Кальвино Итало. Наши предки

   Как-то раз мы с доктором Трелони шли по полю, и откуда ни возьмись на нас налетел виконт — он чуть не задавил доктора, сбив его с ног. Конь встал, придавив копытом грудь англичанина.
   — Послушайте, доктор, — сказал дядя, — у меня такое впечатление, будто нога, которой у меня нет, устала от ходьбы. Вы можете объяснить, что это значит?
   Трелони смутился, по обыкновению забормотал что-то невнятное, и виконт поскакал прочь. Но, видно, вопрос поразил доктора, и он надолго задумался, обхватив голову руками. Мне еще не приходилось видеть, чтобы анатомическая проблема вызывала в нем такой живой интерес.

VII

   Вокруг всего Пратофунго тянулись заросли перечной мяты и розмарина; сами они выросли или их здесь насадили — этого никто не знал. Сладковатый аромат кружил мне голову, когда я бродил близ селения прокаженных, надеясь как-нибудь повидаться со старой кормилицей Себастьяной.
   С тех пор как за Себастьяной закрылись ворота Пратофунго, я все чаще и чаще чувствовал себя сиротой. Я был в отчаянии, что ничего о ней не знаю. Даже спрашивал о ней у Галатео, когда он приходил к нам в деревню (конечно, взбирался на дерево повыше, чтобы быть в безопасности), но Галатео к мальчишкам относился недоверчиво — сколько раз они бросали на него с деревьев живых ящериц — и потому выкрикивал мне в ответ какую-то обидную ерунду своим медоточивым голоском. Теперь мне еще больше не терпелось попасть в Пратофунго: к любопытству прибавилось желание повидаться с кормилицей, и я целыми днями бродил в благовонных лабиринтах на границе селения.
   И вот однажды в зарослях тимьяна я наткнулся на старика прокаженного. Одетый во все светлое, в соломенной шляпе, старик шел в Пратофунго; я решил расспросить его о кормилице и подобрался немного ближе, чтобы не кричать во все горло.
   — Эй, господин прокаженный! — окликнул я его.
   Но в этот момент, возможно разбуженный моим голосом, прямо рядом со мной сел и потянулся еще один прокаженный. У него была седая борода, редкая, но пушистая, а лицо все шелушилось, как сухая древесная кора. Он вынул из кармана дудку, повернулся ко мне и вывел на ней игривую трель. Только тут я заметил, что в этот предзакатный час, куда ни глянь, повсюду в тени кустарников отдыхают прокаженные; один за другим они поднимаются и уходят навстречу заходящему солнцу: все в светлых балахонах, в руках — музыкальные и садовые инструменты, и они наигрывают на них, стучат, звенят. Я отпрянул от бородатого прокаженного и чуть было не налетел на прокаженную без носа — она причесывалась среди кустов лавра, — и, куда бы я ни бросался, везде путь мне преграждали прокаженные, свободной была лишь дорога в Пратофунго: уже виднелись его соломенные крыши, украшенные бумажными змеями, до них было рукой подать, оставалось лишь спуститься со склона.
   Прокаженные вроде бы и не обращали на меня внимания, лишь изредка кто-нибудь подмигнет да крутанет шарманку, и все же мне казалось, что этот поход был предпринят специально для меня и теперь меня тащат в Пратофунго, как пойманного зверя. Мы шли по улице среди домов, выкрашенных в лиловый цвет. Из одного окна выглянула полуодетая женщина с лирой в руках — лиловые пятна усеивали ее лицо и грудь, — она крикнула:
   — Садовники вернулись! — И ударила по струнам. В окошках и на террасах показались и другие женщины; они потряхивали бубнами, напевая:
   — Садовникам привет! Садовникам привет!
   Я старался не приближаться к домам и ни до кого не дотрагиваться, но не мог вырваться из плотного кольца прокаженных, да еще на каждом крыльце сидели мужчины и женщины в рваных выцветших балахонах, не прикрывавших язв и срама, зато волосы у них были обязательно украшены боярышником и анемонами.
   Прокаженные устроили что-то вроде концерта — как мне показалось, в мою честь. Одни играли на скрипках и, стоило мне на них взглянуть, кланялись, задерживая смычок на одной ноте, другие, поймав мой взгляд, принимались квакать по-лягушачьи, третьи дергали за нитки марионеток очень странного вида. Каждый гнул свое, но было у них еще что-то вроде припева, который они повторяли все вместе:

 
Как повадился цыпленок
Ежевику клевать.
Был цыпленок беленьким,
Стал цыпленок рябеньким.
 

   — Я ищу свою кормилицу, старую Себастьяну! — закричал я. — Где она, ответьте!
   Прокаженные покатились со смеху, вид у них был лукавый и насмешливый.
   — Себастьяна, — завопил я что есть мочи. — Себастьяна! Где ты?
   — Она тут, мальчик, хороший мальчик. — И какой-то прокаженный показал мне на одну из дверей.
   Дверь эта распахнулась, появилась очень смуглая женщина, возможно сарацинка, полуголая, с татуировкой, за ней, как хвост, волочился бумажный змей. Она пустилась в пляс, делая непристойные жесты. Я не очень хорошо понял, что последовало за тем: мужчины и женщины смешались в кучу, и началось то, что, как я потом узнал, называется оргией.
   Я съежился в комок, и тут ко мне пробилась Себастьяна.
   — Грязные развратники! — возопила она. — Хоть бы ангельской души постыдились!
   Себастьяна схватила меня за руку и потащила за собой.

 
Как повадился цыпленок
Ежевику клевать.
Был цыпленок беленьким,
Стал цыпленок рябеньким, -
 

   неслось нам вдогонку.
   На Себастьяне было светло-лиловое платье, похожее на монашескую рясу, на лице ее, без единой морщинки, уже выступило несколько уродливых пятен. Я был счастлив, что нашел кормилицу, но терзался мыслью, что теперь обязательно заболею проказой — ведь Себастьяна взяла меня за руку. Я признался ей в этом.
   — Не бойся, — успокоила меня Себастьяна, — мой батюшка был пиратом, а дедушка отшельником. Я все травы знаю, любую болезнь вылечу, даже басурманскую. Прокаженные дурманят себя душицей и мальвой, а я потихоньку готовлю отвары из бурачника и сурепки, так что, пока ноги меня держат, проказа мне не страшна.
   — А что за пятна у тебя на лице? — спросил я, успокоившись, но все же не до конца.
   — Канифоль. Пусть думают, что я тоже заболела. Пойдем ко мне, выпьешь теплого отвару на всякий случай — береженого Бог бережет.
   Она отвела меня в свою хижину, на отшибе, удивительно чистенькую и аккуратную.
   — Что Медардо? Как он? — накинулась она с расспросами, но мне и двух слов не дала сказать, сразу перебила: — Ах, негодяй! Ах, разбойник! Влюбился, видите ли! Ах, бедная девушка! А здесь-то, здесь такое творится, вы там и представить себе не можете! Они все пускают на ветер. Мы отрываем от себя последние крохи, а они все разбазаривают. И Галатео этот хорош гусь! Отъявленный мошенник, и не он один. А что тут творится по ночам! Впрочем, и днем ничуть не лучше. Женщины бесстыдницы, в жизни таких не видела. Платья себе и то не зашьют. Рвань беспутная! Я ведь все это так прямо им и выложила... Если бы ты только слышал, что они наговорили мне в ответ...
 
   Очень довольный свиданием с кормилицей, я на следующий день пошел ловить угрей.
   Закинув удочку в заводь, я задремал. Сколько проспал, не знаю, разбудил меня какой-то шум. Открыв глаза, я увидел над своей головой чью-то руку, а на ней мохнатого красного паука. Я обернулся — за мной стоял дядя в своем черном плаще.
   Я в ужасе вскочил на ноги, и в это мгновение паук тяпнул дядю за руку — и был таков. Дядя припал к руке губами и отсосал немного крови.
   — Я вижу, что ядовитый паук спускается с ветки прямо тебе на шею, а ты спишь, — объяснил он, — я подставил свою руку, вот он меня и укусил.
   Ясное дело, ни одному его слову я не поверил — дядя уже раза три вот так пытался отправить меня на тот свет. Правда, сейчас его действительно укусил паук, и рука распухала на глазах.
   — Ты, наверно, мой племянник? — спросил дядя.
   — Да, — ответил я, несколько удивленный: до сих пор дядя виду не подавал, что знает меня.
   — Я сразу тебя узнал, — сообщил он и добавил: — Эх ты, паук! У меня ведь всего одна рука, ты что же, совсем безруким меня хочешь оставить? Но пусть уж лучше мучаюсь я, чем этот мальчуган.
   До сих пор, насколько мне известно, дядя таких речей никогда не вел. Меня даже сомнение взяло: а вдруг он говорит правду, вдруг он и впрямь стал добрым, но я тут же спохватился — что ему стоит, этому искусному обманщику, меня вокруг пальца обвести.
   Правда, он и на себя был что-то непохож: лицо никакое не злобное, а скорее хмурое и печальное, да и одет немножко по-другому — весь в пыли, черный плащ разорван и облеплен сухими листьями и каштановой скорлупой, камзол не из черного бархата, как обычно, а из облезлой линялой бумазеи, на ноге вместо кожаного тугого сапога — шерстяной чулок в сине-белую полоску.
   Я решил дать ему понять, что мне до него дела мало, и пошел проверить, не попался ли на удочку угорь. Угря я не поймал, зато на крючке блестело золотое кольцо с бриллиантом. Сняв его, я увидел герб виконтов Терральба.
   Виконт следил за мной издалека.
   — Не удивляйся, — сказал он, — я проходил мимо и увидел, как бьется угорь, попавшийся на крючок, и так мне стало его жаль, что я его тут же выпустил, но потом подумал, ведь из-за этого пострадает рыболов, и решил возместить ему ущерб, а кольцо — это единственная оставшаяся у меня ценная вещь.
   Я слушал его разинув рот.
   — Тогда я еще не знал, что рыболов — это ты. А потом увидел тебя в траве, ты спал, но радость от встречи с тобой тут же прогнал испуг, когда на твоей шее я увидел паука. Остальное тебе известно. — И он с грустью взглянул на свою опухшую руку.
   Скорее всего, это было сплошное вранье, но я все думал: как было бы прекрасно, если бы он вдруг действительно переменился, и сколько радости принесло бы это Себастьяне, Памеле и всем тем, кто страдал от его жестокости.
   — Дядя, — предложил я Медардо, — жди меня здесь. Я сбегаю к кормилице Себастьяне: она все целебные травы знает и наверняка даст мне что-нибудь от паучьих укусов.
   — Кормилица Себастьяна... — протянул виконт, лежа на спине и прижимая руку к груди. — Кстати, как она поживает?
   В то, что Себастьяна не заболела проказой, я решил его не посвящать, только пробормотал второпях:
   — Да так себе. Ну, я побежал. — И помчался что есть духу: мне не терпелось узнать мнение Себастьяны насчет всех этих странных превращений.
   Кормилица была у себя. С трудом переводя дыхание и запинаясь от волнения, я довольно сбивчиво рассказал ей, в чем дело. К моему удивлению, Себастьяну больше заинтересовал паучий укус, чем добрые поступки Медардо.
   — Красный паук, говоришь? Да-да, я знаю, какая здесь нужна трава... Помню, у нашего лесника разнесло руку... Так он подобрел, говоришь? Что я могу тебе сказать, он и в детстве был такой, сразу его не разберешь. Просто к нему тоже надо иметь подход... И куда же я задевала эту траву? Одной примочки будет достаточно. Озорник с малых лет... Ага, вот она, я нарочно припрятала этот мешочек... Вот всегда так: случись с ним что, бежит к своей кормилице... А что, глубокий укус?
   — Кажется, глубокий, левая рука ужасно распухла...
   — Хе-хе, малыш! — засмеялась кормилица. — Левая! Да где она у Медардо, левая-то? Он ее в Богемии оставил, у турок, дьявол их забери, ведь всю левую половину так там и оставил...
   — Да-да, конечно!.. Только я что-то не понимаю: он стоял там, я здесь, руку он протянул вот так... Что же это получается?
   — Похоже, ты левую руку от правой отличить не можешь? — набросилась на меня кормилица. — Я тебя в пять лет этому научила.
   Я окончательно запутался. Конечно, Себастьяна права, но у меня, хоть тресни, перед глазами стоял Медардо с распухшей левой рукой.
   — Скорей отнеси ему траву, скорей, — поторапливала меня кормилица, и я помчался обратно.
   Еле дыша, я прибежал к речке, но дядя, видно, меня не дождался. Я поглядел по сторонам: его и след простыл.
   Под вечер я гулял в оливковой роще. И снова встретил дядю: закутанный в свой черный плащ, он стоял на берегу реки спиной ко мне и смотрел куда-то вдаль. При виде его меня вновь, как и прежде, охватил страх, с превеликим трудом мне удалось выдавить из себя:
   — Дядя, вот трава... от паука...
   Половина лица, искаженная ужасной гримасой, мгновенно обернулась ко мне.
   — Какая еще трава? Какой паук? — обрушился он на меня.
   — Трава для лечения... — пролепетал я.
   Лицо у него было уже не такое, как днем, исчезли печаль и кротость, правда, он пытался, улыбаясь через силу, их вернуть, но притворство было слишком очевидным.
   — Ах, ну да, да... Молодец... Положи пока травку вот сюда, в дупло... я потом ее заберу.
   Я послушался и сунул руку в дупло. И угодил прямо в осиное гнездо. Разъяренные осы набросились на меня. Спасаясь, я метнулся к реке и нырнул. Пришлось некоторое время поплавать под водой, пока осы не отстали. Высунув голову из воды, я услышал зловещий смех удаляющегося виконта.
   Значит, он снова всех нас провел? Но все-таки кое-что в этом деле показалось мне совершенно необъяснимым, и я решил посоветоваться с доктором Трелони. Доктор был у себя, в своем домишке у кладбища, и — удивительное дело — сидел при свете масляной лампы над анатомическим атласом.
   — Доктор, — окликнул я его, — бывает, чтобы человек, которого укусил красный паук, остался целым и невредимым?
   — Красный паук, говоришь? — встрепенулся доктор. — Кого еще укусил красный паук?
   — Моего дядю, виконта, я даже бегал за целебной травой к кормилице, а тут он из доброго, каким притворялся, вновь превратился в злого, и никакой помощи ему не понадобилось.
   — Я сам только что лечил виконта, его укусил в руку красный паук, — сказал Трелони.
   — Как вам показалось, доктор, он был добрый или злой?
   И доктор рассказал мне следующее.
   На виконта, которого я оставил лежать в траве с опухшей рукой, набрел проходивший мимо доктор Трелони. По обыкновению впав в панику, доктор прячется за деревьями. Но Медардо, услыхав шаги, приподнимается и зовет:
   — Эй, кто там?
   Англичанин в ужасе — «Не дай Бог, узнает, что это я, такое надо мной учинит...» — спасается бегством, но, споткнувшись, падает в реку. Хоть доктор Трелони и провел всю свою жизнь в открытом море, плавать он так и не научился и потому барахтается посреди заводи и зовет на помощь. Виконт кричит ему: «Держитесь, я сейчас», выбегает на берег, уцепившись укушенной рукой за выступающий корень дерева, спускается в воду и вытягивается так, чтобы доктор мог ухватиться за его ногу. Прямой и длинный, он протягивает себя доктору, как жердь, и тот, держась за нее, выбирается на сушу.
   Вот они оба в безопасности, и доктор лепечет:
   — Ах, Боже мой, милорд... спасибо, огромное спасибо, милорд... как мне отблаго... — И чихает прямо в лицо виконту, потому что, конечно, успел простудиться.
   — Будьте здоровы, — отзывается Медардо, — и, пожалуйста, завернитесь в мой плащ. — И накидывает его доктору на плечи.
   Доктор отказывается, окончательно смутившись. Но виконт настаивает:
   — Берите, берите, он ваш.
   Тут доктор Трелони замечает, что у Медардо распухла рука.
   — Кто это вас укусил?
   — Красный паук.
   — Позвольте мне помочь вам, милорд.
   Он ведет виконта к себе, в домишко у кладбища, прикладывает к его руке целительные примочки и перевязывает ее. Виконт тем временем доброжелательно и любезно беседует с ним. Они расстаются, договорившись встретиться в самое ближайшее время и упрочить знакомство.
   — Доктор, — сказал я, выслушав его рассказ, — виконт, которого вы лечили, вскорости вновь впал в свое злобное безумие и напустил на меня осиный рой.
   — Да, только это был другой виконт, не тот, которого я лечил. — И доктор подмигнул мне.
   — То есть как это?
   — Скоро поймешь. А пока никому ни слова. И не мешай, мне надо кое в чем разобраться, тут скоро такое заварится...
 
   И доктор Трелони, забыв обо мне, вновь погрузился в столь новый для него предмет — анатомию человека. Его целиком захватила какая-то мысль: несколько дней подряд он был на удивление замкнут и задумчив.
   Со всех сторон к нам стали поступать известия, подтверждающие неожиданную раздвоенность в характере Медардо. Детей, заплутавшихся в лесу, к величайшему их ужасу, отыскивал получеловек на костыле и за руку отводил домой, да еще угощал при этом винными ягодами и сладкими пирожками; он же помогал бедным вдовам перетаскивать хворост, лечил собак от змеиных укусов; бедняки находили у себя то на подоконнике, то на крыльце таинственные дары; фруктовые деревья, поваленные ветром, кто-то поднимал и укреплял на прежнее место еще до того, как хозяин успевал высунуть нос из дома.
   Но, к сожалению, тот же полувиконт, закутанный и черный плащ, сеял на своем пути ужасные злодеяния: исчезнувших младенцев находили в пещерах, вход в которые был завален камнями, на старушек обрушивались деревья и каменные лавины, от едва начавших созревать тыкв оставались одни ошметки.
   Для арбалета виконта уже давно единственной мишенью служили ласточки, причем Медардо не убивал их, а только ранил и уродовал. Правда, теперь частенько можно было увидеть и ласточек, чьи сломанные лапки были заботливо перевязаны, вместо шины положен прутик, а на помятые крылья наложены пластыри, — выряженные таким странным манером, ласточки держались из осторожности стаями, словно выздоравливающие больные из птичьей лечебницы, и, самое удивительное, говорили, что лечит их все тот же Медардо.
   Однажды Памелу с козочкой и уточкой в пустынном месте, далеко от ее обычного убежища, застала гроза. Памела знала, что поблизости есть один грот, правда совсем маленький, едва заметное углубление в скале, там она и решила спрятаться. Но грот оказался занят: наружу высовывался залатанный сапог, а владелец его лежал в гроте, съежившись под черным плащом. Памела отпрянула назад, но виконт заметил ее и выскочил под проливной дождь.
   — Сюда, сюда, девушка, укройтесь здесь, — предложил он.
   — Ни за что! — воскликнула Памела. — Тут одному-то не повернуться, вы что, задавить меня решили?
   — Не бойся, — успокоил Памелу виконт. — Я останусь снаружи, а ты вместе с козочкой и уточкой прекрасно там устроишься.
   — Козочка с уточкой могут и помокнуть.
   — Мы укроем и их, вот увидишь.
   — Что ж, поглядим, — решила Памела, до которой уже доходили слухи о странных приступах доброты, случающихся у виконта. Она притулилась в гроте, прижав к себе своих питомиц. Виконт остался стоять у входа да еще прикрыл его своим плащом так, чтобы дождь не замочил ни уточку, ни козочку. Памела взглянула на его руку, держащую плащ, задумалась, поглядела на свои руки, сравнила правую с левой и наконец расхохоталась.
   — Очень рад, что тебе весело, девушка, — сказал виконт, — но над чем же ты смеешься, если не секрет?
   — Смеюсь, потому что все теперь ясно как белый день — а мои-то бедные земляки совсем разума лишились.
   — Отчего так?
   — Не могут никак понять, почему вы то добрый, то злой. А все очень просто.
   — То есть?..
   — На самом деле вы просто другая половина виконта. Виконт, который живет в замке, злой виконт — одна половина. А вы — другая, ее считали погибшей, а она, оказывается, тоже вернулась. И эта половина — добрая.
   — Как мило с твоей стороны. Спасибо.
   — За что меня благодарить, ведь так оно и есть.
   И вот какую историю рассказал Медардо Памеле в тот вечер. Пушечное ядро вовсе не разнесло в клочья левую половину его тела. Ядро разорвало Медардо надвое: одну половину нашли, когда подбирали раненых, а другая так и осталась лежать под грудой человеческих костей и мяса. Поздно ночью по полю проходили два отшельника — то ли истинные слуги Божьи, то ли чернокнижники, — судьба их забросила, как нередко бывает в военное время, в голую пустыню между двумя вражескими лагерями, и не случайно, ибо они, поговаривали, поклонялись и христианской Троице, и басурманскому Аллаху. И вот эти отшельники, по велению своего всеединого благочестия, извлекли из-под останков вторую половину тела Медардо, отнесли его к себе в пещеру, умастили своими бальзамами и мазями и спасли от смерти. Как только к раненому вернулись силы, он распрощался со своими спасителями и пустился в обратный путь, в родной замок. Он шел месяцы, шел годы, ковыляя на своем костыле, повидал многие христианские народы и поражал всех встречных добрыми делами.
   Рассказав Памеле свою историю, добрый Медардо в свою очередь захотел выслушать ее. Пастушка поведала ему, как мучает ее своей назойливостью злой Медардо, как пришлось ей бежать из дома и скитаться по лесам. Рассказ Памелы не оставил доброго Медардо безучастным: сердце его разрывалось на части, он преисполнился сострадания и к пастушке, защищавшей свою добродетель, и к злому Медардо, влачившему жалкое, беспросветное существование, и к бедным, заброшенным родителям Памелы.
   — Ну уж нет! — воскликнула Памела. — Мои родители самые настоящие разбойники. Их жалеть себе дороже.
   — Да ты только подумай, Памела, как им грустно сейчас в их ветхом домишке, никто о них не позаботится, никто не поможет в поле, в хлеву.
   — Да пусть этот хлев обрушится им на голову! — возмутилась Памела. — В конце концов, нельзя же быть таким мягкосердым. Что же это такое, вы даже вашу правую половину готовы пожалеть, и вас не возмущают безобразия, которые она тут творит!
   — Да как же я могу его не жалеть? Уж кому, как не мне, знать, что такое остаться половиной человека.
   — Но вы-то другой, тоже немного не в себе, но все-таки добрый.
   — О Памела, — сказал ей тогда добрый Медардо, — это такое благо — быть половиной самого себя, только тогда начинаешь понимать, какие муки испытывает любое живое существо от своего несовершенства. Когда я был целым, я жил только для себя, я был глух к чужим несчастьям, а они повсюду, они там, где целому человеку их никогда не увидеть. Ведь не я один, Памела, растерзан, разорван, но и ты тоже, да и все люди на свете. И только теперь, когда я утратил целостность, мне сделалось близко все увечное, все ущербное, что только есть на земле. Пойдем со мной, Памела, тебе станет больно от чужих язв, и, врачуя их, ты излечишь и свои.
   — Все это очень даже красиво, — отвечала Памела, — но у меня у самой хватает неприятностей из-за вашей правой половины. Вот ведь влюбилась в меня и неизвестно что замышляет надо мной сотворить.
   Дождь кончился, и дядя убрал плащ.
   — Я тоже влюбился в тебя, Памела.
   Памела выскочила из грота.
   — Вот здорово! На небе радуга, а у меня новый ухажер. Правда, тоже не весь, но зато с добрым сердцем.
   Они шли по непросохшим лесным тропинкам, ветки осыпали их брызгами, на левой половине губ виконта играла ласковая полуулыбка.
   — Что будем делать? — спросила Памела.
   — По-моему, надо навестить твоих несчастных родителей и помочь им по хозяйству.
   — Вот сам и навещай их, коли есть охота.
   — Разумеется, есть, дорогая.
   — А мне и здесь хорошо. — И Памела остановилась вместе с уточкой и козочкой, всем своим видом показывая, что больше не сделает ни шагу.
   — Сообща творить добро — единственный способ любить друг друга.
   — Вот жалость-то. А я думала, есть и другие.
   — До свидания, дорогая. Я принесу тебе яблочный пирог. — И виконт, налегая на костыль, удалился.
   Памела осталась с козочкой и уточкой.
   — Что скажешь, козочка? Что скажешь, уточка? Всех тронутых я как магнит притягиваю!

VIII

   С возвращением левой половины виконта, столь же доброй, сколь правая была злой, в Терральбе началась новая жизнь.
   Утром я сопровождал доктора Трелони, обходившего больных: доктор наш помаленьку стал возвращаться к своему настоящему делу, у него вдруг открылись глаза, и он увидел, сколько вокруг хворей да недугов. И не удивительно — откуда здоровью-то взяться, ведь что ни год, то недород.
   Мы шли деревенской улицей и на каждом шагу убеждались, что дядя уже побывал здесь. Разумеется, добрый дядя: он каждое утро тоже навещал больных, бедняков, престарелых — словом, всех, кто нуждался в помощи.
   В саду у Бачиччи на гранатовом дереве все спелые плоды обвязаны платочками. Ясное дело — Бачичча мучается зубами, вот дядя и обвязал гранаты, иначе бы они перезрели и лопнули, пока хозяин болеет. А для доктора Трелони это знак: надо зайти к больному и захватить с собой щипцы.
   У настоятеля Чекко на террасе в горшке рос чахлый подсолнух. И вот мы видим трех куриц, привязанных к перилам террасы: они вовсю клюют зерно, и белый помет летит на землю под подсолнухом. Нетрудно догадаться, что у настоятеля понос. Привязав куриц, дядя обеспечил растение удобрением и одновременно предупредил доктора Трелони, что настоятель срочно нуждается в его помощи.
   Вот на крыльцо к старой Джиромине взбираются длинной вереницей улитки, и все крупные, хоть сейчас на сковородку. Улиток дядя принес из лесу в подарок Джиромине, но это и сигнал доктору — мол, у бедной старухи совсем плохо с сердцем, входи потише, не испугай.
   Все эти фокусы добрый Медардо выдумывал и для пользы больных, чтобы не пугать их заранее — пусть доктор зайдет к ним как бы невзначай, — и для самого доктора Трелони: зная, как обстоит дело, и не страшась неведомых хворей, он без опаски переступал порог чужого дома.
   Время от времени вся округа приходила в смятение: «Злыдень! Злыдень! Спасайся кто может».
   Значит, где-то поблизости скачет злая половина моего дяди. Тогда все стремглав прятались, первым — доктор Трелони, а я вместе с ним.
   Мы мчались мимо домика Джиромины — на крылечке лишь скользкая, в обломках ракушек полоса из раздавленных улиток.
   — Он здесь! Караул!
   На террасе настоятеля Чекко куры привязаны возле разложенных сушиться помидоров и гадят на это добро.