Кемпбелл Роберт. Волшебник Хуливуда

   – Сару похитили и убили, – с нажимом на каждое слово, как будто он высекал их на камне, ответил Свистун.
   – Я понимаю, что ты хочешь сказать, и представляю себе, какие чувства ты испытываешь. Вспомнить о том, что сотворили с малюткой еще при жизни!
   – От подобных чувств трудно избавиться, – сказал Свистун.
   – Это я понимаю. И это-то и есть самое худшее. Человек может сделать с другим человеком нечто пострашнее убийства, потому что смерть означает конец воспоминаниям и мучениям.
   Свистун отодвинул от себя по столу чашку, давая понять, что намерен уйти.
   – Куда-то собрался? – спросил Боско.
   – Просто пройтись. Или, может, проехаться.
   – Куда, например?
   – Может, вдоль по Сансет до Приморского хайвея. А может, и куда-нибудь на север.
   – А там-то что интересного?
   – Может, в Гриффит-парк покататься на лошади.
   – Только нарвешься на неприятности. Кто-нибудь вспугнет лошадь и ты грохнешься.
   – А может, на кладбище в Форест-лаун.
   – Что ж, посидеть и успокоиться тебе и впрямь не помешало бы, – не без определенного сомнения заметил Боско.
   У Дженни Миллхолм были беспокойные руки и она то и дело поправляла прядку волос, падающую на правый глаз. Ей было под пятьдесят и хотя она оставалась стройной, на шее и на руках кожа стала практически пергаментной. Красавицей она не была и в молодости, но мужчины часто ошибочно принимали ее общую нервозность за сексуальную притягательность и с легкостью клевали на эту наживку.
   Мужчина, сидящий напротив нее, выглядел лет на двадцать моложе, пока не попадал под безжалостные лучи утреннего солнца, а тогда оказывалось, что под глазами у него сеть морщин, а губы в склеротических пятнышках, выглядящих как маленькие шрамы.
   Это был красивый мужчина с темной ухоженной бородой, четко обрамляющей лицо и подчеркивающей его белизну, усиливая эффект мнимой молодости или, скорее, вневозрастности. Черные волосы были зачесаны назад и стянуты лентой, что придавало ему сходство со святым великомучеником. В черных глазах мелькали забавные янтарные искорки, взгляд его из-за этого казался насмешливым. Можно только удивляться тому, сколь немногие догадывались, что этот эффект обусловлен корректирующими зрение контактными линзами. Одевался он тоже в черное, подчеркивая стройность собственной фигуры и усиливая исходящую от него ауру тайны. Жестикуляция его была изящной и плавной, что представляло собой разительный контраст с размашисто-нервными манерами его собеседницы.
   Звали его Раймондом Радецки. Его остроносый и широкоскулый дед, выходец из Черногории, приехал в Америку как раз вовремя, чтобы его сын, отец Раймонда, успел обзавестись мужским потомством призывного возраста аккурат в начале бойни во Вьетнаме. А обосновалась семья в Дейтоне, штат Огайо.
   Это была всем войнам война. Война, принесшая выгоду разве что торговцам наркотиками. Война, на которой восемьдесят тысяч заведомых неудачников торчали в джунглях, именуемых передовой, тогда как четыреста пятьдесят тысяч служащих вспомогательных войск трахали косоглазых аборигенок, торговали сигаретами, наркотиками и шоколадом и жаловались разве на то, что фильмы, присылаемые им из Хуливуда, постоянно оказывались далеко не первой свежести.
   Вьетнамская война породила множество безумцев с синдромом отложенного стресса – странным и сложным душевным расстройством, с которым не шли ни в какое сравнение ни так называемый бомбовый шок первой мировой, ни пресловутый "комплекс усталости", выявленный в ходе второй мировой и вновь обнаруженный на корейской. Вьетнамская война породила множество наркоманов и дезертиров, контрабандистов и воров, насильников, садистов и убийц. Она породила разумоненавистни-ков, женоненавистников и, главным образом, человеконенавистников.
   Самооправдание всегда и во всем стало единственной религией, которую исповедовал Радецки, оно стало для него стилем жизни, тогда как самое жизнь он считал всего лишь мрачной шуткой и не ставил ни в грош.
   И от имени Раймонд Радецки он отказался.
   Возле кресла, в котором он сидел, стоял черный «дипломат», на котором золотыми буквами было выведено его нынешнее имя: "Бенну Рааб".
   Имя Бенну было взято из древнеегипетского вероучения. Так египтяне называли душу верховного бога Ра, бывшую вожатой для остальных божеств в подземном царстве и идентифицируемую с Фениксом – символом бессмертия. Рааб же был бесноватым чудовищем, драконом тьмы, змием, которого создала рука самого Творца, как об этом сказано в "Книге Иова".
   Разумеется, это был всего лишь псевдоним – может быть, даже артистический псевдоним, какими в Хуливуде щеголяет едва ли не каждый.
   Между Раймондом Радецки из Дейтона, и Бен-ну Раабом из Голливуда, пролегла дистанция огромного размера: полдюжины других имен, полдюжины стран, сотня хитроумных замыслов и поступков, все что угодно – начиная от шантажа, вымогательства, похищения детей и кражи со взломом и заканчивая заказными убийствами.
   Они сидели в студии у Дженни Миллхолм, – это было залитое солнечным светом и заставленное всем, чему положено находиться в мастерской у художника, помещение.
   На кофейном столике, разделявшем собеседников, красовались мумифицированная обезьянья лапа и тщательно расписанный человеческий череп.
   Повсюду были разбросаны фотографии мальчика лет шести-семи – и в серебряных рамочках, и в кожаных, и в фанерных.
   На стенах висели броские картины, на которых были изображены женщины, оплетаемые и терзаемые змеями, экзотические животные и плотоядно ухмыляющиеся демоны, сжимающие в руках и в лапах вздыбленные подобно копьям мужские члены, маленькие дети, улетающие, бессильно простирая ручонки, в охваченную вихрем бездну. Стен на все картины не хватило и часть из них лежала стопками на полу.
   Дженни смотрела то на картины, то на фотографии мальчика, то на Рааба.
   А он раскладывал перед художницей ее собственные фотопортреты размером четыре на пять дюймов.
   – Это для меня очень важно, – сказала она. -Тот снимок, который я выберу, будет помещен в брошюре, рекламирующей мое персональное шоу.
   – Это понятно. Вот, посмотрите-ка. Смахнув прядку волос со лба, она всмотрелась в фотографии, прядка тут же упала, и она вновь смахнула ее; осмотр фотографий занял немало времени.
   – А вы их ретушировали? – спросила она.
   – Я бы мог их отретушировать, если вам угодно, но большинству заказчиков это не нравится. Ведь зритель сразу соображает, что здесь что-то не так.
   – А лупу вы прихватили?
   Он достал футляр, положил его на стол, раскрыл, достал лупу. В футляре находились также телеобъективы, радиотелефон и тому подобное.
   Подавшись вперед, она прикоснулась пальцем к набору миниатюрных инструментов, включая ножи.
   – Прошу вас, не надо. Она отдернула руку.
   – А что это такое?
   – Инструменты для мелкой починки камеры. Он выхватил из футляра ювелирскую лупу и подал ей.
   Она вновь смахнула прядку, поднесла лупу к глазу и всмотрелась в первый из снимков. А он невозмутимо уставился на ее макушку.
   Оторвавшись от фотографии, она пристально посмотрела ему в глаза.
   – Но этот снимок вы уже отретушировали, не так ли?
   – Что вы хотите сказать?
   – Кто-то его разрисовал. Рот слишком грустный, а в глазах застыл ужас.
   Выдержав ее взгляд, он затем принял у нее лупу, поднес к глазу и склонился над фотографией. Он просидел с лупой долгое время, хотя на самом деле его ничуть не интересовало то, на что он смотрел.
   – Это ваши глаза и ваш рот, точь-в-точь такие Же, как в жизни. Да и с какой стати мне было бы разрисовывать вашу фотографию?
   – Может быть, не вы, а кто-то еще. Вы сами проявляете негативы?
   – Нет, как правило, отдаю в лабораторию.
   – Ну вот, – сказала она таким тоном, словно он только что подтвердил ее подозрения.
   – Но с какой стати кому-нибудь в фотолаборатории пришло в голову ретушировать ваши снимки?
   – Это-то и есть самое интересное, не правда ли?
   Совсем тетка спятила, подумал он.
   – Можно повторить съемку, – предложил он.
   – За дополнительную плату?
   – Но не такую большую, как в первый раз, хотя да, конечно же. Ведь у меня расходы. Материалы и мое время.
   – Кроме того, даже если мне это только почудилось, рот все равно слишком грустный, а глаза слишком испуганные.
   – Я ведь просил вас улыбнуться, но вы не захотели.
   Она шлепнула себя по лбу, словно ее разозлила мысль о том, что ответственность за неудачный фотопортрет он перекладывает на нее.
   Так в чем же тут дело, подумал он. В обыкновенном тщеславии? Снимки не нравятся ей, потому что она не прочь выглядеть моложе, свежее и краше, чем на самом деле.
   – На следующем сеансе я постараюсь улыбнуться, – сказала она. – И я попросила бы вас после этого проявить и отпечатать фотографии собственноручно.
   Он ответил не сразу.
   – Ну, если вам так угодно.
   – Да уж, попрошу вас. Мне действительно хочется, чтобы вы занялись этим сами.
   – Но почему же?
   – Мне бы не понравилось, если бы мои фотографии появились у кого-нибудь без моего ведома.
   Он уже хотел было спросить у нее, с какой стати могут понадобиться ее фотографии технику из фотолаборатории, но в последний момент раздумал. Манию преследования в свободном, переходящем в бесконечность полете он умел идентифицировать там, где с нею сталкивался. И умел зарабатывать на ней лишние деньжата, – имел в этом плане немалый опыт.
   – Вам кажется, будто я чрезмерно мнительна? – спросила она.
   Он пожал плечами.
   – Уже не в первый раз кто-то пытается обзавестись моими фотографиями.
   – Значит, такое бывало?
   – Что да, то да. Люди умеют использовать чужие снимки в своих интересах.
   – И как же, конкретно?
   Внезапно она улыбнулась, словно весь этот разговор был не более чем безобидной светской беседой.
   Вам известно, что некоторые мексиканские и центрально-американские племена верят, что, фотографируя человека, у него крадешь душу? Что вы на это скажете?
   – Это понятно.
   Он накрыл ее руку своей.
   Она резко отдернула руку и шлепнула себя по виску с такой яростью, словно влепила ему тем самым символическую пощечину.
   – Не надо, – сказала она. – Я не имел в виду ничего дурного.
   Он откинулся в кресле.
   – Я не собираюсь расплачиваться с вами немедленно. Я рассчитаюсь с вами, когда ваша работа меня удовлетворит. Понятно?
   Если уж это нельзя назвать кокетством, то что же еще?
   – Понятно, – бесстрастно произнес он, после чего улыбнулся.
   – Да вы ведь на это и не рассчитывали, верно?
   – Нет, конечно. Не рассчитывал.
   Она встала из-за столика, подошла к высокому шкафчику, почти сплошь завешенному фотографиями мальчика. Она встала так, что ее голова оказалась рядом с одной ее фотографией, висящей на стене.
   Ему показалось, будто она ждет от него какой-то реакции.
   – А кто этот мальчик?
   – Он был моим сыном.
   – Был?
   – Он умер.
   Прядка опять упала ей на лоб, но на этот раз она не смахнула ее. Она стояла, глядя на него во все глаза.
   – Прошу прощения, – пробормотал он. – Расскажите мне про разрисованный череп.
   Он решил сменить тему разговора, чтобы не причинять ей ненужных страданий.
   – Он достался мне в Мексике, – сказала Дженни. – Вы были в Мексике?
   Он подобрался, заморгал – она могла бы поклясться, что заморгал, – но этот человек умел быть спокойным и невозмутимым, – и в этом она могла поклясться тоже, – поэтому он сразу же взял себя в руки, так ничего и не выдав никому, кто бы ни глядел на него с тою же пристальностью, что и она.
   Только в пограничных городах. Тихуана, Но-галес.
   – А в глубь страны никогда не забирались? Скажем, в Чихуахуа?
   – А вы именно там и жили?
   – Нет. Просто это был ближайший город, который более или менее можно было назвать городом. Дважды в год я ездила туда за покупками. Мы жили, то есть мы с сыном, выше в горах. Жили среди индейцев. Они и преподнесли мне голову.
   Они пристально глядели друг на друга, осознавая, что за внешне непринужденной беседой имеется скрытый подтекст, подобно тому, как люди, готовящиеся вступить в любовный акт или убить друг друга, разговаривают на нескольких уровнях одновременно.
   – Я расписала череп оленя, который нашла, – пояснила она. – После этого индейцы начали носить мне черепа животных, чтобы я их расписывала. Олени, ягуары, дикие кошки, и так далее. Просили расписывать их соответствующими символами. Они, знаете ли, верят в духов.
   – Понятно, – улыбнулся он.
   Теперь ему и впрямь стал чуть более понятен ее страх перед фотографированием и перед тем, что ее снимки могут попасть в чужие руки.
   – А потом они стали дарить мне черепа, которые я расписывала и продавала в туристических лавках в Чихуахуа.
   – Я не совсем понимаю. Вы говорите то о черепах, то о головах, – тихо полуспросил он. Однако в его голосе чувствовалась некая серьезность, словно он был профессором, требующим от студентки на экзамене максимально четких формулировок.
   – Через какое-то время они начали таскать мне только что отрубленные головы. Я соскабливала с них мясо и бросала в ведерко с горючей известью.
   – А голова? Человеческая голова, о которой вы упомянули? Ее вам тоже принесли только что отрубленной?
   Она надолго замолчала, отвернулась от него, хотя и продолжала следить за ним краешком глаза.
   – Это была голова человека, совершившего чудовищное злодеяние. Его казнили жители деревни.
   – Казнили без суда?
   Она улыбнулась, продолжая искоса поглядывать на него.
   – Сомнений в его вине не было.
   – А в чем она заключалась?
   Она помедлила, затем, окончательно отвернувшись от него, шлепнула себя по виску.
   – Он похищал детей. Похищал детей, переправлял через границу и продавал. И мне принесли его голову. У меня не было права отказаться. Это был многозначительный и великодушный жест, потому что моего сына тоже похитили.
   – А вы сказали, что он умер.
   – Тела детей нашли на обочине дороги. Похитители убили детей и бросили их. Возможно, когда они поняли, что индейцы пустились в погоню, шансов на то, чтобы уйти с детьми у них уже не было. Когда тела нашли, их уже объели хищные звери.
   – А похитителей было несколько? И индейцы настигли и обезглавили лишь одного из них?
   – Непосредственных похитителей было несколько. А заказчика похищения там никто не видел.
   – А властям заявили?
   – Чего ради? Да и что предприняли бы власти? Похитители крали детей из индейских селений в горах. Услышав об этом, представители властей просто-напросто пожали бы плечами. И, кроме того…
   – Да?
   – Индейцы уже убили одного из похитителей. И боялись, что власти возьмутся за них самих. Они там, как вы можете себе представить, люди темные. Они различают добро и зло, различают справедливость и несправедливость, но суд, прения, разбирательство, – все это не про них.
   Он убрал лупу, закрыл футляр, поднялся с места.
   – Жаль, что так вышло со снимками. Давайте еще разок попробуем.
   Он сделал несколько шагов по направлению к двери, затем остановился.
   – А живя среди индейцев, вы сами верили в духов? – спросил он. – Верили в колдовство?
   Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. У нее перехватило дыхание.
   – На вашем месте, – сказал он, – я бы сжигал каждую волосинку, остающуюся на гребешке. Сжигал бы обрезки ногтей и зеркала занавешивал бы.
   Он насмешливо улыбнулся, излагая ей азы противодействия силам черной магии.
   И вдруг из его «дипломата» раздался звон, сперва напугав, а затем рассмешив их обоих.
   – Мой радиотелефон, – сказал он. – Возьму трубку уже на улице.
   После его ухода ее начало трясти. Она не знала, не слишком ли себя выдала, подстроив ему ловушку в расчете на какое-нибудь неосторожное высказывание с его стороны. И она по-прежнему далеко не была уверена в том, что теперь, по истечении десяти лет, нашла именно того человека, на которого охотилась. Был, правда, способ на все сто процентов убедиться в том, что заказчиком тогдашнего похищения детей является именно он. Похититель, которому позднее отрубили голову индейцы, успел сказать им, что на ягодице у заказчика родимое пятно в форме паука.
   Свистун не поехал ни на побережье, ни в Гриффит-парк, ни на кладбище Форест-лаун.
   В своем видавшем виды «шевроле» он отправился в лос-анджелесский хоспис. Припарковал машину на стоянке, прошел в здание и очутился у стойки, к которой подходят все, кому хочется посетить умирающих.
   Придвинул поближе к стойке пластиковое кресло, уселся в него. Долгое время никто не обращал на него никакого внимания. А потом пожилая женщина, сидевшая через два кресла от него, подавшись вперед, затеребила его за рукав.
   – Раньше я вас здесь не видела.
   – А я здесь впервые.
   – Меня зовут Роза Маджиоре.
   – А меня Уистлер.
   – Как поживаете? И кого пришли навестить?
   – В каком смысле, кого?
   – Мать? Отца? Жену?
   – Никого. У меня здесь никого нет.
   – Понятно.
   – Неужели?
   Ее высказывание поразило его, потому что сам он как раз не понимал, чего ради сюда явился. Если, конечно, отвлечься от нестерпимого желания, охватившего его в кофейне "У Милорда", – желания уцепиться за слова покойного Гоча, пусть даже они представляют собой не более чем намек.
   – Вы бы удивились, – сказала миссис Маджиоре, – сколько народу сюда приходит – и далеко не все, чтобы навестить родных или друзей.
   – Вот как? А не могли бы вы объяснить мне, по какой причине они это делают?
   – Ну, например, я знавала кое-кого, пришедшего сюда только затем, чтобы убедиться, что он не испугается.
   – Не испугается при виде больных?
   – Не испугается при виде умирающих. Вы же знаете, все, связанное со смертью, окружено для большинства из нас, особенно в нынешние времена, невероятной тайной. Когда я была маленькой, моих соседей забирали на кладбище прямо из дому. А до тех пор гроб с телом стоял в гостиной и старший сын или старшая дочь сидели возле него целую ночь. И покойников целовали в лоб. Даже в губы. Теперь такого уже не встретишь. И похороны настоящие, с отпеванием и с поминками, проводят все реже. Людей кремируют, прах ссыпают в урну – и все. Через год, бывает, заказывают панихиду. А бывает, что и не заказывают.
   – И вам кажется, что в старину все это было организовано лучше?
   Свистун искренне задал этот вопрос. Ему действительно было интересно узнать, что думает по этому поводу пожилая дама.
   – Мне кажется, так было проще для тех, кто остается. Понимаете, что я хочу сказать? Может быть, так мы учились не слишком-то бояться смерти. Подумав, она добавила: – Хотя, может быть, я и не права.
   – А кого вы сами пришли повидать?
   – Мужа. У него рак. Сейчас у него наши дети. Один из них прилетел из Флориды, а другой из Техаса. Мне хотелось бы, чтобы они смогли попрощаться с отцом в мое отсутствие.
   – А почему непременно в ваше отсутствие?
   – Это же сыновья. Откуда мне знать, о чем именно захотят рассказать мальчики отцу из того, что не стоит слушать их матери?
   Поглядев на него, она улыбнулась. И сразу словно бы помолодела.
   Свистун улыбнулся в ответ, а она потрепала его по руке.
   – Многих просто утешает, когда они приходят посидеть здесь. А может быть когда-нибудь вам самому захочется поговорить с кем-нибудь из умирающих, к которому никто не пришел.
   – А такое здесь допускается?
   – Здесь множество добровольных помощников.
   Двое крупных мужчин, смахивающих на итальянцев, вошли из коридора в зал ожидания. Обоим было где-то под шестьдесят. И вид у них был настолько безутешный, словно оба только что потеряли отца. Отец умер в чужом и странном месте – и это, должно быть, напугало их. Они странно посмотрели на Свистуна – посмотрели так, словно выискивали в его внешности приметы смертельной болезни.
   Они оказались сыновьями пожилой дамы, и она познакомила их со Свистуном. Мужчины так боязливо подали ему руку, словно боялись подцепить чужое заболевание или, как минимум, чужое горе. Затем один из них напомнил, что внизу их ожидают в машине, а миссис Маджиоре пошла в палату к мужу.
   После ее ухода и чуть ли не бегства ее сыновей, Свистун вновь уселся в свое кресло, – но тут же вскочил, потому что в зал ожидания вошла наконец сиделка – вся в зеленом, на белом галстуке виднелась эмблема хосписа.
   Она была скорее коротышкой, причем довольно неуклюжей, но держалась столь властно – и в то же самое время подозрительно и оценивающе (причем так, словно Свистун был не незнакомцем, а человеком, уже однажды нанесшим ей тяжкое оскорбление), что показалась высокой и стройной. Давненько Свистуну не попадались столь самоуверенные особы женского пола.
   – Вы пришли не к больному, – сказал Мэри, и прозвучало это не вопросом, а констатацией факта.
   – Да, не к больному.
   – Но и не из простого любопытства, не так ли? И все равно этот вопрос прозвучал скорее утверждением.
   Свистун покачал головой.
   – И не затем, чтобы предложить свои услуги на общественных началах?
   А вот это уже был полномасштабный вопрос.
   – Нет.
   – Так что вам нужно?
   – У вас сегодня умер пациент.
   – Умерло двое.
   – Его звали Кении Гоч. – СПИД, – сказала она. – Совершенно верно.
   – Вы с ним были знакомы? – Нет.
   – Так что же вам нужно?
   – Меня попросил один знакомый.
   – Уж не тот ли, который был здесь, когда он Умер?
   И вновь это едва ли можно было назвать вопросом. Она из тех, подумал Свистун, кто никаких вопросов и не задает. Практически обо всем на свете она знает заранее. И ищет не ответов, а подтверждений собственному мнению.
   – Он самый.
   – Выбежал отсюда как ошпаренный. Ни имени не оставил, ни домашнего адреса, ни телефона.
   – Он испугался.
   – Нам необходимо разыскать его. Плохо, когда по улицам разгуливает человек, которому страшно пройти тест на СПИД.
   – Я здесь отчасти по этой причине.
   – Что он вам рассказал?
   – Только то, что Кении Гоч забрызгал его всего кровью, когда беднягу вырвало перед смертью.
   – А он не говорил, не сказал ли ему чего-нибудь Кении, прежде чем его вырвало и он умер?
   – А это имеет значение? Она покачала головой.
   – Последние слова умирающего. Всем интересно узнать, что он произнес перед смертью. Один попросит ветчины на ржаном хлебе. У него и желудка-то не осталось, а все равно просит ветчины. Другой скажет: "Малютка, значит, ровно в пять в Голливудском парке, прямо у входа".
   – Галлюцинация?
   – Лошадь по кличке Малютка, вот что его, как выяснилось, интересовало. Но в любом случае это звучит как последнее прости. И совет: ставь на эту Малютку, не промахнешься.
   – И вы поставили? Она криво усмехнулась.
   – Ну, при таких обстоятельствах, знаете ли. Поставила сотню долларов у знакомого букмекера. То есть, вообще-то он работает в морге, а принимать ставки – это у него хобби.
   – Ну, и как Малютка?
   – Мне хотелось бы сказать, будто она пришла последней в своем забеге. Но на самом деле получилось еще хуже.
   – В каком смысле хуже?
   – Она пришла второй.
   – И впрямь, еще хуже. И они оба расхохотались.
   – Значит, передайте вашему другу, что беспокоиться ему, в сущности, нечего, но лучше все-таки выяснить наверняка… – Она сделала паузу. -Хотите кофе? А я пока расскажу вам о подразумеваемом риске.
   – Я бы не прочь поесть. Можно пригласить вас куда-нибудь?
   – Хотите угостить меня ланчем?
   Она ухмыльнулась и стала тут же похожа на Тыквенную Голову в день Хэллоуин.
   Забавная у нее внешность, подумал Свистун.
   – Кормят здесь неплохо, – сказала она, – но для разнообразия. Однако безо всяких излишеств. Я вас не разорю, сколько бы ни оказалось у вас в бумажнике.
   – Ну, про запас всегда есть кредитка.
   – Лучше надену кофту.
   – На улице тепло.
   – Но не разгуливать же по улице в такое виде.
   Она поднесла палец к губам, призывая его минуточку подождать, и прошла по залу как лихая барабанщица школьного оркестра.
   Разумеется, ждать пришлось куда больше минуточки.
   Она вышла к нему в хлопчатобумажной куртке персикового цвета и в белых слаксах. Однако галстук с эмблемой хосписа не сняла. Переобулась в персиковые босоножки на невысоком каблуке.
   – Если уж вы решили угостить меня ланчем, то мне следует знать, как вас зовут.
   – Все называют меня Свистуном.
   – Это же не настоящее имя?
   – Но я на него откликаюсь.
   – Как рок-звезда, верно? Принс? Мадонна? Ладно, как хотите. Чем зарабатываете на хлеб насущный?
   – Таких, как я, называют частными ищейками.
   – Ну, я уж не буду вас так называть. Она игриво улыбнулась.
   – А будете меня звать?
   – Сама не знаю, но только не ищейкой. Это не столько грубо, сколько старомодно.
   – Вот и я таков. Старомоден, и точка.
   Они вышли из здания. Она взяла Свистуна под руку и попыталась приноровиться к его шагу.
   – Можно пешком, – сказала она. – Тут рядом. Эй, смотрите, помедленнее. Ноги у вас как ходули.
   – А как вас зовут?