Страница:
— Когда ты собираешься дать ей имя? — спросил папа.
— Только что дала, — сказала я. — Я назвала ее в честь бабушки.
— Замечательно! — просиял отец. — Привет, маленькая Нора, — ласково обратился он к розовому свертку.
Хелен, мама и я обменялись испуганными взглядами. Не та бабка!
— Послушай, пап, — смущенно призналась я, — я назвала ее Кейт.
— Но мою мать не звали Кейт. — озадаченно нахмурился он.
— Знаю, папа, — пробормотала я. (Господи, ну что за жизнь, одни ямы да ухабы!) Я назвала ее в честь бабушки Макуайер, а не бабушки Уолш.
— Вот как, — сказал он с заметной прохладцей.
— Но пусть ее второе имя будет Нора, — нашлась я.
— Ну нет! — возмутилась Хелен. — Назови ее как-нибудь покрасивее. Придумала! Назови ее Елена! Елена — это по-гречески Хелен.
— Тихо, Хелен, — остановила ее мама. — В конце концов, это девочка Клэр.
— Ты же всегда учила нас делиться игрушками, — надула губы Хелен.
— Кейт не игрушка, — вздохнула мама.
Нет, Хелен может достать кого угодно.
К счастью, моя сестрица не могла надолго сосредоточиться на чем-то одном, вот и сейчас она резко сменила тему:
— Пап, ты не подвезешь меня к Линде?
— Хелен, я не шофер, — обиженно ответил отец.
— Папа, я ведь не спрашиваю, чем ты зарабатываешь на жизнь. Я это и так знаю. Просто попросила подвезти, — резонно заметила Хелен.
— Нет, Хелен! Ты вполне можешь пойти пешком, черт побери! — воскликнул отец. — Честно, никак не могу понять, что случилось с молодежью. Лень, вот в чем дело. Когда я был…
— Папа, — резко перебила его Хелен, — пожалуйста, не рассказывай мне снова, как ты проходил три мили босиком до школы. Я уже не могу этого слышать. Просто подвези меня, и все, — и она улыбнулась ему своей кошачьей улыбкой из-под густой темной челки.
Отец некоторое время в изнеможении смотрел на нее, потом рассмеялся.
— Да ладно, — сказал он, звякнув ключами от машины. — Пошли.
Он передал мне Кейт. Именно так, как и следует передавать ребенка.
— Доброй ночи, Кейт-Нора, — сказал он, с явным ударением на «Норе». Полагаю, он еще не совсем простил меня.
Папа с Хелен ушли. Мама и я с Кейт остались сидеть на кровати, наслаждаясь тишиной, наступившей после ухода Хелен.
— Ну вот, — промолвила я, — можешь сказать спасибо своей тете Хелен за первый урок правильного обращения с мужчиной. Надеюсь, ты последуешь ее примеру. Обращайся с ними, как с рабами, — и тогда, не сомневайся, они и вести себя станут как рабы.
Кейт посмотрела на меня широко открытыми глазенками, а мама хитро улыбнулась. Довольной улыбкой. Понимающей улыбкой.
Улыбкой женщины, чей муж последние пятнадцать лет пресмыкается перед ней.
5
— Только что дала, — сказала я. — Я назвала ее в честь бабушки.
— Замечательно! — просиял отец. — Привет, маленькая Нора, — ласково обратился он к розовому свертку.
Хелен, мама и я обменялись испуганными взглядами. Не та бабка!
— Послушай, пап, — смущенно призналась я, — я назвала ее Кейт.
— Но мою мать не звали Кейт. — озадаченно нахмурился он.
— Знаю, папа, — пробормотала я. (Господи, ну что за жизнь, одни ямы да ухабы!) Я назвала ее в честь бабушки Макуайер, а не бабушки Уолш.
— Вот как, — сказал он с заметной прохладцей.
— Но пусть ее второе имя будет Нора, — нашлась я.
— Ну нет! — возмутилась Хелен. — Назови ее как-нибудь покрасивее. Придумала! Назови ее Елена! Елена — это по-гречески Хелен.
— Тихо, Хелен, — остановила ее мама. — В конце концов, это девочка Клэр.
— Ты же всегда учила нас делиться игрушками, — надула губы Хелен.
— Кейт не игрушка, — вздохнула мама.
Нет, Хелен может достать кого угодно.
К счастью, моя сестрица не могла надолго сосредоточиться на чем-то одном, вот и сейчас она резко сменила тему:
— Пап, ты не подвезешь меня к Линде?
— Хелен, я не шофер, — обиженно ответил отец.
— Папа, я ведь не спрашиваю, чем ты зарабатываешь на жизнь. Я это и так знаю. Просто попросила подвезти, — резонно заметила Хелен.
— Нет, Хелен! Ты вполне можешь пойти пешком, черт побери! — воскликнул отец. — Честно, никак не могу понять, что случилось с молодежью. Лень, вот в чем дело. Когда я был…
— Папа, — резко перебила его Хелен, — пожалуйста, не рассказывай мне снова, как ты проходил три мили босиком до школы. Я уже не могу этого слышать. Просто подвези меня, и все, — и она улыбнулась ему своей кошачьей улыбкой из-под густой темной челки.
Отец некоторое время в изнеможении смотрел на нее, потом рассмеялся.
— Да ладно, — сказал он, звякнув ключами от машины. — Пошли.
Он передал мне Кейт. Именно так, как и следует передавать ребенка.
— Доброй ночи, Кейт-Нора, — сказал он, с явным ударением на «Норе». Полагаю, он еще не совсем простил меня.
Папа с Хелен ушли. Мама и я с Кейт остались сидеть на кровати, наслаждаясь тишиной, наступившей после ухода Хелен.
— Ну вот, — промолвила я, — можешь сказать спасибо своей тете Хелен за первый урок правильного обращения с мужчиной. Надеюсь, ты последуешь ее примеру. Обращайся с ними, как с рабами, — и тогда, не сомневайся, они и вести себя станут как рабы.
Кейт посмотрела на меня широко открытыми глазенками, а мама хитро улыбнулась. Довольной улыбкой. Понимающей улыбкой.
Улыбкой женщины, чей муж последние пятнадцать лет пресмыкается перед ней.
5
Пора ложиться спать.
Как-то странно ложиться в постель, в которой ты провела детские годы. Мне казалось, что те годы давно канули в Лету.
Deja vu.
Опять же странно, когда тебя на ночь целует мать, а рядом в корзинке спит твой собственный ребенок.
Я уже сама была матерью, но мне не требовался Зигмунд Фрейд, чтобы сообразить, что я все еще чувствовала себя ребенком.
Кейт лежала с широко открытыми глазами, уставившись в потолок. Скорее всего она все еще была в шоке после общения с Хелен. Я немного беспокоилась за нее, но, к своему удивлению, заснула сразу. А ведь думала, что вообще не буду спать.
В смысле никогда.
Кейт разбудила меня в два часа ночи, подняв крик примерно в миллион децибел. Интересно, она вообще спала? Я покормила ее, легла и снова заснула, но через несколько часов проснулась, как от толчка, ощутив кошмарный ужас. Ужас от того, что я в Дублине, а не в своей квартире рядом со своим любимым Джеймсом.
Я взглянула на часы. Было (вы правильно догадались) четыре часа. Меня, наверное, должно было утешить, что четверть населения, живущего по Гринвичу, тоже проснулись и лежат, таращась в темноту, мучимые самыми разными грустными мыслями: «Не уволят ли меня?», «Встречу ли я наконец человека, который полюбит меня по-настоящему?» или «Не беременна ли я?»
Но сознание того, что я не одна такая, ничуть не утешало. Потому что мне казалось, что я в аду. И сравнение моего ада с адом другого человека не помогало уменьшить мою собственную боль.
Извините за кровожадность, но если одному человеку в камере отпилили ногу ржавой пилой, его вряд ли утешит тот факт, что в соседней камере узника приколотили гвоздями к столу.
Я села и уставилась в темноту.
Кейт спокойно спала в своей розовой корзинке. Мы с ней как ночные сторожа: не спим по очереди. По крайней мере, один из нас постоянно бодрствует.
Я не могла поверить, что нахожусь в доме родителей в Дублине, а не в своей квартире в Лондоне вместе с мужем. Наверное, я рехнулась, раз уехала из Лондона и оставила Джеймса другой женщине. Ведь я его бросила!
Я что, совсем сошла с ума? Надо вернуться. Я должна за него бороться! Я должна его вернуть! Как я здесь оказалась? Видно, повернула не там в параллельном мире, приняв его за свою жизнь, но это неправильно.
Я не могу жить без Джеймса. Он — часть меня. Он мне нужен. Я просто не могу без него обойтись. Я хочу, чтобы он вернулся. Я хочу, чтобы вернулась моя жизнь с ним. И я его верну!
Я была в панике. А что, если я уже опоздала? Мне не следовало уезжагь. Мне надо было твердо стоять на своем, сказать ему, что мы с ним сможем все уладить. Не может быть, что он любит Дениз! Он любит меня. Не может он меня не любить.
Мне надо с ним немедленно поговорить.
Он не рассердится, если я позвоню в четыре утра. Ведь это Джеймс! Он был моим лучшим другом! Я могла де-тать что угодно, он никогда не был против. Он меня понимал.
Решено: я утром полечу назад в Лондон вместе с Кейт. И моя жизнь наладится. Мы забудем прошедшую неделю. Рана закроется, не оставив шрама. Заметно будет, только если хорошенько вглядеться.
Все хорошо, что хорошо кончается, зерно?
Я знаю, о чем вы думаете. Точно знаю. Вы думаете: «Она сошла с ума».
Что же, вполне возможно, может, у меня от горя крыша поехала.
Вы думаете: «Больше уважения к себе, Клэр!»
Но я осознала, что мой брак значит для меня куда больше, чем самоуважение. От самоуважения тебе ни холодно ни жарко. Самоуважение не станет слушать тебя по вечерам. Самоуважение не скажет тебе, что предпочитает секс с тобой сексу с Синди Кроуфорд.
Ведь наши отношения — не подростковый роман. Здесь речь идет о любви!
Я любила Джеймса. Он был частью меня. От этого нельзя отказываться.
Я выбралась из постели, сражаясь с акрами ночной рубашки, которую надела по настоянию матери. Уезжая из Лондона, я забыла захватить ночную рубашку. Когда мама об этом узнала, она, поджав губы, заявила мне, что под этой крышей никто не спит голым.
— А вдруг пожар? — спросила она. И добавила: — Может, в Лондоне это принято, но ведь ты теперь не в Лондоне.
Вот мне и пришлось выбирать между пижамой отца и огромной, до пола, викторианской ночной рубашкой мамы. Как могла женщина умудриться заставить мужчину оплодотворить ее хоть раз — не говоря уже о пяти разах, — если она спит в такой рубашке, было выше моего понимания. Такие рубашки способны затушить пыл пятнадцатилетнего итальянца. Пока мужчина будет бороться с ярдами ткани и доберется до тела, он так притомится, что забудет, чего, собственно, добивался.
Я все же предпочла рубашку пижаме, потому что в огромном количестве ткани я ощущала себя маленькой и худенькой. Тогда как отцовская пижама меня удручающе обтягивала. «Все чувства относительны», — решила я. Зря я так убивалась по поводу своей полноты. Я не слишком толстая. Со мной все в порядке. Просто остальной мир слишком мал для меня. И не надо мне меняться — надо только изменить окружающий мир. Сделать все вокруг на пятнадцать процентов больше, чем сейчас. — одежду, мебель, людей, здания, страны, — и я сразу стану нормального размера!
А лучше на двадцать процентов. Тогда я даже буду ощущать себя хрупкой.
Мне пришлось потратить минут десять, чтобы выбраться из постели. Когда же я наконец встала на пол, то едва не задушила себя, наступив на подол рубашки, при этом ворот задрался и впился мне в шею.
Я довольно долго кашляла, даже Кейт начала беспокойно шевелиться.
«Господи, лапочка, только не просыпайся! — взмолилась я мысленно. — Не плачь. Не надо. Все будет прекрасно. Я верну гебе папочку. Увидишь. А пока полежи здесь».
Случилось чудо: она успокоилась и продолжала спать. Я на цыпочках вышла из темной комнаты и спустилась по лестнице. Обширный подол развевался вокруг моих ног. Телефон находился в холле, который освещался только уличным фонарем рядом с домом. Я начала набирать номер своей квартиры в Лондоне. Звуки набора эхом разнеслись по холлу. В спящем доме они напоминали пулеметную стрельбу.
«Господи, — подумала я, — не хватает только, чтобы Маклоглины, живущие через три дома, пожаловались на шум».
После пары щелчков телефон соединился с квартирой в Лондоне за четыреста миль от Дублина. Я дала ему прозвонить сотню раз. А может, тысячу. Он звонил и звонил в пустой, холодной, темной квартире. Я представила себе этот звонящий телефон рядом с кроватью, на которой никто не спал, и тени от незашторенных окон на полу. Незашторенных потому, что некому задернуть шторы.
И тем не менее я позволяла ему звенеть и звенеть. Надежда медленно покидала меня.
Джеймс не отвечал.
Потому что Джеймса в квартире не было.
Он был в другой квартире. В другой постели.
С другой женщиной.
Безумием было с моей стороны думать, что я смогу вернуть его только потому, что мне хотелось, чтобы он вернулся. Наверное, я спятила, забыв, что он живет с другой женщиной. Что он меня бросил. Боже милостивый, он ведь сказал, что любит другую.
Постепенно я приходила в себя.
Наверное, любой пристойный психиатр сказал бы, что шок от предательства Джеймса был чересчур сильным, чтобы я могла его переварить. Мне было легче представлять, будто ничего не случилось; казалось, если я сделаю вид, что все в порядке, то так оно и будет.
Я села на пол в холодном, темном холле. Сердце, бившееся как птица в клетке, постепенно успокоилось. Руки перестали трястись. Голова обрела способность соображать.
Ни в какой Лондон я утром не поеду.
Теперь я буду жить здесь. По крайней мере, пока.
Я чувствовала себя разбитой и страшно несчастной. После воодушевления, охватившего меня, когда я решила, что могу поговорить с Джеймсом и все уладить, на меня напала такая тоска, какой мне никогда не приходилось испытывать. Тоска величиной с континент. Глубокая, как Атлантический океан. Пустая, как головка Хелен.
Ноги начали замерзать. Нужно было вернуться в постель. Но хотя я чувствовала себя такой усталой, будто мне тысяча лет, я знала, что заснуть мне не удастся. Никогда. Боль от утраты была чересчур велика. А мне отчаянно хотелось заснуть: ведь во сне я перестану ощущать боль.
Как же я жалела, что наша мать не невротик, что она не держит в аптечке в ванной комнате кучу снотворных таблеток, валиума и антидепрессантов. Все было с точностью до наоборот. Она считала нас кандидатами для клиники Бетти Форд, если мы просили пару таблеток парацетамола в случае ангины — больного живота — сломанной ноги — прободной язвы.
— Терпи, — говорила мама, — вспомни о мучениях распятого Христа.
Или:
— Что бы вы делали, если бы не придумали лекарство от боли?
На что она вполне могла полнить такой ответ:
— Распятие на кресте — просто прогулка на скачки в сравнении с этой болью в ухе.
Или:
— Готова до скончания века жариться на сковородке в аду, если только ты избавишь меня от зубной боли.
После этого становилось ясно, что лекарствами у моей маман не разживешься, хотя шансы и с самого начала были невелики. Богохульство мама считала одним из самых тяжких грехов.
Как бы мне хотелось, чтобы моя сестренка Анна до сих пор торговала наркотиками! Чего бы я только не дала сейчас за хорошую дозу.
А так — даже достать в этом доме что-нибудь выпить было весьма проблематично. Мои родители пили мало. И почти не держали алкоголя в доме. Не то чтобы они придерживались такой политики — просто их вынудили обстоятельства.
Дело в том, что, когда они пытались держать алкоголь в доме, благодаря мне, а потом и моим младшим сестрам этот алкоголь очень быстро исчезал.
Мы придерживались следующего принципа: градусов в напитке не может быть ни слишком много, ни слишком мало. Мы употребляли все: от ирландского самогона до шерри-бренди.
Когда я была помоложе и еще не обнаружила, как может действовать на меня спиртное, у нас был хороший бар с множеством напитков. Бутылки чистейшей польской водки соседствовали с литровыми бутылками «Малибу». Бутылки венгерской сливовицы вели себя так, будто им самое место рядом с бутылкой «Сатерн камфорт». В нашем баре о «холодной войне» и не слыхивали.
Понимаете, папа постоянно выигрывал бутылки виски, играя в гольф, а мама иногда приносила домой бутылку шерри или еще какого-нибудь девичьего напитка после бриджа. Кроме того, люди дарили им разные экзотические бутылки, когда приезжали из отпуска. Например, наш сосед однажды презентоват бутылку греческого вина, когда вернулся с Кипра.
Секретарша папы, проведя как-то отпуск за «железным занавесом», привезла нам сливовицу. Это было в 1979 году, и мы с сестрами считали ее очень храброй и долго расспрашивали, не была ли она свидетельницей нарушения прав человека в Венгрии. «Неужели это правда? Они все еще носят туфли на платформе?» — спрашивали мы, округлив глаза от ужаса. А практичная Маргарет интересовалась обменным курсом и спрашивала, сколько можно получить за пачку жвачки. «Сколько пачек мне нужно продать, чтобы купить дом?» — спрашивала она. Эта девица действительно обладала предвидением.
Так или иначе, коллекция спиртных напитков постепенно росла. Так как мои родители почти не пили, а мы, дети, еще не начали, то бар всегда был переполнен.
Увы, те счастливые дни в далеком прошлом.
К сожалению, придется признаться, что, когда мне исполнилось пятнадцать, я открыла прелесть опьянения. И быстро поняла, что моих карманных денег не хватит на удовлетворение моей новой страсти. В результате мне много времени пришлось провести у бара, оглядываясь через плечо, пока я отливала по очереди из всех бутылок в отдельную посудину. Для этой цели я использовала небольшую бутылку из-под лимонада. Я боялась отливать слишком много из одной бутылки, так что выбирала самые разные. И, как вы уже поняли, сливала все в одну бутылку. Мне было плевать на вкус этой смеси. Моей главной целью было надраться. И я готова была пить что угодно ради достижения этой цели. Отведав смеси из, скажем, водки, шерри, джина, бренди и вермута (тетя Китти привезла нам бутылку вермута из Рима), я отправлялась на любую дискотеку, на какую мне удавалось заставить моих предков меня отпустить.
Замечательные были денечки.
Дабы избежать неприятных сцен с родителями, я заменяла то, что отлила, равным количеством воды. И была уверена, что никто ничего не заметит. Но, подобно неосторожным хозяевам нежных растений, которые гибнут, если их слишком обильно поливать, я умудрилась переразбавить многие напитки. Особенно досталось бутылке водки.
И наступил день расплаты.
Однажды в субботу, когда мне уже стукнуло семнадцать, родители пригласили в гости две пары — Келли и Смит. Мама и миссис Келли решили пить водку. Во всяком случае, они считали, что пьют водку. Однако благодаря моим усилиям за последние полтора года или около того бутылка «Смирновской» содержала практически сто процентов неразбавленной, чистой воды. Ни намека на алкоголь.
Остальным гостям повезло — они действительно пили спиртное.
Итак, папа, мистер Келли, мистер и миссис Смит становились все громогласнее, все краснее и смеялись любой шутке, которая даже отдаленно не была смешной. Папа рассказал, что в прошлом году не задекларировал некоторые свои доходы, Смиты поведали, что в прошлом году мистер Смит завел себе любовницу и что они едва не разошлись, но потом решили начать все сначала. Пока другие покатывались со смеху, мама с миссис Келли сидели с вытянутыми лицами и натянуто улыбались, когда другие покатывались со смеху. Мама не нашла ничего забавного в том, что миссис Смит вылила бокал «Баккарди» с кока-колой на ковер (мне не нравился «Баккарди», так что содержание алкоголя в бутылке не слишком изменилось), зато папа от души забавлялся. Все веселились. Кроме тех, кто предпочел водку.
Разборки начались на следующий день.
Бутылку с водкой проверили несколькими способами. (Например: «Понюхай. Чем пахнет?» — «Ничем, мам». — «Вот именно!») В результате эгой проверки выяснилось, что с бутылкой водки кто-то мухлевал. Причем неоднократно, надо добавить.
Последовала грандиозная выволочка со слезами. По крайней мере, мама плакала. Но больше от стыда и гнева.
— Какой позор! — возмущалась она. — Пригласить людей и угощать их разведенными напитками. Я чуть не умерла со стыда. Как ты посмела?! Ты же обещала не пить до восемнадцати лет!
Я дулась и молчала, низко опустив голову, чтобы никто не заметил как я злюсь из-за того, что меня поймали.
Папа печально молчал.
Начались репрессии. Всю выпивку спрятали в буфет и заперли на ключ. Только мама знала, где этот ключ, но она поклялась, что скорее сгорит в геенне огненной, чем откроет эту тайну.
Разумеется, мне и сестрам понадобилось совсем немного времени, чтобы научиться открывать замок отмычкой.
Последовала настоящая партизанская война. Мать постоянно придумывала новые места, куда бы можно было спрятать выпивку. Хелен клялась, что однажды подслушала, как мама звонила тете Джулии, закоренелой алкоголичке, и советовалась с ней насчет потайных мест. Но эти сведения никто не подтвердил, так что считайте это сплетней.
Однако мама опережала нас совсем ненамного — стоило ей придумать новое место для своих бутылок, как одна из нас тут же его находила. Ей приходилось придумывать все новые и новые места, но, к несчастью, новыми они оставались недолго.
Она даже попыталась говори гь с нами по душам.
— Пожалуйста, не пейте так много! Или, по крайней мере, не пейте так много из моих и отцовских запасов.
В ответ она получала что-то вроде:
— Но, мам, нам нравится пить. — Это было сказано скорее с грустью, чем со злобой. — А денег нет. Так что у нас нет выбора. Думаешь, нам приятно воровать?
Вскоре Маргарет, Рейчел и я уехали из дома и получили возможность самостоятельно оплачивать свои дурные привычки, однако Хелен и Анна остались и никогда не имели гроша в кармане. Так что битва продолжалась.
Таким образом, от прекрасной коллекции вин осталось несколько жалких полупустых бутылок, ведущих кочевой образ жизни, перемещаясь из шкафа в коробку с углем, оттуда под кровать или под буфет в поисках безопасного места. Да и остались-то липкая бутылка «Драмбуи» с сантиметром жидкости на донышке, дюйма полтора кубинской водки (честно, есть и такая — ее, верно, пьют идеологически подкованные кубинские товарищи) и почти полная бутылка бананового шнапса, по поводу которого Хелен и Анна дружно заявили, что скорее умрут от жажды, чем станут пить эту гадость.
Я продолжала сидеть на холодном полу в темном холле. Мне действительно требовалось выпить. Я чувствовала себя безумно одинокой и выпила бы сейчас даже банановый шнапс, если бы знала, где его найти. Сначала я подумала, не разбудить ли мать, чтобы попросить спиртного у нее, но совесть мне не позволила. Она так обо мне беспокоилась, и, если бедняжке удалось уснуть, надо быть последней свиньей, чтобы разбудить ее.
Может, у Хелен что-нибудь есть?
Я устало поднялась по лестнице, но, когда осторожно вошла в ее спальню, постель оказалась пустой. Или она осталась ночевать у Линды, или какому-то парню здорово повезло. Если она действительно проведет ночь с мужчиной, то его наверняка утром найдут покончившим с собой, причем рядом будет лежать записка примерно такого содержания: «Я добился всего, к чему стремился в жизни. Так счастлив я уже никогда не буду. Поэтому я хочу умереть. PS: Она — настоящая богиня».
Тут я вдруг дико испугалась за Кейт, как будто и без того не чувствовала себя ужасно. Меня охватила паника: а что, если с ней случилась беда?
Я кинулась в свою комнату и облегченно вздохнула, услышав ее тихое дыхание.
Немного отдышавшись и остыв, я задумалась, как же справляются другие родители. Как они могут позволить своим детям играть с другими детьми? Неужели они не впадают в панику, если не видят своего ребенка более пяти минут? Мне уже сейчас трудно, а какого черта я буду делать, когда она пойдет в школу? Я не смогу оставить ее так надолго. Директору придется разрешить мне сидеть в классе.
Теперь мне в самом деле требовалось выпить.
А вдруг Анна дома?
Я потащилась к ее спальне, тихонько приоткрыла дверь, и в нос мне ударили пары. В смысле алкогольные пары.
Бинго!
«Слава богу», — подумала я, решив, что явилась в правильное место.
Анна свернулась калачиком в постели, разбросав длинные темные волосы по подушке. Рядом с головой лежало нечто, напоминающее коробку из-под биг-мака.
— Анна, — прошептала я и немного потрясла ее.
Никакого впечатления.
— Анна! — снова зашептала я, но уже значительно громче и тряханула ее посильнее. Потом повернула настольную лампу и направила свет ей в лицо, по типу гестапо. — Просыпайся же!
Анна открыла глаза и уставилась на меня.
— Клэр? — недоверчиво спросила она.
Похоже, она и в самом деле перепугалась. Ей, наверное, показалось, что у нее галлюцинации. Бедная девочка! Ведь, насколько она знала, я находилась за четыреста миль, в другом городе, в другой жизни. И вдруг я появляюсь в ее комнате среди ночи. Да еще собираюсь клянчить.
— Анна, прости, что побеспокоила, но у тебя нет чего-нибудь выпить? — спросила я.
Она продолжала не мигая таращиться на меня.
— Почему ты здесь? — спросила она слабым, испуганным голосом.
— Потому что я ищу чего-нибудь выпить, черт побери, — рассердилась я.
— У тебя ко мне послание? — поинтересовалась она, все еще глядя на меня расширенными глазами.
«О господи!» — в раздражении подумала я.
Анна обожала все связанное с оккультизмом. К примеру, она мечтала быть одержимой дьяволом. Или жить в доме с привидениями. Или обладать даром предсказывать несчастья. Она явно надеялась, что я — некое паранормальное явление. Или была пьянее, чем обычно.
Мне так хотелось сказать ей какую-нибудь гадость!
— Да, Анна, — промолвила я, решив пошутить, но чувствуя себя довольно глупо. — Они меня послали. Послали за выпивкой.
— В рюкзаке, — слабо прошептала она.
Ее рюкзак валялся на полу рядом с одной туфлей (что случилось с другой?), пальто, коробкой с чипсами и банкой пива. Я с трудом открыла рюкзак, так как к шнуру были привязаны два воздушных шарика. Анна определенно была на какой-то вечеринке.
Обнаружив в рюкзаке бутылку белого вина, я чуть не разрыдалась от облегчения.
— Спасибо, Анна, — сказала я, — я расплачусь с тобой завтра.
Она все еще сидела на кровати, обалдевшая и испуганная, и только гупо кивнула.
Я проверила Кейт. Она мирно спала.
Вообще-то я боялась, что найду ее сидящей в корзинке, скрестив руки на груди, в ожидании папочки, которого я ей пообещала. Но она спала, смотрела свои детские сны про розовые облака и теплые кроватки, про милых людей, от которых приятно пахнет, про места, где много еды, можно долго спать и где все тебя любят.
И где не надо стоять в очереди в уборную.
Я отнесла бутылку вина на кухню и осторожно открыла. Я знала, что, выпив, почувствую себя лучше. Но только я успела налить себе стакан, как появилась Анна. Она терла глаза и пребывала в явном замешательстве.
— Ох, Клэр, это в самом деле ты! Значит, мне ничего не привиделось, — сказала она с заметным облегчением, но в то же время несколько разочарованно. — А я решила, что у меня глюки. Потом подумала, что ты — видение. Но если бы ты была видением, то наверняка появилась бы в чем-то более симпатичном, чем эта ужасная мамина ночная рубашка.
— Да, это в самом деле я, — улыбнулась я. — Извини, если напугала. Но мне до смерти хотелось выпить.
Я подошла к ней и обняла — все-таки приятно было ее видеть.
Анна сильно походила на Хелен — маленькое белое личико, узкие кошачьи глаза, забавный маленький носик. Но сходство на этом кончалось. Во-первых, я не испытывала по двадцать раз в день желания убить Анну. Она была гораздо тише, милее и всегда добра со всеми. К сожалению, она была несколько туманной и не от мира сего. Она как бы обитала в другом мире, среди фей.
Ну, пожалуй, мне не стоит наводить тень на плетень. Дело в том, что Анна была чем-то вроде… ну, хиппи, что ли.
У нее никогда не было постоянной работы, и она вечно болталась на фестивалях рока. Каждый раз, когда я приезжала из Лондона и спрашивала о ней, мама говорила что-то вроде: «Анна уехала в Гластонбери» или «Анна в Лиздунварне».
А случалось — и это были очень плохие дни, — когда мама говорила:
— Откуда, черт возьми, я знаю, где Анна? Ведь я всего лишь ее мать, будь оно все проклято!
Иногда она устраивалась на работу. По большей части в заведения, торгующие на вынос. Но нигде не задерживалась. По странному совпадению, эти рестораны гоже быстро закрывались.
Еще, как я уже говорила, Анна торговала наркотиками. Иногда. И крайне деликатно. Она не болталась у школьных ворот, пытаясь всучить первосортный героин восьмилеткам.
Как-то странно ложиться в постель, в которой ты провела детские годы. Мне казалось, что те годы давно канули в Лету.
Deja vu.
Опять же странно, когда тебя на ночь целует мать, а рядом в корзинке спит твой собственный ребенок.
Я уже сама была матерью, но мне не требовался Зигмунд Фрейд, чтобы сообразить, что я все еще чувствовала себя ребенком.
Кейт лежала с широко открытыми глазами, уставившись в потолок. Скорее всего она все еще была в шоке после общения с Хелен. Я немного беспокоилась за нее, но, к своему удивлению, заснула сразу. А ведь думала, что вообще не буду спать.
В смысле никогда.
Кейт разбудила меня в два часа ночи, подняв крик примерно в миллион децибел. Интересно, она вообще спала? Я покормила ее, легла и снова заснула, но через несколько часов проснулась, как от толчка, ощутив кошмарный ужас. Ужас от того, что я в Дублине, а не в своей квартире рядом со своим любимым Джеймсом.
Я взглянула на часы. Было (вы правильно догадались) четыре часа. Меня, наверное, должно было утешить, что четверть населения, живущего по Гринвичу, тоже проснулись и лежат, таращась в темноту, мучимые самыми разными грустными мыслями: «Не уволят ли меня?», «Встречу ли я наконец человека, который полюбит меня по-настоящему?» или «Не беременна ли я?»
Но сознание того, что я не одна такая, ничуть не утешало. Потому что мне казалось, что я в аду. И сравнение моего ада с адом другого человека не помогало уменьшить мою собственную боль.
Извините за кровожадность, но если одному человеку в камере отпилили ногу ржавой пилой, его вряд ли утешит тот факт, что в соседней камере узника приколотили гвоздями к столу.
Я села и уставилась в темноту.
Кейт спокойно спала в своей розовой корзинке. Мы с ней как ночные сторожа: не спим по очереди. По крайней мере, один из нас постоянно бодрствует.
Я не могла поверить, что нахожусь в доме родителей в Дублине, а не в своей квартире в Лондоне вместе с мужем. Наверное, я рехнулась, раз уехала из Лондона и оставила Джеймса другой женщине. Ведь я его бросила!
Я что, совсем сошла с ума? Надо вернуться. Я должна за него бороться! Я должна его вернуть! Как я здесь оказалась? Видно, повернула не там в параллельном мире, приняв его за свою жизнь, но это неправильно.
Я не могу жить без Джеймса. Он — часть меня. Он мне нужен. Я просто не могу без него обойтись. Я хочу, чтобы он вернулся. Я хочу, чтобы вернулась моя жизнь с ним. И я его верну!
Я была в панике. А что, если я уже опоздала? Мне не следовало уезжагь. Мне надо было твердо стоять на своем, сказать ему, что мы с ним сможем все уладить. Не может быть, что он любит Дениз! Он любит меня. Не может он меня не любить.
Мне надо с ним немедленно поговорить.
Он не рассердится, если я позвоню в четыре утра. Ведь это Джеймс! Он был моим лучшим другом! Я могла де-тать что угодно, он никогда не был против. Он меня понимал.
Решено: я утром полечу назад в Лондон вместе с Кейт. И моя жизнь наладится. Мы забудем прошедшую неделю. Рана закроется, не оставив шрама. Заметно будет, только если хорошенько вглядеться.
Все хорошо, что хорошо кончается, зерно?
Я знаю, о чем вы думаете. Точно знаю. Вы думаете: «Она сошла с ума».
Что же, вполне возможно, может, у меня от горя крыша поехала.
Вы думаете: «Больше уважения к себе, Клэр!»
Но я осознала, что мой брак значит для меня куда больше, чем самоуважение. От самоуважения тебе ни холодно ни жарко. Самоуважение не станет слушать тебя по вечерам. Самоуважение не скажет тебе, что предпочитает секс с тобой сексу с Синди Кроуфорд.
Ведь наши отношения — не подростковый роман. Здесь речь идет о любви!
Я любила Джеймса. Он был частью меня. От этого нельзя отказываться.
Я выбралась из постели, сражаясь с акрами ночной рубашки, которую надела по настоянию матери. Уезжая из Лондона, я забыла захватить ночную рубашку. Когда мама об этом узнала, она, поджав губы, заявила мне, что под этой крышей никто не спит голым.
— А вдруг пожар? — спросила она. И добавила: — Может, в Лондоне это принято, но ведь ты теперь не в Лондоне.
Вот мне и пришлось выбирать между пижамой отца и огромной, до пола, викторианской ночной рубашкой мамы. Как могла женщина умудриться заставить мужчину оплодотворить ее хоть раз — не говоря уже о пяти разах, — если она спит в такой рубашке, было выше моего понимания. Такие рубашки способны затушить пыл пятнадцатилетнего итальянца. Пока мужчина будет бороться с ярдами ткани и доберется до тела, он так притомится, что забудет, чего, собственно, добивался.
Я все же предпочла рубашку пижаме, потому что в огромном количестве ткани я ощущала себя маленькой и худенькой. Тогда как отцовская пижама меня удручающе обтягивала. «Все чувства относительны», — решила я. Зря я так убивалась по поводу своей полноты. Я не слишком толстая. Со мной все в порядке. Просто остальной мир слишком мал для меня. И не надо мне меняться — надо только изменить окружающий мир. Сделать все вокруг на пятнадцать процентов больше, чем сейчас. — одежду, мебель, людей, здания, страны, — и я сразу стану нормального размера!
А лучше на двадцать процентов. Тогда я даже буду ощущать себя хрупкой.
Мне пришлось потратить минут десять, чтобы выбраться из постели. Когда же я наконец встала на пол, то едва не задушила себя, наступив на подол рубашки, при этом ворот задрался и впился мне в шею.
Я довольно долго кашляла, даже Кейт начала беспокойно шевелиться.
«Господи, лапочка, только не просыпайся! — взмолилась я мысленно. — Не плачь. Не надо. Все будет прекрасно. Я верну гебе папочку. Увидишь. А пока полежи здесь».
Случилось чудо: она успокоилась и продолжала спать. Я на цыпочках вышла из темной комнаты и спустилась по лестнице. Обширный подол развевался вокруг моих ног. Телефон находился в холле, который освещался только уличным фонарем рядом с домом. Я начала набирать номер своей квартиры в Лондоне. Звуки набора эхом разнеслись по холлу. В спящем доме они напоминали пулеметную стрельбу.
«Господи, — подумала я, — не хватает только, чтобы Маклоглины, живущие через три дома, пожаловались на шум».
После пары щелчков телефон соединился с квартирой в Лондоне за четыреста миль от Дублина. Я дала ему прозвонить сотню раз. А может, тысячу. Он звонил и звонил в пустой, холодной, темной квартире. Я представила себе этот звонящий телефон рядом с кроватью, на которой никто не спал, и тени от незашторенных окон на полу. Незашторенных потому, что некому задернуть шторы.
И тем не менее я позволяла ему звенеть и звенеть. Надежда медленно покидала меня.
Джеймс не отвечал.
Потому что Джеймса в квартире не было.
Он был в другой квартире. В другой постели.
С другой женщиной.
Безумием было с моей стороны думать, что я смогу вернуть его только потому, что мне хотелось, чтобы он вернулся. Наверное, я спятила, забыв, что он живет с другой женщиной. Что он меня бросил. Боже милостивый, он ведь сказал, что любит другую.
Постепенно я приходила в себя.
Наверное, любой пристойный психиатр сказал бы, что шок от предательства Джеймса был чересчур сильным, чтобы я могла его переварить. Мне было легче представлять, будто ничего не случилось; казалось, если я сделаю вид, что все в порядке, то так оно и будет.
Я села на пол в холодном, темном холле. Сердце, бившееся как птица в клетке, постепенно успокоилось. Руки перестали трястись. Голова обрела способность соображать.
Ни в какой Лондон я утром не поеду.
Теперь я буду жить здесь. По крайней мере, пока.
Я чувствовала себя разбитой и страшно несчастной. После воодушевления, охватившего меня, когда я решила, что могу поговорить с Джеймсом и все уладить, на меня напала такая тоска, какой мне никогда не приходилось испытывать. Тоска величиной с континент. Глубокая, как Атлантический океан. Пустая, как головка Хелен.
Ноги начали замерзать. Нужно было вернуться в постель. Но хотя я чувствовала себя такой усталой, будто мне тысяча лет, я знала, что заснуть мне не удастся. Никогда. Боль от утраты была чересчур велика. А мне отчаянно хотелось заснуть: ведь во сне я перестану ощущать боль.
Как же я жалела, что наша мать не невротик, что она не держит в аптечке в ванной комнате кучу снотворных таблеток, валиума и антидепрессантов. Все было с точностью до наоборот. Она считала нас кандидатами для клиники Бетти Форд, если мы просили пару таблеток парацетамола в случае ангины — больного живота — сломанной ноги — прободной язвы.
— Терпи, — говорила мама, — вспомни о мучениях распятого Христа.
Или:
— Что бы вы делали, если бы не придумали лекарство от боли?
На что она вполне могла полнить такой ответ:
— Распятие на кресте — просто прогулка на скачки в сравнении с этой болью в ухе.
Или:
— Готова до скончания века жариться на сковородке в аду, если только ты избавишь меня от зубной боли.
После этого становилось ясно, что лекарствами у моей маман не разживешься, хотя шансы и с самого начала были невелики. Богохульство мама считала одним из самых тяжких грехов.
Как бы мне хотелось, чтобы моя сестренка Анна до сих пор торговала наркотиками! Чего бы я только не дала сейчас за хорошую дозу.
А так — даже достать в этом доме что-нибудь выпить было весьма проблематично. Мои родители пили мало. И почти не держали алкоголя в доме. Не то чтобы они придерживались такой политики — просто их вынудили обстоятельства.
Дело в том, что, когда они пытались держать алкоголь в доме, благодаря мне, а потом и моим младшим сестрам этот алкоголь очень быстро исчезал.
Мы придерживались следующего принципа: градусов в напитке не может быть ни слишком много, ни слишком мало. Мы употребляли все: от ирландского самогона до шерри-бренди.
Когда я была помоложе и еще не обнаружила, как может действовать на меня спиртное, у нас был хороший бар с множеством напитков. Бутылки чистейшей польской водки соседствовали с литровыми бутылками «Малибу». Бутылки венгерской сливовицы вели себя так, будто им самое место рядом с бутылкой «Сатерн камфорт». В нашем баре о «холодной войне» и не слыхивали.
Понимаете, папа постоянно выигрывал бутылки виски, играя в гольф, а мама иногда приносила домой бутылку шерри или еще какого-нибудь девичьего напитка после бриджа. Кроме того, люди дарили им разные экзотические бутылки, когда приезжали из отпуска. Например, наш сосед однажды презентоват бутылку греческого вина, когда вернулся с Кипра.
Секретарша папы, проведя как-то отпуск за «железным занавесом», привезла нам сливовицу. Это было в 1979 году, и мы с сестрами считали ее очень храброй и долго расспрашивали, не была ли она свидетельницей нарушения прав человека в Венгрии. «Неужели это правда? Они все еще носят туфли на платформе?» — спрашивали мы, округлив глаза от ужаса. А практичная Маргарет интересовалась обменным курсом и спрашивала, сколько можно получить за пачку жвачки. «Сколько пачек мне нужно продать, чтобы купить дом?» — спрашивала она. Эта девица действительно обладала предвидением.
Так или иначе, коллекция спиртных напитков постепенно росла. Так как мои родители почти не пили, а мы, дети, еще не начали, то бар всегда был переполнен.
Увы, те счастливые дни в далеком прошлом.
К сожалению, придется признаться, что, когда мне исполнилось пятнадцать, я открыла прелесть опьянения. И быстро поняла, что моих карманных денег не хватит на удовлетворение моей новой страсти. В результате мне много времени пришлось провести у бара, оглядываясь через плечо, пока я отливала по очереди из всех бутылок в отдельную посудину. Для этой цели я использовала небольшую бутылку из-под лимонада. Я боялась отливать слишком много из одной бутылки, так что выбирала самые разные. И, как вы уже поняли, сливала все в одну бутылку. Мне было плевать на вкус этой смеси. Моей главной целью было надраться. И я готова была пить что угодно ради достижения этой цели. Отведав смеси из, скажем, водки, шерри, джина, бренди и вермута (тетя Китти привезла нам бутылку вермута из Рима), я отправлялась на любую дискотеку, на какую мне удавалось заставить моих предков меня отпустить.
Замечательные были денечки.
Дабы избежать неприятных сцен с родителями, я заменяла то, что отлила, равным количеством воды. И была уверена, что никто ничего не заметит. Но, подобно неосторожным хозяевам нежных растений, которые гибнут, если их слишком обильно поливать, я умудрилась переразбавить многие напитки. Особенно досталось бутылке водки.
И наступил день расплаты.
Однажды в субботу, когда мне уже стукнуло семнадцать, родители пригласили в гости две пары — Келли и Смит. Мама и миссис Келли решили пить водку. Во всяком случае, они считали, что пьют водку. Однако благодаря моим усилиям за последние полтора года или около того бутылка «Смирновской» содержала практически сто процентов неразбавленной, чистой воды. Ни намека на алкоголь.
Остальным гостям повезло — они действительно пили спиртное.
Итак, папа, мистер Келли, мистер и миссис Смит становились все громогласнее, все краснее и смеялись любой шутке, которая даже отдаленно не была смешной. Папа рассказал, что в прошлом году не задекларировал некоторые свои доходы, Смиты поведали, что в прошлом году мистер Смит завел себе любовницу и что они едва не разошлись, но потом решили начать все сначала. Пока другие покатывались со смеху, мама с миссис Келли сидели с вытянутыми лицами и натянуто улыбались, когда другие покатывались со смеху. Мама не нашла ничего забавного в том, что миссис Смит вылила бокал «Баккарди» с кока-колой на ковер (мне не нравился «Баккарди», так что содержание алкоголя в бутылке не слишком изменилось), зато папа от души забавлялся. Все веселились. Кроме тех, кто предпочел водку.
Разборки начались на следующий день.
Бутылку с водкой проверили несколькими способами. (Например: «Понюхай. Чем пахнет?» — «Ничем, мам». — «Вот именно!») В результате эгой проверки выяснилось, что с бутылкой водки кто-то мухлевал. Причем неоднократно, надо добавить.
Последовала грандиозная выволочка со слезами. По крайней мере, мама плакала. Но больше от стыда и гнева.
— Какой позор! — возмущалась она. — Пригласить людей и угощать их разведенными напитками. Я чуть не умерла со стыда. Как ты посмела?! Ты же обещала не пить до восемнадцати лет!
Я дулась и молчала, низко опустив голову, чтобы никто не заметил как я злюсь из-за того, что меня поймали.
Папа печально молчал.
Начались репрессии. Всю выпивку спрятали в буфет и заперли на ключ. Только мама знала, где этот ключ, но она поклялась, что скорее сгорит в геенне огненной, чем откроет эту тайну.
Разумеется, мне и сестрам понадобилось совсем немного времени, чтобы научиться открывать замок отмычкой.
Последовала настоящая партизанская война. Мать постоянно придумывала новые места, куда бы можно было спрятать выпивку. Хелен клялась, что однажды подслушала, как мама звонила тете Джулии, закоренелой алкоголичке, и советовалась с ней насчет потайных мест. Но эти сведения никто не подтвердил, так что считайте это сплетней.
Однако мама опережала нас совсем ненамного — стоило ей придумать новое место для своих бутылок, как одна из нас тут же его находила. Ей приходилось придумывать все новые и новые места, но, к несчастью, новыми они оставались недолго.
Она даже попыталась говори гь с нами по душам.
— Пожалуйста, не пейте так много! Или, по крайней мере, не пейте так много из моих и отцовских запасов.
В ответ она получала что-то вроде:
— Но, мам, нам нравится пить. — Это было сказано скорее с грустью, чем со злобой. — А денег нет. Так что у нас нет выбора. Думаешь, нам приятно воровать?
Вскоре Маргарет, Рейчел и я уехали из дома и получили возможность самостоятельно оплачивать свои дурные привычки, однако Хелен и Анна остались и никогда не имели гроша в кармане. Так что битва продолжалась.
Таким образом, от прекрасной коллекции вин осталось несколько жалких полупустых бутылок, ведущих кочевой образ жизни, перемещаясь из шкафа в коробку с углем, оттуда под кровать или под буфет в поисках безопасного места. Да и остались-то липкая бутылка «Драмбуи» с сантиметром жидкости на донышке, дюйма полтора кубинской водки (честно, есть и такая — ее, верно, пьют идеологически подкованные кубинские товарищи) и почти полная бутылка бананового шнапса, по поводу которого Хелен и Анна дружно заявили, что скорее умрут от жажды, чем станут пить эту гадость.
Я продолжала сидеть на холодном полу в темном холле. Мне действительно требовалось выпить. Я чувствовала себя безумно одинокой и выпила бы сейчас даже банановый шнапс, если бы знала, где его найти. Сначала я подумала, не разбудить ли мать, чтобы попросить спиртного у нее, но совесть мне не позволила. Она так обо мне беспокоилась, и, если бедняжке удалось уснуть, надо быть последней свиньей, чтобы разбудить ее.
Может, у Хелен что-нибудь есть?
Я устало поднялась по лестнице, но, когда осторожно вошла в ее спальню, постель оказалась пустой. Или она осталась ночевать у Линды, или какому-то парню здорово повезло. Если она действительно проведет ночь с мужчиной, то его наверняка утром найдут покончившим с собой, причем рядом будет лежать записка примерно такого содержания: «Я добился всего, к чему стремился в жизни. Так счастлив я уже никогда не буду. Поэтому я хочу умереть. PS: Она — настоящая богиня».
Тут я вдруг дико испугалась за Кейт, как будто и без того не чувствовала себя ужасно. Меня охватила паника: а что, если с ней случилась беда?
Я кинулась в свою комнату и облегченно вздохнула, услышав ее тихое дыхание.
Немного отдышавшись и остыв, я задумалась, как же справляются другие родители. Как они могут позволить своим детям играть с другими детьми? Неужели они не впадают в панику, если не видят своего ребенка более пяти минут? Мне уже сейчас трудно, а какого черта я буду делать, когда она пойдет в школу? Я не смогу оставить ее так надолго. Директору придется разрешить мне сидеть в классе.
Теперь мне в самом деле требовалось выпить.
А вдруг Анна дома?
Я потащилась к ее спальне, тихонько приоткрыла дверь, и в нос мне ударили пары. В смысле алкогольные пары.
Бинго!
«Слава богу», — подумала я, решив, что явилась в правильное место.
Анна свернулась калачиком в постели, разбросав длинные темные волосы по подушке. Рядом с головой лежало нечто, напоминающее коробку из-под биг-мака.
— Анна, — прошептала я и немного потрясла ее.
Никакого впечатления.
— Анна! — снова зашептала я, но уже значительно громче и тряханула ее посильнее. Потом повернула настольную лампу и направила свет ей в лицо, по типу гестапо. — Просыпайся же!
Анна открыла глаза и уставилась на меня.
— Клэр? — недоверчиво спросила она.
Похоже, она и в самом деле перепугалась. Ей, наверное, показалось, что у нее галлюцинации. Бедная девочка! Ведь, насколько она знала, я находилась за четыреста миль, в другом городе, в другой жизни. И вдруг я появляюсь в ее комнате среди ночи. Да еще собираюсь клянчить.
— Анна, прости, что побеспокоила, но у тебя нет чего-нибудь выпить? — спросила я.
Она продолжала не мигая таращиться на меня.
— Почему ты здесь? — спросила она слабым, испуганным голосом.
— Потому что я ищу чего-нибудь выпить, черт побери, — рассердилась я.
— У тебя ко мне послание? — поинтересовалась она, все еще глядя на меня расширенными глазами.
«О господи!» — в раздражении подумала я.
Анна обожала все связанное с оккультизмом. К примеру, она мечтала быть одержимой дьяволом. Или жить в доме с привидениями. Или обладать даром предсказывать несчастья. Она явно надеялась, что я — некое паранормальное явление. Или была пьянее, чем обычно.
Мне так хотелось сказать ей какую-нибудь гадость!
— Да, Анна, — промолвила я, решив пошутить, но чувствуя себя довольно глупо. — Они меня послали. Послали за выпивкой.
— В рюкзаке, — слабо прошептала она.
Ее рюкзак валялся на полу рядом с одной туфлей (что случилось с другой?), пальто, коробкой с чипсами и банкой пива. Я с трудом открыла рюкзак, так как к шнуру были привязаны два воздушных шарика. Анна определенно была на какой-то вечеринке.
Обнаружив в рюкзаке бутылку белого вина, я чуть не разрыдалась от облегчения.
— Спасибо, Анна, — сказала я, — я расплачусь с тобой завтра.
Она все еще сидела на кровати, обалдевшая и испуганная, и только гупо кивнула.
Я проверила Кейт. Она мирно спала.
Вообще-то я боялась, что найду ее сидящей в корзинке, скрестив руки на груди, в ожидании папочки, которого я ей пообещала. Но она спала, смотрела свои детские сны про розовые облака и теплые кроватки, про милых людей, от которых приятно пахнет, про места, где много еды, можно долго спать и где все тебя любят.
И где не надо стоять в очереди в уборную.
Я отнесла бутылку вина на кухню и осторожно открыла. Я знала, что, выпив, почувствую себя лучше. Но только я успела налить себе стакан, как появилась Анна. Она терла глаза и пребывала в явном замешательстве.
— Ох, Клэр, это в самом деле ты! Значит, мне ничего не привиделось, — сказала она с заметным облегчением, но в то же время несколько разочарованно. — А я решила, что у меня глюки. Потом подумала, что ты — видение. Но если бы ты была видением, то наверняка появилась бы в чем-то более симпатичном, чем эта ужасная мамина ночная рубашка.
— Да, это в самом деле я, — улыбнулась я. — Извини, если напугала. Но мне до смерти хотелось выпить.
Я подошла к ней и обняла — все-таки приятно было ее видеть.
Анна сильно походила на Хелен — маленькое белое личико, узкие кошачьи глаза, забавный маленький носик. Но сходство на этом кончалось. Во-первых, я не испытывала по двадцать раз в день желания убить Анну. Она была гораздо тише, милее и всегда добра со всеми. К сожалению, она была несколько туманной и не от мира сего. Она как бы обитала в другом мире, среди фей.
Ну, пожалуй, мне не стоит наводить тень на плетень. Дело в том, что Анна была чем-то вроде… ну, хиппи, что ли.
У нее никогда не было постоянной работы, и она вечно болталась на фестивалях рока. Каждый раз, когда я приезжала из Лондона и спрашивала о ней, мама говорила что-то вроде: «Анна уехала в Гластонбери» или «Анна в Лиздунварне».
А случалось — и это были очень плохие дни, — когда мама говорила:
— Откуда, черт возьми, я знаю, где Анна? Ведь я всего лишь ее мать, будь оно все проклято!
Иногда она устраивалась на работу. По большей части в заведения, торгующие на вынос. Но нигде не задерживалась. По странному совпадению, эти рестораны гоже быстро закрывались.
Еще, как я уже говорила, Анна торговала наркотиками. Иногда. И крайне деликатно. Она не болталась у школьных ворот, пытаясь всучить первосортный героин восьмилеткам.