Уже прошла неделя. Что передумал Сема за эти семь дней и ночей?
   На восьмой день, поздно ночью, он пришел к Морозову. Морозов привычно поднялся: он привык к тому, что нужен всем, что все распоряжаются его временем. А Сема Альтшулер зря не придет, он знал.
   Сема постоял и вдруг, уронив голову к нему на колени, разрыдался. Он рыдал долго, безысходно… Так не умеют рыдать женщины, – так рыдают мужчины, когда горе и отчаяние становятся сильнее их мужества.
   – Ну, ну, ну, – слегка насмешливо сказал Морозов и потрепал курчавые волосы Семы. – Не реви. Выкладывай, что случилось.
   Сема с трудом рассказал. У Морозова задвигались брови. Он спросил:
   – Обманула тебя? Скрыла?
   – Нет! Она сама сказала мне.
   – Ты уже не любишь ее?
   – Если бы я не любил ее! – воскликнул Сема, и слезы снова покатились по его щекам.
   – Ну, ну, не раскисай, парень, – Морозов все курчавил Семины волосы, и брови его двигались, морщиня лоб. – Тут уже ничего не поделаешь. Если женщина не любит, ее не заставишь любить. Я это знаю. Я сам, видишь ли, любил одну женщину. А она меня не полюбила. И ничего, живу. Даже неплохо живу. Первое время трудно, потом привыкнешь…
   – Но она любит меня!
   Морозов не понимал или не хотел понять. Он развел руками и спросил грубовато:
   – Тогда чего же ты ревешь?
   Сема не ждал этого вопроса. Ему казалось, что все ясно и так, что Морозов сразу поймет и посоветует. Он не знал, как объяснить. Для таких чувств не было слов.
   – Или ты детей не любишь, что ли? – продолжал допрашивать Морозов.
   – Детей?
   – Знаешь, парень, я вот бездетный черт. Но когда я вижу их круглые мордочки – так и взял бы на руки каждого бутуза, так бы и помял его в руках. Как это не любить их?
   – Но тут совсем другое… Вы не понимаете…
   – Тэ-тэ-тэ! Я не понимаю! – ворчливо отозвался Морозов. – Ты сам себя не понимаешь. Ты же умный парень. Комсомолец. И еще, поди, воображаешь себя большевиком. Воображаешь?
   – А разве я не большевик? – запальчиво сказал Сема.
   Морозов прошелся по комнате, остановился перед Семой, положил ему руки на плечи.
   – Бросим этот разговор, – сказал он. – Ты сам решишь правильно… Но вот послушай, что я думаю. Я не хочу учить тебя, но я ведь тоже кое-что видел в жизни… Когда любишь женщину, любишь ее всю, и ее и ее ребенка. Иначе это не любовь… Если ты не любишь Тоню так, чтобы принять ее ребенка, тебе нетрудно уйти от нее и влюбиться в другую девушку, а потом в третью… А если ты неспособен полюбить ребенка, ты, парень, дегенерат, и нам с тобой толковать не о чем. И чего тут расстраиваться? Где он, твой Голицын? И какой он к черту отец для нашего первенца? А ведь это наш первый ребенок! Вот за Исаковой не уследили, не уберегли. Так ты что, хочешь, чтоб Тоня с горя утопилась или заболела? Преступление делаешь, дорогой! Родит она этого, а потом народит тебе еще троих, и этот будет твой и те. Кого он папой назовет? Тебя же – не кого-нибудь! А ребенок всякий достоин любви. Все это просто, проще и относиться надо. Если бы она тебя обманула или не любила, тогда дело другое. А ты чего же хочешь? Эгоисты вы, молодежь! Сердечности большевистской в вас нет! А тоже большевики! До большевика тебе еще семь верст шагать.
   Морозов сердился, отворачивался. Сема порывался было говорить, потом затих. Он сам это знал – умом, Морозов заставил его почувствовать.
   – Когда узнал? – резко спросил Морозов.
   – Как приехал… В тот же вечер.
   – Живете вместе?
   – Вместе.
   – Извел, поди, девку за столько-то дней? А? Говори прямо, извел? Ходит как мертвая, плачет?
   – Она не плачет, – сказал Сема, – она сильная.
   – Но извел? Правду говори.
   – Да.
   – И сам извелся?..
   Морозов неожиданно обнял Сему, притянул к себе его голову и тотчас оттолкнул.
   – Иди к ней, – сказал он. – Иди, прощенья проси. Утешь. Ты извелся, а она до тебя-то еще сколько изводилась! Думал ты об этом? Нет? Иди. А завтра я к вам в гости приду. И смотри, чтобы все было в порядке.
   Проводив Сему, он сел на койку, покачал головой, пробормотал: «Д-да…» Долго сидел, задумавшись, шевеля бровями. Потом вспомнил, что время позднее, что надо спать. Сам себя спросил: «Выйдет или не выйдет?» И, уже лежа, заворачиваясь в одеяло, ответил: «У такого может и выйти».
   А Сема бежал домой, и тысяча нежных слов летела вместе с ним к Тоне. Тоня лежала. Казалась спящей. Он остановился над нею, не решаясь ее будить и не имея сил ждать.
   Она вдруг открыла глаза, и в них он прочел ее муку, ставшую постоянной и невыносимой. Он упал на колени, обхватил ее плечи поверх одеяла, приник щекой к ее щеке и ничего не смог сказать. Они плакали оба.
   Потом он сказал:
   – Я люблю все, что твое. Он твой. Значит, он и мой. Да, Тоня?
   Сема не упоминал о Морозове. Но когда назавтра Морозов забежал к ним «с холоду чайку попить» и, обняв обоих, постукал их друг о друга головами, Тоня кинулась к нему на шею и поцеловала его колючую щеку.
   – Ну вот, я ж еще не дедушка, – сказал он, освобождаясь. – Гляди, твой парень из ревности и чаю не даст. И что это за нежности? Я ж секретарь горкома. Начальство. Уважать надо. А ты – целоваться!
   Они втроем пили чай, и Морозов был дедушкой – тут уж ничего нельзя было поделать.

21

   В то время как Сергею Голицыну больше всего хотелось окончить скитания, жизнь кидала его все в новые места. В Александровске он никак не мог попасть на пароход. Ему советовали пробраться берегом к угольным рудникам и там сесть на пароход – так делают многие, чтобы уехать. Он был утомлен. Шоферы досаждали ему уговорами поступить в гараж. В порту его узнали и тоже предлагали работу, деньги, даже квартиру. Ему надоели люди, видевшие в своей работе самое лучшее занятие и в своем Сахалине – лучшее место в мире.
   Он сбежал от них и пешком отправился через сопки к угольному руднику. Дорогу ему объяснили. Но через полчаса он понял, что объяснения ничего не стоят и он наверняка заблудится. Ему было страшно идти одному по тайге, карабкаясь с сопки на сопку. Испугавшись, он решил выйти к морю и берегом дойти до рудника – пусть это будет дальше, зато не заблудишься.
   У моря в лицо ударил свежий ветер. Сергей обрадовался ему: он приятно освежал разгоряченное тело. Но через несколько минут ходьбы Сергей устал: ветер бешено дул навстречу, приходилось делать добавочные усилия, чтобы двигаться вперед. В рыхлом мелком гравии увязали ноги. От ветра звенело в ушах.
   – ОСУ! – ругался он. – Так и за сутки не дойдешь!
   С распухшими ногами и мокрой спиной он к середине дня добрался до какого-то поселка. Он увидел причалы, угольную баржу, черный скат, по которому спускают уголь к причалам. Рудник!
   Сергей с трудом делал последние шаги. Первый человек, которого он увидал, был странный худенький субъект в голубоватом халате и деревянных сандалиях на босу ногу. Субъект подозрительно оглядел Сергея, отвернулся и ушел. Сергей заметил – сандалии держатся на ноге ремешком, пропущенным между большим и вторым пальцем. Большой палец смешно оттопыривался. Это еще что за чудак?
   Невдалеке от Сергея на траве лежал парень и курил. Сергею остро захотелось курить. И еще больше хотелось узнать, куда он попал. Что-то странное почудилось ему в смешной фигурке с дурацкими сандалиями.
   Сергей подсел к парню, попросил папиросу. Парень молча дал папиросу.
   – Здесь что? – спросил Сергей. Парень оглядел Сергея и вяло сказал:
   – Кита Карафуто…
   – Что?
   – Кита Карафуто Коссио Кабусики Кайся.
   – Что? Я не понимаю.
   – Японцы, – сказал парень. – Теперь понимаешь? Концессия.
   И спросил:
   – А ты откуда взялся?
   – На Октябрьский рудник иду.
   – Поступать?
   – Может быть, и поступлю.
   Парень живо поднялся, схватил Сергея за руку:
   – Поступай сюда! Честное слово, поступай! Я тебе рекомендацию дам и работать научу. Честное слово, поступай! Чего тебе идти! Поступай! На мое место встанешь.
   Сергей привык к уговорам и уже научился отклонять их. Но тут он просто удивился.
   – На твое? А ты?
   Парень внимательно поглядел на Сергея, видимо решая вопрос, удастся или не удастся уговорить его, потом, решив вопрос отрицательно, засмеялся и сказал:
   – А я туда… на социалистический…
   И он объяснил:
   – Посуди сам. Я вот забойщик. Завербовался сюда, думал: концессия, заграничные товары, заработок. А кой черт заработок? От силы триста рублей натягиваю, а на социалистическом хороший рабочий тысячу выгоняет. Бросился на товары ихние, думал – костюм закачу! Импорт! Схватил три метра, принес домой, разглядел на свету – брак, черт бы их драл! Пятна, белые нитки. Самую дрянь привозят… А потом, – ну… ну пойми ты! Ну, работаю. Вижу, тут бы иначе расставить людей – вдвое больше выработаешь. Заикнулся было – и самого в жар бросило. Это зачем же? Для кого? Для японца? Для капиталиста? Читаешь наши газеты – аж слезы кипят. И ты понимаешь, – оживился парень, – какая наглость! Обратились они к нашему комитету: «Разрешите ввести на руднике социалистическое соревнование». Нет, ты понимаешь, чего захотели?
   Приближался вечер. До социалистического рудника оставалось двенадцать километров.
   – Ночевал бы, – говорил парень.
   – Нет, уж я пойду, – отвечал Сергей упрямо.
   У него было чувство, что он не дома, что надо скорее вернуться домой.
   – Ну что ж, иди, – сказал парень. – Я вот контракт доработаю, тоже пойду на социалистический.
   Он крикнул вслед:
   – Прощай, друг! Кланяйся там.
   Сергей шел по мокрому гравию, против ветра, в наступающих сумерках. «Социалистический – вот как они говорят, – думал он. – Вот мы не ценим. Я не ценил. Привык. А здесь ни ударничества, ни интереса к тому, что делаешь… И никто не уговаривал остаться. Сами норовят уйти на социалистический. „Кланяйся там“. Если бы он узнал, что Сергей – беглец, дезертир социалистической стройки!..»
   Уже стемнело. Он шел упрямо, не останавливаясь, не разбирая дороги, царапая ноги о камни. Полоска берега становилась все уже. Волны, налетая на берег, подходили иногда вплотную к скалам. И вдруг Сергей понял, что идет прилив, что береговая полоса скоро исчезнет совсем. Страх обуял его. Он побежал. Усталые ноги подворачивались, скользили, но он бежал, подгоняемый страхом. Темнело. Вдали вырисовывался острый мыс. Сергей знал, что за мысом и есть социалистический. Только бы добежать!
   Споткнувшись, он упал и несколько секунд лежал неподвижно, сраженный усталостью. Холодные брызги окатили его. Он вскочил и побежал снова. Мыс был уже близко. В полумраке видно было, как ударяются о мыс волны, взметая мощные фонтаны брызг. Поздно. Можно взобраться на какую-нибудь скалу и дождаться отлива. Но сидеть всю ночь на скале, на ветру? Сергею захотелось упасть и умереть. Пусть бьют его волны! Все равно, на кой черт его жизнь? Но он побежал дальше. Нет, он хотел жить. Все можно исправить. Только бы добежать, только бы спастись, а там он выспится, отдохнет, подумает и все решит.
   Он добежал до мыса. Нагромождение скал омывалось волнами. Волны были свирепы. Сергей слышал, как трещат и скрежещут кидаемые волнами камни, Но за этими скалами была цель: социалистический рудник. Товарищи, покой, участие…
   Сергей полез на скалы. Он крепко держался за каждый выступ и зорко следил за прибоем. Прижимаясь к скале, он пережидал удар волны и, пока море собиралось с силами для нового приступа, бросался вперед. Несколько шагов – и снова удар. Волны дрались как бешеные. Сергей был избит и мокр с головы до ног. Уже мелькнул впереди огонек. Ветер донес до него отрывок женской речи. Сергей рванулся вперед, и тотчас волна настигла его, оторвала от скалы, швырнула на камень. Потом, оглушенный, но поднятый на ноги смертельным страхом, он вскочил и побежал.
   Его глазам открылись огни поселка. Цепочка фонарей тянулась по сопке, освещая узкоколейку. Сергей стоял под защитой утеса, уже недосягаемый для волн, и смотрел на огни социалистического рудника. От утеса надо было карабкаться вдоль обрыва и последним усилием проскочить узкий проход, омываемый волнами. Но последнего усилия он сделать не мог. Он израсходовал все силы.
   Где-то недалеко прозвучал женский голос. Сергей закричал. Он кричал: «Спасите!» Кто-то бежал по берегу. «Спасите!» – крикнул Сергей снова. Он увидел, как маленький силуэт проскочил по узкому проходу. Женские руки тронули его. Девушка спросила:
   – Ты кто?
   Голос был мягкий и звучный. Сергей собрал все силы и пошел за этим голосом, за твердой и заботливой рукой. Рука вела его, голос крикнул: «Берегись!» Они припали к скале, пережидая волну, потом девушка толкнула его, и они побежали.
   Он упал на землю. При свете спички он увидел двух парней и чернобровую девушку. Спичку задул ветер.
   – Та это же совсем молодой хлопчик! – сказала девушка.
   У него мутилось сознание. Он дал поднять себя и вести. Ноги не слушались. Парни тащили его в гору. Потом он оказался в комнате. Ему давали вина, кто-то растирал его чем-то жгучим и приятным, кто-то натянул па него чистую рубаху. «Петрушка, давай одеяло. Галчонок, возьми просушить…» Снова наклонилась над ним девушка и сказала: «От путешественник! Разве ж можно?!»
   Он заснул.
   Когда он проснулся, был яркий день. На столе он нашел хлеб, кусок жареного мяса, примус с еще теплым чайником, стакан с двумя кусками сахару. Рядом лежала записка: «Ушла на работу. Ешь, отдыхай. В четыре приходи в столовую».
   Он поел, умылся, нашел свою высушенную и вычищенную одежду, вышел на улицу. Шахтерский поселок был зажат между сопками. На улицах было пусто, кое-где играли дети. Из магазина вышли две женщины с корзинками. Сергей узнал у них, что сейчас двенадцать часов. Потом он увидел человека в черной кавказской рубахе, с корейскими узкими глазами и резким очерком красивого лица. Человек пошел ему навстречу.
   – Это вас вчера спасали? – спросил он.
   Они познакомились. Товарищ Цой, секретарь парткома, ласково расспросил Сергея. Сергей привычно повторил историю об экскурсии по острову. Потом товарищ Цой ушел. Сергею хотелось остаться одному. В душе было мутно. Разгоняя тоску, он заставил себя взобраться на вершину сопки. Из-под ног осыпались камни. Местами приходилось ползти на четвереньках, хвататься за камни и кусты, чтобы не сорваться вниз. «Вот доберусь до верху и, наконец, подумаю и все решу…» Он выбрал ровную зеленую площадку и разлегся на ветру, на солнце, лицом к морю, один на один с целым миром.
   Мир отсюда был очень широк. Прямо перед Сергеем, расходясь далеко в стороны и сливаясь вдали с лиловыми полукружиями берегов, лежало большое беспокойное море. Отсюда, с высоты, оно казалось синим и гладким. Но по белым подвижным точкам, рассыпанным по гладкой синеве, угадывались штормовые волны, и внизу у скалистого мыса, такого безобидного издали, виднелись белые фонтаны и кипящие водовороты неуемных волн. И вон там, далеко-далеко, почти у горизонта, качается жалкая черная щепка – даже отсюда видно, как взлетает и зарывается носом в волну страшно одинокий корабль…
   Сергей представлял себе, как сильны и размашисты сейчас волны. Подхлестываемые ветром, они катятся по огромному пространству, приобретая сердитый размах, и обрушиваются на берег всей своей тысячепудовой тяжестью. Как жутко должно быть там, в просторах взбаламученной стихии, на одиноком корабле!
   Это было не море, а только пролив. Но Сергею чудился бескрайний океан, и его подавляло ощущение собственного ничтожества перед мощным величием природы.
   Сахалин. «Кругом вода – в середине беда». Нет, Сахалин представлялся ему другим. Доронин, моторист Коля и его славная подруга Нюшка, шофер «краденый» – Валя и шофер веселый – Костя, голубоглазый директор Федотов и преданные рыбьей статистике техники на заездке, лукавая Настя, гиляк Нот, мечтающий знать все книги, и русский кудрявый инструктор, которому и столица не нужна, так он доволен, синеглазый летчик Мазурук (сини ли его глаза или это так показалось от света, от синевы воды и неба?), девушка из шахты, чернобровая, с большим ласковым ртом и забавным именем – Галчонок… Вот это был Сахалин. Это был социалистический Сахалин; этого Сахалина не знал Тарас Ильич, но за него дрался Касимов. Все эти люди пришли после Касимова, после партизан и, наверное, впервые увидели, что Сахалин красив и богат. И потом, вложив в этот красивый остров свои трудовые усилия, решили, что остров – лучший в мире, и то, что они делают, – самое интересное дело из всех существующих дел.
   На этом Сахалине, понимая его, даже восхищаясь им, Сергей чувствовал себя отверженным, затерявшимся, никому не нужным. Как беглый каторжник, скрывающий свое клеймо, он плутал по острову, нигде не смея задержаться. Его везде звали остаться – но звали не его, не дезертира Голицына, а того любознательного комсомольца, каким он представлялся. Смелому пареньку везде было место, везде находился приют, семья, дружба… Но если бы узнали под его личиной дезертира?
   Он спрятал лицо в ладони. Ладони были перепачканы, от них пахло землей и древесиной. Запах был свеж и приятен, он облегчал одиночество. Зато ветер стал чувствительней и звучней – единственный звук в чужом огромном мире. Когда, пролетая, прокричала птица, Сергей обрадовался ей как другу.
   Он заставил себя думать обо всем до конца. Комсомол? Да, комсомол. Был и дом, и паровоз, и товарищи, и комсомол. Потрепанный комсомольский билет еще лежал в кармане. Но имел ли он право на этот билет? Не оставил ли он это право на берегу, покинутом ночью в чужой лодке? Тогда он успокаивал себя тем, что пойдет в ЦК комсомола и все объяснит. Какой вздор! Какая ложь!.. Он сам знает все, что там могут ответить. Его спросят: «Ты что, недостаточно силен и вынослив?» Поглядят в комсомольский билет и скажут: «Какой же ты комсомолец? За пять лет ты не понял, что такое высокая честь быть членом Ленинского комсомола?» Спросят, где родился, кто отец, и скажут: «Ты что, барышня? Ты же рабочий, сын рабочего! Почетный железнодорожный род!.. Стыдись!..»
   Сергей заплакал. От горечи и стыда рождались слезы, слезы безнадежные и злые… Пашка Матвеев был очень болен, но отказался уехать. И Пашка погиб. Но когда его хоронили, все ринулись к работе и работали как никогда, и если бы их спросили в ту минуту: «Можете сровнять сопки с землей?» – все сказали бы: «Можем». А Сергей был здоров, крепок, вынослив… Чего же в нем не было?.. Выдержки? Упорства? Мужества? Сознательности?
   И вот – дезертир…
   Мысли возникали и сменялись другими, но каждая новая мысль была безжалостнее и горше предыдущей. Слезы катились и быстро высыхали на ветру.
   Нет, выхода не было. Выход мог быть один – вернуться. Прийти назад, попросить самую тяжелую, самую опасную работу, перенести презрение Тони, насмешки товарищей, упреки Круглова… Но на этот единственный выход у него никогда не хватит решимости. Лучше умереть.
   Сергей вскочил и начал сползать вниз. Тоска была непереносима. Лучше не думать. Надо идти на люди, слышать голоса, разговаривать самому, все равно с кем, лишь бы не оставаться одному. Он еще не давал себе вспомнить самое страшное. Он отгонял мысль, но где-то в подсознании звучало напыщенное стариковское напутствие: «Вернись героем и коммунистом», и где-то в подсознании жила истина: он бездомен… У него нет больше отца. Он не может вернуться… Нет, нет, только не об этом! От таких мыслей можно броситься вниз головой!..
   А почему нет? Зачем жить? Может быть, лучше кончить все сразу?
   Не зная зачем, он все-таки полз, скользил, цеплялся; камни и песок летели из-под ног. Один раз он оборвался над крутизной и повис на руках, вцепившись в прогнивший корень. Он висел так несколько секунд, испытывая страх и острую жажду жизни. Нет, умереть он не может тоже.
   И тогда же, овладев собою и подтянувшись наверх, он вдруг решил, что делать.
   Он пойдет к шахтерам, к Цою, к девушке с большим смеющимся ртом, он останется с ними, загладит вину честной ударной работой, завоюет право на комсомол, на уважение товарищей, на отца. Берег Амура или Сахалин – не все ли равно, где строить социализм? И учетную карточку он попросит выслать. Он напишет Круглову (написать легче, чем вернуться) – прости, виноват, решил загладить вину, выбрал труднейшие условия, не выдавай… Неужели Круглов не согласится?
   Он пришел в поселок к концу дня. Наверху еще светило солнце, а в узкой пади, где скучились дома и склады, уже смеркалось. Он прошел сад, расположенный на крутом склоне сопки, – каждая дорожка была отвоевана у крутизны. Площадки для волейбола и футбола врезались глубоко в гору – сколько сил и желания надо было потратить, чтобы сделать их!
   Здоровый голод подгонял Сергея. Желудку не было дела до тоски. У столовой, у вынесенного на воздух, под навес, очага возились две девушки.
   Сергей остановился, и сердце его вдруг забилось: одна из них была вчерашняя, Галчонок. Девушка с черными бровями, с большим ласковым ртом, с звучным и мягким голосом. Он стоял, томясь голодом и еще неясным влечением к этой девушке. После тяжелого одиночества там, на сопках, ему хотелось услышать теплое слово, на которое он не имел права. Но кто знал, что он не имеет права?
   Галчонок увидела его, крикнула:
   – Ага, путешественник заявился! – и подошла к нему с доверчивой готовностью. – Ну что, намаялся? Голоден?
   Сергей безотчетно взял ее руку. Рука была шершавая и теплая. Как нежно и твердо вела она его вчера ночью! Галчонок выдернула руку, коротко, но пристально поглядела на Сергея и сказала по-прежнему ласково, но чуть замкнуто:
   – Пойдем. Так и быть, накормлю.
   Она повозилась у котла, потом подошла, что-то пряча за спиною, приказала: «Закрой глаза!» – и поставила на стол миску, полную вареников с черникой. Вареники дымились, плавали в черничном соку.
   – Вот так Сахалин! – воскликнул Сергей, с жадностью набрасываясь на вареники.
   Галчонок подбоченилась, бросила лукаво, с подчеркнуто мягким выговором:
   – Та мы ж украинки!
   И, довольная, отошла к очагу. Сергею страстно хотелось, чтобы она поболтала с ним, посидела рядом. Неужели ей не интересно знать, кто он, откуда, почему очутился ночью на мысу? Но Галчонок была хлопотлива и строга, хотя, видимо, следила за своим гостем: едва он отправил в рот последний вареник, как она снова до краев наполнила миску. И на смущенное движение Сергея сказала ласково:
   – Та ешь, не стыдись, наши хлопчики усе так едят.
   – Присядь рядом, тогда съем.
   Она засмеялась, но села. И с первых же слов выяснилось, что она была отлично осведомлена о нем, – очевидно, расспрашивала Цоя. Сергей удивился, как ладно они живут: ему нравились и вареники, и столовая, и физкультурные площадки, вгрызшиеся в бока сопок.
   – Так мы же здесь два года! – сказала Галчонок. – Тысяча двести, комсомольская мобилизация, слыхал? Сейчас мы дюже гарно живем, а в первый год… ой-ой-ой! Чего только не натерпелись!.. Аж вспомнить страшно. Мы, дивчины, в тапочках приехали, а тут морозы, снег. Валенцев нема! В курятнике ночевали.
   Сергей уткнулся в тарелку. Два года! Через два года и он мог бы говорить так же, с тою же веселой гордостью! Девушка в тапочках, привыкшая к вишням и солнцу Украины, высадилась на чужой берег… и пошла в тапочках по снегу… и создала комсомольскую ударную шахту, и комсомольский образцовый поселок… и заменила вишни черникой, и срезала бока сопок, чтобы играть в волейбол…
   Галчонок отошла к котлу. Может быть, ее обидело, что Сергей не поддержал разговора? Как-никак, приятно похвастаться перед красивым парнем хорошо, красиво прожитыми годами. Получасом позднее, когда вторая девушка отлучилась, Галчонок вдруг сказала, глядя мимо Сергея:
   – Хорошо бы до моря сходить. Волны сегодня – у-ух какие!
   Сергей сказал сдавленным голосом:
   – Что ж, сходим.
   – Хлопчиков накормлю, зараз и пойдем, – просто отозвалась она.
   Когда они пошли к морю, уже надвигалась ночь.
   У него замирало сердце от ее мягкого украинского говора, от обаяния большого смеющегося рта и разлетающихся черных бровей.
   Сейчас Галчонок была молчалива. Они шли осторожно, нащупывая в темноте дорогу. На спуске она вела Сергея, как вчера, но и он старался поддержать ее, а когда спуск кончился, они пошли уже под руку, и она доверчиво прижималась к нему, защищаясь от остервенелых порывов ветра.
   По небу неслись быстрые черные облака.
   В жидком мраке очень близко виднелось всклокоченное море.
   – Ты здесь сколько пробудешь? – спросила Галчонок.
   Сергей понял. Она тоже не хотела расставаться – украиночка, милая чернобровая девушка! Его переполняла влюбленность… И так хотелось счастья! Счастья и радости, хоть немного, но только сразу, сейчас, немедленно.
   – Это зависит не от меня, – сказал он, чувствуя сухость во рту. – Может быть, совсем не уеду, а может быть, сегодня же уйду куда глаза глядят.
   Она тоже поняла и не стала притворяться. В ней не было лицемерия. Ее влекло к этому нежданному, незнакомому красивому парню так же сильно, как его влекло к ней.
   Она ответила простодушно:
   – Ты не уходи, живи здесь.
   Они прошли еще немного. Море было уже рядом, оно билось и ревело, ветер обдавал их распыленной влагой.
   – Как хорошо, что я тебя встретил! – сказал Сергей, останавливаясь. Она очень низко опустила голову. Она ждала. Ничто не сдерживало ее. Здесь, на далеком острове, в замкнутом кругу товарищей, среди которых сердце не выбрало никого, – как можно было медлить перед возможным счастьем?
   – Ты не подумай, что я это так говорю… – уверял Сергей, торопясь, – я серьезно говорю… очень серьезно…