Кемпбелл Роберт. Волшебник Хуливуда

   И вдруг он вспомнил карикатуру, которую видел когда-то в иллюстрированном журнале. Двое узников, прикованные к стене так, что их ноги болтаются в воздухе. В камере ни окна, ни обстановки, вообще ничего. Один из узников говорит другому: "У меня есть план". Вспомнив об этом, Канаан расхохотался. Он посмеялся всласть, хотя и контролируя себя, чтобы не сорваться в истерику.

Глава сороковая

   Когда проживешь в маленьком городке пять-шесть лет, то познакомишься с половиной жителей, а со второй половиной начнешь, как минимум, раскланиваться. А в большом городе – в Чикаго, в Нью-Йорке, в Детройте, даже в Лос-Анджелесе – и в своем-то квартале знаешь лишь десять процентов соседей, еще десяти процентам неуверенно киваешь, а на остальные восемьдесят только косишься.
   А когда проведешь на улице типа Голливудского бульвара (где народу примерно столько же, сколько в небольшом городке или в квартале большого города) часов шестнадцать-восемнадцать, тебе начинает казаться, будто ты знаешь здесь уже всех, по меньшей мере, зрительно. Но Голливудский бульвар и в особенности «блядоходная» его часть – это место, подверженное постоянным переменам. Цвет, пол, национальность и сочетания всего вышеперечисленного – все это перетекает из одного в другое буквально каждый час.
   Канаан знал здесь практически всех малолетних проституток и педиков, выставляющих напоказ свой товар, знал каждого воришку, налетчика, костолома и сутенера. Канаан представлял собой соответствующим образом запрограммированный ходячий компьютер.
   Свистун знал здесь многих – но, конечно, не стольких. По сравнению с Канааном, он, можно сказать, никого не знал.
   Когда он в конце концов вышел на Джорджа Гроха – жоржика-моржика или Игрока, как его тут называли, – то не смог бы поручиться, что этот парень когда-нибудь попадался ему на глаза. Может, и потому, что таких восемнадцати-девятнадцати-летних оболтусов было здесь слишком много, – эдаких пухлогубых блондинчиков, готовых на все и порой становящихся жертвами того, на что они как раз не готовы.
   – Игрок, – окликнул Свистун, подкравшись к нему сбоку и отрезав его тем самым от остальных торговцев собственным телом, толпящихся на углу этой изумительной – особенно для хуливудского климата – ночью.
   Свистун подумал, что Грох похож на одну из звезд немого кино. Как там ее звали? Ах да, Вероника Лейк.
   Это имя гремело еще до рождения Джорджа Гроха. Да, если уж на то пошло, и до моего собственного рождения, подумал Свистун.
   Игрок напряженно улыбнулся потенциальному клиенту, чуя в нем однако же и кое-что иное. Чуя в нем полицейского.
   – Жоржик-моржик? – спросил Свистун по-другому.
   Игрок нахмурился.
   – Предпочитаю, чтобы меня называли Игроком.
   – Да ради Бога, как хочешь.
   – Это не я хочу, – проверяя пальцем ноги температуру воды, возразил Игрок. – Это ты чего-то хочешь.
   – Хочу, чтобы ты рассказал мне, как это получается, что Кенни Гоча ты знал, а Гарриэт Ларю не знал. Ведь речь идет об одном и том же человеке.
   Игрок переступил с ноги на ногу, готовясь припустить наутек.
   Свистун наступил ему на ногу – не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы на корню пресечь мысль о бегстве.
   – Смотри у меня, – сказал он. – Смыться надумал. А интересно, почему? Ты мне все расскажешь. Много мне, правда, не надо. Только ответ на несколько вопросов.
   – С ноги-то сойди, – сказал Игрок.
   – А ты не убежишь?
   Игрок покачал головой; длинные белокурые волосы рассыпались по плечам.
   Свистун убрал ногу, и Игрок тут же сорвался с места, но был в то же мгновение остановлен грубым рывком.
   – Ну вот, как тебе после этого доверять? Свистун схватил его за запястье и сжал с такой силой, что у Игрока пропала малейшая охота к дальнейшему сопротивлению.
   – Пойдешь со мной, – сказал Свистун. – Я угощу тебя кофе.
   Они перешли через дорогу и зашли к «Милорду», где Боско восседал за книгой. На этот раз он читал "Забавное Евангелие". Любимый столик Свистуна в нише у окна оказался занят, и он присел за другой, в глубине зала. Толчком бедра заставил сесть за столик и Игрока. Сам сел так, чтобы отрезать ему дорогу к отступлению.
   – Ты кто, на хер, такой? – спросил Игрок. – Я сейчас орать начну! Закричу, что ты насильник. Что ты лезешь ко мне под столом. Смотри, потом не расхлебаешь.
   – Интересно ты выражаешься, – заметил Свистун. – Часом, не слыхивал про Бенни Ракера?
   – Про кого?
   – Про Бенни Ракера. Он тут два-три года назад разъезжал по бульвару в тачке с откидным верхом.
   – Не знаю никакого Бенни Ракера. Да два года назад меня тут еще не было.
   – Ну, и нормально. Нас не интересует Бенни Ракер. Нас интересуют обстоятельства его гибели. Хочешь знать, как он погиб?
   – Как?
   Парень спросил его неохотно, хотя послушать ему было наверняка любопытно.
   – Он убил себя мизинцем.
   – Что?
   – Трудно поверить, правда? Ездил по бульвару, ковыряя в носу мизинцем, а тут откуда ни возьмись здоровенный «мерседес». И врезался в машину Бенни с такой силой, что тот пробил себе нос мизинцем и угодил в мозг. Мгновенная смерть.
   – Какого хера ты мне об этом рассказываешь?
   Игрок нервно рассмеялся; от его бравады не осталось и следа, теперь ему всего-навсего было страшно.
   – Просто напоминаю тебе, что человека можно убить и мизинцем.
   Игрок смертельно побледнел.
   – Мне надо отлить.
   – Отлей себе в туфлю, – посоветовал Свистун. – Эти шутки с экспортированием туда и обратно не про меня. Только и думаешь о том, как бы смыться. Но от меня, жоржик-моржик, не смоешься. Да и от былых друзей – от Кенни Гоча и от Гарриэт Ларю – тоже не удерешь.
   Игрок, похоже, всхлипнул.
   – Почему ты сказал, будто не хочешь иметь ничего общего с Кенни Гочем? Потому что он заболел СПИДом?
   Игрок повесил голову, уставился на руки, ногти на пальцах были обкусаны чуть ли не до мяса. Он покачал головой – и вслед за ней качнулись длинные волосы.
   – Ну же, малыш, – сказал Свистун. – Посмотри на меня.
   Игрок поднял голову. Его глаза впились в лицо Свистуна.
   – Мы порвали до того, как он заболел.
   – Порвали? Хочешь сказать, что вы были любовниками?
   – Мы какое-то время жили вместе.
   – Ты у него или он у тебя?
   – Я у него.
   – И все же. Вы были только друзьями, или и друзьями, и любовниками?
   На глаза Игроку навернулись слезы.
   – Я любил Гарриэт Ларю.
   – Значит, когда вы оставались наедине друг с другом, он играл перед тобой именно такую роль?
   – Не все время. Я хочу сказать, он же в конце концов не был женщиной.
   – Но мужчин любил? Игрок пожал плечами.
   – Он был вроде меня.
   – В обе стороны на панели? Игрок явно обиделся.
   – Если хотите.
   – Я не хочу оскорбить твоих чувств, – пояснил Свистун. – Просто пытаюсь понять, как это все у вас выглядело.
   – Черный или белый, мужчина или женщина, гомо– или гетеро, – устало и уныло пробормотал Игрок. – Не так-то оно все просто.
   – Это мне понятно, – сказал Свистун. – Значит, Кенни играл роль любящей женушки?
   – Мы были парой. Я вовсе не доминировал только из-за того, что он наряжался в платья.
   Свистун улыбнулся.
   – Ага, теперь я усек. – Ему хотелось завлечь Игрока в товарищеские взаимоотношения, присущие чисто мужскому миру. – В двуполой любви или в однополой, но всегда женщина заказывает музыку, а мужчина под нее пляшет. Ну, так из-за чего же вы порвали? Он тебе изменил?
   Игрок вновь потупился и покачал головой.
   – Не совсем так, – пробормотал он.
   – Что ты хочешь сказать этим "не совсем"?
   – Он опять связался с той безумной публикой, с которой уж было порвал. Мне на какое-то время удалось оттащить его от них, но они свое взяли.
   – И сколько же времени длился его разрыв с этой публикой?
   – Пару лет.
   – Упорные они, однако! Им не хотелось терять его?
   – Они чем-то занимались, а Кенни, насколько я понимаю, мог им пригодиться. – Внезапно Игрок заупрямился. – Но почему я вам все это рассказываю? Почему я должен вам что-то рассказывать?
   – Потому что ты любил Кенни Гоча и тебе хочется помочь мне найти тех, кто это с ним сделал.
   – Кто заразил его СПИДом?
   – Кто его зарезал.
   – Что? – Глаза парня широко раскрылись, а кожа на лице натянулась, превратив его чуть ли не в кулак. Слезы навернулись на глаза, готовые вот-вот брызнуть.
   – Кто-то перерезал ему горло.
   – Но за что? И зачем? Он ведь и так умирал.
   – Кому-то не терпелось дождаться этого.
   – А почему не терпелось?
   – Чтобы заставить твоего друга замолчать. Кто-то из той публики, с которой он ради тебя расстался. А потом оставил тебя ради нее. Может быть, они испугались, что он заговорит о них. Перед смертью.
   – Обратится в полицию? Кенни бы этого ни за что не сделал.
   – Значит, он обратился бы к кому-нибудь еще. Исповедался священнику, например, или разоткровенничался бы перед другом.
   Игрок весь как-то притих. Слезы так и не брызнули, а вот носом он теперь шмыгал постоянно. Свистун взял со столика бумажную салфетку и подал ее ему. Пробормотав слова благодарности, Игрок высморкался.
   – Тебе все еще хочется отлить?
   Игрок кивнул, и Свистун поднялся с места, освобождая ему дорогу.
   – Задняя дверь, понял?
   – Да сам знаю.
   Игрок выбрался из-за столика.
   – Я подожду тебя за столиком. Заказать тебе к кофе яблочный пирог?
   – А что-нибудь еще тут есть?
   – Бывают лимонные меренги.
   – Вот это неплохо бы.
   Свистун подозвал к столику Ширли Хайтауэр и заказал лимонные меренги, кусок яблочного пирога для себя и две чашки кофе.
   – Послушай, Ширли. А ты Айзека сегодня не видела?
   – Сегодня нет. И уже пару дней не видела. Он понял, что она тоже тревожится. Он знал, что Ширли не из тех, кто обременяет других своими заботами. В этом отношении она была похожа на Канаана: свои печали оба предпочитали держать при себе.
   – Ну, в этом же нет ничего необычного, – торопливо сказал Свистун.
   – Да, ничего необычного. Я знаю, что он этого не любит, но, тем не менее, брякну ему, пожалуй, в участок.
   – Это не повредит, – сказал Свистун. Она благодарно улыбнулась ему.
   – А если сам с ним столкнешься, дай мне знать, договорились? – сказала она.
   Она отошла от столика, потом вернулась с заказом, а Игрок все не возвращался. Но вот наконец вернулся.
   – Послушай, Игрок. – Даже выбором обращения Свистун демонстрировал ему теперь уважение. – А Кенни сам предложил тебе съехать?
   – Нет, так решил я сам.
   – А почему?
   – Ну, эта публика… они приваживали Кенни… Знаете, к чему? К маленьким детям.
   Ради всего святого, подумал Свистун, ну и разграничения… Этот парень, практически подросток, начал торговать собой несколько лет назад, когда ему было тринадцать, самое большее четырнадцать, но люди, путающиеся с восьми-девятилетни-ми детишками кажутся ему страшными подлецами. Шкала ценностей, шкала Добра и Зла – и каждый находит на ней свою точку. На дюйм сюда – хорошо, на дюйм туда – плохо. Значит, Игрок презирает педофилов.
   – Так что же, Кенни вербовал для них малышей?
   – Бывало и такое. Но по большей части он был загонщиком.
   – А это еще что?
   – Они занимались скверными делами.
   – Какими именно?
   – Сатанизмом. Вроде того.
   – А ты, Игрок, во все это веришь?
   – А какое имеет значение, верю или не верю. Главное, верят ли те, кто это практикует.
   – Тонко подмечено, Игрок.
   – А я вообще не дурак.
   – И этим-то Кенни и начал заниматься дома?
   – Всей этой херней, все правильно. Я ему говорил, что все это чушь собачья, игрушки. Пытался его высмеять.
   – И не получилось?
   – Ему хотелось во все это верить. Может, он даже верил. Как разобраться, что всерьез, а что понарошку? Понимаете, о чем я? Если человек ходит в церковь, это еще не значит, что он верит в Воскресение из мертвых, а если он жжет черные свечи и режет черных петухов, это еще не значит, что он верит в дьявола. Главное заключалось в том, что Кенни все это затягивало. Может, ему не хотелось выбраться, а может, он не знал, как это сделать.
   – Ну, и какая же соломинка сломала спину верблюду? Почему конкретно ты решил съехать от него?
   – Кенни показал мне палец. Он сказал, что это настоящий палец. Такие пальцы можно купить в лавчонке, где торгуют всякими потешными шутками для розыгрышей. Только они там нормального размера.
   – А этот палец?
   – Это был палец маленького ребенка.
   – А он рассказал тебе, откуда у него этот палец? Игрок вновь покачал головой, вновь качнулись из стороны в сторону длинные белокурые волосы.
   – Вот что я хочу сказать тебе, Джордж. – Свистун употребил подлинное имя парня, чтобы вернуть и его, и себя в реальный мир. – Кто-то перерезал горло Кенни, а потом и священнику из долины Сан-Фернандо, с которым разговаривал Кенни. Кенни ему, как я тебе и сказал, исповедался. А с тобой, Джордж, он поговорил.
   – Но он же мне ничего не сказал. Он никогда не называл никаких имен.
   Игрок произнес это с такой горячностью, словно Свистун мог заступиться за него перед убийцами.
   – Рано или поздно люди, прикончившие Кенни, а потом и священника, выйдут на тебя. Они станут разыскивать тебя – и разыщут. Уезжай из города. Уезжай немедленно.
   – У меня нет денег.
   Свистун полез в карман и отдал Игроку все, что у него нашлось. Чуть меньше пятидесяти долларов.
   – На автобусный билет хватит.
   – Но домой я не поеду!
   представителем социальной службы, хитростью заманившим его в ловушку.
   – Поезжай, куда хочешь. Хоть в Сакраменто. Только сваливай из этого города!

Глава сорок первая

   Канаан следил за тем, как проходит время, – тонкая полоска света из заколоченного окна медленно ползла по стене. Это означало, что по небу движется солнце.
   За часы, прошедшие после его пробуждения на рассвете, – а проснулся он, изнывая от голода и от жажды, но преисполненный решимостью освободиться, – он разработал план спасения. Сигналом к действию должно было послужить появление тюремщика с пищей для арестанта. Однако никто так и не появился.
   Потом он придумал еще кое-что. Попросить якобы для времяпрепровождения колоду карт, содрать с карт целлофановое покрытие, забить его в щель в стене возле стояка, на котором крепится его цепь… и в стиле Гарри Гудини, используя лишь подручные средства, освободиться от оков. Но он был голым, никаких подручных предметов, кроме вина и соломы, у него не было, карт бы ему не дали…
   Он попробовал обмануть себя: мол, все это ему только снится и он сейчас проснется. Но он бодрствовал, его трясло от холода, его мучил голод.
   Он попробовал голыми руками расшатать стояк, на котором крепилась цепь, но многочасовые усилия не привели к мало-мальски ощутимым результатам.
   "У меня есть план, " – бормотал он подпись под карикатурой, начиная мало-помалу испытывать самый настоящий страх. А в подвале становилось между тем все темнее и темнее.
   Но вот послышался скрип ключа в замочной скважине. Дверь открылась. Человек в алом шелковом плаще с капюшоном, лицо которого оставалось под маской, вошел в темницу. Верхняя часть маски была твердо фиксированной, а нижняя представляла собой нечто вроде покрывала.
   Канаан спиной прижался к стене.
   – Лучше вам убить меня, потому что, если я выйду отсюда, то не успокоюсь, пока…
   – Ты что, угрожаешь мне? Это ты-то не успокоишься? Ты-то? Если бы ты давно успокоился, ты бы не очутился сейчас здесь.
   – Это ты убил мою племянницу?
   – О чем это ты? Что за убийство?
   – Ты сказал: если бы я успокоился. Но единственное, что не дает мне успокоиться, это мысль о маленькой Саре, холодной и бездыханной.
   Человек в маске расхохотался. Покрывало в нижней части маски заходило при этом ходуном.
   – Мне холодно, – признался Канаан. – Отдал бы ты мне мою одежду. Или одеяло. И у меня жажда. Принес бы ты воды.
   – Иисус Христос превратил воду в вино. Почему бы тебе не превратить это вино в воду? – Внезапно незнакомец в маске подскочил к Канаану вплотную. – Ну-ка, старый сукин сын, – заорал он, – отвечай! С чего это ты взял, что я имею какое-то отношение к маленькой Саре?
   Канаан, разведя ноги в стороны, резким рывком сдавил их на теле незнакомца, захватил его, подтащил к себе еще ближе, – туда, где могли взяться за дело руки, ограниченные в своих действиях оковами. В правой руке у него оказался длинный и острый осколок винной бутылки. Он потянулся к плащу и к маске, чтобы, хотя бы частично сорвав их, заголить своему противнику шею.
   Маска и клубок остались у него в руках, когда Килрою, охваченному внезапным ужасом, удалось вырваться из захвата. Теперь лицо его было открыто.
   – Я увидел тебя! И теперь я тебя запомню!
   – Едва ли это тебе поможет, – ответил Килрой. Он вышел из подвала, оставив Канаана изнывать от холода во мраке.

Глава сорок вторая

   При свете дня «блядоход» на Голливудском бульваре представляет собой зрелище самое заурядное. Обыкновенные прохожие делают здесь покупки и обстряпывают делишки, заходят в конторы, заполняют налоговые декларации, и тому подобное.
   А те, кто приходит сюда просто поглазеть, отирается среди проституток, сутенеров, грабителей и прочей публики того же рода, которая кажется сейчас актерами, праздно шатающимися по сцене, пока не опустится тьма и не начнется спектакль.
   Но вот зажигаются огни – и начинается представление. И происходит чудо. Проносятся машины, из каждого дверного проема призывно мелькают огоньки сигарет.
   И актеры показывают все, на что они способны. Маленькая девочка в золотом парике и в короткой, едва прикрывающей грудь жилетке, в юбочке по самую попку, – и все это может быть задрано, расстегнуто или снято по первому требованию клиента. А вот сопливый заморыш лет десяти, не больше, разжившийся кучей четвертаков и устремившийся к игральному автомату. Посшибает самолеты, поколотит танки, положит тысчонку-другую вражеских солдат – и опять на панель торговать собой.
   И только на Хэллоуин здесь никак не отличить актеров от зрителей.
   Матроны с Беверли Хиллз шествуют, разряженные, покачивая могучими, обтянутыми шелком и парчой титьками, и строят из себя Марию-Антуанетту, тогда как изнывающий от скуки Людовик Шестнадцатый – законный супруг – уныло плетется сзади.
   Ослепительные старлетки, которых ты видел враскорячку в порнофильмах по домашнему видео, Клеопатры с подбритым срамом, так чтобы из-под трусиков-веревочек ничего не торчало, якобы аборигенки в наряде из двух пальмовых листьев, – все это плотское изобилие выставляется на всеобщий показ.
   Ковбои с накладными членами в черных кожаных штанах, всевозможные звери и животные, пасущиеся и охотящиеся на каждом перекрестке.
   Рааб выслеживал Джорджа Гроха. Было это нетрудно – следуй за Свистуном, и он сам выведет тебя на добычу.
   Жоржик-моржик, он же Игрок, стоял одной ногой на тротуаре, а другой на проезжей части, словно надеясь, что ноги сами подскажут ему, куда идти. Через дорогу, на автобус – и домой, или на панель в поисках клиента. Сорок семь долларов – надолго ли их хватит после того, как он купил и принял двадцатидолларовую дозу, чтобы прочистить мозги и избавится от страха? В Пасадену? Или в Саузенд Оакс?
   А если дальше, то и деньжат следовало припасти побольше.
   – Ты не занят? – спросил Рааб у Игрока голосом, нежным и темным, как алый бархат.
   Голос показался Игроку знакомым. Вспомни он, откуда ему знаком этот голос, он немедленно ушел бы прочь. Этот голос, бывало, доносился до его слуха, когда Раабу звонил Кенни Гоч или когда Кенни звонил сам Рааб, а происходило такое не единожды. Однако, едва вспомнив об этом, Игрок тут же забыл. Он поставил на тротуар и вторую ногу, продемонстрировав тем самым собственную боеготовность.
   – Не занят и не женат, – игриво ответил он, строя из себя маленькую потаскушку.
   Рааб улыбнулся дьявольской улыбкой.
   – В зависимости от того, кто что будет делать.
   – Ну, тебе ничего не придется делать. Все буду делать я.
   – Я в жопу не даю.
   – Меня интересует не анальный секс, а оральный.
   С этим мужиком можно будет поладить, подумал Игрок. У него в машине или где-нибудь в темной аллее. Игрок спустит штаны и постоит, а ублюдок опустится на колени и отсосет.
   – Пятьдесят баксов, – сказал Игрок.
   – Ты что? Я же все беру на себя.
   – … включая удовольствие, верно?
   – … и, по-моему, двадцатка – красная цена. Игрок отвернулся, строя из себя недотрогу. Торг с клиентом всегда был для него ненавистней самого дела. Рааб приобнял его за талию и сунул две купюры – двадцатку и пятерку – в нагрудный карман джинсовой рубашки.
   – А разницу поделим, – сказал Рааб.
   – Ничего себе поделим! Я сказал пятьдесят, ты – двадцать, а ты сунул мне двадцать пять. Если делить разницу, то получается тридцать пять.
   – Я имел в виду разницу между пятьюдесятью и нулем. А впрочем, как хочешь. Я тебя не неволю.
   Было шесть вечера, а двадцать пять баксов – неплохой первый взнос на поездку куда угодно. Чем быстрее соберешь нужную сумму, тем раньше смоешься от опасности. Постоять за двадцать пять баксов в темной аллее, подставив жопу вечернему ветру, – это не самое страшное, что может случиться с человеком, подумал Игрок.
   Рааб протянул руку, собравшись отнять у него деньги. Игрок накрыл его руку своей и прижал к груди.
   – Договорились, – сказал он.
   Они прошли по бульвару, как двое незнакомцев, держась друг от друга в сторонке. На углу свернули в аллею за Круглой башней, откуда доносилась громкая музыка. Рааб дал здесь Игроку знак следовать за собой. Игрок расстегнул брючный ремень, расстегнул молнию, приспустил джинсы. Обернувшись к клиенту, он едва успел заметить маленькое волнистое лезвие, тут же лишившее его жизни.
   Рааб подсел к трупу и расстегнул на нем рубашку. Другим лезвием, на этот раз длинным, он распорол ему грудь. Вырвал сердце и упаковал его в пластиковый мешок.

Глава сорок третья

   Есть старая поговорка. Чего не знаешь, от того тебе вреда не будет.
   Диана не была уверена в справедливости этой истины, по крайней мере, в ее стопроцентной справедливости, но ей было совершенно ясно, что в сложившихся обстоятельствах, когда Кенни Гоч умер, как выяснилось, не от СПИДа (что было бы скверно и само по себе), а под ножом убийцы, Свистун рассказал ей об этом совершенно напрасно.
   Потому что сейчас ей стало известно, что Гоча зарезали вальвулотомом, а единственным ее знакомым, всегда таскавшим при себе такую штуковину, был Рааб. Он же Радецки. Однажды, на исходе долгой ночи, она из чистого любопытства спросила у него, что это за ножичек, а он, не без волнения (словно желая проверить, напугает ли ее его рассказ) сообщил, что это хирургический инструмент, которым он чистит и, бывает, чинит свои фотоаппараты. И добавил, что купил в одной лавчонке этих штук целую дюжину.
   И не спрашивая об этом, она не сомневалась в том, что на совести у Рааба множество скверных поступков, включая, конечно, человекоубийство, – как же ей было теперь закрывать глаза на тот факт, что она, скорее всего, знает, кто убил Кенни Гоча? Иногда бывает трудно отделять идеалы от повседневной практики. Так обстояло дело и с верой в Иисуса Христа, с одной стороны, и приверженностью древнему искусству колдовства, с другой; в конце концов, ей казалось, что одно вытекает из другого и второе самым естественным образом дополняет первое.
   Диана думала, что верующие католики обращаются к прорицателям и хиромантам, не относясь к этому с должной серьезностью. Может быть, они даже немного верят во все это – в роковое значение линий на собственной ладони, в гадальные карты, во влияние на их жизнь расположения созвездий, но судьбу свою вокруг этого не строят, да она и сама не собирается. Не собирается в большей мере, чем, допустим, старик Рейган и его Нэнси. Может, она иной раз и пытается подмастить себе, произнося заклятие, которому ее обучила одна новоорлеанская потаскушка, но, строго говоря, она в это не верит, а главное, от этого не зависит; а зависит она от здравого смысла и полагается исключительно на него.
   Но была во всем этом одна червоточина, лишавшая ее душевного равновесия. Будучи верующей католичкой, она, в то же самое время, участвовала в сатанистских ритуалах и строила из себя при-верженицу дьявола.
   – Для меня, – объяснила она однажды Кенни Гочу, – лежать голой на алтаре и лизать анус Ра-абу означает не большее, чем, допустим, лесбийские игры с подружкой по требованию клиента. -Разговор происходил в утренние часы, располагавшие их обоих к откровенности. – Это своего рода лицедейство. Верить во всю эту ерунду совершенно не обязательно.
   – Но, может быть, совершая определенные действия и произнося определенные слова, ты, веришь ты в это или нет, губишь собственную душу, – возразил Гоч. – Я читал однажды, что если долго симулируешь сумасшествие, то в конце концов становишься настоящим безумцем.
   – Да, я тоже об этом слышала, только не верю. Потому что я много лет разыгрываю из себя нимфоманку, так что же я ею не стала? А мне все это как было в лом, так и остается на самом деле в лом.
   Она знала, что он носится с сатанизмом довольно серьезно, и это ее тревожило. И, разговаривая с ним на эту тему и говоря, якобы, только о себе, она на самом деле пыталась его вразумить.