Страница:
— Всем миром и будем кормить, — заверял Степан. — Потерпи маненько, уж ты мне поверь — образуется... Говорил же, видение было.
— Да в детинец не войти, — негодовал тиун. — На что тебе сдалось дерьмище-то? Видение ему... — Любомир разразился длинной тирадой про родственников Безбородко. — Терем, что яма отхожая...
— Говорил же, — не шел на конфликт Степан, — сами огнищане возы с сеном и овощем привезут. И скакунам, и Рабиндранату на всю зиму хватит. Скоро еще спасибо скажешь. А что в детинец тебе не перебраться, так это пока. До сих пор на посаде жил и не жаловался, а тут приспичило... Сам же говорил, без дела детинец стоит, а теперь попрекаешь! Вот сенцо огнищане повезут, поймут, что живая гора пользу немалую приносит, бояться Рабиндраната перестанут — хатку ему и справим. Сами и справят ему... У Днепра-батюшки, чтоб пил вволю, слоны страсть как пьют много.
— Да какого рожна они повезут— то?
— Истинно говорю!
— А воз-то, воз на кой Чернобог говнищем забросали! — Перед теремом и впрямь красовалась телега, груженная слоновьим навозом. — На стогнь зайти срамно!
— Видение, — пробасил Степан.
Любомир обреченно плюнул и пошел прочь со стогня, на посад — там не так воняло.
«Расстроился, — усмехнулся Белбородко, — а нечего с инспекциями приходить».
Однако уйти Любомиру не удалось — громыхая на колдобинах, в дубовые створы неспешно въехал воз с изрядным стогом сена. Лошадкой деловито правил Кудряшов батька Бурьян.
Тиун охнул и застыл истуканом, будто увидел не Бурьяна, а по меньшей мере лешего или домового.
— Эй, сынку! — позвал Бурьян. — Выпрягай. Кудряш был похож на шахтера, только что вышедшего из забоя, — одни белки глаз не черные.
— Эх, сынку, — вздохнул Бурьян, — мало ты со скотиной возился! По жопе бы тебя да за срамоту такую. Тебя ж людям показать — под землю провалишься!
Кудряш хмуро смотрел на батьку и отмалчивался.
— Это тебе, хлопче, не мечом махать, со скотиной-то по уму надо... Навоз-то в одном месте располагать надобно, а у тя, небось, кучи по всему дому! Как нагадит, сразу и подбирай, да в угол волоки. Тады порядок будет!
Кудряш прислонил вилы к стене, вздохнул и с тоской в глазах принялся распрягать лошадку. Справившись с делом, подвел коника к телеге, груженной навозом, принялся обременять новой задачей.
— Готово!
— Эх, сынку, — опечалился Бурьян, — руки-то у тебя, видать, из задницы растут. Помрешь десять раз, пока со скотиной управишься. И распрячь-то и запрячь не могешь, как следует!
Кудряш что-то буркнул и полез обратно в терем. Судя по звукам, Рабиндранат опять навалил. Степан даже пожалел кметя — чистка авгиевых конюшен, да и только. Только вот до Геракла хлопцу расти и расти.
«Инициатива наказуема, — усмехнулся Степан, — добыл слона — теперь обеспечь уход».
Бурьян оставил лошадку, а сам подошел к Белбородко:
— Здорово, воевода!
— Здорово, коли не шутишь.
— Рассчитаться бы не худо.
— Дело сделаешь, и сочтемся. Бурьян мрачно кивнул:
— Ладно, твоя правда.
— Сегодня, коли спрашивать про навоз будут, — молчи, де, мое дело. Другой рядь молчи. И на третий день, когда повезешь, — молчи.
— Да помню я, — буркнул мужик.
— Сделаешь все, как сказал, и сено верну, и воз, и три гривны получишь, как договаривались.
Сильно думать стали посадские. И на четвертый день родилась версия, обросла слухами. Мол, от дерьма слоновьего, ежели его к коровьему подмешать да на поле или гряду вывалить, урожай немереный случится. Ежли по осени его в поле раскидать, то чуть не весной ранней злаки заколосятся. А иначе на кой хрен оно сдалось? Чуек, Гридькин приятель, будучи в подпитии, болтал: де, заговоренное дерьмо слоновье. Вроде Бурьян с ведуном договорился, чтоб ему одному досталось. Для того и слона ведуну отдал, чтобы тот обряд над животиной сотворил... Вот теперь сено и возит в обмен. Похоже, не врал хлопец, всем ведомо: Степан Куяб от огня спас, стало быть, сила у него. Небось, над живой горой пошептать — для ведуна дело не больно-то сложное.
А мы чем хуже, всколыхнулся мир. И нам, небось, надобно. Пущай уж всем, а не токмо Бурьяну. Вывалили на майдан. Ведуна кликнули, пущай ответ держит, отчего это мир обделил!
Слоном управлять было не намного сложнее, чем лошадью. Рабиндранату приладили на спину башенку, в которой ранее сидел Вишвамитра. (За нее пришлось Бурьяну посулить еще одну гривну.) Рядом со Степаном лежала рогатина с крепким древком на тот случай, если слон вдруг взбесится. Предосторожность вовсе не лишняя, если учесть, что, по словам Вихраста, откомандированного людинами к Степану, площадь запружена народом. Вдруг Рабиндранат бросится на толпу. Маловероятно, но исключать этого нельзя — тогда придется воткнуть рогатину в основание черепа животного.
Кони от Рабиндраната шарахались — не успели еще привыкнуть. По этой причине десяток дружинников топал на своих двоих. Радож был особенно недоволен, шел мрачный, то и дело ворчал что-то себе под нос. Видно, годы брали свое.
Завидя, что из выгона появилась живая гора, народ подался назад. Степан, боясь давки, едва выехав на майдан, остановил животное. Дружинники окружили элефанта.
Степан встал и зычно крикнул:
— Зачем звали?
Народ гомонил, обсуждая достоинства живой горы, и крик потонул в рокоте толпы. Слон поднял голову и возмущенно затрубил. Людины утихли.
— Звали зачем?
Из толпы выдвинулся все тот же Вихраст, кузнец пользовался уважением, потому и говорил за всех:
— Вот, хочет мир, чтобы ты ему поведал, отчего это Бурьяну заговоренного навоза отвалил, а нам — шиш с маслом. — Люд одобрительно загудел, подтверждая Кузнецовы слова. — Али живая гора гадит мало, на всех не хватит? Всем известно — как коровье стадо гадит. Что скажешь, ведун?
Рабиндранат вновь затрубил, и толпа успокоилась.
— Гадит он достаточно, — невозмутимо ответствовал Степан, — только бесполезны для вашей надобности его испражнения.
— Это почему так? — с усмешкой проговорил Вихраст, а людины за его спиной возмутились.
— Как же благо-то выйдет, — воскликнул Степан, — ежели Рабиндранат тот навоз незнамо из какого харча сделает?!
— И чего?
— Бурьян-то зачем возы привозил? Затем, что к сену его труд приложен. Скосил, высушил, в стога сметал. Живая гора то сено на навоз пустит, стало быть, для полей Бурьяновым трудом али трудом его родичей польза выйдет, ежели этим навозом землицу сдобрить.
— Коли Бурьян тебе сена привез, то и мы смогем, — высказал Вихраст общую мысль. — Не чинись, ведун, не обижай общество. Говори, согласен али нет!
Белбородко помолчал для порядку:
— Слово мое такое: один воз Рабиндранат на дерьмо изведет, другой — с репой или морковью — в уплату за производство ценного органического удобрения в пользу дружины поступит. — Народ не понял, что такое «ценное органическое удобрение», и Степан пояснил: — За навоз.
— Это что же, за телегу дерьма телегу овоща отдать? — возмутился Вихраст. — Да где такое видано?
— А ты поди поищи дерьма-то такого. Заморское, небось, не нашенское.
— Мироед ты! — возмущался Вихраст.
— Да себе в убыток отдаю, — гнул свое Степан. И пошло-поехало...
Рядились до вечера. Столковались на возе сена и четверти воза овощей. Рабиндранат кормом был обеспечен. На следующий день потянулись подводы.
Часть IV
Глава 1,
— Да в детинец не войти, — негодовал тиун. — На что тебе сдалось дерьмище-то? Видение ему... — Любомир разразился длинной тирадой про родственников Безбородко. — Терем, что яма отхожая...
— Говорил же, — не шел на конфликт Степан, — сами огнищане возы с сеном и овощем привезут. И скакунам, и Рабиндранату на всю зиму хватит. Скоро еще спасибо скажешь. А что в детинец тебе не перебраться, так это пока. До сих пор на посаде жил и не жаловался, а тут приспичило... Сам же говорил, без дела детинец стоит, а теперь попрекаешь! Вот сенцо огнищане повезут, поймут, что живая гора пользу немалую приносит, бояться Рабиндраната перестанут — хатку ему и справим. Сами и справят ему... У Днепра-батюшки, чтоб пил вволю, слоны страсть как пьют много.
— Да какого рожна они повезут— то?
— Истинно говорю!
— А воз-то, воз на кой Чернобог говнищем забросали! — Перед теремом и впрямь красовалась телега, груженная слоновьим навозом. — На стогнь зайти срамно!
— Видение, — пробасил Степан.
Любомир обреченно плюнул и пошел прочь со стогня, на посад — там не так воняло.
«Расстроился, — усмехнулся Белбородко, — а нечего с инспекциями приходить».
Однако уйти Любомиру не удалось — громыхая на колдобинах, в дубовые створы неспешно въехал воз с изрядным стогом сена. Лошадкой деловито правил Кудряшов батька Бурьян.
Тиун охнул и застыл истуканом, будто увидел не Бурьяна, а по меньшей мере лешего или домового.
* * *
Лошадка деловито прошествовала мимо Любомира и остановилась подле терема.— Эй, сынку! — позвал Бурьян. — Выпрягай. Кудряш был похож на шахтера, только что вышедшего из забоя, — одни белки глаз не черные.
— Эх, сынку, — вздохнул Бурьян, — мало ты со скотиной возился! По жопе бы тебя да за срамоту такую. Тебя ж людям показать — под землю провалишься!
Кудряш хмуро смотрел на батьку и отмалчивался.
— Это тебе, хлопче, не мечом махать, со скотиной-то по уму надо... Навоз-то в одном месте располагать надобно, а у тя, небось, кучи по всему дому! Как нагадит, сразу и подбирай, да в угол волоки. Тады порядок будет!
Кудряш прислонил вилы к стене, вздохнул и с тоской в глазах принялся распрягать лошадку. Справившись с делом, подвел коника к телеге, груженной навозом, принялся обременять новой задачей.
— Готово!
— Эх, сынку, — опечалился Бурьян, — руки-то у тебя, видать, из задницы растут. Помрешь десять раз, пока со скотиной управишься. И распрячь-то и запрячь не могешь, как следует!
Кудряш что-то буркнул и полез обратно в терем. Судя по звукам, Рабиндранат опять навалил. Степан даже пожалел кметя — чистка авгиевых конюшен, да и только. Только вот до Геракла хлопцу расти и расти.
«Инициатива наказуема, — усмехнулся Степан, — добыл слона — теперь обеспечь уход».
Бурьян оставил лошадку, а сам подошел к Белбородко:
— Здорово, воевода!
— Здорово, коли не шутишь.
— Рассчитаться бы не худо.
— Дело сделаешь, и сочтемся. Бурьян мрачно кивнул:
— Ладно, твоя правда.
— Сегодня, коли спрашивать про навоз будут, — молчи, де, мое дело. Другой рядь молчи. И на третий день, когда повезешь, — молчи.
— Да помню я, — буркнул мужик.
— Сделаешь все, как сказал, и сено верну, и воз, и три гривны получишь, как договаривались.
* * *
Три дня, как по расписанию, Бурьян привозил сено, а забирал слоновье дерьмо. Бурьяна знали, как мужика прижимистого, у такого снега зимой не допросишься, а тут сено, смех сказать, на навоз меняет! Ладно бы сам скотину не держал, так ведь и лошади у него, и коровы. Стало быть, и с навозом все в порядке... Раз меняет, значит, выгоду имеет — так рассудили посадские. На вопросы соседей Бурьян недовольно бурчал, мол, надобность у него. Да на двор никого не пускал.Сильно думать стали посадские. И на четвертый день родилась версия, обросла слухами. Мол, от дерьма слоновьего, ежели его к коровьему подмешать да на поле или гряду вывалить, урожай немереный случится. Ежли по осени его в поле раскидать, то чуть не весной ранней злаки заколосятся. А иначе на кой хрен оно сдалось? Чуек, Гридькин приятель, будучи в подпитии, болтал: де, заговоренное дерьмо слоновье. Вроде Бурьян с ведуном договорился, чтоб ему одному досталось. Для того и слона ведуну отдал, чтобы тот обряд над животиной сотворил... Вот теперь сено и возит в обмен. Похоже, не врал хлопец, всем ведомо: Степан Куяб от огня спас, стало быть, сила у него. Небось, над живой горой пошептать — для ведуна дело не больно-то сложное.
А мы чем хуже, всколыхнулся мир. И нам, небось, надобно. Пущай уж всем, а не токмо Бурьяну. Вывалили на майдан. Ведуна кликнули, пущай ответ держит, отчего это мир обделил!
* * *
Гридька не соврал, Чуек, если напивался медовухи, и впрямь не мог держать язык за зубами. Поговорил Белбородко с парубком чуток, хмельного поднес, да и отправил на посад со строжайшим наказом хранить тайну. Сработало. Чуйка прямо-таки распирало. Разболтал все, что только смог, едва случай представился.Слоном управлять было не намного сложнее, чем лошадью. Рабиндранату приладили на спину башенку, в которой ранее сидел Вишвамитра. (За нее пришлось Бурьяну посулить еще одну гривну.) Рядом со Степаном лежала рогатина с крепким древком на тот случай, если слон вдруг взбесится. Предосторожность вовсе не лишняя, если учесть, что, по словам Вихраста, откомандированного людинами к Степану, площадь запружена народом. Вдруг Рабиндранат бросится на толпу. Маловероятно, но исключать этого нельзя — тогда придется воткнуть рогатину в основание черепа животного.
Кони от Рабиндраната шарахались — не успели еще привыкнуть. По этой причине десяток дружинников топал на своих двоих. Радож был особенно недоволен, шел мрачный, то и дело ворчал что-то себе под нос. Видно, годы брали свое.
Завидя, что из выгона появилась живая гора, народ подался назад. Степан, боясь давки, едва выехав на майдан, остановил животное. Дружинники окружили элефанта.
Степан встал и зычно крикнул:
— Зачем звали?
Народ гомонил, обсуждая достоинства живой горы, и крик потонул в рокоте толпы. Слон поднял голову и возмущенно затрубил. Людины утихли.
— Звали зачем?
Из толпы выдвинулся все тот же Вихраст, кузнец пользовался уважением, потому и говорил за всех:
— Вот, хочет мир, чтобы ты ему поведал, отчего это Бурьяну заговоренного навоза отвалил, а нам — шиш с маслом. — Люд одобрительно загудел, подтверждая Кузнецовы слова. — Али живая гора гадит мало, на всех не хватит? Всем известно — как коровье стадо гадит. Что скажешь, ведун?
Рабиндранат вновь затрубил, и толпа успокоилась.
— Гадит он достаточно, — невозмутимо ответствовал Степан, — только бесполезны для вашей надобности его испражнения.
— Это почему так? — с усмешкой проговорил Вихраст, а людины за его спиной возмутились.
— Как же благо-то выйдет, — воскликнул Степан, — ежели Рабиндранат тот навоз незнамо из какого харча сделает?!
— И чего?
— Бурьян-то зачем возы привозил? Затем, что к сену его труд приложен. Скосил, высушил, в стога сметал. Живая гора то сено на навоз пустит, стало быть, для полей Бурьяновым трудом али трудом его родичей польза выйдет, ежели этим навозом землицу сдобрить.
— Коли Бурьян тебе сена привез, то и мы смогем, — высказал Вихраст общую мысль. — Не чинись, ведун, не обижай общество. Говори, согласен али нет!
Белбородко помолчал для порядку:
— Слово мое такое: один воз Рабиндранат на дерьмо изведет, другой — с репой или морковью — в уплату за производство ценного органического удобрения в пользу дружины поступит. — Народ не понял, что такое «ценное органическое удобрение», и Степан пояснил: — За навоз.
— Это что же, за телегу дерьма телегу овоща отдать? — возмутился Вихраст. — Да где такое видано?
— А ты поди поищи дерьма-то такого. Заморское, небось, не нашенское.
— Мироед ты! — возмущался Вихраст.
— Да себе в убыток отдаю, — гнул свое Степан. И пошло-поехало...
Рядились до вечера. Столковались на возе сена и четверти воза овощей. Рабиндранат кормом был обеспечен. На следующий день потянулись подводы.
Часть IV
РОДИНА СЛОНОВ
Глава 1,
в которой Умар выдает себя за халифа и лишается свободы
Весна Года Ожидания. Хазарский каганат
Посреди огромного зала, стены которого были увешаны драгоценными коврами и оружием, на массивном золотом троне с подлокотниками в виде разъяренных львов, в шелковом халате восседал могущественный бек Обадия. Лицо его было непроницаемо. По правую руку бека стоял его верный прославленный полководец Силкер-тархан и сверлил единственным глазом арабского купца Умара, распластавшегося на мягком белом войлоке, покрывающем пол.
Умар лежал ни жив ни мертв. Он сделал все, как велела Абаль, его Дикая Роза, и что получил? Что теперь с ним станет? «Пропала моя голова, — думал Умар, — не голова — пустая тыква. И зачем только послушал хитрую женщину? Не Аллах вложил в ее уста сладкоголосые речи, лукавый Иблис, да будет проклято его имя».
Несколько дней Умар крутился на итильском базаре и распространял слухи о том, что халифат собирается уничтожить Хазарию. Абаль научила его таким речам, что собирались целые толпы. Умар провозглашал себя истинным халифом. Умар клялся, что, как только он возвратит власть, Хазарии никто не будет угрожать. В конце концов слухи дошли до бека, и он повелел схватить смутьяна.
— Оставьте нас, — приказал тархан двум рослым воинам, притащившим купца, и те, пятясь, исчезли за порогом.
— Слышали мы, — медленно проговорил бек, — что возомнил ты, Умар, о себе немыслимое. Верные люди донесли, будто ты, Умар, ведешь дерзновенные речи, выдаешь себя за сына халифа Мервана. Грозишь Каганату великими бедами.
— Я и есть единственный уцелевший сын последнего омейадского халифа Мервана, да славится имя его! — с горечью воскликнул Умар. — И правда, что беды великие ожидают тебя, избранник Вечного Синего Неба. Беды те исходят от кровожадного абассидского халифа.
— Ты сказал, я услышал. — В голосе бека звучала угроза. — Говори еще. Человек может говорить, только пока жив!
«Абаль предупреждала, — вспомнил Умар, — что бек будет меня испытывать. Абаль говорила, что ее защищает могучий джинн, и еще она говорила, что этот джинн защитит и меня! Не бойся, Умар. На все воля Аллаха. Делай, как сказала Абаль, и будь что будет».
— Подлые абассиды повсюду разослали своих убийц, и я, сын Мервана, был вынужден бродить по дорогам своей страны под видом купца. Я ждал, когда терпенье правоверных иссякнет. И вот это время настало.
— Ты распластан, как червяк, попавший под колесо повозки! — засмеялся бек.
— Я, сын Мервана, смиренно склоняюсь пред тобой и прошу твоей милости.
Бек усмехнулся:
— А может, Умар, ты мой сын? У меня столько наложниц, всех и не упомню. Может, ты сын одной из них, и я должен тебя возвеличить? А может, ты сын Силкер-тархана, у него в каждом курене женщина...
Глянь-ка, Силкер-тархан, — презрительная усмешка плясала на губах бека, — не признаешь?
Силкер-тархан наклонился к беку и что-то прошептал ему на ухо.
— Мой полководец считает, что ты можешь оказаться полезен, а вот я думаю, не содрать ли с тебя живого шкуру, — проговорил бек.
— Да, да, — торопливо проговорил Умар, — я буду тебе очень полезен. Дай мне войско, и я верну все владения отца. Когда это случится, халифат больше не потревожит твоих владений.
Бек засмеялся:
— Разве мертвый Умар может быть полезен беку Хазарии?
Купец побледнел:
— Не лишай меня жизни, господин. Я твой верный раб.
— Знаю, что раб, — усмехнулся бек, — вот только верный ли? Думается мне, что лживый раб не может быть верным.
— Отдай его моим Яростным, — прошипел Силкер-тархан, — они изведают, что задумал этот безродный пес. И если он задумал худое, то умрет жуткой смертью — его обреют и на голову положат кусок бычьей кожи, смазанный рыбьим клеем. Волосы начнут расти внутрь пустой головы, и он будет корчиться от боли, а смерть наступит не скоро.
— Силкер-тархан, — развеселился бек, — ты всегда сурово караешь моих врагов, преданность твоя достойна похвалы, но не ты ли только что шептал, что Умар может быть нам полезен? А сейчас хочешь прикончить его?! Не понимаю тебя.
Тархан ссутулился:
— Я лишь говорю то, что думаю. Еще неизвестно, какая польза может быть от этого смутьяна, а вот его язык способен натворить множество бед.
— Так может, вырвать ему язык? — засмеялся бек. Умар закрыл лицо руками и зарыдал. Обадия безразлично взглянул на него:
— Ай-валяй, овцы ищут сочной травы, люди — сытой жизни, ничто не меняется в этом мире. — Он задумчиво покачал головой. — Да, да... ничто не меняется. Бедняк хочет стать богачом, безродный — сыном халифа. Но разве змее уготована судьба птицы? Разве ящерица уподобится быстроногому скакуну?
— Верь мне! — подвывал Умар. — Клянусь, я сделаю все, что ты прикажешь, только дай войско!..
— Отчего я должен верить тебе? Разве не может так же, как ты, объявить себя сыном халифа любой погонщик ослов?
— Я не погонщик ослов, — застонал Умар, — я наследник омейадского престола...
Силкер-тархан вновь что-то зашептал беку. Тот благосклонно кивал.
— Ты, верно, дурак, если думал обмануть меня, — бросил Обадия. — Здесь ты находишься лишь потому, что стражники, схватившие тебя на базарной площади, когда ты смущал народ глупыми речами, увидели на твоем пальце перстень с моей печатью. Этот перстень открывал тебе все дороги моей благословенной страны, этот перстень спас тебе жизнь. Но запомни, я одариваю милостями друзей и беспощадно караю врагов. Ты поклялся выполнить все, что прикажу тебе. Ты сказал, я услышал! Ты приведешь мне пять боевых слонов! И когда сделаешь это, я поверю, что ты сын Мервана.
Умар еще сильней затрясся:
— У меня много сторонников... Но боевых слонов у них нет. Я могу послать своих людей, и они купят этих удивительных животных у персов или в стране Синд. Но мои приверженцы разорены нынешним халифом, где возьмут они деньги?
Бек засмеялся:
— Я не дам тебе ни дирхема. Но если выполнишь мое повеление, щедро награжу тебя и твоих людей. Запомни, если ты не исполнишь мою волю, то умрешь. Умрешь той смертью, о которой говорил Силкер-тархан. Я все сказал!
Когда Умар исчез за порогом, Силкер-тархан произнес:
— Мудрость твоя велика, великий бек. Нам неважно, лжет этот человек или нет, объявляя себя наследником омейадского халифа. Важна его решимость и его удача. Если все при нем, дадим ему малое войско, дадим воинам облачение, как у слуг Аллаха, — пусть будоражит халифат! Я слышал, что там много недовольных, если они поднимутся, халиф отворотит взор от твоих владений.
Поддался на уговоры глупой женщины... У Умара екнуло сердце. За то время, пока был в руках бека, он почти не думал о своей Абаль. Не обидели ли ее наемники-бедуины?
В тяжких думах Умар брел по грязным итильским улицам. Ноги сами несли подальше от дворца владетеля. Сперва Умар то и дело озирался, пытаясь обнаружить соглядатаев бека. Но потом решил, что это их забота — смотреть, чтобы он не исчез. И пошел не оглядываясь.
Величественные дома из красноватого кирпича-сырца, где жили ближние бека, сменились утлыми хижинами и юртами простолюдинов и воинов; все больше попадалось ободранного люда. Босоногая чумазая ребятня сновала тут и там, вечно голодные рабы с колодками на шеях валяли овечью шерсть, кто-то резал барана, возле коновязи переминалась подседланная лошадь, тощая, ребра торчат... Умару вдруг захотелось вскочить в седло и рвануть в степь. Но он тут же отмел шальную мысль — в степи точно пропадет. К тому же на таком одре и двадцать фарсахов не осилишь — издохнет. Да и Абаль не оставишь.
Из юрты, сквозь войлок которой просвечивали решетки, появился крепыш в стеганом халате; на поясе, украшенном железными бляхами, висела такая же кривая, как его ноги, сабля. Губы воина лоснились от жира — из юрты доносился сытный мясной дух. Втянув его, Умар почувствовал, как он голоден. Слуги бека продержали его в яме целые сутки, лишь раз дали сухого хурута[23].
— Чего уставился, — отерся рукавом халата воин, — нравится? И верно, хороший был скакун. — Хрипло рассмеялся. — Ничего, пойдет бек в поход, нового добуду. А ты не Умар ли?
— Откуда знаешь меня?!
Воин отвязал лошадь, вдел ногу в стремя:
— Ты приводил к Бурехану караваны. Я Ахыс, брат Хосхара. Помнишь меня?
— Твое лицо мне знакомо.
— Ты был у Бурехана, когда за мою дочь он дал мне скакуна, и саблю, и теплую одежду. Видишь, что это за скакун? — Ахыс вновь хрипло засмеялся. — Велика милость хана! Мой брат думает, Ахыс стал знатным воином, думает, юрта Ахыса ломится от богатства.
— Твой брат пришел со мной, — удивился Умар, — и он всегда думал, что так оно и есть.
Воин насупился:
— Удача переменчива. Нынешней зимой три аргамака, добытые в походе, пали, осталась лишь кляча, что дал мне Бурехан. И конем-то не назовешь. Силкер-тархан сказал, что я плохо заботился о своих конях, и приказал дать мне десять палок. Я осмелился возразить, что виноват джут[24], и скакуны пали из-за того, что не смогли копытить корм. Силкер-тархана разгневали мои оправдания, и я получил еще десять палок, а потом Силкер-тархан отобрал у меня людей, и я стал простым воином, а не десятником. Мой бывший начальник сотник Арачын сказал, что у простого воина должна быть одна жена, и дал мне за двух жен двадцать баранов и котел на треноге, в котором хорошо варить мясо. А потом начальник сказал, что простой воин не должен жить в юрте из белого войлока, в каких живут ханы, и забрал юрту. А вместо нее дал мне вот эту. — Ахыс пренебрежительно показал на жилище. — Ну ничего. Бек пойдет в поход, и я вновь добуду себе славу, и стану сотником, и донесу на Арачына, что он непочтительно отзывается о самом Силкер-тархане. И тогда у меня снова будет пять жен и добротная юрта. А сотник Арачын будет ползать передо мной на брюхе и молить, чтобы я сказал, что ошибся. — Воин вскочил в седло. Лошадь пошатнулась, заржала. — Не говори Хосхару, что видел меня. Пусть думает, что Ахыс крепко держит удила удачи.
Купец не знал, что простой воин тысячи Яростных стоит выше, чем обычный сотник. Не знал он и того, что у Ахыса имеется табунчик, о котором ничего не известно Силкер-тархану, и две прекрасные белые юрты, о которых ничего не известно Арачыну. И жен у Ахыса ни много ни мало — полтора десятка, только жили они не вместе с ним, а по окрестностям Итиля, в отдельных юртах. В общем, Ахысу жилось неплохо.
Отсутствие информации, как оно всегда и бывает, навело Умара на философские рассуждения о смысле жизни. Дорогой он все думал, как переменчива судьба. Сегодня ты на коне, завтра — под копытами.
Умар добрался до Итиля и пошел вдоль берега. На сердце лежал камень. Увидев за излучиной реки свою юрту, Умар остановился. Долго смотрел на жилище, качал головой, что-то бормотал, не решаясь подойти. Вот все, что у него осталось! Где богатый караван? Где покорные рабы? Где расторопные погонщики? Все сгинуло без следа.
Возле юрты виднелись палатки бедуинов. Из одной показался Абдульмухаймин, взглянул против солнца, прикрыв ладонью глаза. Садясь на коня, крикнул что-то остальным. Появились трое, смеясь и тыча пальцем туда, где стоял Умар, отвязали коней, запылили к купцу.
Всадники принялись кружить вокруг Умара, выкрикивая обидное. Их закопченные лица презрительно кривились. То и дело взлетала плеть, и Умар вскрикивал, получив удар.
— Что, дал бек войско? — ухмыляясь, бросил Абдульмухаймин.
— Пришел бы он пешим, если бы бек поверил ему!
— Обманул нас, облезлый верблюд!
— Ты, сын свиньи, разве можешь быть халифом? К Умару подлетел черный как ночь парень на горячем арабском скакуне. Абдульмухаймин когда-то говорил, что парень явился из какой-то африканской глубинки.
— Гиде деньга?! — с жутким акцентом завопил парень. — Гиде мой деньга?
Абдульмухаймин оттеснил парня и протянул Умара плетью:
— Ты и твоя девка умрете страшной смертью, я тебя предупреждал.
— От дохлого проку нет, — заголдели всадники, — лучше продадим их, хоть что-то получим. Ты, Абдульмухаймин, нанимал нас, деньги, деньги давай!
Перспектива быть приконченным своими же Абдульмухаймину не улыбалась. Если поразмыслить, то бедуины правы — это его нанял Умар, а их уже нанял Абдульмухаймин. А кто нанял, тот и платит. Бедуины народ горячий — как что не по ним, сразу за ножи. Придется выкручиваться.
— Деньга отдай! — орал парень из африканской глубинки, обращаясь на сей раз к Абдульмухаймину.
— Деньги, деньги давай, — вторили бедуины.
— За мной бек! — орал Умар, желая от всей души, чтобы соглядатаи оказались поблизости. — «Яростные» забьют вас, как свиней.
— Я сказал тебе, прыщ на верблюжьей заднице, — крикнул Абдульмухаймин, — что шайтан не сделает тебе больнее! А что может быть больнее свободному, чем стать рабом? Отныне ты будешь рабом, сын ишака и шайтана, отпрыск облезлой лисицы. Мы продадим тебя, как барана!
Бедуины разразились возгласами одобрения.
Всадники теснили Умара, заставляли кружиться волчком, уклоняясь от ударов. Абдульмухаймин набросил на Умара аркан, гикнул и потащил к стойбищу.
Умара связали и бросили в юрту. Вскоре там же оказалась Абаль. Полог отодвинул один из бедуинов и втолкнул ее.
— Дикая кошка, — лицо бедуина было расцарапано, а губы разбиты, — погоди, я научу тебя покорности.
Яростно ругаясь, воин опустил за собой полог. Умар ничего не спрашивал, отводил взгляд. Что он может? Абаль сверкала глазами, сыпала упреками.
— Ты не мужчина, а глупый осел, — укоряла она, — и зачем только я вернулась к тебе. Лучше бы никогда тебя не видеть...
Умар молчал. К чему говорить. Если повезет, его стройную востроглазую Абаль купит влиятельный человек, какой-нибудь тархан или знатный воин, и сделает наложницей. Тогда, по крайней мере, ей не придется гнуть спину от зари до зари. А Умару уготована участь колодочного раба — будет мять войлок, как и те, которых он встретил по дороге. А когда обессилеет, его зарежут, как барана.
Больше всего Умар боялся встретить кого-нибудь из знакомых купцов. Мало ли ему завидовали, мало ли желали несчастий? Как же возликуют недруги, увидав его в бедственном положении. Несколько раз ему чудились ненавистные лица. Мерещились злобные ухмылки.
— Пусть проклянет вас Аллах, — шипел Умар, — пусть черви пожрут ваши чресла, пусть голос превратится в вороний грай...
Бедуины приволокли его на невольничью площадь, охраняемую воинами. В иные времена Умар захаживал сюда для того, чтобы приобрести раба. А теперь... «Не падай духом, — сказал себе Умар, — кто знает, что уготовил тебе Аллах. Раз в груди стучит сердце, значит, ночь твоей жизни еще не наступила...»
Вокруг стояли десятки рабов и рабынь. Все они принадлежали толстяку в шелковом халате. Бедуины, кланяясь, подбежали к нему, то и дело тыча в Умара, о чем-то тараторя. Толстяк посмеивался, степенно оглаживал бородищу, в которой уже поблескивала седина, отрицательно мотал головой. Голоса бедуинов звучали то льстиво, как у просителей, то угрожающе, будто за арабами сила, то заискивающе, словно они слуги этого торговца. В конце концов он развязал кожаный мешочек, отсчитал несколько монет и, липко улыбаясь, поманил Умара. Бедуин, что сторожил его, дернул за аркан, накинутый на шею. Ноги Умара были связаны, руки закручены за спиной. Он поскакал, как воробей, не удержался и упал лицом в грязную лужу.
Вокруг все захохотали, заулюлюкали. Сильные руки схватили его, рванули вверх. Воин со смехом кольнул копьем в спину.
— Ты, верно, шах или эмир, тебя просить надо?
Не поднимая глаз, Умар подошел к остальным невольникам. Он хотел затесаться в толпу, чтобы не попадаться на глаза зевакам, но его не пустили.
— Стой, где стоишь, — прошипел чей-то голос. — Думаешь, один такой умный. — Чужой кулак ткнул под ребра. Умар зашелся кашлем.
Бедуины сбились в кучу, о чем-то горячо заспорили. Голоса звучали резко, раздраженно. «Абаль мою продать собираются, думают, как не продешевить», — с ненавистью подумал Умар.
Зевак на площади собралось много, но почти сплошь — рвань. Те, кто покупает живой товар, в это время не появляются. Они нежатся допоздна на мягких ложах, услаждаются искусными наложницами. Торговец все это знал, потому рабов не расхваливал. Не перед кем. Перебрасывался с охранниками шутками да неторопливо кидал в рот изюм. Вдруг взгляд его, подернутый ленивой поволокой, прояснился. В разношерстной толпе показались носилки с балдахином, на которых восседал старик в белом одеянии. За ним следовали слуги, чванливые, степенные. Их головы венчали белоснежные чалмы, на смуглых лицах читалась брезгливость.
Посреди огромного зала, стены которого были увешаны драгоценными коврами и оружием, на массивном золотом троне с подлокотниками в виде разъяренных львов, в шелковом халате восседал могущественный бек Обадия. Лицо его было непроницаемо. По правую руку бека стоял его верный прославленный полководец Силкер-тархан и сверлил единственным глазом арабского купца Умара, распластавшегося на мягком белом войлоке, покрывающем пол.
Умар лежал ни жив ни мертв. Он сделал все, как велела Абаль, его Дикая Роза, и что получил? Что теперь с ним станет? «Пропала моя голова, — думал Умар, — не голова — пустая тыква. И зачем только послушал хитрую женщину? Не Аллах вложил в ее уста сладкоголосые речи, лукавый Иблис, да будет проклято его имя».
Несколько дней Умар крутился на итильском базаре и распространял слухи о том, что халифат собирается уничтожить Хазарию. Абаль научила его таким речам, что собирались целые толпы. Умар провозглашал себя истинным халифом. Умар клялся, что, как только он возвратит власть, Хазарии никто не будет угрожать. В конце концов слухи дошли до бека, и он повелел схватить смутьяна.
— Оставьте нас, — приказал тархан двум рослым воинам, притащившим купца, и те, пятясь, исчезли за порогом.
— Слышали мы, — медленно проговорил бек, — что возомнил ты, Умар, о себе немыслимое. Верные люди донесли, будто ты, Умар, ведешь дерзновенные речи, выдаешь себя за сына халифа Мервана. Грозишь Каганату великими бедами.
— Я и есть единственный уцелевший сын последнего омейадского халифа Мервана, да славится имя его! — с горечью воскликнул Умар. — И правда, что беды великие ожидают тебя, избранник Вечного Синего Неба. Беды те исходят от кровожадного абассидского халифа.
— Ты сказал, я услышал. — В голосе бека звучала угроза. — Говори еще. Человек может говорить, только пока жив!
«Абаль предупреждала, — вспомнил Умар, — что бек будет меня испытывать. Абаль говорила, что ее защищает могучий джинн, и еще она говорила, что этот джинн защитит и меня! Не бойся, Умар. На все воля Аллаха. Делай, как сказала Абаль, и будь что будет».
— Подлые абассиды повсюду разослали своих убийц, и я, сын Мервана, был вынужден бродить по дорогам своей страны под видом купца. Я ждал, когда терпенье правоверных иссякнет. И вот это время настало.
— Ты распластан, как червяк, попавший под колесо повозки! — засмеялся бек.
— Я, сын Мервана, смиренно склоняюсь пред тобой и прошу твоей милости.
Бек усмехнулся:
— А может, Умар, ты мой сын? У меня столько наложниц, всех и не упомню. Может, ты сын одной из них, и я должен тебя возвеличить? А может, ты сын Силкер-тархана, у него в каждом курене женщина...
Глянь-ка, Силкер-тархан, — презрительная усмешка плясала на губах бека, — не признаешь?
Силкер-тархан наклонился к беку и что-то прошептал ему на ухо.
— Мой полководец считает, что ты можешь оказаться полезен, а вот я думаю, не содрать ли с тебя живого шкуру, — проговорил бек.
— Да, да, — торопливо проговорил Умар, — я буду тебе очень полезен. Дай мне войско, и я верну все владения отца. Когда это случится, халифат больше не потревожит твоих владений.
Бек засмеялся:
— Разве мертвый Умар может быть полезен беку Хазарии?
Купец побледнел:
— Не лишай меня жизни, господин. Я твой верный раб.
— Знаю, что раб, — усмехнулся бек, — вот только верный ли? Думается мне, что лживый раб не может быть верным.
— Отдай его моим Яростным, — прошипел Силкер-тархан, — они изведают, что задумал этот безродный пес. И если он задумал худое, то умрет жуткой смертью — его обреют и на голову положат кусок бычьей кожи, смазанный рыбьим клеем. Волосы начнут расти внутрь пустой головы, и он будет корчиться от боли, а смерть наступит не скоро.
— Силкер-тархан, — развеселился бек, — ты всегда сурово караешь моих врагов, преданность твоя достойна похвалы, но не ты ли только что шептал, что Умар может быть нам полезен? А сейчас хочешь прикончить его?! Не понимаю тебя.
Тархан ссутулился:
— Я лишь говорю то, что думаю. Еще неизвестно, какая польза может быть от этого смутьяна, а вот его язык способен натворить множество бед.
— Так может, вырвать ему язык? — засмеялся бек. Умар закрыл лицо руками и зарыдал. Обадия безразлично взглянул на него:
— Ай-валяй, овцы ищут сочной травы, люди — сытой жизни, ничто не меняется в этом мире. — Он задумчиво покачал головой. — Да, да... ничто не меняется. Бедняк хочет стать богачом, безродный — сыном халифа. Но разве змее уготована судьба птицы? Разве ящерица уподобится быстроногому скакуну?
— Верь мне! — подвывал Умар. — Клянусь, я сделаю все, что ты прикажешь, только дай войско!..
— Отчего я должен верить тебе? Разве не может так же, как ты, объявить себя сыном халифа любой погонщик ослов?
— Я не погонщик ослов, — застонал Умар, — я наследник омейадского престола...
Силкер-тархан вновь что-то зашептал беку. Тот благосклонно кивал.
— Ты, верно, дурак, если думал обмануть меня, — бросил Обадия. — Здесь ты находишься лишь потому, что стражники, схватившие тебя на базарной площади, когда ты смущал народ глупыми речами, увидели на твоем пальце перстень с моей печатью. Этот перстень открывал тебе все дороги моей благословенной страны, этот перстень спас тебе жизнь. Но запомни, я одариваю милостями друзей и беспощадно караю врагов. Ты поклялся выполнить все, что прикажу тебе. Ты сказал, я услышал! Ты приведешь мне пять боевых слонов! И когда сделаешь это, я поверю, что ты сын Мервана.
Умар еще сильней затрясся:
— У меня много сторонников... Но боевых слонов у них нет. Я могу послать своих людей, и они купят этих удивительных животных у персов или в стране Синд. Но мои приверженцы разорены нынешним халифом, где возьмут они деньги?
Бек засмеялся:
— Я не дам тебе ни дирхема. Но если выполнишь мое повеление, щедро награжу тебя и твоих людей. Запомни, если ты не исполнишь мою волю, то умрешь. Умрешь той смертью, о которой говорил Силкер-тархан. Я все сказал!
Когда Умар исчез за порогом, Силкер-тархан произнес:
— Мудрость твоя велика, великий бек. Нам неважно, лжет этот человек или нет, объявляя себя наследником омейадского халифа. Важна его решимость и его удача. Если все при нем, дадим ему малое войско, дадим воинам облачение, как у слуг Аллаха, — пусть будоражит халифат! Я слышал, что там много недовольных, если они поднимутся, халиф отворотит взор от твоих владений.
* * *
Кто-то рожден для удачи и счастья, кто-то — для бед и невзгод. На все воля Аллаха всемилостивейшего. А он, Умар, видно, рожден как раз для бед, раз поддался на уговоры глупой женщины. Весна сменится душным летом, за ним придет стылая осень, и как слетают листья с деревьев, так слетит его неразумная голова. Хотя нет, Силкер-тархан уготовил ему иную смерть — лютую...Поддался на уговоры глупой женщины... У Умара екнуло сердце. За то время, пока был в руках бека, он почти не думал о своей Абаль. Не обидели ли ее наемники-бедуины?
В тяжких думах Умар брел по грязным итильским улицам. Ноги сами несли подальше от дворца владетеля. Сперва Умар то и дело озирался, пытаясь обнаружить соглядатаев бека. Но потом решил, что это их забота — смотреть, чтобы он не исчез. И пошел не оглядываясь.
Величественные дома из красноватого кирпича-сырца, где жили ближние бека, сменились утлыми хижинами и юртами простолюдинов и воинов; все больше попадалось ободранного люда. Босоногая чумазая ребятня сновала тут и там, вечно голодные рабы с колодками на шеях валяли овечью шерсть, кто-то резал барана, возле коновязи переминалась подседланная лошадь, тощая, ребра торчат... Умару вдруг захотелось вскочить в седло и рвануть в степь. Но он тут же отмел шальную мысль — в степи точно пропадет. К тому же на таком одре и двадцать фарсахов не осилишь — издохнет. Да и Абаль не оставишь.
Из юрты, сквозь войлок которой просвечивали решетки, появился крепыш в стеганом халате; на поясе, украшенном железными бляхами, висела такая же кривая, как его ноги, сабля. Губы воина лоснились от жира — из юрты доносился сытный мясной дух. Втянув его, Умар почувствовал, как он голоден. Слуги бека продержали его в яме целые сутки, лишь раз дали сухого хурута[23].
— Чего уставился, — отерся рукавом халата воин, — нравится? И верно, хороший был скакун. — Хрипло рассмеялся. — Ничего, пойдет бек в поход, нового добуду. А ты не Умар ли?
— Откуда знаешь меня?!
Воин отвязал лошадь, вдел ногу в стремя:
— Ты приводил к Бурехану караваны. Я Ахыс, брат Хосхара. Помнишь меня?
— Твое лицо мне знакомо.
— Ты был у Бурехана, когда за мою дочь он дал мне скакуна, и саблю, и теплую одежду. Видишь, что это за скакун? — Ахыс вновь хрипло засмеялся. — Велика милость хана! Мой брат думает, Ахыс стал знатным воином, думает, юрта Ахыса ломится от богатства.
— Твой брат пришел со мной, — удивился Умар, — и он всегда думал, что так оно и есть.
Воин насупился:
— Удача переменчива. Нынешней зимой три аргамака, добытые в походе, пали, осталась лишь кляча, что дал мне Бурехан. И конем-то не назовешь. Силкер-тархан сказал, что я плохо заботился о своих конях, и приказал дать мне десять палок. Я осмелился возразить, что виноват джут[24], и скакуны пали из-за того, что не смогли копытить корм. Силкер-тархана разгневали мои оправдания, и я получил еще десять палок, а потом Силкер-тархан отобрал у меня людей, и я стал простым воином, а не десятником. Мой бывший начальник сотник Арачын сказал, что у простого воина должна быть одна жена, и дал мне за двух жен двадцать баранов и котел на треноге, в котором хорошо варить мясо. А потом начальник сказал, что простой воин не должен жить в юрте из белого войлока, в каких живут ханы, и забрал юрту. А вместо нее дал мне вот эту. — Ахыс пренебрежительно показал на жилище. — Ну ничего. Бек пойдет в поход, и я вновь добуду себе славу, и стану сотником, и донесу на Арачына, что он непочтительно отзывается о самом Силкер-тархане. И тогда у меня снова будет пять жен и добротная юрта. А сотник Арачын будет ползать передо мной на брюхе и молить, чтобы я сказал, что ошибся. — Воин вскочил в седло. Лошадь пошатнулась, заржала. — Не говори Хосхару, что видел меня. Пусть думает, что Ахыс крепко держит удила удачи.
Купец не знал, что простой воин тысячи Яростных стоит выше, чем обычный сотник. Не знал он и того, что у Ахыса имеется табунчик, о котором ничего не известно Силкер-тархану, и две прекрасные белые юрты, о которых ничего не известно Арачыну. И жен у Ахыса ни много ни мало — полтора десятка, только жили они не вместе с ним, а по окрестностям Итиля, в отдельных юртах. В общем, Ахысу жилось неплохо.
Отсутствие информации, как оно всегда и бывает, навело Умара на философские рассуждения о смысле жизни. Дорогой он все думал, как переменчива судьба. Сегодня ты на коне, завтра — под копытами.
Умар добрался до Итиля и пошел вдоль берега. На сердце лежал камень. Увидев за излучиной реки свою юрту, Умар остановился. Долго смотрел на жилище, качал головой, что-то бормотал, не решаясь подойти. Вот все, что у него осталось! Где богатый караван? Где покорные рабы? Где расторопные погонщики? Все сгинуло без следа.
Возле юрты виднелись палатки бедуинов. Из одной показался Абдульмухаймин, взглянул против солнца, прикрыв ладонью глаза. Садясь на коня, крикнул что-то остальным. Появились трое, смеясь и тыча пальцем туда, где стоял Умар, отвязали коней, запылили к купцу.
Всадники принялись кружить вокруг Умара, выкрикивая обидное. Их закопченные лица презрительно кривились. То и дело взлетала плеть, и Умар вскрикивал, получив удар.
— Что, дал бек войско? — ухмыляясь, бросил Абдульмухаймин.
— Пришел бы он пешим, если бы бек поверил ему!
— Обманул нас, облезлый верблюд!
— Ты, сын свиньи, разве можешь быть халифом? К Умару подлетел черный как ночь парень на горячем арабском скакуне. Абдульмухаймин когда-то говорил, что парень явился из какой-то африканской глубинки.
— Гиде деньга?! — с жутким акцентом завопил парень. — Гиде мой деньга?
Абдульмухаймин оттеснил парня и протянул Умара плетью:
— Ты и твоя девка умрете страшной смертью, я тебя предупреждал.
— От дохлого проку нет, — заголдели всадники, — лучше продадим их, хоть что-то получим. Ты, Абдульмухаймин, нанимал нас, деньги, деньги давай!
Перспектива быть приконченным своими же Абдульмухаймину не улыбалась. Если поразмыслить, то бедуины правы — это его нанял Умар, а их уже нанял Абдульмухаймин. А кто нанял, тот и платит. Бедуины народ горячий — как что не по ним, сразу за ножи. Придется выкручиваться.
— Деньга отдай! — орал парень из африканской глубинки, обращаясь на сей раз к Абдульмухаймину.
— Деньги, деньги давай, — вторили бедуины.
— За мной бек! — орал Умар, желая от всей души, чтобы соглядатаи оказались поблизости. — «Яростные» забьют вас, как свиней.
— Я сказал тебе, прыщ на верблюжьей заднице, — крикнул Абдульмухаймин, — что шайтан не сделает тебе больнее! А что может быть больнее свободному, чем стать рабом? Отныне ты будешь рабом, сын ишака и шайтана, отпрыск облезлой лисицы. Мы продадим тебя, как барана!
Бедуины разразились возгласами одобрения.
Всадники теснили Умара, заставляли кружиться волчком, уклоняясь от ударов. Абдульмухаймин набросил на Умара аркан, гикнул и потащил к стойбищу.
* * *
Били его скорее для острастки, чем от большого желания. Жарко. В такую жару хорошо пить кислое кобылье молоко из бурдюка, что стыл в воде ручья или реки. В такую жару хорошо прохлаждаться в тени ивы, лениво глядя, как по пастбищу-небу бродят отары облаков. А бить человека лучше под вечер, когда уже не печет и тянет прохладой.Умара связали и бросили в юрту. Вскоре там же оказалась Абаль. Полог отодвинул один из бедуинов и втолкнул ее.
— Дикая кошка, — лицо бедуина было расцарапано, а губы разбиты, — погоди, я научу тебя покорности.
Яростно ругаясь, воин опустил за собой полог. Умар ничего не спрашивал, отводил взгляд. Что он может? Абаль сверкала глазами, сыпала упреками.
— Ты не мужчина, а глупый осел, — укоряла она, — и зачем только я вернулась к тебе. Лучше бы никогда тебя не видеть...
Умар молчал. К чему говорить. Если повезет, его стройную востроглазую Абаль купит влиятельный человек, какой-нибудь тархан или знатный воин, и сделает наложницей. Тогда, по крайней мере, ей не придется гнуть спину от зари до зари. А Умару уготована участь колодочного раба — будет мять войлок, как и те, которых он встретил по дороге. А когда обессилеет, его зарежут, как барана.
* * *
Базар гудел на тысячи голосов. Повсюду сновали торговцы. Зазывалы крикливо расхваливали товар. Понуро стояли невольники. Блеяли овцы. Окруженные толпой зевак, сшибались борцы. Под улюлюканье и гогот зрителей трепали друг другу перья два тощих петуха.Больше всего Умар боялся встретить кого-нибудь из знакомых купцов. Мало ли ему завидовали, мало ли желали несчастий? Как же возликуют недруги, увидав его в бедственном положении. Несколько раз ему чудились ненавистные лица. Мерещились злобные ухмылки.
— Пусть проклянет вас Аллах, — шипел Умар, — пусть черви пожрут ваши чресла, пусть голос превратится в вороний грай...
Бедуины приволокли его на невольничью площадь, охраняемую воинами. В иные времена Умар захаживал сюда для того, чтобы приобрести раба. А теперь... «Не падай духом, — сказал себе Умар, — кто знает, что уготовил тебе Аллах. Раз в груди стучит сердце, значит, ночь твоей жизни еще не наступила...»
Вокруг стояли десятки рабов и рабынь. Все они принадлежали толстяку в шелковом халате. Бедуины, кланяясь, подбежали к нему, то и дело тыча в Умара, о чем-то тараторя. Толстяк посмеивался, степенно оглаживал бородищу, в которой уже поблескивала седина, отрицательно мотал головой. Голоса бедуинов звучали то льстиво, как у просителей, то угрожающе, будто за арабами сила, то заискивающе, словно они слуги этого торговца. В конце концов он развязал кожаный мешочек, отсчитал несколько монет и, липко улыбаясь, поманил Умара. Бедуин, что сторожил его, дернул за аркан, накинутый на шею. Ноги Умара были связаны, руки закручены за спиной. Он поскакал, как воробей, не удержался и упал лицом в грязную лужу.
Вокруг все захохотали, заулюлюкали. Сильные руки схватили его, рванули вверх. Воин со смехом кольнул копьем в спину.
— Ты, верно, шах или эмир, тебя просить надо?
Не поднимая глаз, Умар подошел к остальным невольникам. Он хотел затесаться в толпу, чтобы не попадаться на глаза зевакам, но его не пустили.
— Стой, где стоишь, — прошипел чей-то голос. — Думаешь, один такой умный. — Чужой кулак ткнул под ребра. Умар зашелся кашлем.
Бедуины сбились в кучу, о чем-то горячо заспорили. Голоса звучали резко, раздраженно. «Абаль мою продать собираются, думают, как не продешевить», — с ненавистью подумал Умар.
Зевак на площади собралось много, но почти сплошь — рвань. Те, кто покупает живой товар, в это время не появляются. Они нежатся допоздна на мягких ложах, услаждаются искусными наложницами. Торговец все это знал, потому рабов не расхваливал. Не перед кем. Перебрасывался с охранниками шутками да неторопливо кидал в рот изюм. Вдруг взгляд его, подернутый ленивой поволокой, прояснился. В разношерстной толпе показались носилки с балдахином, на которых восседал старик в белом одеянии. За ним следовали слуги, чванливые, степенные. Их головы венчали белоснежные чалмы, на смуглых лицах читалась брезгливость.