппах давно бы уже отправился в Пекло или что там у них, у хазар? Но Жердя приходилось принимать во внимание — за ним как-никак молодцов триста наберется. Сила. Вот и рядились в родовой избе. А хазарин лежал в сенцах связанный как баран. И вонял так же...
— То мы понимаем, что тать, — басил Жердь, — но и ты вразумей: сеструха у меня одна.
— И чего? — хмурился Угрим.
— Как — чего? Ведь годков-то ей немало, а все без мужика. Ей мужика подходящего найти, который бы приструнить ее мог, — удавиться легче. А замухрых этот, вишь ты, подмял под себя бабу-то. Купавка до сих пор ходит да лыбится, да песни дедовские мурлыкает. И к парням моим не лезет.
— Не могу, и не проси, — тряс кудрями Угрим, — с татем по Правде поступать требуется, жизни его лишать, стало быть.
— Да погоди, не кипятись, — щурился Жердь, — порешить его завсегда успеем. Пущай с Купавкой хоть седмицы три поживет, а там, може, и сам подохнет. Мужики-то чего ее сторонятся — мрут они как мухи. Не сдюживают.
— А коли не подохнет?
— Вот заладил. Коли не подохнет, тады соображать будем.
— Не, — замялся Угрим, — не пойдет. Родичей он моих порешил...
— Ну, гляди, — процедил Жердь, — хлопцы мои не обрадуются, ежели Купавка опять за старое примется. Кабы на тебе зло не сорвали.
Угрим и сам понимал: надо идти на компромисс. Буевищенские и так на него косо поглядывают, а дай только повод — вовсе со свету сживут. Избу подпалят или же подкараулят в темном углу и ножиком по горлу. С них станется.
— А хазарин-то согласен? — хмуро спросил Угрим.
— Куды он денется, огрызок этакий, — засмеялся Жердь, — жить захочет, на все согласится. А коли ломаться станет — мы его каленым железом...
— Ладно, только уговор: ежели через три седмицы не помрет, ты его того...
— Идет, — засмеялся Жердь, — пускай сеструха хоть недолго порадуется.
И стал Аппах жить с Купавкой.
* * *
Две седмицы спустя. ПартизанкаКрепко пили в Партизанке. А где не крепко? Да и повод был — за родину. Что ни вечер, кабак полнехонек. Мужики шумят, новости последние обсуждают. А новостей-то всех — как живет пришлец с Купавкой. Иные об заклад бьются, сколько хазарин протянет. Особливо любопытные не раз к избе Купавкиной подваливали, чтобы подглядеть да подслушать. Только не такая баба Купавка, чтобы хамам спускать. Била Купавка наглецов смертным боем, отваживала. Да все-таки отвадить не могла, уж больно мужики партизанские на забаву редкую падкими оказались.
Через пару седмиц после сговора Жердя и Угрима сунулся к избе Купавкиной Косорыл — один из братьев Быка. Мужичонка обнаглел настолько, что прокрался в сени и затаился там. Ох и лупцевала его Купавка, ох и водила мурлом о бревна. Всего измутузила. А Косорыл сделать ничего не мог — он и раньше бы с Купавкой не управился, а теперь и подавно. Силы в бабе, после того как с хазарином снюхалась, вдвое прибыло.
— Ниче, — в бессильной злобе прошипел Косорыл, — скоро конец твоему счастью. Порешат твово хазарчика, сам слыхал.
И такой радостью засветились глаза Косорыла, что Купавка не сдержалась и вырвала с мясом ему ухо. Жестоко пожалел Косорыл, что открыл свой поганый рот.
А наутро, вся в слезах, Купавка потихоньку вывела Аппаха из Партизанки. Мужикам, что ворота сторожили, бражки с сонным зельем поднесла и полюбовника вывела. Сказала на прощанье:
— В Куяб ступай. Там найдешь ведуна ихнего. Помыслы твои чисты — чую, живой будешь.
Аппах поцеловал супружницу и зашагал к Куябу. А Купавка встала у ворот с дубиной. Ежели вдогонку мужики кинутся, то сперва через ее труп переступят.
Хазарин же без особых приключений добрался почти до самого града, где и был схвачен конным разъездом.
Глава 2,
в которой к хазарам приходят слоны, но не приносят воинского счастья
Весна. Прибрежная полоса Гелянского моря
Почти год провели соплеменники Вишвамитры в Персии и наконец тронулись в обратный путь, когда весна едва пригрела землю чахлым, все еще не опомнившимся от холодов солнцем.
Десять слонов понуро тянули вдоль берега Гелянского моря огромные плоты, на которых с кибитками обосновались соплеменники Вишвамитры. За слонами умелые табунщики гнали лошадей. Гуру то и дело выл мантру подчинения, от которой младенцы, народившиеся этой зимой, принимались истошно орать, а их матери — громко ругаться. Гуру выл мантру по одной простой причине: слоновий начальник Умар не выдержал близости кумыса и, улучив момент, выкушал изрядно, после чего впал в умопомешательство и был накрепко связан. Другими словами, Умар не мог руководить слоновьим стадом, посему отдувался гуру.
Мантра помогала не очень. Слоны жрали все, что попадалось на пути. Лишь изредка пищей гигантам служила дохлая рыбешка, трупик чайки или черепаха, вывернутая из панциря при помощи тяжелого удара ноги и подковыривания бивнем. Большей же частью слоновье стадо пожирало несчастных рыбаков. Рыбаки, завидев слоновий караван, доверчиво выходили навстречу, предлагая нехитрый улов. Слоны спокойно подходили к человеку и неспешно окружали его. Тут рыбак понимал, что затевается недоброе, да только поздно понимал. Вожак бил человека бивнями в живот, валил на спину и растаптывал, превращая в кровавую кашу. Словно стая не в меру разжиревших стервятников, налетали остальные, и начиналось пиршество.
Вишвамитра сорвал голос, но слоны плевать хотели на мантру. Своих не трогали, и ладно. А что до чужаков — извините, но кушать чего-то надо. Одними водорослями и черепахами сыт не будешь.
Вишвамитра не корил себя — карма вездесуща. Отправился рыбак ловить рыбу, а сам был пойман слоном. Может, в своем предыдущем воплощении этот рыбак дурно обходился со слонами. И этот дурно обходился... И этот... По всему выходило, многие не любили слонов... Значит, и поделом!
Гуру, прекрасно знавший, как готовят боевых слонов, нисколько не удивлялся их плотоядности. Под воздействием опиума в слоновьей голове происходят страшные перемены — оттого они и жрут что попало, как свиньи[41].
От непривычного рациона слонов мучили газы, и над полосой прибоя висела смрадная пелена, над которой черными стрелами мелькали буревестники. Аборигены, обычно воинственные и недружелюбные, не рисковали приближаться к странной процессии. То и дело невдалеке возникал одинокий всадник или даже небольшой отряд. Взметывался на пригорок и, понаблюдав, уносился прочь.
Вишвамитра спешил. Надо добраться до полноводной реки Итиль не более чем за два месяца, пока не наступила пора штормов. Слоны шли днем и ночью, останавливаясь лишь под утро, чтобы испить кумыса с опиумом для подкрепления сил и поспать пару часов. В ранний утренний час Умара распеленывали и заставляли собственноручно влить каждому слону в глотку изрядную чашу пойла. Бывший купец нес околесицу, ругался, рычал — вел себя так, как ведет всякий не понаслышке знакомый с белой горячкой. Но деваться Умару было некуда, за ослушание его сильно колотили. Приходилось терпеть танталовы муки, но делать то, что говорит гуру.
В минуты редких просветлений Умар страдал даже сильнее, чем когда его заставляли давать кумыс слонам. Свет его очей, его маленькая Абаль, превращалась в сущую шайтаншу — волосы разметаны, лицо перекошено злобой. О, как страшна была его Рахат-Лукум в такие моменты. Что она только не делала с несчастным Умаром. И таскала за волосы, и царапала лицо, и била ногами в разные чуткие к боли места, и грозила пожаловаться на него Аллаху всемилостивейшему и всемогущему и пророку его Мухаммеду. От угроз Умару становилось совсем тошно. Ладно — морду расцарапать, но так-то зачем? Разве он виноват? Лукавый Иблис его искусил, а он всего лишь поддался. Пусть на Иблиса жалуется Аллаху всемогущему и всемилостивейшему и пророку его Мухаммеду, а Умар-то каким боком? Он лишь песчинка на ладони всевышнего, разве может песчинка противостоять демону соблазна?
Но просветления с Умаром случались редко, посему и страдал он немного.
Вишвамитра не зря гнал слонов. Едва плоты вошли в устье Итиля, ветер усилился. Гелянское море вспенилось огромными валами. Если бы не прозорливость Вишвамитры, плоты бы выбросило на берег, слоны, учинив насилие над выходцами из страны Синд, разбрелись бы по окрестностям Гелянского моря, наводя страх на местное население, а вся экспедиция потерпела бы фиаско.
Гуру сделал небольшую остановку. Воскурил благовония и заставил соплеменников, раскачиваясь, петь долгие мантры, просить Будду, чтобы и дальше не лишал их удачи. На следующий день караван вновь пустился в путь.
К началу лета плоты пришли в столицу Каганата Итиль.
Из десяти слонов пять пали... Не в том смысле, что низко, а в том, что легли костьми, — рыбаков на всех не хватило. На оставшихся было больно смотреть — кожа да кости. Вишвамитра подумал, что бек не слишком обрадуется такому товару, и принял меры.
Гуру подмешал в кумыс еще и сонного зелья. Когда слоны уснули, он велел соплеменникам взять тростинки и надуть животных, а отхожее место заткнуть соломой, обмазанной глиной.
В Каганате же гигантов поставили на довольствие, они отъелись, и надобность в «надувательстве» отпала сама собой.
Случилось то, что не могло случиться. Невероятное, невозможное! Пять боевых слонов — войско, какого не было ни у одного хазарского правителя, — топтались на просторном дворцовом дворе, трубили и били лбами в стены.
Бек нервно теребил жемчужные четки и думал, что бы такое сказать распластавшемуся перед ним Умару, чтобы, с одной стороны, не уронить достоинства, а с другой — сберечь дворец, гордость предков, от неминуемого разрушения. Наконец он придумал.
— Разве боевой слон станет расшибать лоб о неприступную стену? — с деланным равнодушием проговорил бек. — Только глупый баран так поступает. Разве я просил привести баранов?
— О Величайший, — заломил руки Умар, — я усмирю их.
Бек величественно кивнул. Умар бросился к двери, что вела к внутреннему двору, распахнул ее и гаркнул:
— Смир-р-рна!!!
Слоны, притопнув правой ногой, встали как вкопанные.
По левую руку от бека стоял человек славянской наружности и недобро смотрел в спину Умару. Улыбка, то и дело искривлявшая лицо человека, напоминала шрам от сабельного удара. Звали человека Кукша.
— Ты порадовал нас, — хлопнул в ладоши бек. И расторопный слуга тут же принес столик и блюдо, на котором лежала баранья голова. А два других — кувшин с кумысом и пиалы. Бек достал маленький ножик и отрезал от головы правое ухо. — Возьми, ты заслужил наше благоволение. — Бек собственноручно наполнил пиалу крепчайшим кумысом и протянул Умару.
Умар, не помня себя от счастья, принял ухо как бесценный дар и прижал к груди. Опростал пиалу и почуял недоброе... Этот кумыс отличался от того, которым потчевал его Бурехан, — не так дурманил, но и от него являлись демоны.
Умар облизнулся и с надеждой взглянул на кувшин, может, пиала-другая прогонит злых шайтанов, пробравшихся во дворец. Бек же решил, что гость желает еще промочить горло, и ухмыльнулся:
— Наливай, Умар, ты заслужил угощение. Уговаривать араба не пришлось. Пиалу за пиалой он стал осушать кувшин. Кумыс закончился. Умар икнул и, склонив голову набок, принялся что-то изучать между троном и стеной.
Шайтаны и впрямь убрались восвояси. Но вот беда, покидая дворец, они отворили невидимую дверь, и через нее пробрались слоны.
Бек с недоумением взирал на купца.
Тот вдруг швырнул пиалу в ту сторону, куда смотрел, и истошно заорал:
— Смир-р-р-на!!!
За стенами дворца пять слонов топнули правой ногой, и дворец вновь пошатнулся.
— Ну-ну, — расплылся в масленой улыбке бек, — я уже понял, что слоны подчиняются тебе...
— Смир-р-рна!!! Опять дрогнули стены.
— Что это с ним? — спросил бек у советника, стоящего по правую руку.
Силкер-тархан наклонился к беку и что-то прошептал. Величайший понимающе закивал.
— Мой советник говорит, что твоя дорога была полна опасностей и ты плохо владеешь собой. Это так?
— Нет, мой господин, — ответил Умар, — просто пять боевых слонов прорвались в твои покои. Это им я крикнул «смирно». Разве ты их не видишь?
Бек недоуменно посмотрел на советника, и тот вновь наклонился к его уху.
— Разве ты думаешь, что твоим глазам позволено видеть то, чего не могут видеть мои? — грозно вопросил бек. — Как же ты смеешь спрашивать, вижу ли я?!
— Дозволь, я прогоню их! — воскликнул Умар. — Твои покои не место для этих животных.
Не дожидаясь разрешения, он вскочил и принялся раздавать пинки направо и налево. Бек о чем-то тихо беседовал с Силкер-тарханом.
Когда Умар успокоился, Величайший произнес:
— Мой мудрый советник говорит, что в тебя вселился дух войны. Пусть же он пребудет с моим доблестным войском. Я оказываю тебе великую милость, Умар, ты поведешь слонов. А тот, кто помог добыть этих гигантов, будет сопровождать тебя, чтобы душа моя была спокойна. Он присмотрит за гигантами. — Беку уже донесли, что Чавала-бай (он же Вишвамитра) ходил с Умаром в Персию и устроил так, чтобы слоны оказались у купца. — И если тебе будет сопутствовать удача, — бек с усмешкой взглянул в лицо человеку, стоящему по левую руку, — кто знает, может, я не только сделаю тебя халифом, но и дам во владение покоренные славянские земли.
Человек со славянской внешностью побледнел, но не проронил ни слова.
Сердце не обмануло Купавку. Аппах выжил. Помыкался, претерпел за дела свои прошлые, по зубам не раз и не два получил, но выжил. Сперва, конечно, хотели из него жилы повытягивать, но потом, поразмыслив, решили, что, коли присягнет на верность новому князю, пущай живет хазарин, справный вой лишним не бывает. Смирил Аппах гордыню, поцеловал стремя Любомиру, клятву принес.
Теперь он был простым воином в десятке Кудряша — одиннадцатый воин в десятке, как пятое колесо в телеге. Кмети посматривали на хазарина косо, отпускали за спиной скабрезные шутки. Но нож на него никто за пазухой не держал да и зла не таил. Что было, то прошло. А что будет, кто его знает?
Хазарин ходил мрачный и отрешенный, только глаза бешено сверкали. Насмешникам отвечал односложно и часто невпопад: «Сеча рассудит», при этом делал такое зверское лицо, так искренне хватался за рукоять сабли, что всякое желание задирать хазарина пропадало. Мало-помалу от него отстали, даже Кудряш угомонился.
— Грибы он, что ли, жрет?! — недоумевали кмети. — Или от рождения бешеный?
По всему выходило, что от рождения, и сей непреложный факт впечатлял и внушал изрядное уважение. Берсерк, да и только.
С дозволения воеводы хазарин часто пропадал с Гридькой и Вороном — бродил по окрестностям Куяба в долгополой рубахе, выискивая какую-то траву, а то запирался с колдуном в избе и подолгу не выходил. Что происходило за закрытыми дверьми, никто не знал, но судя по вонище, лезущей из всех щелей, — что-то весьма неприглядное. Хазарина не расспрашивали, да он бы и не ответил. Кое-кто утверждал, что Ворон открывает Аппаху тайну какого-то взвара, чтобы мог хазарин тот взвар на пользу славянского воинства пустить. Многие не соглашались, спорили. На кой хазарина-то учить дрянь всякую варить, коли для пользы народной понадобится — Ворон сам пойло сварганит. Другие, кто с ведунскими хитростями знаком, объясняли: кто сварил взвар, тот его и давать должон, а иначе силы во взваре не будет. И делали вывод: раз хазарчика учат, значит, надлежит ему супостатов отравой опоить.
Как бы то ни было, Аппах по повелению воеводы был освобожден от воинских обязанностей. Ходил Аппах в домотканой рубахе, босой, часто его видели беседующим с пнями и деревьями. Лишь короткий кинжал, заткнутый за поясок, да орлиный взор выдавали в хазарине воина.
Этот лживый ишак, сын шайтана, прыщ на верблюжьей заднице и пожиратель свинины опять обманул бесстрашных охранников-бедуинов. И зачем только благородные витязи пустыни поверили ему, зачем ждали возвращения, зачем послушали подлого слугу, пришедшего с ним в Итиль, — Хосхара, когда тот говорил, что Умар вернется из Персии и осыплет бедуинов величайшими милостями. Где они, эти милости? Разве сидеть в будке на спине ужасного демона с ногами, подобными стволам огромных деревьев, сидеть на цепи, будто раб, — это милость? А когда демон спаривается с ужасной шайтаншей, взгромоздясь на нее сзади, разве наблюдать все это и подпрыгивать на его спине — это милость? А когда слон заваливается на бок, чтобы поворочаться в грязи, биться головой о землю, вываливаясь из будки, — это, что ли, милость? Лживый ишак, сын шайтана, прыщ на верблюжьей заднице и пожиратель свинины сказал неправду, очень сильно обманул бедуинов. За это его следует покарать.
Абдульмухаймин лукавил сам с собой. Он-то прекрасно знал, почему бедуины стали дожидаться Умара. Их сам Абдульмухаймин и убедил. Потому что иначе должен был бы им заплатить или лишиться жизни. Ведь это именно он нанял простых охранников, пообещав им золотые горы.
Начальник стражи каравана с тоской смотрел на звезды, высовывая голову из-под бахромы, свисающей с крыши слоновьей будки, и молился. Слон во сне шевелил ушами, отчего бедуина обдавало прохладным ветерком. Слон то и дело вздрагивал, и будку, укрепленную на его спине, качало, словно лодку на волнах бескрайнего моря. Только море это распростерлось не под, а над... Абдульмухаймин неотрывно смотрел в черную бездну и с надеждой быть услышанным шептал молитву. Он просил Аллаха о том, чтобы тот послал ему скорую смерть, но прежде покарал нечестивого Умара. «Пусть тело его покроется гнойными язвами, пусть левый глаз его вытечет, а правый треснет пополам, пусть чресла его сожрут черви, а язык вывалится изо рта...» Абдульмухаймин повторил свою просьбу девяносто девять раз, и одна из драгоценных блистающих слез Аллаха внезапно пронеслась по небосклону, затем еще одна, и еще... «Аллах услышал, — задрожал от счастья Абдульмухаймин, — конечно же, ведь я сижу высоко над землей, и мои слова быстро долетели к нему...»
Была поздняя ночь. Прошептав слова благодарности, Абдульмухаймин заснул со счастливой улыбкой. Но едва сон завладел им, улыбка стерлась с лица бедуина. Уже несколько ночей подряд бывшему начальнику бывших стражей каравана снилось одно и то же...
Их было числом пятьдесят, гордых витязей пустыни, прокопченных жгучими ветрами. В черных просторных одеждах, с черными тюрбанами на головах они были как вестники смерти. Враги обходили стороной те пути, по которым следовали караваны, охраняемые стражами Абдульмухаймина.
Горделиво шагали слоны с горбами, как у верблюдов, неся тюки с поклажей. Кричали рабы-погонщики... До горизонта расстилались пески. Обманчиво безлюдные, они таили в себе опасность. Черные всадники неустанно охраняли караван. Взлетая на барханы, они озирали бескрайние просторы и вновь спешили к слоноверблюдам, мулам, ослам, погонщикам и купцам...
Караван шел уже много дней и ночей. Но никто не знал куда. То и дело над пустыней возникало гневное лицо Умара. Купец молчал, только хмурил брови и пучил глаза. В такие моменты начинали кричать не только погонщики, которые делали это постоянно, но и спокойные мулы, горделивые слоноверблюды и упрямые ослы. Даже бедуины-охранники кричали от страха, лишь на устах Абдульмухаймина лежала печать молчания, потому что сердце Абдульмухаймина — сердце воина, а воин не выказывает страха.
Почти год провели соплеменники Вишвамитры в Персии и наконец тронулись в обратный путь, когда весна едва пригрела землю чахлым, все еще не опомнившимся от холодов солнцем.
Десять слонов понуро тянули вдоль берега Гелянского моря огромные плоты, на которых с кибитками обосновались соплеменники Вишвамитры. За слонами умелые табунщики гнали лошадей. Гуру то и дело выл мантру подчинения, от которой младенцы, народившиеся этой зимой, принимались истошно орать, а их матери — громко ругаться. Гуру выл мантру по одной простой причине: слоновий начальник Умар не выдержал близости кумыса и, улучив момент, выкушал изрядно, после чего впал в умопомешательство и был накрепко связан. Другими словами, Умар не мог руководить слоновьим стадом, посему отдувался гуру.
Мантра помогала не очень. Слоны жрали все, что попадалось на пути. Лишь изредка пищей гигантам служила дохлая рыбешка, трупик чайки или черепаха, вывернутая из панциря при помощи тяжелого удара ноги и подковыривания бивнем. Большей же частью слоновье стадо пожирало несчастных рыбаков. Рыбаки, завидев слоновий караван, доверчиво выходили навстречу, предлагая нехитрый улов. Слоны спокойно подходили к человеку и неспешно окружали его. Тут рыбак понимал, что затевается недоброе, да только поздно понимал. Вожак бил человека бивнями в живот, валил на спину и растаптывал, превращая в кровавую кашу. Словно стая не в меру разжиревших стервятников, налетали остальные, и начиналось пиршество.
Вишвамитра сорвал голос, но слоны плевать хотели на мантру. Своих не трогали, и ладно. А что до чужаков — извините, но кушать чего-то надо. Одними водорослями и черепахами сыт не будешь.
Вишвамитра не корил себя — карма вездесуща. Отправился рыбак ловить рыбу, а сам был пойман слоном. Может, в своем предыдущем воплощении этот рыбак дурно обходился со слонами. И этот дурно обходился... И этот... По всему выходило, многие не любили слонов... Значит, и поделом!
Гуру, прекрасно знавший, как готовят боевых слонов, нисколько не удивлялся их плотоядности. Под воздействием опиума в слоновьей голове происходят страшные перемены — оттого они и жрут что попало, как свиньи[41].
От непривычного рациона слонов мучили газы, и над полосой прибоя висела смрадная пелена, над которой черными стрелами мелькали буревестники. Аборигены, обычно воинственные и недружелюбные, не рисковали приближаться к странной процессии. То и дело невдалеке возникал одинокий всадник или даже небольшой отряд. Взметывался на пригорок и, понаблюдав, уносился прочь.
Вишвамитра спешил. Надо добраться до полноводной реки Итиль не более чем за два месяца, пока не наступила пора штормов. Слоны шли днем и ночью, останавливаясь лишь под утро, чтобы испить кумыса с опиумом для подкрепления сил и поспать пару часов. В ранний утренний час Умара распеленывали и заставляли собственноручно влить каждому слону в глотку изрядную чашу пойла. Бывший купец нес околесицу, ругался, рычал — вел себя так, как ведет всякий не понаслышке знакомый с белой горячкой. Но деваться Умару было некуда, за ослушание его сильно колотили. Приходилось терпеть танталовы муки, но делать то, что говорит гуру.
В минуты редких просветлений Умар страдал даже сильнее, чем когда его заставляли давать кумыс слонам. Свет его очей, его маленькая Абаль, превращалась в сущую шайтаншу — волосы разметаны, лицо перекошено злобой. О, как страшна была его Рахат-Лукум в такие моменты. Что она только не делала с несчастным Умаром. И таскала за волосы, и царапала лицо, и била ногами в разные чуткие к боли места, и грозила пожаловаться на него Аллаху всемилостивейшему и всемогущему и пророку его Мухаммеду. От угроз Умару становилось совсем тошно. Ладно — морду расцарапать, но так-то зачем? Разве он виноват? Лукавый Иблис его искусил, а он всего лишь поддался. Пусть на Иблиса жалуется Аллаху всемогущему и всемилостивейшему и пророку его Мухаммеду, а Умар-то каким боком? Он лишь песчинка на ладони всевышнего, разве может песчинка противостоять демону соблазна?
Но просветления с Умаром случались редко, посему и страдал он немного.
Вишвамитра не зря гнал слонов. Едва плоты вошли в устье Итиля, ветер усилился. Гелянское море вспенилось огромными валами. Если бы не прозорливость Вишвамитры, плоты бы выбросило на берег, слоны, учинив насилие над выходцами из страны Синд, разбрелись бы по окрестностям Гелянского моря, наводя страх на местное население, а вся экспедиция потерпела бы фиаско.
Гуру сделал небольшую остановку. Воскурил благовония и заставил соплеменников, раскачиваясь, петь долгие мантры, просить Будду, чтобы и дальше не лишал их удачи. На следующий день караван вновь пустился в путь.
К началу лета плоты пришли в столицу Каганата Итиль.
Из десяти слонов пять пали... Не в том смысле, что низко, а в том, что легли костьми, — рыбаков на всех не хватило. На оставшихся было больно смотреть — кожа да кости. Вишвамитра подумал, что бек не слишком обрадуется такому товару, и принял меры.
Гуру подмешал в кумыс еще и сонного зелья. Когда слоны уснули, он велел соплеменникам взять тростинки и надуть животных, а отхожее место заткнуть соломой, обмазанной глиной.
В Каганате же гигантов поставили на довольствие, они отъелись, и надобность в «надувательстве» отпала сама собой.
* * *
Начало лета Года Нашествия. Итиль. Дворец бекаСлучилось то, что не могло случиться. Невероятное, невозможное! Пять боевых слонов — войско, какого не было ни у одного хазарского правителя, — топтались на просторном дворцовом дворе, трубили и били лбами в стены.
Бек нервно теребил жемчужные четки и думал, что бы такое сказать распластавшемуся перед ним Умару, чтобы, с одной стороны, не уронить достоинства, а с другой — сберечь дворец, гордость предков, от неминуемого разрушения. Наконец он придумал.
— Разве боевой слон станет расшибать лоб о неприступную стену? — с деланным равнодушием проговорил бек. — Только глупый баран так поступает. Разве я просил привести баранов?
— О Величайший, — заломил руки Умар, — я усмирю их.
Бек величественно кивнул. Умар бросился к двери, что вела к внутреннему двору, распахнул ее и гаркнул:
— Смир-р-рна!!!
Слоны, притопнув правой ногой, встали как вкопанные.
По левую руку от бека стоял человек славянской наружности и недобро смотрел в спину Умару. Улыбка, то и дело искривлявшая лицо человека, напоминала шрам от сабельного удара. Звали человека Кукша.
— Ты порадовал нас, — хлопнул в ладоши бек. И расторопный слуга тут же принес столик и блюдо, на котором лежала баранья голова. А два других — кувшин с кумысом и пиалы. Бек достал маленький ножик и отрезал от головы правое ухо. — Возьми, ты заслужил наше благоволение. — Бек собственноручно наполнил пиалу крепчайшим кумысом и протянул Умару.
Умар, не помня себя от счастья, принял ухо как бесценный дар и прижал к груди. Опростал пиалу и почуял недоброе... Этот кумыс отличался от того, которым потчевал его Бурехан, — не так дурманил, но и от него являлись демоны.
Умар облизнулся и с надеждой взглянул на кувшин, может, пиала-другая прогонит злых шайтанов, пробравшихся во дворец. Бек же решил, что гость желает еще промочить горло, и ухмыльнулся:
— Наливай, Умар, ты заслужил угощение. Уговаривать араба не пришлось. Пиалу за пиалой он стал осушать кувшин. Кумыс закончился. Умар икнул и, склонив голову набок, принялся что-то изучать между троном и стеной.
Шайтаны и впрямь убрались восвояси. Но вот беда, покидая дворец, они отворили невидимую дверь, и через нее пробрались слоны.
Бек с недоумением взирал на купца.
Тот вдруг швырнул пиалу в ту сторону, куда смотрел, и истошно заорал:
— Смир-р-р-на!!!
За стенами дворца пять слонов топнули правой ногой, и дворец вновь пошатнулся.
— Ну-ну, — расплылся в масленой улыбке бек, — я уже понял, что слоны подчиняются тебе...
— Смир-р-рна!!! Опять дрогнули стены.
— Что это с ним? — спросил бек у советника, стоящего по правую руку.
Силкер-тархан наклонился к беку и что-то прошептал. Величайший понимающе закивал.
— Мой советник говорит, что твоя дорога была полна опасностей и ты плохо владеешь собой. Это так?
— Нет, мой господин, — ответил Умар, — просто пять боевых слонов прорвались в твои покои. Это им я крикнул «смирно». Разве ты их не видишь?
Бек недоуменно посмотрел на советника, и тот вновь наклонился к его уху.
— Разве ты думаешь, что твоим глазам позволено видеть то, чего не могут видеть мои? — грозно вопросил бек. — Как же ты смеешь спрашивать, вижу ли я?!
— Дозволь, я прогоню их! — воскликнул Умар. — Твои покои не место для этих животных.
Не дожидаясь разрешения, он вскочил и принялся раздавать пинки направо и налево. Бек о чем-то тихо беседовал с Силкер-тарханом.
Когда Умар успокоился, Величайший произнес:
— Мой мудрый советник говорит, что в тебя вселился дух войны. Пусть же он пребудет с моим доблестным войском. Я оказываю тебе великую милость, Умар, ты поведешь слонов. А тот, кто помог добыть этих гигантов, будет сопровождать тебя, чтобы душа моя была спокойна. Он присмотрит за гигантами. — Беку уже донесли, что Чавала-бай (он же Вишвамитра) ходил с Умаром в Персию и устроил так, чтобы слоны оказались у купца. — И если тебе будет сопутствовать удача, — бек с усмешкой взглянул в лицо человеку, стоящему по левую руку, — кто знает, может, я не только сделаю тебя халифом, но и дам во владение покоренные славянские земли.
Человек со славянской внешностью побледнел, но не проронил ни слова.
* * *
Куяб. Начало летаСердце не обмануло Купавку. Аппах выжил. Помыкался, претерпел за дела свои прошлые, по зубам не раз и не два получил, но выжил. Сперва, конечно, хотели из него жилы повытягивать, но потом, поразмыслив, решили, что, коли присягнет на верность новому князю, пущай живет хазарин, справный вой лишним не бывает. Смирил Аппах гордыню, поцеловал стремя Любомиру, клятву принес.
Теперь он был простым воином в десятке Кудряша — одиннадцатый воин в десятке, как пятое колесо в телеге. Кмети посматривали на хазарина косо, отпускали за спиной скабрезные шутки. Но нож на него никто за пазухой не держал да и зла не таил. Что было, то прошло. А что будет, кто его знает?
Хазарин ходил мрачный и отрешенный, только глаза бешено сверкали. Насмешникам отвечал односложно и часто невпопад: «Сеча рассудит», при этом делал такое зверское лицо, так искренне хватался за рукоять сабли, что всякое желание задирать хазарина пропадало. Мало-помалу от него отстали, даже Кудряш угомонился.
— Грибы он, что ли, жрет?! — недоумевали кмети. — Или от рождения бешеный?
По всему выходило, что от рождения, и сей непреложный факт впечатлял и внушал изрядное уважение. Берсерк, да и только.
С дозволения воеводы хазарин часто пропадал с Гридькой и Вороном — бродил по окрестностям Куяба в долгополой рубахе, выискивая какую-то траву, а то запирался с колдуном в избе и подолгу не выходил. Что происходило за закрытыми дверьми, никто не знал, но судя по вонище, лезущей из всех щелей, — что-то весьма неприглядное. Хазарина не расспрашивали, да он бы и не ответил. Кое-кто утверждал, что Ворон открывает Аппаху тайну какого-то взвара, чтобы мог хазарин тот взвар на пользу славянского воинства пустить. Многие не соглашались, спорили. На кой хазарина-то учить дрянь всякую варить, коли для пользы народной понадобится — Ворон сам пойло сварганит. Другие, кто с ведунскими хитростями знаком, объясняли: кто сварил взвар, тот его и давать должон, а иначе силы во взваре не будет. И делали вывод: раз хазарчика учат, значит, надлежит ему супостатов отравой опоить.
Как бы то ни было, Аппах по повелению воеводы был освобожден от воинских обязанностей. Ходил Аппах в домотканой рубахе, босой, часто его видели беседующим с пнями и деревьями. Лишь короткий кинжал, заткнутый за поясок, да орлиный взор выдавали в хазарине воина.
* * *
Хазарский каганат. Начало летаЭтот лживый ишак, сын шайтана, прыщ на верблюжьей заднице и пожиратель свинины опять обманул бесстрашных охранников-бедуинов. И зачем только благородные витязи пустыни поверили ему, зачем ждали возвращения, зачем послушали подлого слугу, пришедшего с ним в Итиль, — Хосхара, когда тот говорил, что Умар вернется из Персии и осыплет бедуинов величайшими милостями. Где они, эти милости? Разве сидеть в будке на спине ужасного демона с ногами, подобными стволам огромных деревьев, сидеть на цепи, будто раб, — это милость? А когда демон спаривается с ужасной шайтаншей, взгромоздясь на нее сзади, разве наблюдать все это и подпрыгивать на его спине — это милость? А когда слон заваливается на бок, чтобы поворочаться в грязи, биться головой о землю, вываливаясь из будки, — это, что ли, милость? Лживый ишак, сын шайтана, прыщ на верблюжьей заднице и пожиратель свинины сказал неправду, очень сильно обманул бедуинов. За это его следует покарать.
Абдульмухаймин лукавил сам с собой. Он-то прекрасно знал, почему бедуины стали дожидаться Умара. Их сам Абдульмухаймин и убедил. Потому что иначе должен был бы им заплатить или лишиться жизни. Ведь это именно он нанял простых охранников, пообещав им золотые горы.
Начальник стражи каравана с тоской смотрел на звезды, высовывая голову из-под бахромы, свисающей с крыши слоновьей будки, и молился. Слон во сне шевелил ушами, отчего бедуина обдавало прохладным ветерком. Слон то и дело вздрагивал, и будку, укрепленную на его спине, качало, словно лодку на волнах бескрайнего моря. Только море это распростерлось не под, а над... Абдульмухаймин неотрывно смотрел в черную бездну и с надеждой быть услышанным шептал молитву. Он просил Аллаха о том, чтобы тот послал ему скорую смерть, но прежде покарал нечестивого Умара. «Пусть тело его покроется гнойными язвами, пусть левый глаз его вытечет, а правый треснет пополам, пусть чресла его сожрут черви, а язык вывалится изо рта...» Абдульмухаймин повторил свою просьбу девяносто девять раз, и одна из драгоценных блистающих слез Аллаха внезапно пронеслась по небосклону, затем еще одна, и еще... «Аллах услышал, — задрожал от счастья Абдульмухаймин, — конечно же, ведь я сижу высоко над землей, и мои слова быстро долетели к нему...»
Была поздняя ночь. Прошептав слова благодарности, Абдульмухаймин заснул со счастливой улыбкой. Но едва сон завладел им, улыбка стерлась с лица бедуина. Уже несколько ночей подряд бывшему начальнику бывших стражей каравана снилось одно и то же...
* * *
Хазарский каганат. Итиль. Начало лета. Сон Абдульмухаймина, увиденный им на спине слона в летнюю ночь, когда с неба падали звездыИх было числом пятьдесят, гордых витязей пустыни, прокопченных жгучими ветрами. В черных просторных одеждах, с черными тюрбанами на головах они были как вестники смерти. Враги обходили стороной те пути, по которым следовали караваны, охраняемые стражами Абдульмухаймина.
Горделиво шагали слоны с горбами, как у верблюдов, неся тюки с поклажей. Кричали рабы-погонщики... До горизонта расстилались пески. Обманчиво безлюдные, они таили в себе опасность. Черные всадники неустанно охраняли караван. Взлетая на барханы, они озирали бескрайние просторы и вновь спешили к слоноверблюдам, мулам, ослам, погонщикам и купцам...
Караван шел уже много дней и ночей. Но никто не знал куда. То и дело над пустыней возникало гневное лицо Умара. Купец молчал, только хмурил брови и пучил глаза. В такие моменты начинали кричать не только погонщики, которые делали это постоянно, но и спокойные мулы, горделивые слоноверблюды и упрямые ослы. Даже бедуины-охранники кричали от страха, лишь на устах Абдульмухаймина лежала печать молчания, потому что сердце Абдульмухаймина — сердце воина, а воин не выказывает страха.