Карр Филиппа. Голос призрака

   Несколько секунд Дэвид хранил молчание. Я знала, что ему хочется успокоить меня, однако врожденная честность не позволяла ему солгать. Наконец, он сказал:
   — Это возможно.
   Но не стоит думать о худшем, скорее всего, они потребуют выкуп, и мы с этим, наверное, сможем справиться.
   — Но почему же похитители не требуют его? Чего они медлят?
   — Потому что хотят подержать нас в напряжении.
   — Ты думаешь, они заботятся о Джессике?
   — Да, обычно в таких случаях поступают именно так.
   Живой ребенок представляет для них большую ценность, чем мертвый.
   Так мы разговаривали, и, наконец, от крайнего утомления я задремала, но вскоре очнулась от страшного кошмара. Мне приснилось, что я прижимала Амарилис к себе, а кто-то пытался вырвать ее у меня.
   — Все хорошо, — донеслись до меня слова Дэвида. — Все хорошо.
   Я открыла глаза.
   — Думаю, лучше не спать, — сказала я.
   Мы смотрели, как наступает рассвет. «Еще один день! Еще одно тягостное бдение! Что оно принесет?»— спросила я себя и задрожала, пытаясь прогнать мысли, которые родились у меня в голове.
   Я ощутила внезапную потребность выйти из дома, пройтись по саду, поискать еще раз.
   — Я не могу здесь оставаться! — закричала я. — Пойдем в сад.
   — Хорошо, — произнес Дэвид. Он накинул мне на плечи плащ.
   — На улице холодно, — сказал он, — и трава сырая.
   Мы открыли дверь и вышли на крыльцо. Там что-то лежало. Мне показалось, что это сон. Затем меня охватила волна радости. Завернутая в одеяло, там лежала Джессика. Я подняла ее. Дэвид не отводил от нее глаз. Она открыла заспанные глазки, взглянула на меня, широко зевнула и снова закрыла их.
   — Это она! — закричала я. — Она!
   Я вбежала в переднюю с криком:
   — Ее вернули!
   Джессика здесь!
   Первой появилась моя мама. Она подбежала и выхватила у меня спящую Джессику. Затем подошли Дикон, Грейс Сопер и все слуги.
   — Она снова здесь! Она снова со мной! — кричала матушка, и я подумала, что от радости она лишится чувств.
   Дикон взял Джессику на руки.
   — Она хорошо выглядит, — сказал он.
   Мать вырвала ее у него.
   — Она здорова, — шептала она. — Ей не причинили вреда… О, моя крошка!
   Джессика открыла глаза, криво улыбнулась и, увидев свою мать, разразилась ревом.
 
   Когда радость от возвращения Джессики улеглась, нам стало немного не по себе. Мы спрашивали себя: «Кто мог сделать это? И с какой целью?»
   Было ясно, что за ребенком во время его отсутствия хорошо ухаживали, и, казалось, что она приняла свое возвращение в семью без особых проявлений восторга — хотя она и улыбалась, когда матушка прижимала ее к себе.
   Кто подверг нас этим, казалось бы, ненужным страданиям? Мы не могли об этом забыть, и эти воспоминания тяготели над нами, омрачая наши дни. Малышек ни на секунду не оставляли одних. По утрам мы с матерью первым делом спешили в детскую, чтобы убедиться, что с ними все в порядке. Грейс распорядилась, чтобы ее кровать перенесли в детскую спальню, и говорила, что во время сна у нее один глаз и одно ухо бодрствуют.
   Ее племянница, приятная девочка лет четырнадцати, была принята в няньки; ее комната находилась рядом с детской, так что она тоже была настороже.
   Но мы уже никогда больше не чувствовали себя в полной безопасности.
   В сентябре в Эверсли приехали Джонатан и Миллисент; они собирались остановиться в доме всего лишь на несколько дней, а затем возвратиться в Лондон, по дороге ненадолго посетив Петтигрю-холл.
   Вернулось беспокойство, которое я всегда испытывала, когда Джонатан находился со мной под одной крышей. Я пыталась найти изменения, произошедшие в нем со времени женитьбы. Мне это не удалось. Зато Миллисент изменилась: она стала более мягкой, более довольной жизнью, и я поняла, что она счастлива в браке.
   «Она, безусловно, будет находить в Джонатане дивного мужа, — подумала я, — до тех пор, пока не обнаружит его истинную натуру».
   Джонатан совсем не изменился: был дерзким, совершенно лишенным сдержанности, как всегда, отвергающим условности, когда ухитрялся оказаться со мной наедине.
   Малышки спали в саду в своей коляске, совсем как в тот день, когда исчезла Джессика. Возле коляски сидели, беседуя, матушка, Грейс Сопер и ее племянница.
   Я собирала осенние цветы. У меня в корзинке было несколько пурпурных астр и маргариток, и, когда я срезала их, Джонатан подошел и встал рядом со мной.
   — Какая радость снова видеть тебя, Клодина! — сказал он. — Я скучал по тебе.
   — Неужели? — спросила я, надрезая стебель маргаритки.
   — Конечно. Разве я стал бы так говорить, если бы это не было правдой?
   — Стал бы, — ответила я.
   — Тебе приятно видеть меня?
   — Маме нравится, когда вся семья собирается вместе под одной крышей.
   — Что за манера у тебя уходить от ответа? Тебе следовало бы быть в парламенте или на дипломатической службе.
   Клодина, ты ведь иногда скучаешь по мне? Ну же, скажи правду.
   — Не часто, — солгала я.
   — А себя ты тоже обманываешь, как и меня?
   — Довольно об этом! — резко оборвала я его. — Ты — женатый мужчина.
   Я — замужняя женщина, и мы не муж и жена.
   Он расхохотался, и моя мать подняла глаза и улыбнулась нам.
   — Я — это я, и ты — это ты, — сказал он. — И ничто, любовь моя, не может этого изменить.
   Я почти взмолилась в ответ:
   — Джонатан, с твоей стороны нехорошо так говорить — ведь ты недавно женился. Что, если Миллисент услышала бы тебя?
   Мне показалось, она выглядит такой счастливой.
   — Она счастлива. Разве она не замужем за мной? Я тебе говорю, Клодина: я — самый образцовый муж.
   — Это только так кажется со стороны, — сказала я. — Сейчас же ты далек от этого идеала.
   — И кто в этом виноват?
   — Ты.
   — Не совсем. Вина лежит на нас обоих.
   Я рассердилась. Я с таким трудом старалась забыть о том, что произошло, а ему было достаточно только взглянуть на меня, чтобы все вернулось. Я презирала проявленную мной в прошлом слабость, особенно потому, что так легко могла вновь поддаться искушению, и яростно обломала цветочный стебель.
   — Не вини маргаритки в том, что случилось, Клодина, — сказал он. — Бедные цветочки… Не их вина в том, что мы с тобой были предназначены друг для друга и поняли это слишком поздно. Но ты должна быть признательна судьбе. Ты никогда не узнала бы, сколь совершенными могут быть отношения… если бы не то время, что ты провела со мной.
   — С тех пор я не знала настоящего покоя.
   — Бедная Клодина! Ты бы так и продолжала жить в неведении в тихом, созданном тобой раю, но разве это жизнь? Не отважившись узнать настоящий мир… мир страсти, приключений и того волнения, которое бывает, когда живешь полнокровной жизнью. И вот в созданный тобой рай, огражденный приятным неведением, однажды проник змий-искуситель и позволил тебе сорвать плод с древа познания, и ты сделала это. Ты вкусила истинную радость жизни и с тех самых пор боишься: боишься жить, боишься любить. Ты знаешь это и хочешь быть со мной, хотя и не признаешься в этом. Но я это знаю, да и ты тоже… Я в твоих сокровенных мыслях.
   — Мне нужно идти, — сказала я.
   — Отступление — знак поражения. Я посмотрела на него:
   — Я хочу забыть, что это вообще было. Тебе это никогда не удастся.
   — Я попробую, Джонатан.
   — Посмотри правде в глаза, — сказал он. — Все, что я сказал, — верно.
   Ты никогда не забудешь.
   Жизнь предназначена для того, чтобы ее прожить весело.
   — Свою я хочу прожить достойно, — сказала я. И, повернувшись, пошла через лужайку.
   — Ну, не чудесный ли день? — сказала моя мать. — В этом году таких наберется немного. Посиди с нами.
   Я подумала, что она может заметить румянец на щеках и тот задорный блеск в глазах, который появлялся у меня при таких встречах с Джонатаном, поэтому ответила:
   — Нужно поставить цветы в воду. Они так быстро вянут.
   Я присоединюсь к тебе попозже.
   Джонатан сел возле моей матери.
   Когда я пересекала в спешке лужайку, то услышала, как он произнес:
   — Как ты прекрасна, дорогая матушка!
   Позже у меня состоялся разговор с Миллисент, и от него мне снова стало не по себе.
   Она хотела одолжить одну из моих брошек, чтобы заколоть платье, которое было на ней; она объяснила, что оставила почти все свои украшения в Лондоне. Она хорошо знала эту брошь с гранатами и бриллиантами… и если бы я могла дать ее на время…
   — Конечно, — сказала я. — Я принесу ее, как только мы поднимемся наверх.
   Когда я пришла к ней в комнату, она сидела у туалетного столика в пурпурном пеньюаре, который был ей к лицу. Ее темные волосы были распущены, и она выглядела гораздо привлекательнее, чем обычно.
   — Именно ее я и хотела, — сказала она. — Спасибо, Клодина.
   Я остановилась в нерешительности. Эта комната принадлежала им. Я вспомнила ту, другую комнату… пыльные голубые занавеси и загадочный голос, который обратился ко мне через переговорную трубу.
   Мне не хотелось думать о взаимоотношениях Миллисент и Джонатана. Очень многое и слишком живо я могла себе представить. Глядя на нее, я почувствовала злость. Я должна была признать, что ревную. Что толку было делать вид, что он мне безразличен, что я хочу все забыть. Нет. Я хотела помнить. Я никогда не забывала дни, когда, нарушив брачный обет, вела себя так беспутно и была счастлива.
   Было бессмысленно обманывать себя. Каким бы ой ни был, я хотела его. Любила ли я его? Кто может дать истинное определение любви? Я любила Дэвида. Я бы многое сделала, чтобы не причинять ему боль. Временами я ненавидела себя за то, что совершила. Но если неистовое возбуждение, ощущение того, что мир восхитителен и мне так много еще предстоит узнать, и желание, чтобы он обучил меня всему… если это было любовью… то я любила Джонатана.
   Она взяла гранатовую брошь и приложила к пеньюару.
   — Восхитительная вещица! — сказала она. — Это так мило с твоей стороны, Клодина.
   — Пустяки. Я рада, что тебе нравится.
   — Когда много ездишь, всего с собой не возьмешь.
   — Конечно.
   — Кроме того, мы спешили. Похоже, с Джонатаном всегда так. — Она снисходительно улыбнулась:
   — Да, наверное.
   У тебя очень счастливый вид.
   — О да, я счастлива.
   Я и не мечтала о такой жизни… — Она улыбалась, — как мне показалось, вспоминая ласки Джонатана.
   — Этого и следовало ожидать, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и сухо.
   — Некоторые думают, что это брак по расчету.
   — Ты хочешь сказать, между тобой и Джонатаном? Она кивнула:
   — Родители были весьма довольны.
   — Да, и те и другие. Именно на это и надеялись.
   — И в этом случае можно было подумать… Но все получилось совершенно иначе.
   — Хорошо, что ты нашла свое счастье.
   — В некотором роде, — сказала она, — это испытание.
   — Ты имеешь в виду супружество? Полагаю, так часто бывает.
   — Но у всех по-разному. У тебя с Дэвидом… Но ведь Дэвид совсем не такой, как Джонатан, правда? Хоть и считается, что близнецы должны быть похожими. Однако они — антиподы. Никто так не похож на Джонатана, как Дэвид. Я хочу сказать, ты всегда знаешь, что Дэвид собирается сделать.
   Я ответила довольно церемонно:
   — Все знают, что Дэвид делает то, что считает правильным.
   — Люди по-разному смотрят на вещи. То, что правильно для одного, может быть не правильным для другого.
   — Ах, полно, есть же определенные нормы.
   — Я знаю, что ты имеешь в виду. Но Дэвид предсказуем, а Джонатан, как мне кажется, самый непредсказуемый человек на земле.
   — И ты предпочитаешь второе?
   Она взяла щетку и принялась причесывать волосы, загадочно улыбаясь своему отражению в зеркале.
   — Конечно. Это превращает жизнь в приключение, в испытание. Ты всегда уверена в Дэвиде. Я же никогда не буду уверена в Джонатане.
   — И тебе хочется… этой неопределенности?
   — Мне ничего не остается. Таков Джонатан. А Дэвид всегда будет верным мужем.
   Я не удержалась и спросила:
   — И ты считаешь, что Джонатан способен изменять. и находишь это волнующим испытанием? Приключением?
   Она повернулась ко мне и медленно кивнула, глаза ее блестели в свете свечи.
   — У него будут маленькие романы. Они у него всегда были, и брак его не остановит. Я это знаю Но он с еще большей радостью будет возвращаться ко мне.
   Я была поражена и не могла это скрыть:
   — Казалось, ты не тот человек, который стал бы..
   — Потакать ему? Закрывать глаза на проступки мужа?
   Твоя мать…
   — Все сравнивают меня с матерью. Я знаю, что в чем-то на нее похожа. Но я уверена, что ей никогда не приходилось обсуждать такие вопросы. Мой отец — высоконравственный человек.
   — Твоя мать никогда бы и не допустила ничего подобного.
   Я понимала, что мне следовало уйти, так как разговор приобрел опасный оборот.
   — Мой отец и Джонатан — совершенно разные люди.
   — Это верно.
   — Я буду поступать совсем не так, как она.
   Никакой мужчина с сильным характером ни за что не позволил бы так командовать собой, как бедный папочка. Я думаю, он по-своему любит ее. Он — уважаемый человек, и я люблю его всей душой.
   — Приятно слышать о привязанности к родителям.
   — Ты такая смешная, Клодина… такая праведная. Наверное, это в тебе говорит французское происхождение. О да, я сумею наладить свою жизнь.
   — Я уверена, что это у тебя очень хорошо получится.
   — Так что я считаю возможным позволять ему маленькие интрижки. Вот если бы случилось что-нибудь более серьезное…
   Я почувствовала, как забилось мое сердце. Я даже подумала, не рассказал ли ей Джонатан о своей связи со мной. Конечно же, он не мог этого сделать. Но в отношении Джонатана никто не мог быть ни в чем уверен. Разве сама она не описывала его как непредсказуемого?
   — Если бы я сочла, что у меня есть действительно серьезная соперница, я могла бы…
   Она как бы в нерешительности замолчала; одна из свечей затрещала и погасла.
   Наступившая тишина показалась мне зловещей. Я почувствовала себя неуверенной, и у меня возникло огромное желание убежать из этой комнаты, с закрытой прекрасной работы пологом кроватью, убежать от видений, непрестанно возникающих в моем мозгу.
   — Ах, эти свечи! — сказала она. — С ними всегда так.
   Я напишу жалобу о том, что их теперь плохо делают.
   Впрочем, неважно.
   Света достаточно.
   Она приблизила лицо к зеркалу, на меня теперь смотрело ее отражение.
   — О чем это я говорила? — продолжала она. — Если бы появился кто-то, кто не был бы легким увлечением, имеющий для него значение, знаешь ли, Клодина, думаю, я ее так сильно возненавидела бы, что у меня возникло бы искушение ее убить.
   Я задрожала. Она сказала:
   — Здесь прохладно. Я позвоню, чтобы горничная развела огонь. Что поделаешь, наступает осень.
   — Я должна пойти переодеться.
   — Спасибо за брошку.
   Я поспешила из комнаты, думая: «Неужели она знает? Может, это предостережение? Она ведь сказала:»…У меня возникло бы искушение убить ее…»«.
   В этот момент ее отражение показалось мне злым, беспощадным.
   «Да, — сказала я себе, — она может убить».
 
   Когда они уехали, я испытала облегчение, хотя дни показались мне пустыми и бесцветными.
   Я несколько раз навещала тетю Софи, которая продолжала оплакивать Альберика и больше ни о чем не говорила. Ее глубоко потрясло исчезновение Джессики, и мы обсудили это событие. Тетя Софи откликалась на любое несчастье. Я замечала, что, если все оканчивалось благополучно, как в случае с Джессикой, ее интерес к происшествию угасал. Хотя, конечно, ее интересовало, кто и почему это сделал, что приводило к многочисленным неприятным мне домыслам.
   Долли Мэйфер проводила с ней очень много времени. Ранее я пару раз навещала миссис Трент в Грассленде. В первый раз меня потряс ее вид. Она сильно переживала смерть Эви и все время сетовала на жестокость судьбы и на подлость того, кого она называла «этим человеком». Приведись ей встретить Гарри Фаррингдона, думаю, она могла бы попытаться покалечить его, что было, конечно, совершенно понятно.
   Когда я заезжала позднее, Долли сказала, что она лежит. Ей было плохо, и она чувствовала себя слишком больной, чтобы принимать посетителей. Она почти не покидала дом. Слуги из Грассленда рассказывали, что она становится «немного странной».
   Везде царила печаль, и начало всему этому положила смерть Альберика.
   Дэвид объявил, что ему нужно съездить в Лондон, чтобы кое-что купить для поместья. Он также должен был встретиться с торговыми агентами. У некоторых из наших фермеров увеличилось поголовье овец, и сбыт шерсти требовал все больших усилий.
   Матушка сказала мне:
   — Почему бы тебе не поехать с Дэвидом? Вы не были в Лондоне со времени вашего медового месяца. Если бы ты составила ему компанию, поездка выглядела бы для него совсем иначе. Он бы не смотрел на нее как на скучную и утомительную обязанность, а ждал бы ее с нетерпением. Дом целиком в вашем распоряжении, потому что Джонатан и Миллисент сейчас живут в Петтигрю-холле.
   Я колебалась, и она продолжала:
   — Я знаю, ты думаешь об Амарилис. Мне понятны твои чувства. — Матушка содрогнулась от тяжких воспоминаний. — Она здесь с нами будет в полнейшей безопасности. Мы будем оберегать ее так же, как Джессику. Ты же знаешь, Грейс не спускает глаз с детей ни на минуту. Мне по-прежнему приходится по двадцать раз на дню втолковывать ей, что случившееся не ее вина. Если бы Амарилис уехала с вами, Джессика скучала бы по ней. Они ведь теперь превратились в маленьких человечков. Они все подмечают. Ну, перестань же беспокоиться по поводу того, что здесь происходит. Ты же знаешь, что некоторое время мы можем управиться и без тебя.
   — О, мама, — сказала я, — мне хотелось бы поехать, но…
   — Никаких «но».
   Кроме того, если бы ты не поехала из-за боязни оставить Амарилис, я бы восприняла это как личное оскорбление. Она будет под наблюдением ночью и днем.
   Итак, я решила ехать.
   Мы отправились почтовой каретой, и это, наверное, был самый приятный способ путешествия, потому что почтовые станции являлись самыми лучшими гостиницами. И хотя это обошлось нам в кругленькую сумму, Удобства того стоили.
   Мы ехали не спеша, сделав по пути две остановки. Дэвид сказал, что из-за того, что я сопровождала его, поездка выглядела скорее отдыхом, чем тяжелой обязанностью.
   При подъезде к городу я почувствовала волнение: сначала вдали показались башни Тауэра, затем мы проехали вдоль реки и вдруг оказались в самой гуще городской жизни.
   Слуги в доме ждали нас, так как матушка послала письмо с распоряжением подготовиться к нашему приезду. Я вспомнила наше пребывание здесь сразу после свадьбы — в те дни, когда я еще была так наивна; я радовалась, что Джонатан находится в Петтигрю-холле, иначе мне не следовало сюда приезжать.
   Дэвид также предался воспоминаниям, и мы с удовольствием поужинали при свечах в столовой, где слуги бесшумно сновали, стараясь угадать все наши желания. Дэвид был блаженно счастлив, но именно в такие периоды совесть тревожила меня больше всего.
   Затем мы удалились в свою спальню — приятную, изящную комнату, так не похожую на Эверсли, куда свет проникал через высокие окна и где были тончайшие занавеси и мебель в стиле королевы Анны.
   Дэвид сказал:
   Ты сделала меня очень счастливым, Клодина, счастливей, чем я мог ожидать.
   Затем он наклонился, чтобы поцеловать меня, и заметил слезы на моих щеках.
   — Слезы счастья? — спросил он, и я кивнула. Ведь не могла же я ему сказать, что это были слезы искреннего раскаяния и что, хоть я и любила его за доброту, ласку, бескорыстие, я в то же время постоянно думала о том, кто так разительно отличался от него, был безжалостен, бесчувствен, опасен… и, тем не менее, владел не только моими мыслями… Хотя я и зависела от него и страдала от своего предательства по отношению к лучшему из мужей, я не могла разлюбить его. Не была ли это любовь? Наверное, нет. Уместнее было бы сказать — одержимость.
   Я попыталась стряхнуть с себя это наваждение, сделать вид, что не страдаю от того, что со мною сейчас не Джонатан. Я старалась не думать о нем, когда Дэвид ласкал меня.
   И все же я была одержима. А здесь, в Лондоне, который был его вторым домом, это ощущалось особенно сильно.
   На следующий день я почувствовала себя лучше. Я сопровождала Дэвида в его поездках и была рада, что неплохо разбираюсь в обсуждавшихся вопросах. Он был очень доволен моей заинтересованностью делами.
   «Мы так подходим друг другу, — думала я. — Мы — идеальная пара. То, другое… это просто безумие. Это как болезнь. Я должна вылечиться, и я смогу это сделать, если не буду видеть его».
   На следующий день Дэвид сказал:
   — Сегодня вряд ли кто будет заниматься делами. По случаю открытия парламента народ выйдет на улицы. Было бы интересно побродить в толпе.
   — Надеюсь, мы увидим короля, — поддержала я. — Интересно, как он теперь выглядит.
   Дэвид довольно печально покачал головой.
   — Совершенно не похож на того способного и серьезного молодого человека, который вступил на трон тридцать пять лет назад.
   — Что ж, люди меняются с годами… даже короли.
   — Ему пришлось немало испытать. Взять, к примеру, его семью. Принц Уэльский доставил ему много хлопот.
   — Да, конечно. Этот морганатический брак с госпожой Фитцгерберт, а теперь еще и напряженные отношения с принцессой Каролиной.
   — И не только это. Он так и не оправился от потери американских колоний, считая, что виноват в этом.
   — И справедливо?
   — Да, но это только усугубляет тяжесть вины. «Это верно», — подумала я. Мне показалось странным, что его положение так напоминает мое.
   — Он все время говорит: «Воспоминания об американских колониях не дадут мне покоя даже после смерти». Это повторение одного и того же — симптом той душевной болезни, от которой он страдал около семи лет назад. Мне его жаль. Он так старался быть хорошим королем.
   — Однако сейчас-то он здоров.
   — Так говорят, но мне кажется, что временами он ведет себя немного странно.
   — Бедный король.
   Это все очень грустно.
   — Тем более, что он хороший семьянин… человек, который старается выполнить свой долг.
   — Что ж, я буду очень ждать встречи с ним. Что ты предлагаешь делать?
   — Пойти на улицу.
   Взять немного денег, не надевать никаких ценных украшений и присоединиться к зевакам.
   — Звучит заманчиво.
   — В таком случае выйдем пораньше.
   Когда мы, наконец, вышли, люди уже выстраивались вдоль улиц, но толпа была чем-то встревожена.
   Во многих местах возникали громкие споры. Когда мы проходили мимо, до меня донеслись слова: высокие налоги… низкая заработная плата… безработица… цены на хлеб…
   Я обратила на это внимание Дэвида, to он сказал:
   В толпе всегда найдутся недовольные.
   Жизнь кажется им немного скучной, и они пытаются внести в нее то, что, по их мнению, сделает ее более живой.
   Мы зашли в кофейню и выпили горячего шоколада, прислушиваясь к разговорам. Они касались главным образом отношений между принцем Уэльским и его женой. Приводились даже его слова: «Благодарю небо за то, что мне больше не нужно спать с этой отвратительной женщиной».
   Все смеялись и строили догадки относительно пола ребенка и того, на кого он будет похож, — на отца или на мать. Нельзя сказать, чтобы принц был популярен, но народ, несомненно, интересовался его делами.
   Когда должна была появиться карета короля, мы вышли на улицу. Толпа вдоль дороги была густой, и Дэвид оттеснил меня назад. Там мы и стояли, и в тот момент, когда я напрягала зрение, чтобы лучше разглядеть его роскошные одеяния, внезапно прогремел выстрел. Мгновенно наступила глубокая тишина. Пуля попала в окно королевской кареты. И тут началось столпотворение. Люди кричали и показывали на окно в пустом доме. Мы все уставились на это окно, откуда, вероятно, был произведен выстрел.
   Королевские кучеры стегнули лошадей, и карета покатилась дальше. Несколько человек вбежали в пустой дом. Дэвид обнял меня одной рукой. Мы молчали, потрясенные случившимся.
   Повсюду стоял неимоверный гам. Казалось, люди кричали друг на друга.
   — Король… ты думаешь, его застрелили? — запинаясь, проговорила я.
   — Не знаю.
   Давай-ка зайдем сюда.
   Он повел меня в кофейню, которую мы не так давно посетили. Она заполнялась людьми, которые непрерывно говорили.
   — Вы видели? Что, Георгу конец? Теперь принц станет королем?
   — Что случилось? Что случилось?
   Сложность заключалась в том, что никто ничего не знал, и предлагались разные версии. Слухи были самыми фантастическими. Говорили о восстании, о повторении парижских событий и о начале революции. Только не здесь, — сказал кто-то. — Только не у нас. Мы насмотрелись на революцию по ту сторону пролива.
   — Он не убит. Он поехал прямо в парламент.
   — Ему не откажешь в храбрости. Может, он и на самом деле старый бестолковый фермер Георг, но он храбр.
   — А кто стрелял?
   — Говорят, один из этих анархистов. Его не поймали.
   Он выстрелил из пустого дома и был таков.
   — Со временем мы узнаем правду, — сказал Дэвид.
   Когда мы покинули кофейню, король возвращался с открытия парламента. Я увидела его в карете и ощутила огромное облегчение оттого, что он остался невредим. Толпа, казалось, была подавлена, возможно, даже разочарована из-за того, что он выжил. «Почему люди всегда находят удовольствие в несчастьях других?»— подумала я.
   Он сидел в карете, старый и непоколебимый. Мне стало жаль его, так как я знала, что он и вправду очень старался выполнять свой долг. И не его вина была в том, что умственные способности и душевное состояние не позволяли ему занимать то положение, в котором он оказался.