Калганов Андрей. Родина слонов

   — Ты не хмурь бровь-то, не хмурь, и без того страшенный, мочи нет. Слазь с возка, ишь расселся как филин на дубе.
   Ватажники, коих было человек десять, окружили возок с лошадкой:
   — Голь перекатная.
   — И кляча под стать.
   — Такую только на колбасу.
   — А возок на дрова.
   — Ладно, нам-то чего, мы ж от вольного промысла отошли.
   — А все ж лучшее бы, чтоб побогаче.
   — А тебе не один хрен? Тебе наказали от тракта народ отваживать, ну и отваживай.
   — В толк не возьму, на кой?
   — Дурень, вот и не возьмешь. Секрет хазарам готовим. Хазары-то на Куяб по тракту попрут, воеводе нашему видение было.
   — Чего это ему видение-то было?
   — Не слышал, что ли, ведун он, вот и ведение ему...
   — А... понял.
   — Мы поезжан должны в станы лесные препровождать да к воинскому делу готовить, в том наше главное задание.
   — Словцо-то такое...
   — Принудительная наблизация.
   — О как!
   — А че это?
   — Ну, когда идешь по грибы, а тебя хватают — и в ополчение.
   — Хитро.
   — А чего только поезжан хватаем, надыть всех людинов.
   — Дурень. Поезжан от беды хватаем — их же, коли увидят чего, или в Ирий, или в лес — никак по-другому. Сболтнуть могут, слушок поползет, ну как до хазар докатится.
   — Эва!
   — Точно, чтоб языки разные тот секрет не разнесли, нас, буевищенских, на службу партизанскую призвали.
   — На какую?
   — На партизанскую, дубина. Забыл, что воевода говорил? Партизан есть человек, наделенный военными полномочиями в одном отдельно взятом лесу.
   — А жрать ему что? Полномочия эти?
   — Во ты сказал! Да грибы пусть жрет, в лесу-то их прорва...
   — Ага, зимой!
   — Ну, пусть охотится тады.
   — Много он наохотится...
   — А сам-то чего думаешь?
   — Знамо чего, партизан — человек вольный. Стало быть, должон от воли своей кормиться. Раз за народ стоит, стало быть, народ его кормить должон.
   — И поить.
   — И баб давать.
   — А ты это верно говоришь, пущай дубковцы, да дубровцы, да велесовцы нас кормят.
   — А ежли заартачатся — красного петуха им в дышло.
   — А я слыхал, дубровцы тож партизанят.
   — И глухой бы услыхал, когда Угрим, набольший ихний, всяк день глотку дерет и норовит всем станом партизанским верховодить.
   — Зря его воевода в вожаки поставил.
   — Тише ты, дура, Жердь услышит, залютует.
   — Знамо, залютует, не по норову ему под Угримовой рукой ходить...

* * *

   Путник, бредущий неспешно по зимнему лесу, волен созерцать прекраснейшие картины природы, которые неторопливо и величественно раскрываются перед ним. Каждый шаг его сопровождается вкусным снежным хрустом, морозный воздух приятно покалывает нос, на душе весело, а предчувствие скорого привала с костерком, горячей похлебкой и сладкой бражкой заставляет его то и дело мечтательно смотреть на облака, прислушиваться к скупому — «кар» да «кар» — птичьему пению и насвистывать жизнерадостный мотивчик.
   Это то, что касается «путника бредущего»... Тот же, кого везут на волокуше, «заботливо» нахлобучив мешок на голову и перевязав оный накрепко веревкой, — везут в лесное логово, то ли на смерть, то ли на забаву, — не склонен к созерцанию лесных красот отчасти за неимением возможности, отчасти по причине тоскливого расположения духа.
   Булыгу как раз везли. Ватажники решили, что ногами он далеко не уйдет, и были правы — особенных сил в старике не наблюдалось.
   Судя по репликам, лошадку с возком отправили обратно в Куяб, разумеется, не самостоятельно, а посадив на возок человечка. Вроде в Куябе даже спецальную конюшню соорудили для таких вот «изъятых транспортных средств», и вроде после победы над хазарами оные должны быть отданы хозяевам с извинениями и вирой за нанесенную обиду.
   То и дело волокуша наскакивала на корень или пенек, и Булыга жалобно охал и стонал. Надо отдать должное, его не били, обращались вполне по-человечески. Через несколько часов после похищения, когда был устроен привал, его даже развязали и подкормили. Потом вновь нахлобучили мешок и поволокли в неизвестность.
   Лишь к вечеру они добрались до становища.
   — Тпр-р-ру, приехали, — донеслось сверху, — развязывай, а то совсем задохнется.
   Вскоре перед взором Булыги возникло «лесное чудо». Поселение, по всему видно, срубленное совсем недавно, было обнесено высоким острогом, со всех сторон к нему подступал лес. Многие деревья были с умом завалены, образуя засеку. Не сказать, что сквозь нее не продраться, но с учетом стены, с которой можно вести прицельный огонь из луков, — вполне серьезная защита.
   — Чего пялишься, — ухмыльнулся Жердь, — нравится?
   Булыга опасливо покосился на мужика и прошамкал совершенно по-стариковски:
   — Нам бы у печечки погреться, кости-то старые, ты бы, хлопец, пожалел старика-то.
   — Не боись, отогреешься, дед, — заверил жердяй, — ты уж не серчай, не по злобе мы. Поживешь в Партизанке, пока хазар не одолеем.
   — Как же диво-то такое срубили?
   — Да всем миром, — с гордостью сказал мужик. — Оно ж понятно, тати пойдут — все, что на пути попадется, пожгут к Чернобоговой матери. А людям где-то ховаться надо. Вот и сговорились строить партизанские веси, чтобы от недругов хорониться.
   — Это что ж, — деланно удивился Булыга, — и другие веси имеются?
   — Вроде того, — протянул жердяй, — а ты чего выспрашиваешь? Может, лазутчик?
   — Да ты что, соколик, — обиженно сказал Булыга, — это я от любопытства стариковского.
   Из всего услышанного и увиденного следовал неутешительный вывод. Застрял Булыга. Всерьез и надолго. Обратной дороги не знает, да и пригляд за ним... А кроме того, наверняка вокруг веси всякие ловушки навроде волчьих ям и капканов понаставлены, без проводника не выберешься. Стало быть, придется как-то приспосабливаться.
   Ворота наконец отворились. Что-то знакомое почудилось Булыге в мужике, появившемся из-за них. Точно, он! Булыга похолодел — вдруг признает. Нет, не может такого быть, снадобье изменило и лицо, и голос. Надо только раз в день им натираться, и все будет в порядке. Он украдкой ощупал припрятанную за пазухой флягу с зельем — пусть там и будет, пусть душу греет. С зельем этим он — Булыга. Старик безвестный.
   — Здорово, Жердь, никак притащили кого?
   — И ты здоров будь, Угрим. Старичок один. По тракту ехал.
   — А куда ехал-то, — полыхнул факелом в лицо Булыге Угрим.
   — Да, говорит, в Велесовку — родичи у него там.
   — Опустела твоя Велесовка, дед, — сказал Угрим, — Велесовцы в лесу обживаются, как и иные.
   Булыга похолодел. Сейчас начнут расспрашивать про родню, выяснится, что таковой в веси лесной не имеется, и спустят с бедного старика шкуру.
   — Кажись, во Второй Партизанке велесовцы твои. Может, туда тебя, дед, отправить?
   Булыга вздохнул будто от тоски-печали, а на самом деле с облегчением:
   — Так ведь нет уж, видать, никого. Батя мой, Клюква, помирать вздумал, меня кликнул. А пока весточка до Куяба добралась, пока я в путь-дорожку собрался... Крепкий он, батька-то мой, покуда не слег, за плугом ходил, ну и по девкам... Я-то, хе-хе, хоть и молодой, а уж сил-то нет. А он, эх... — Старик накрепко запомнил одну умную мысль: ложь должна быть несусветной, чтобы в нее поверили. Ложь надо обкладывать всяческими подробностями, блазнить следует не торопясь, с расстановкой. Тогда ничто тебя не выдаст — ни дрожание голоса, ни бегающие глазки. Кстати, насчет взгляда — правдоподобнее всего выглядит безразличный или печальный.
   — Сколько же трав он истоптал? — светя факелом, поинтересовался Угрим.
   — А кто его знает?
   — Может, и жив еще? — проговорил Жердь. — Мы ж тебя за пару деньков до Второй Партизанки...
   Булыга вновь тяжко вздохнул:
   — Парнишку батька послал, велел передать, что коли за две седмицы не доберусь — помрет. И еще сказал, что тот срок пращуры ему назначили, мол, во сне прадед явился и сказал, что две седмицы ему землю-матушку топтать осталось. А я, вишь, какое дело, не поспел.
   — Не кори себя, дед, — сказал Угрим, — видать, судьба твоя такая. — Он помолчал немного, вглядываясь в лицо старику. — И чего мне все кажется, будто я тебя знаю?
   — Старики все на одно лицо, — пробормотал Булыга, — особливо для молодых.
 
   Угрим посторонился, и они наконец вошли в ворота. Булыга оглянулся, задержав взгляд на лесе.
   Факелы, пылавшие на стене, выхватывали из мрака странных «ежей» высотой с человека — сколоченные из заостренных бревен, они виднелись то тут, то там между деревьями. Отблеск огня вдруг лег на чешую, которую неизвестный чародей содрал с огромной рыбины и растянул меж сосны и ели. Полоса шириной примерно в локоть вспыхнула и тут же погасла, когда ветер заставил пламя факела метнуться в другую сторону. Булыга сперва удивился, а потом решил, что, по-видимому, чешуя — не что иное, как кольчуга. «Хитро, — подумал он, — небось, и бубенчики на ней. Вороги наткнутся, замешкаются, а бубенчики знак подадут. А ежи не хуже засеки супротив конных. Знатно подготовились лапотники, и кто их только надоумил?!»

* * *

   «Полигон» близ Куяба. Зима Года Ожидания. Через три седмицы после похищения Булыги
 
   Морозно и ветрено было. Крутила метель. Денек выдался из тех, про которые говорят, что плохой хозяин собаку из дома не выгонит. Костеря на чем свет командиров, на просторном поле близ Куяба перетаптывались с ноги на ногу ополченцы. Одни были вооружены палками локтя в два в длину, заменяющими меч, другие кольями — вместо копий. Отовсюду доносились недовольные возгласы:
   — Озверели совсем!
   — Не берегут сейчас, а в сече-то, небось, первыми под копыта бросят.
   — Уходить надо.
   — Да куда уйдешь-то, или всем миром отстоим, или все и поляжем.
   — Так с хазарами-то — понятно, что воевать надобно, а промеж собой-то чего?
   — Говорят, учить нас будут.
   — Еще бы баб поучили детей рожать...
   На взгорке в полустрелище от людинов возвышался слон. Рабиндранат был заключен в кольчугу с пластинчатым панцирем на груди, к бивням были прилажены остроконечные железные навершия. Людины таращились на него и переговаривались:
   — Эка полезна скотина — и навозец дородный от нее, и в ратном деле подспорье.
   — Небось, не полезнее коня, тож не последняя животина в сече-то...
   Суетились десятники, расставляя людинов по десяткам. Десятки сбивались в сотни под предводительством сотников. Из сотен лепились тысячи.
   — Говорят, боевому строю будем учиться.
   — Это как?
   — А чтобы с боков и со спины тебя товарищи прикрывали.
   — А палки с тряпками на что? Ишь над башками колышутся.
   — Так ты слухал или где? Сказали же, чтоб каждый свой стяг запомнил и в бою возле него держался.
   — На кой?
   — Хрен его знает, набольшим виднее.
 
   Кудряш — в дружине обычный кметь, а в ополчении сотник — зябко поеживаясь, прохаживался перед своими.
   — Значит, так, — глаголил он, — когда Радож на нас попрет, не тушуйтесь, действуйте заодно. Те, что копьями вооружены, вперед выдвигайтесь и в живот нападников пихайте.
   — С дрынами мы.
   — С дрынами, с дрынами, — раздраженно поправился Кудряш, — вот дрынами и отпихивайтесь. Только не сразу их выставляйте, а погодите, пока недруги разгонятся.
   — Это как?
   — А так! Вы копья, ну, дрыны ваши, на снежок положьте, а как супротивники разбегутся хорошенько, так что им уж не остановиться — задние-то напирают, — вы дрыны подберите и им в животы и нацеливайте.
   — Хитро.
   — Так, небось, и супротив конников можно.
   — Только дрыны нужны подлиннее.
   — Точно, — сказал Кудряш, — для того и выгнали вас на поле, чтобы учились. Тяжело в учении, легко в бою. Александр Двурогий сказал.
   — Хто такой?
   — Видно, бык ромейский.
   — Точно, у ромеев все не как у людей, им быка по-человечьи назвать не зазорно.
   — А после, как радожцев попыряете, сами на них побежите.
   — Зачем это?
   — Дура, им тоже учиться надобно.
   — А...
   Между тем Радож наставлял своих так:
   — Вы, хлопцы, не бегите вслепую, поглядывайте. Копейщики пущай в хвосте тащатся, от них на скаку толку, как псу от блохи.
   — Так псу же одна морока?!
   — Вот и от копейщиков так.
   — Не скажи, дядя, — заявил Судислав, выбившийся в десятники, — ежели их рядком выстроить да так вот на ворога и натравить, большая польза случиться может. А бежать им и вовсе ни к чему, пусть себе шагают неспешно.
   — У ворога-то, небось, лучники не дураки, — хмыкнул Радож, — пока твои копейщики до ворогов доберутся, из луков их и положат.
   — А ежели впереди щитоносцев пустить? — не унимался Судислав. — А они из-за щитоносцев копьями пырять будут? А то можно из соломы для копейщиков защиту соорудить.
   — Экий ты... — Радож с уважением взглянул на Судислава. — Соображаешь.
 
   И всякий сотник говорил, что должна делать его сотня. Объяснял, втолковывал, порой спорил с людинами до хрипоты, до драки. Умолял, угрожал, сулил поощрения — вдалбливал военную науку, как мог. Людины мало-помалу начинали понимать, чего от них хотят. Начинали понимать и то, что это стояние на ветру и морозе для их же пользы затеяно. Чём больше мучить их будут десятники да сотники, тем больше жизней сберегут в сече.
 
   Степан с Алатором и Любомиром наблюдали за учениями с холма, который стоял посреди поля и господствовал над ним. Рядом томились двадцать ординарцев (коней решили не морозить), готовые по первому требованию нестись в потешную сечу с приказом. И еще томился Рабиндранат, по случаю холодов одетый в бараний «тулупчик» слоновьего размера, поверх которого серебрилась кольчуга. На голове элефанта красовалась меховая шапка типа «чепчик» с завязками, ноги обуты в меховые поршни. Не нравилась Рабиндранату снежная круговерть, он то и дело издавал утробные звуки, напоминающие Степану рокот мотора.
   — Ну и дурная же силища, — пробормотал Любомир, вглядываясь сквозь пургу в заснеженные фигуры, — небось, тысяч десять, а то и поболе набралось, а кинь на них тысячу конных — от людинов только ошметки полетят.
   — Как коз Сидоровых гонять их надо, — хмурился Алатор, опасливо косясь на Рабиндраната, — не жалеючи.
   — Точно, — подытожил Белбородко, — тяжело в учении, легко в лечении...
   — Опять Двурогий сказал? — хмыкнул Алатор.
   — Он.
   Степан дал отмашку, и один из ординарцев вытащил из-за пояса рог, протрубил сигнал к атаке. Закрутилось...
   Степан похлопал Рабиндраната по боку, показал на снег. Слон опустился на колени, и Белбородко по небольшой лестнице, которую приставил ординарец к элефанту, залез в башню.
   — Давай ко мне, — весело крикнул Любомиру с Алатором. Те с явным нежеланием присоединились к Белбородко.
   Слоновья башня защищала от метели, к тому же метры, прибавленные Рабиндранатом к холму, улучшили обзор. Любомир оценил преимущества высокого положения:
   — Полководцу живая гора — большое подспорье. Вид-то какой...
   — И из сечи, ежели чего, вынесет, — проворчал Алатор.
   Рабиндранат встал и победоносно затрубил.
 
   С гиканьем и срамными словами сотни наваливались одна на другую. Взметывались копья-дрыны, останавливая натиск нападающих.
   — Что ж ты, сволочь, зуб мне вышиб, в пузо же сказали тебе...
   — А ты морду не подставляй!
   — Отвалите, затопчете же!
   — Зенки, зенки мои...
   — А ты не хлопай!
   — Вот поймаю тя в Куябе, ломтями настругаю, чирий ты гнойный.
   — А ну, назад! Слушай сотника! Назад, псы кусачие, ишь сцепились!
   — Бей его!
   — Не по Правде, сотник, за что обоих мечом-то?
   — Так ведь плашмя...
   — Так ведь обоих...
   — Навались!
   — Задние, мать вашу, чего прете, подавите же!
   — Аи, болюшки, до кишок проткнул, выродок!..
   Лишь когда начало смеркаться, учения прекратились. Построившись в колонну, людины потянулись в Куяб, где их ждало обильное угощение.

* * *

   Столица Хазарского каганата. Итиль. Покои бека
 
   Он стоял на коленях. Он — Кукша, Отец Горечи! Тот, кого боялись сотни, нет, тысячи славян. Он стоял на коленях и не смел заговорить первым, не смел даже поднять глаз. Проситель! Он, Кукша, — проситель! А эта жирная свинья развалилась на троне и грызла бараний мосол, обливаясь жиром и отирая пухлые губы рукавом прекрасного шелкового халата. Рядом с беком стоял одноглазый старик с жестоким лицом — Силкер-тархан.
   Кукша пришел в Каганат с малой свитой, человек в пятьдесят. Но дары, что принес он беку, были вовсе не малыми. Эти дары могли бы быть еще больше, если бы Аппах — знатный хазарский воин, предавший бека^[40], — не отправился к праотцам. Но и без него даров было довольно — пять возов драгоценных мехов. Уж Кукша-то знал, что за них можно скупить пол-Итиля.
   Бек прекрасно знал, за чем Кукша явился, потому что сперва, как и подобает знатному гостю, тот выслал гонца, который передал такие слова:
   — Величайший бек, чье имя свято, а слава неувядаема, позволь тому, кто держит в повиновении Полянские земли, прийти к тебе с просьбой, позволь стать твоим нукером, провести твои доблестные войска по топям и неудобям...
   Гонец долго заливался соловьем, бек же сказал лишь одно:
   — Пусть придет.
   И вот Кукша на коленях...
   Бек отхлебнул вина из золотого кубка, усыпанного драгоценными камнями, и проговорил:
   — Твой человек сказал, что ты держишь в повиновении славян, так ли это?
   У ног бека стоял на коленях Ловкач, то и дело подобострастно заглядывал в глаза Величайшему. Ловкач перевел.
   — Скажи ему, что это так, — обратился к толмачу Кукша.
   — Зачем ты пришел ко мне? — протараторил Ловкач.
   — Выразить свою любовь и почтительность, о Величайший из беков.
   — Все выражают нам любовь и почтительность, — усмехнулся бек, — а потом просят и просят. О чем хочешь просить ты?
   Бек хлопнул в ладоши, и два рослых воина встали за спиной Кукши. Один из них накинул ремень на его шею.
   — Говори правду, — приказал бек через Ловкача, — иначе он тебя удавит.
   Лоб Кукши покрылся испариной.
   — Мы будем друг другу полезны, — прохрипел Кукша, — я проведу твои войска, ты почти не встретишь сопротивления и возьмешь, что захочешь. А когда ты прокатишься по Полянским землям, сметая все на своем пути, словно пожар, бушующий в степи, я устрою так, что поляне не станут бунтовать против тебя. Сделай меня своим наместником, ты не пожалеешь об этом.
   — Отпусти его, он говорит правду, — приказал бек, усмехнувшись, и Кукша вздохнул свободно. — Как ты сделаешь это?
   — Я Отец Горечи, — проговорил Кукша, — я повелеваю лютичами, они есть в каждом селении. Они откроют ворота весей и впустят твоих воинов.
   Одноглазый старик склонился к уху бека и что-то зашептал.
   — Мой верный полководец говорит, что братство лютичей очень сильно в Полянских землях. Это так?
   — Твой полководец сказал верно.
   — Ты сказал, что мои войска почти не встретят сопротивления. Почему — почти?
   — Нам будет противостоять куябский колдун.
   — Как его имя?
   — Степан.
   — Я не боюсь колдунов, — засмеялся бек, — шаманы окурят моих воинов священными дымами, и злые чары не повредят им.
   — Всем известна сила твоих шаманов.
   — Хорошо, — проговорил бек, — если сделаешь, как сказал, будешь моим наместником, ты ведь за этим пришел.
   — Благодарю, о Величайший, я не подведу тебя, — проговорил Кукша, почтительно кланяясь. Поклон сокрыл взгляд, полный гнева и ненависти.

Часть VI
НАШЕСТВИЕ

Глава 1,
в которой появляется хазарин Аппах и находит свою любовь

   Примерно через год после ранее описанных событий. Полянские земли. Весна
 
   Аппах — один из «сынов тархана», знатный, закаленный в боях воин — не боялся смерти. Смерть — лишь дверь в вечность. Сколько раз он заглядывал в нее, оставаясь на пороге? Вот и сейчас жизнь его висела на волоске.
   Он был один уже много дней. Выжить одиночке, да еще и чужаку, в Полянских землях непросто, но он выжил. Судьба подшутила над Аппахом. Ненавидел бека, погубившего любимую, жил мечтами о мести, а вышло так, что его, словно жертвенную овцу, повезли к Величайшему на заклание. Тот, кому служил, предал его! Теперь у Аппаха два врага — Отец Горечи и бек хазарский, да сожрут их печень белые черви.
   Аппах умел притворяться мертвым. Этому великому искусству обучил его отец, а того — дед, а деда — прадед... Все в роду хазарина подшучивали над смертью. Это умение не раз спасало жизнь родичей, спасло оно и Аппаха.
   Когда обоз, идущий в Каганат, остановился на ночевку, хазарин зашелся криком и изогнулся дугой, пуская изо рта пену, потом вытянулся в струну и замер. Сердце Аппаха билось настолько медленно, что даже сам Отец Горечи принял хазарина за мертвеца и приказал бросить его в овраг, как собаку.
   Хазарин едва не остался в этом овраге. Зима была хоть и на излете, а все ж мороз не давал спуску. Аппаху повезло — его обобрали еще перед тем, как обоз отправился из Лютовки. Дорогие одежды и сапоги из мягкой кожи перекочевали к обозникам, а его, переодетого в рванину и старые лапти, бросили кулем на воз. Теперь Аппах понял, что это была милость Всемогущего Тенгри — на тряпье мнимого мертвеца никто не позарился, и Аппах выжил, не обмерз насмерть. * * *
 
   Он шел, едва волоча ноги. Шел с тем упорством, что свойственно лишенным надежды. Шаг, еще шаг, еще... Он шел к врагу своего врага, вернее, врагов. Заснеженные леса... Ночь, сменяющая день... Сторонился селений, ставил силки на птиц, сплетенные из нитей, выдернутых из дерюги. Но воин — не охотник, много ли добычи попадется ему? Однажды за ним увязался волк, а у хазарина не было даже ножа.
   Лютый был голоден и не собирался упускать добычу. Спас Аппаха ручей, вернее, небольшая замерзшая речка. У ее берега синела рваная кромка льда. Аппах нашел суковатую палку и, действуя ею, как рычагом, отломил толстый кусок льда. Затем при помощи камня, найденного здесь же, придал ему форму кинжала и пошел навстречу серому...
   Волк знал, что человек изможден — двуногий часто останавливался и падал, а упав, долго не вставал, собирая силы для рывка. Будь на месте волка остроухий щенок, один из тех, которых полно в каждой стае, щенок, полагающий, что может потягаться с любым из стариков, он бы наверняка уже набросился на человека. И наверняка бы погиб. Волк знал, что человек изможден, но не сломлен. Он не чуял страха, чуял лишь решимость. Волк знал, что этот человек дорого продаст свою жизнь.
   Волк ушел из стаи прошлой весной, когда набухали ночки на деревьях и все вокруг щебетало и чирикало. Он чуял смерть. Сколько еще весен ему осталось? Одна? Две? Он уже не смотрел на самок, а детеныши, которые весело играли и радовали взоры других, волку были с каждым днем все более в тягость. Теперь он был один. Вольный, свободный и опасный. Опасный, потому что мудрый. Там, где не возьмет сила и скорость, возьмут ум и терпение.
   Волк ждал. Шел по пятам человека и ждал, пока тот потеряет волю к жизни, когда кровь, струящаяся по его жилам, станет источать запах безразличия. И этот момент настал.
   Человек сделал несколько шагов, пошатнулся и упал на колени. Против обыкновения, он не поднялся, напротив, лег животом на снег и принялся издавать странные звуки. Однажды, когда волк загрыз маленькую девочку, которую мать оставила без присмотра на поле, пока жала рожь, он уже слышал подобные звуки — так люди выражают безысходность.
   Волк подождал немного и тяжелой стариковской поступью приблизился к человеку. Тот, кажется, даже не заметил, что приблизилась смерть, — все так же сотрясался в рыданиях. Волк в несколько скоков (которые дались большим трудом) преодолел последнее расстояние и уже был готов вцепиться в шейные позвонки добычи, как та вдруг перевернулась на спину и раскрылась, подставив под желтые клыки беззащитные грудь и живот.
   Волк от неожиданности отпрянул. Такое поведение не укладывалось ни в какие рамки. Разве может живое существо так глупо себя вести? Волк зарычал, ощерился и осторожно принюхался. Нет, вроде пахнет обычно — давно немытым телом. Значит, добыча вполне съедобна. Волк распахнул пасть, и... человек вдруг ожил и вколотил ему в глотку остро заточенный кусок льда...
   Аппах шел в Куяб, где, скорее всего, его ждала смерть. Пусть так. Пусть кмети, с которыми он и при Истоме не больно-то ладил, поднимут его на копья… Но он, по крайней мере, попробует, сделает все, что сможет. И если Всемогущий Тенгри вновь подарит ему жизнь, Аппах станет сражаться против того, кого ненавидел.
   Вдоволь намаявшись по лесам, он наконец решил: будь что будет. Силы на исходе, жрать хочется так, что древесную кору готов грызть. Все одно в чащобах пропадет, так чего таиться? Аппах вышел на тракт и зашагал по нему.
   До Куяба оставалось полдня пути.

* * *

   Не было у Купавки счастья. Не было, хоть ты тресни. И вроде баба неплохая — добрая, заботливая, в любви умелая, а вот ведь — рожей не удалась, и майся до скончания века. Да, и право сказать, не такая и страшенная. Глаза, нос, рот, уши — вроде все на месте. А что зубы кривые, и нижняя губа отклячена, и волосы на лбу растут — мало ли. Вон, брательники дурня местного Быка, тож урод на уроде, а ничего, у каждого жена, детей полна хата. Чем же Купавка-то хуже?
   Иначе как сморчками мужиков буевищенских Купавка не величала. Стручки гороховые! Она, баба, и пашет, и кашеварит, и воду таскает, и коней подковывает, а эти знай себе по лесам шастают да брагу пьют. Повывелись мужики, видать, тех, кто поприличнее, давно в Ирий забрали, а в Яви остались одни замухрышки. Ни ума, ни стати — гонор только.