Кемпбелл Роберт. Волшебник Хуливуда

   – А вам известно, что Гоч умер?
   – А в газетах про это написали?
   – Да нет, не думаю.
   – А по телевизору передали?
   – Не думаю, чтобы кто-нибудь обратил внимание на его смерть.
   – Тогда откуда мне знать?
   – Я думал, Джордж мог упомянуть об этом в разговоре с вами.
   – Мы с Джорджем не больно-то часто разговариваем. – В и без того громком голосе послышались напряженные нотки. – Но вот что я вам скажу: этот Гоч здесь уже давненько не появлялся. Должно быть, они поссорились. Проституты ведут себя точно так же, как проститутки. Вечно ссорятся друг с дружкой.
   – А вам не известно, не заезжал ли он хоть когда-нибудь в хоспис проведать Кении?
   – Мне бы он, в любом случае, не сказал.
   – Что ж, по-моему, у меня на данный момент не осталось вопросов к вам.
   – Вы ведь не клиент, не так ли, – послышалось из-за двери, и это не было вопросом.
   – Нет. Я пытаюсь кое-что выяснить, а этот Кении Гоч и ваш Джордж – одна из моих зацепок.
   – Но вы ведь не из полиции?
   – Я частный сыщик.
   – Ну, и ладно.
   – Благодарю вас, – сказал Свистун.
   – Эй!
   Этот возглас заставил уже отправившегося было восвояси Свистуна обернуться. Послышался шорох десятки, которую по полу пропихнули в коридор из-под двери.
   – Если вы сходите за бутылкой на эту десятку, мы с вами сможем еще потолковать. И, может быть, я расскажу вам кое-что, о чем вы не догадались спросить, потому что и не подумали, будто мне это известно.
   Свистун подобрал с полу десятку.
   – Что вы любите? – спросил он.
   – А вы?
   – Я уже давно завязал.
   – Тогда водку. Она отлично идет практически под все, что угодно.
   – А где мне…
   – От ворот направо, до угла и потом снова направо. Там есть магазинчик. А на обратном пути просто войдите в квартиру. Я оставлю дверь открытой.
   Свистун прогулялся за бутылкой и через двадцать минут вновь оказался у двери. Та оказалась открыта, как и пообещал управляющий.
   В квартире стоял сладковатый и вместе с тем пряный запах.
   Управляющий – или, как он теперь понял, управляющая – находилась во второй комнате. Она пела. Она пела ту же самую песню, которая приснилась ему нынче ночью.
   – "И чудеса, и чудеса его любви", – пела она. Услышав его шаги по паркету, она сразу же прервала пение.
   – Сюда, – окликнула она. – Направо. Короткий коридор раздваивался. Одна дверь вела на кухню, а другая – в гостиную.
   На окнах были занавесочки, на голом сосновом столе стояла большая банка из-под майонеза, а в ней – цветы. Прямо рядом с цветами в пятне солнечного света пригрелась белая кошка. Она поглядела на вошедшего с чисто кошачьим презрением, глаза у нее были зелеными, как бутылочное стекло, затем дважды моргнула, закрыла глаза и погрузилась в дремоту.
   Так дело обстояло на кухне. В гостиной же на окнах были тяжелые зеленые шторы. Такие держат, если комната выходит на восток, чтобы не выцвели ковры. Свистуну показалось, будто он попал в подводное царство, сам воздух был здесь плотный, как вода.
   Шесть или семь кошек лежали или сидели на стульях и на книжных полках. Та, что покоилась на коленях у женщины, сидящей в дальнем конце комнаты, была черной и посмотрела она на Свистуна настороженно.
   Женщина в темно-зеленом с атласной оторочкой халате казалась каменным изваянием. Руки ее, насколько можно было судить в таком освещении, были красивы – и оставались красивыми до сих пор. Из-под халата выпячивалась и отчасти торчала наружу огромная грудь. Голова и лицо были обмотаны шарфом, лишь глаза оставались открытыми.
   – У меня есть немного виски, немного апельсинового сока и тоник, на случай, если вы передумаете, – сказала она.
   – Что мне для вас сделать? – спросил Свистун.
   – Смешайте с тоником.
   На полке бара, рядом с миксером, стояло дубовое ведерко с ледяными кубиками.
   Свистун приготовил ей водку, а себе – тоника со льдом.
   – А как называется та рождественская песенка, которую вы только что напевали?
   – Ее пели в церквах во время зимнего солнцестояния задолго до того, как она стала рождественской песенкой.
   Поскольку он не попросил никакого объяснения (хотя и любопытно ему было, где эту песенку подцепила Мэри Бакет), женщина рассмеялась.
   Он подал ей напиток и на мгновение их пальцы соприкоснулись. Невольно он скосил глаза: груди у нее были круглыми и крепкими. Это были груди молодой женщины – или женщины, находящейся в превосходной форме.
   – Сиськами я всегда славилась, – сказала она, словно перехватив его взгляд.
   Он отошел, присел в кресло, сказал:
   – Оно и видно.
   – Кормилицы. Так я их называла. Мои кормилицы. Мужчины вовсе не любят огромные титьки – это пропаганда. Они любят такие, чтобы они, когда за них ухватишься, пружинили.
   Свистун почувствовал, что краснеет. И сам удивился этому.
   – Я вас удивила или, напротив, завела? Или, может, вам просто жарко?
   Его реакция явно доставила ей удовольствие. Свистун, прикоснувшись к щеке, рассмеялся.
   – Вот уж не ожидал. Со мной обычно этого не бывает.
   – Я застигла вас врасплох. Вы зашли, ожидая встретить здесь старуху, я ведь так редко разговариваю, что практически разучилась говорить. Жирную огромную старуху с седыми нечесаными волосами. – Она высвободила из-под шарфа, которым была замотана ее голова, пышные черные волосы и распустила их по плечам. Одна прядка упала на полуобнаженную грудь. -… А тут вдруг женщина с закрытым лицом и с парой буферов, которым любая позавидует. И, к тому же, за словом на этот счет в карман не лезущая. Потому что мне нравится быть честной. Я заметила, куда вы смотрите, вот я об этом и сказала.
   – Если честно, так, по-моему, вам самой захотелось, чтобы я посмотрел. Начистоту так начистоту.
   – Похоже на то. Давно уже на меня мужики не пялились. И не хочется забывать, что такое когда-то имело место.
   Она просунула бокал под шаль и отпила из него. Походило это на цирковой фокус.
 
   – В вас что-то есть, – сказал Свистун.
   – Ага, значит, вы это поняли? Значит, вы понимаете, что иную женщину заставляют заниматься проституцией вовсе не страсть к наркотикам, ранний пересып с родным папашкой и свирепые сутенеры?
   – Нет, что-то еще.
   – Вот именно. Что-то еще. Каждая женщина, у которой есть пара буферов и кое-что между ног, может завести мужика так, что он заскулит как щенок.
   – В этом есть сила, но и опасность тоже, – заметил Свистун.
   – Ага, и это вы знаете. Потому что играешь с огнем. Будишь зверя. Даешь незнакомцам. Все это крайне опасно.
   – Вы встретили кого-нибудь, с кем не смогли управиться? Сутенера, который вас за что-нибудь наказал?
   – Один мудак ткнул в меня пальцем. Я так ничего и не поняла.
   – Я тоже, – сказал Свистун.
   – А на палец у него было насажено лезвие. Она потянула шарф, скрывающий лицо, за край – и тот соскользнул тяжелой темной волной. Один мудак сотворил с ее лицом нечто страшное.
   – Меня зовут Арделла, – сказала она.
   Он посмотрел на нее со всей возможной невозмутимостью, уповая на то, что у него на лице не проступят ужас, жалость и отвращение, им испытываемые. Что она не сможет прочитать его мысли. Красивое и завлекательное тело увенчивалось воистину чудовищным лицом.
   – Меня зовут Свистун.
   – Я ведьма, – сказала Арделла. – Могу произнести заклятие. Или приготовить отвар и вылечить вас от простуды. Ведь у вас простуда.
   Чтобы догадаться о его простуде, вовсе не обязательно было быть ведьмой. Голос у него был сейчас отвратительный, да и вид, наверное, тоже.
   – Приеду домой и выпью витамин «С», – сказал он. – Но все равно спасибо.
   Она сделала глубокий глоток, а затем вновь закрыло лицо.
   – Мою бабушку, а фамилия у нее была Тижо, в семье называли ведьмой, – сказал Свистун. – Она вдруг застывала на месте и объявляла что-нибудь вроде того, что сейчас появится кузена Шарлотта. И кузена Шарлотта, которую никто не видел полгода, тут же стучалась в дверь. Однажды она сказала: "Билли погиб". А Билли был ее братом и воевал в Корее. Через два дня прибыли военные и сообщили, что капрал Уильям Тижо пал смертью храбрых.
   – Предвидение. Второе зрение, – заметила Ар-делла. – Это у вас наследственное?
   – Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.
   – А у вас не было предчувствий, которые сбывались?
   – Если уж речь зашла об этом…
   Свистун замолчал. На него нахлынули воспоминания и теперь он уже сам удивлялся тому, что забыл о странных явлениях, имевших место лет тридцать назад, когда он был еще мальчиком.
   – Что-то вспомнили?
   – По-моему, да.
   – И что же?
   – Когда мне было лет пять или шесть, мне снились страшные сны накануне того, как кто-нибудь из родственников умирал.
   – В каком смысле страшные?
   – Накануне того, как умер мой дедушка Тижо, мне приснилось, что я проснулся у себя в комнате и услышал, как разговаривают. Я вылез из постели и пошел по коридору на кухню, где горел свет. Коридор во сне оказался более длинным, чем наяву. Очутившись в дверном проеме, я увидел своего брата на коленях у дедушки. То есть, самих коленей я как раз не увидел, потому что они оставались под столом. Я прошел в кухню и осмотрелся. Мои отец с матерью сидели там и, как всегда по вечерам, пили кофе. Они улыбнулись мне, а мать сказала брату, чтобы он слез у дедушки с коленей и дал посидеть мне. А сама приобняла дедушку. Брат освободил мне место, но тут я обнаружил, что на ногах и на коленях у дедушки нет тела. Это были голые кости. И тут, прямо во сне, я вспомнил, что мой брат мертв. Он умер, когда был совсем маленьким, еще до того, как я родился на свет, а сейчас – во сне – дело происходило восемь лет спустя, так что брату – если бы он не умер – было бы десять. Через пару дней после этого дедушка умер от рака в больнице где-то в Коннектикуте.
   – А вы тогда знали, что он лежит в больнице? – Не помню. Наверное, знал.
   – Наверняка знали. Вам сказали, что ваш дедушка в больнице, это вас встревожило, и тревога проявилась во сне.
   – Вполне разумное объяснение. Подавшись вперед, она прикоснулась к его руке.
   – Только и всего. Но, конечно, это могло оказаться и вторым зрением. Оно есть у многих, но у большинства оно приглушено или задавлено, потому что люди смеются над такими вещами, объявляя их предрассудками и суевериями.
   – Но когда вы сказали мне о том, что вы ведьма, я подумал…
   – … что я добрая ведьма?
   – Когда-то я был знаком с девушкой, которая утверждала, будто умеет заклинать духов.
   – Очень может быть, – сказала Арделла. – Очень может быть. Но вы правы. Я добрая ведьма. Я практикую только белую магию. Я жрица Викки.
   – Вы собирались рассказать мне кое-что про Джорджа, – напомнил Свистун.
   – Кении Гоч пытался завербовать его.
   – Завербовать куда?
   – В служители Сатаны.
   – Вроде той церкви сатанистов, что в Сан-Франциско?
   Арделла рассмеялась. Смех у нее был сочный и соблазнительный.
   – Это все детские игры. Сатанисты в Хуливу-де занимаются кое-чем посерьезней.
   – И намного серьезней?
   – Они серьезны по-настоящему. Они верят в то, что говорят. Многие из них. Они проводят жертвоприношения. Они убивают детей.
   – А откуда вы об этом знаете?
   – У меня были гонцы.
   – И ваши гонцы сами видели что-нибудь в этом роде? И у них есть хоть какие-нибудь доказательства? Фотографии? Документы? Хоть что-нибудь?
   – Если бы тайные общества вели снимки или документацию, недолго было бы им суждено оставаться тайными, – заметила Арделла. – А от чего умер Кении Гоч?
   – У него был СПИД.
   – Вот как?
   Арделла задала этот полувопрос несколько таинственно, словно у нее имелись какие-то другие сведения.
   В игрушки играет, подумал Свистун. На одно намекнет, о другом как бы невзначай спросит, посмотрит на ладонь. Скажет что-нибудь настолько туманное, что ошибочным оно оказаться не сможет. Но в людях она и впрямь разбирается. Сообразила же она буквально с первого слова, что он не просто разыскивает потерявшегося друга.
   – Он умирал от СПИДа, так оно и есть, – сказал Свистун. – Однако кто-то перерезал ему горло.
   Она охнула, при этом шарф, скрывающий ее лицо, заколыхался, как парус под ветром.
   – Я устала, – сказала она. – Я отвыкла говорить с людьми. Вы ведь на меня не обидитесь?
   Свистун тут же распрощался с Арделлой, оставив ее наедине с бутылкой.
   Конечно, думать так было жестоко, однако не думать он не мог: если она и впрямь ведьма и владеет тайнами белой магии, то почему не прибегнет ни к какому волшебству, чтобы залечить свое обезображенное лицо.

Глава двадцать шестая

   Канаан разбирался в людях. Не так уж трудно оказалось затащить в участок Уильяма «Пуча» Ман-деля. У парня был испуганный вид, растерянный взгляд, безвольный рот, узкие плечи и тонкая, как у девочки, шея. Судя по внешности, любовники должны были поколачивать его постоянно, причем этот крест он должен был нести долгие годы и сам уже, несомненно, начал догадываться об этом.
   Он зашел туда, где постоянно ошивался этот парень, заметил его и подождал, пока к нему не обратится молодая темнокожая женщина:
   – Не могу ли быть вам чем-нибудь полезна?
   – Мне бы хотелось поговорить вон с тем парнем.
   – С Уильямом?
   – Да, верно, с Уильямом.
   Она с сомнением посмотрела на него. Чуткая, как все, кто прошел жизненную школу на улицах, она узнавала полицейских с первого взгляда. И все же подошла к парню и сказала, что его спрашивают.
   Мандель посмотрел на Канаана, как испуганный олененок, и едва не свалился с ног, споткнувшись о стул по дороге к нему.
   – Чем могу быть полезен?
   От волнения он уже сбился с дыхания.
   – Пуч? – с улыбкой спросил Канаан.
   – Что?
   – Тебя ведь зовут Пучем?
   – Меня зовут Уильямом. Уильям Мандель.
   – Да, здесь. В офисе Анонимных Алкоголиков. Это мне понятно. На работе тебя никто Пучем не называет. Это неуважительно. Но на улице-то тебя зовут Пучем, верно?
   – Кто это называет меня Пучем? И где это – на улице?
   – Твои друзья. Твои друзья на панели.
   – Я не знаю, что еще за панель.
   – Твой друг, Кении Гоч, называл тебя Пучем, когда вы с ним крутились на панели. Ну, и так далее. Ты понимаешь, о чем я? Не на работе. И не дома. Ты ведь жил с Кении Гочем?
   Мандель быстро огляделся по сторонам, не слышит ли кто-нибудь слов Канаана, хотя тот и говорил тихо – тихо и крайне доверительно.
   – Не понимаю, о чем вы говорите.
   Канаан положил открытку на край письменного стола.
   – На конверте твой обратный адрес. Ты сообщаешь своему дружку, что ты любишь его, хотя тебе страшно.
   – Вот уж не думал, что написал обратный адрес.
   Мандель окаменел, сам не понимая, как мог совершить подобную глупость.
   – Привычка – вторая натура, – прокомментировал Канаан. – Я обратился по этому адресу, и твоя хозяйка сказала, что ты тут работаешь. На глаза Манделю навернулись слезы.
   – Эй, послушай, я не хочу оскорблять твои чувства. И вообще не собираюсь обижать тебя. Твой друг умер. Тебе известно об этом?
   Мандель кивнул.
   – А кто тебе сказал?
   – Кто-то сказал.
   – У этого человека есть имя?
   Мандель опять страшно перепугался. Как будто есть что-то предосудительное в том, чтобы поговорить по телефону с незнакомым человеком.
   – Значит, он тебе не представился. А что ему было нужно?
   – Не знаю. Он сказал, что Кении умер, и я сразу же повесил трубку. Не хотел больше ничего знать.
   – Значит, ты ему ничего не сказал про себя и про Кении?
   – Только то, что мы не виделись около года. -. А почему не виделись? Потому что он заболел СПИДом?
   – Нет! То есть это, конечно, страшно, но…
   – Но страшно тебе было, как ты выразился в открытке, вовсе не из-за этого?
   – Я даже не знаю, кто вы.
   Мандель внезапно насторожился, может быть, даже озлился.
   – Могу показать тебе свою бляху. Хочешь, чтобы я у всех на глазах так и сделал?
   – Нет.
   – А мне всего-то и нужно задать тебе пару вопросов.
   – Хорошо.
   – Почему вы с ним раздружились? Почему ты послал ему открытку, в которой написал, что тебе страшно?
   – Он связался с очень странной публикой.
   – Связался еще в то время, когда вы с ним общались?
   – Еще раньше. Мне кажется, гораздо раньше. Но я ничего не знал, пока однажды вечером он не пригласил меня отправиться туда вместе с ним.
   – Куда это туда?
   – Это ресторан, частный клуб или что-то в этом роде, прямо на пляже в колонии Малибу.
   – А как называется этот клуб?
   – "Люцифер".
   – И что в этом клубе так тебя напугало?
   – Они там передавали друг другу снимки маленьких детей, занимающихся сексом друг с дружкой и со взрослыми. Там были только мужчины. И вели какие-то сумасшедшие разговоры.
   – Насчет чего?
   – О дьяволе, и о человеческих жертвоприношениях, и о черной мессе. Все в таком роде. Сначала мне казалось, что все это – в шутку, эдакий, знаете ли, обряд посвящения. Что они меня просто испытывают. Знаете, как, бывает, в закрытых компаниях дурачат и морочат новичков.
   – Но они не шутили?
   – Мне показалось, что нет.
   – И они хотели, чтобы ты вступил в клуб?
   – Такое впечатление у меня возникло.
   – А Кении Гоч уже состоял в действительных членах?
   Мандель замешкался. Ему явно не хотелось обвинять покойного друга и, возможно, любовника в измене. Но в конце концов он сказал:
   – Так оно выглядело.
   – А после этого с кем-нибудь из тогдашних знакомых ты встречался?
   – Туда я больше не вернулся. Мы с Кении разругались на эту тему, когда возвращались в город. Я сказал, что мне не нравится, если меня завлекают в подобную ситуацию.
   – Ну, а в тот первый и единственный раз тебя там с кем-нибудь знакомили?
   – Там был мужчина с гладкими черными волосами, заплетенными в косичку. Он сказал мне, что его зовут Рааб.
   – Помнишь кого-нибудь еще?
   – Рыжий тощий мужик, похож на Шалтая-Болтая, имени я не запомнил. Жирный мужик по имени Лестер.
   – Просто Лестер?
   – Так он представился. Никто не назвал мне своего полного имени. Только так. Часто я даже не понимал, имя это или фамилия. Кроме одного старика. Самого настоящего старика. Кто-то назвал его мистером Кейпом, а сам он уже представился мне как Уолтер.
   Канаан дернулся, как будто его укололи в грудь.
   – С вами все в порядке? – спросил Мандель.
   – Со мной все в порядке, Уильям. С одного раза у «Люцифера» ты запомнил довольно много.
   – Все это произвело на меня впечатление. -Мандель нервно улыбнулся. – И, кроме того, у меня отличная память на имена. Отец всегда говорил, что мне это пригодится, независимо от того, чем я буду заниматься в дальнейшем.
   – Твой отец прав. Мне вот, например, это помогает.
   Они улыбнулись друг другу.
   – Спасибо тебе за то, что рассказал все, что вспомнил.
   Мандель, услышав такие слова, залился румянцем.
   Канаан собрался было уйти, но затем вернулся.
   – И вот что, Уильям. Не стесняйся того, что написал Кении Гочу, что ты его любишь. Не так-то много в этом мире любви, чтобы про нее еще и молчать.

Глава двадцать седьмая

   Маленькая церковь Святого Иуды в Ван Нуйсе, католическая миссия в испанском стиле, стояла посреди пустоши на обочине дороге в одноименный аэропорт.
   Имелось здесь и другое здание: большой деревянный амбар ярдах в пятидесяти дальше по дороге, а дальше, до самого аэропорта, – только столбы линии электропередачи, вышагивающие длинными ногами в пустоту.
   В другом направлении шли приземистые дома и хижины, брошенные легковушки и грузовики, и все та же пустошь.
   Свистун подъехал к церкви, запарковался на участке черного асфальта, больше всего похожем на чугунную сковороду.
   Ясное небо, без намека на смог, было сущим благословением для тысяч обнаженных тел, купающихся в лучах солнца на пляжах по всему побережью; такие дни – блаженные для большинства жителей Лос-Анджелеса и непривычные для обитателей голливудской панели – оборачивались сущим проклятием здесь, в долине Сан-Фернандо. И если хоть какая-нибудь церковь во всем огромном городе, являющемся одновременно и округом, нуждалась в системе кондиционирования воздуха, то это наверняка была церковь Святого Иуды.
   Читальный зал и официальные кабинеты располагались в задней части здания, которое, чтобы попасть туда, надо было обойти снаружи. Когда-то давным-давно кому-то пришло в голову разбить здесь сад с цветочными грядками, но все это с тех пор пришло в полное запустение. Кроме камней, на здешнем песке смогли подняться разве что кактусы. Проходя мимо выкопанной здесь канавы, Свистун увидел, что в ней нет воды, да, строго говоря, она и не была никогда действующей оросительной канавой, а всего лишь артефактом, навевающим утешительные или, может быть, ностальгические чувства. Понятно, у мексиканцев, на законных основаниях или нелегально обживших этот жалкий уголок гигантского мегаполиса. Свистун подумал: интересно, почему это здесь ничего не вышло даже у мексиканцев, славящихся своим умением творить чудеса из кирпича и глины.
   Пока он, застыв в неподвижности, размышлял над этим, дверь задней части дома открылась – и его взору предстала нервозная женщина в черном платье с белым кружевным воротничком. Сама она посмотрела на него, прищурившись на солнце. Она была англосаксонского происхождения и бледна, как привидение. Сразу чувствовалось, даже издалека, как тяжело ей, бедняжке, приходится под палящими лучами солнца. Высокая и сухопарая, она казалась уроженкой Миннесоты или Мэна. Поневоле приходилось задумываться над тем, каким ветром ее занесло в Южную Калифорнию.
   – В чем дело? В чем дело? – плачущим голосом повторяла она, словно до сих пор ни разу не сталкивалась с тем, что люди попадали в неказистый сад, просто-напросто переступив через низкую и сломанную ограду.
   – Меня зовут Уистлер! Мне назначено!
   Ему хотелось, представившись и внушив ей мысль о собственной безобидности, успокоить ее как можно скорее.
   – Ах да. Но вам вроде бы еще рано?
   – Не исключено.
   – Наверняка вы прибыли раньше, чем вам назначено. Я сейчас сверюсь по журналу.
   – А разве это мы не с вами договаривались?
   – Да, конечно, но я записала это на клочке бумаги и положила его святому отцу на стол. Я не уверена, что он внес эту встречу в свой распорядок. Но мы сейчас узнаем.
   – Не стоит беспокоиться. Я подожду, пока он освободится.
   – Но здесь же так жарко!
   Из затененного дверного проема она посмотрела на залитую солнцем площадку, на которой стоял Свистун.
   – Да мне все равно.
   – Я предложила бы вам зайти, но…
   Она оборвала фразу, так и не сообщив ему, что именно приводит ее в смущение, однако создав общую атмосферу опаски: как же так, пускать незнакомца, когда святого отца нет дома.
   – Что ж, может быть, вы хотя бы намекнете мне, сколько приблизительно придется прождать.
   – Не знаю… Отец Мичем на курином рынке.
   – Где-где?
   – Да вон там.
   Она махнула рукой в сторону амбара.
   – А войти туда можно?
   – Ну конечно же.
   – Тогда я просто пойду и представлюсь ему. Он будет в сутане?
   Она улыбнулась.
   – Вы его ни с кем не спутаете.
   Свистун пересек сад, еще раз перемахнул через низкую ограду и пошел по пустырю. То здесь, то там ему попадались на глаза брошенные легковушки и грузовички. Чем ближе он подходил к сараю, тем громче слышалось кудахтанье кур и возбужденные голоса.
   Обойдя амбар кругом, он оказался у двери. Та была полуоткрыта и под нее подсунут кирпич. Внутри было темно, лишь сновали туда и сюда какие-то тени. Шагнув через порог, Свистун оказался в море пропитанных потом белых рубашек, соломенных шляп, сапог с серебряным рантом, смуглых лиц ацтеков и майя, двух-трех азиатов и так далее. В здешней тьме почти фосфоресцировали белки чьих-то глаз и чрезвычайно белые зубы. Говорили здесь громко – и исключительно по-испански. Куры находились в клетках, выставленных тремя рядами и поставленных друг на друга по десять-двенадцать штук; пахло здесь высохшим куриным пометом, он же и кружился в воздухе.
   У Свистуна возникло впечатление, что, стоит поскользнуться и упасть кому-нибудь из находящихся здесь, как следом за ним повалятся и все остальные, – и их затопчут, вырвавшись на волю, обезумевшие пернатые.
   Здесь же была сконструирована примитивная арена, четыре фута на два, вокруг которой сгрудились человек пятьдесят-шестьдесят. Зрители в первом ряду стояли на коленях, уперевшись подбородком в скрещенные на груди руки. Петушиный бой был в разгаре. И здешние темнолицые люди, делая ставки, точно так же швыряли деньги на ветер в пропащей долине Сан-Фернандо, как и в благословенном Хуливуде, куда отсюда можно было доплюнуть.
   Свистун пристроился в заднем ряду. Будучи куда выше всех столпившихся здесь мужчин, он поверх их голов принялся разыскивать взглядом отца Ми-чема. Никого в сутане он не обнаружил. Однако увидел белокурого англосакса, почти альбиноса, сидящего на раскладном стуле у маленьких воротец, через которые выпускали на арену боевых петухов. Мужчина наблюдал за петушиными боями с досадой, замешанной на смирении. Нет, он был, скорее, не англосаксом, а ирландцем. Лет ему было шестьдесят пять, а может быть, и все семьдесят; на нем были джинсы и футболка с эмблемой университета Лойолы.
   Священник отвел взгляд от яростной схватки, его глаза забегали по темному помещению в поисках более утешительного зрелища. Увидев Свистуна, он кивнул и поднял палец, дав тем самым понять, что распознал в незнакомце человека, которому назначил встречу. После чего вновь уставился на арену.