Кетлинская Вера. Мужество

   Гранатов ерзал на стуле, его щеки уродливо прыгали.
   – Я буду говорить… только…
   – Да?
   – Нет, все равно… – Он отмахнулся было от своего желания, но не удержался, вопрос горел на его губах – Скажите… Это психологически интересно… Если бы я не дал вам спичку, вы бы меня арестовали?
   Андронников улыбнулся:
   – Это психологически интересно, вы правы. Могу вам ответить. Если бы вы не были вредителем и диверсантом, я бы вас не арестовал. А теперь потрудитесь отвечать по существу.
   Наступили часы и дни увлекательного разматывания картины, как в кинематографе, только в обратном порядке. Прошлое приближалось и прояснялось. Далекие события стали свежими, обнажилась их истинная сущность.
   – Вы не предполагали так быстро убить Морозова и разрабатывали план более замаскированного убийства, не так ли? Несчастный случай, авария машины – так? А потом вдруг вы дали Парамонову задание «покончить с Морозовым сегодня же вечером». Это правильно?
   – Вполне.
   – Отчего же вы так быстро переменили решение?
   – Мне стало ясно, что Морозов… что-то заподозрил… напал на след… Надо было убрать его, пока он ни с кем не поделился своим подозрением.
   – И вы же дали Парамонову директиву заявить, что он хотел убить и Вернера и вас?
   – Да! – воскликнул Гранатов со злым смехом. – Да, да, я дал эту директиву, вот в этом самом кабинете, у вас на глазах. Вы были так любезны, что устроили очную ставку. Он понял меня с полуслова. Я вам очень благодарен.
   – Это было бы очень забавно, если бы вам удалось обмануть меня до конца. Но смеяться последними будем мы, а не вы.
   Гранатов втянул голову в плечи, поежился. Он быстро переходил от вспышки злобы к состоянию подавленности и страха. Он нервничал. Бывали дни, когда он замыкался в молчании, а потом в минуту раздражения выкладывал то, что старательно скрывал и отрицал. Только в одном он был сдержан до конца: он утверждал, что действовал сам по себе, что ни с кем не был связан, ни от кого не получал директив. Андронников особенно не настаивал. Его интересовала пока главным образом деятельность Гранатова в Новом городе.
   – Убийство Морозова было единственным убийством, которое вы замышляли?
   – Да, единственным.
   – Вернер вам не мешал?
   – Почти… Во всяком случае, до смерти Морозова он не мешал. Вы знаете, он был честолюбив и властен. Через него мне было легко проводить свою линию…
   – Линию, которую вам поручили проводить?
   – Я уже сказал, что никто мне ничего не поручал!
   – Хорошо. Пусть будет так. Какова же эта ваша линия?
   – Необоснованные темпы, сокращение правительственного срока почти вдвое, а в результате – отсутствие снабжения, резервов, стройматериалов, кадров… Ну, и, конечно, как основной результат – провал, срыв даже правительственного срока.
   – Понятно. Значит, вы утверждаете, что убийство Морозова – единственное, которое вы замышляли?
   – Да.
   – А разве ваша провокационная работа в снабжении, в жилищном строительстве, ваша агитация «хоть на костях, да построим» – разве это не было широко задуманной системой массового уничтожения кадров? Вы получили задание сорвать строительство путем деморализации и даже физического истребления кадров. Правильно?
   – Я ни от кого не получал никаких заданий.
   – Ладно. Запишем, что вы сами наметили себе такое задание и с этим приехали на строительство. Верно?
   – Верно. – Он помолчал, дернулся вперед. – Нет, это неверно. Это не совсем так. Видите ли, во мне шла борьба. Я колебался. Я начал сомневаться… Я старался уменьшить зло. Я сам отдал под суд вредителей из отдела снабжения.
   – Когда вам грозило разоблачение, не правда ли?
   – Да, но…
   – Мы условились не лгать. Когда вам грозило разоблачение и когда снабжение на зиму было уже сорвано. Не виляйте. Правильно я сформулировал?
   – Да.
   – Итак, вы имели задание преступными мероприятиями создать такие условия, при которых неминуемы болезни, гибель людей, дезертирство. Выступая перед комсомольцами с горячими речами, вы сознательно и провокационно вели к тому, чтобы запугать их, чтобы неустойчивые, слабые люди заколебались, дезертировали.
   – Ну что ж! Да. И я кое-чего достиг!
   – Но сорвать строительство вам все-таки не удалось!
   Молчание.
   – Вы знаете, корабль будет спущен в срок. Ваше задание не выполнено. Почему?
   Молчание.
   – Что же вы не отвечаете?
   – Вы сами знаете – почему. Несознательные бежали, но вся масса парализовала действие дезертирства своим необычайным упорством.
   – Тем самым энтузиазмом, который вы так ненавидите?
   – Ах, поверьте мне, в глубине души я восхищался им и радовался. Я – раздвоенный человек. Ведь я все-таки коммунист и…
   – Вы смеете говорить это мне, сейчас, здесь!
   Глубокое молчание.
   Близорукие глаза Андронникова хорошо видели. Они улавливали каждое изменение, каждую судорогу в лице Гранатова. Зачем он так виляет? К чему эти вздохи, эти слова о раздвоенности, о «глубине души»? Что он пытается скрыть во что бы то ни стало?
   – Как видите, ваше задание было составлено без учета людей нашей страны. Очевидно, составители его плохо знают нашу страну, а может быть, и наш язык, а?
   – Я не знаю, о ком вы говорите.
   – Вы знаете, о ком я говорю.
   Но Гранатов не хотел знать. От этого последнего, основного признания он уклонялся с упорным ожесточением.
   Шли дни. Прошлое разматывалось. Божий старичок Михайлов завел в пургу механика Николая Платта и бросил его на амурском льду. Михайлов, Парамонов Николай и Парамонов Степан должны были сорвать заготовки в деревнях и стойбищах. Пак портил рыбу, отдел снабжения путал и перевирал заказы и адреса, сам Гранатов взял на себя дезорганизацию подсобных предприятий и лесозаготовок.
   – Этот период мне ясен. Объясните вашу тактику после смены начальника строительства, то есть при Драченове.
   – Тогда я работал честно. И вплоть до самого пожара…
   – Слово «честно» тут не подходит. Что заставило вас прекратить вредительскую политику?
   – Было ясно, что она не удастся.
   – Может быть, сыграло роль и то, что ряд ваших помощников был арестован?
   – Ну да.
   – Вы испугались провала?
   – Да, и я прекратил вредительство.
   – Прекратили?
   – Да.
   – Вы лжете!
   Они смотрели друг на друга. Гранатов жадно вглядывался в глаза Андронникова, пытаясь понять, что тому известно. Потом он отвернулся, понурился. И снова в тиши полутемного кабинета звучали ясный любознательный голос Андронникова и отрывистые ответы Гранатова.
   – Вы не прекратили вредительства. Будьте точны. Именно в те дни вы привлекли в свою организацию инженера Путина. Так?
   – Я его поймал на сопротивлении мероприятиям…
   – Больше ясности. Как было дело? Помните, что показания Путина у меня под рукой.
   – Я его поймал на сопротивлении мероприятиям Костько. Он был очень обижен Драченовым…
   – И вы подогревали обиду как могли?
   – Да.
   – Что же было потом?
   – Костько мне пожаловался, что дела идут плохо. Я быстро разобрался, что Путин делает сознательно… С расценками, с переброской бригад, с опалубкой… Я вызвал Путина. Пригрозил разоблачить его. Предложил работать вместе.
   – Что же он?
   – Он очень удивился. Струсил. Но взгляды его таковы, что он быстро согласился.
   – Контрреволюционные взгляды? – Да. Я их использовал.
   – И он стал беспрекословным исполнителем вашей воли?
   – Ну да. Хотя, что ж, постепенно он даже стал проявлять инициативу.
   – Вошел во вкус?
   – Я бы сказал – из страха. Хотел ускорить события.
   – Понятно. Вернемся к вашей тактике. Вербуя кадры для будущего, вы временно притихли. Вы решили работать как можно лучше, восстановить свой авторитет и добиться назначения на самый ответственный участок – на стапеля. Так?
   – Так.
   – Может быть, это было связано и с новыми директивами ваших руководителей?
   – Я уже говорил, что у меня нет руководителей!
   – Но, скажем, Лебедев вам писал письма?
   Гранатов быстро вскинул глаза, запнулся, покраснел.
   – Я получил одно письмо, совершенно частное.
   – Где это письмо?
   – Я его бросил, наверное. Не знаю. В нем не было ничего, кроме дружеских слов.
   – А инженер Слепцов, ездивший в командировку в Хабаровск, вам ничего не привез?
   Теперь Андронников видел, что Гранатов еле владеет собою. Как запрыгали его щеки! Как бегают глаза!
   – Нет, ничего. Может быть, какие-нибудь деловые бумаги…
   – А если я вам покажу, что он вам привез?
   Пауза. Мертвая пауза. Как дрожат у Гранатова ресницы опущенных век!
   Но после паузы Гранатов пожал плечами:
   – Интересно. Я не помню, чтобы он мне что-либо привозил, разве что патефонные пластинки.
   Спокойствие. Спокойствие. Андронников удержал вопросы, которые были сейчас бесполезны. Он еще не знал… Но он был уверен. Он чувствовал. Ничего, доберемся и до этого!
   Картина разматывалась дальше. Напряженная работа анализирующей мысли, допросы, очные ставки, снова допросы – с глазу на глаз, в тиши кабинета.
   – Вам сильно мешала партийная организация?
   – Да.
   – И, в частности, прикрепление Каплан к стапелям?
   – Да. И я убрал ее.
   – И вы ее убрали. У вас были с нею и личные счеты?
   – Нет.
   – Но вы за нею ухаживали, и, по-видимому, безрезультатно?
   – Это совсем другое. Это не имеет отношения…
   – Но, по моим сведениям, задание сойтись с нею во что бы то ни стало вы получили от Левицкого и Лебедева?
   Молчание.
   – Говорите!
   – Да. Они считали ее очень опасной. Она знала их обоих… Она могла узнать о наших связях. Однажды это чуть не случилось…
   – Когда?
   – Она неожиданно зашла ко мне. Она никогда не заходила, а тут было что-то срочное на стапелях. Она увидела у меня на столе письмо Лебедева. К счастью, она, видимо, не знала почерка. Но обращение заставило ее что-то вспомнить…
   – И тогда вы решили скомпрометировать ее встречей с Левицким?
   – Это не было решено. Я даже не хотел… Уверяю вас, я к ней хорошо относился. Даже, если хотите, любил ее.
   – Это вы доказали. Я хочу услышать от вас, как была организована встреча Левицкого с Каплан.
   – Видите ли… Я уже не мог ездить на трассу… А нам надо было встретиться. Левицкий знал, что его пустят в город, в управление. Я предложил ему зайти ко мне на квартиру. Он очень волновался. Но я сказал, что бояться нечего. Если они столкнутся, он должен сделать вид, что пришел объясниться с нею.
   – Он согласился?
   – Он ухватился за эту мысль. Сказал, что надо обязательно встретиться с нею и устроить так, чтобы я оказался свидетелем. Это может помочь нам погубить ее, когда понадобится.
   – Вскоре это понадобилось?
   – Да.
   – При ней вам было трудно осуществить порученное вам дело?
   – Мне никто не поручал.
   – Вы не думаете, что запираться дальше бессмысленно?
   – Мне нечего говорить.
   Но вот настал день, которого оба ждали, один – всячески приближая его, другой – сопротивляясь его наступлению всеми силами самозащиты. Не день, а очень ясное, светлое утро, когда свет падает прямо в лицо, когда обнажается каждая морщинка, каждое движение мускулов.
   Голос Андронникова был особенно любознателен и безмятежен.
   – Вы, кажется, очень любите музыку?
   Свет бил в лицо Гранатову. Нельзя было спрятать страшную судорогу всех нервов. И даже голос обнажался – он уже не помогал запираться, он выражал полную растерянность.
   – Я не понимаю… При чем здесь музыка?.. Да, я люблю… – Он еще пробовал засмеяться.
   – И патефон играл в вашей жизни большую роль?
   – Роль? Нет… так, от скуки… вечерами…
   – Во всяком случае, он играл двоякую роль, не правда ли?
   Молчание. Слышно было дыхание Гранатова.
   – Надо ли мне напоминать вам о том, что вы хранили под обшивкой диска?
   Гранатов не отвечал, и Андронников не торопил его. Он с интересом и презрением наблюдал, как постепенно сходило с лица Гранатова все наносное, выработанное, сделанное, как открывалась истинная суть человека – суть жалкая, гаденькая, перепуганная.
   – Полноте, не огорчайтесь так, – сказал, наконец, Андронников. – Мы с вами говорили о том, что вы не продажный жулик, а идейный человек. И вот мы подошли к итогу – вы не идейный человек, а продажный жулик. Будьте же сами собою. Единственно, что вам остается, – дать откровенные показания. Вы приехали в Харбин в августе. Когда вам предложили стать японским агентом?
   Молчание.
   – Я же знаю все. Вы поехали в Харбин с инструкциями Лебедева и с адресом одного человека, с которым вам предстояло связаться. Так?
   – Д-да…
   – Наберитесь смелости. Не запинайтесь так. Я вам могу прочитать показания Лебедева, Левицкого, Парамонова, Слепцова. Они исчерпывающи. Отрицать бесполезно. Зачем же кончать свою карьеру таким трусом? Когда вы начали, вы были смелее. Вы не побоялись дать себя искалечить – во имя чего? – Он помедлил и бросил с усмешкой: – Правда, и тут вы постарались избежать боли!
   Гранатов подскочил.
   – Подозревайте меня в чем хотите, – истерически закричал он, – но не отнимайте у меня того, что я выстрадал! Можете упрекнуть меня в том, что я не выдержал пыток до конца… если вы так думаете. Можете упрекнуть меня за все последующее. Но вот это?..
   Он поднял свои искалеченные руки. На месте ногтей темнели красные спекшиеся бугры. По белой коже змеились шрамы.
   – Чистая работа, – одобрительно кивнул Андронников. – Под каким наркозом вам это сделали – под общим или местным?
   Гранатов кусал губы, его глаза бегали, он старался прикрыть их веками, но веки прыгали, обнажающий свет бил в лицо.
   – Может быть, вы хотите, чтобы я вам прочел показания вашего старого руководителя, Вадима Лебедева? Или вызвать сюда вашего друга Левицкого, чтобы он напомнил вам ваш собственный рассказ о блестящей хирургической работе харбинских заплечных дел мастеров? Вы можете не отвечать на мой вопрос о наркозе. Я уже знаю, что это был местный наркоз.
   – Хорошо, – сказал Гранатов, смачивая языком искусанные, потрескавшиеся губы. – Хорошо. Теперь я расскажу все.
   В этот самый день в горкоме партии только что закончилось бурное заседание пленума.
   Когда Сема Альтшулер, растерянный и красный, ворвался в кабинет секретаря, Готовцев сдавал дела новому секретарю, Андрею Круглову.
   Сема остановился у порога. Круглов показался ему старше, чем вчера, чем сегодня утром, – он выглядел совсем взрослым. Только в глазах мелькнул юношеский задорный огонек, когда он увидел взлохмаченного и возбужденного приятеля.
   – Ну что, Сема?
   Сема подошел к столу и, не здороваясь, категорическим движением шлепнулся в кресло.
   – Я, конечно, еще кандидат, – заговорил он быстро и пламенно, – но я все-таки большевик! И скажите мне вы, партийные руководители, неужели вы сами не понимаете, что когда человек лежит болен и у него чуть не разрывается сердце, нельзя ждать ни минуты с партийным билетом? Я хожу к ней каждый день, я вижу, что она улыбается каждой доброй улыбке, но я все думал – чего ей еще не хватает? Почему ее сердце не бьется ровно? Почему в ее глазах еще нет покоя? И тогда я вдруг вскочил и спросил Тоню, и Тоня сказала – в том-то и дело, что нет! Я бежал сюда как сумасшедший, и я хотел вас бить. Вы мне ответьте, вы, партийные руководители: чуткость к товарищу – разве она не записана в партийной программе как закон?
   Круглов повернулся к Готовцеву:
   – Ей до сих пор не вернули билета?
   – Но она же в больнице. Я ждал, когда она выйдет.
   Сема встал и взмахнул руками, собираясь произнести длинную речь. Но длинной речи не вышло.
   – Знаете, хорошо, что вас сняли! – сказал он с сердцем и выбежал из комнаты.
   Клара лежала у окна, когда к ней пришел Круглов. На ярком фоне окна, высоко на подушках, неподвижно выделялся ее заострившийся профиль. Она повернулась на звук шагов; ее лицо осветилось, робкое ожидание прошло по нему и погасло.
   – Ну как, Клара, молодцом?
   – Да, почти совсем хорошо.
   Она безучастно отвернулась.
   – Тебе не вредно радоваться, Клара?
   Она почти не двинулась, но у Андрея создалось впечатление, что она вся взметнулась.
   – Радоваться?! Андрей! Если тебе внушили, что радость вредна, ты не верь. Радостью можно лечить, как лекарством.
   – Я принес тебе твой партийный билет.
   Она приподнялась, потянулась рукой. Пальцы плотно охватили маленькую красную книжечку. Она раскрыла ее, чтобы действием погасить волнение. Да, ее номер, ее фамилия, ее фотографическая карточка… Она закрыла книжечку, но не могла спрятать, а снова и снова трогала ее, поворачивала, ощупывала пальцами. Вся жизнь осязалась здесь, в маленьком куске красного картона.
   Она вдруг заплакала. Слезы катились по щекам, к шее, к ушам, висели каплями на коротких, примятых подушкой волосах.
   – Клара, ну что ты… Ну, вот видишь… Клара…
   – Ах, дай… дай… оставь… – бормотала она. – В первый раз за все время… это же от радости…
   И она всхлипывала, отирая слезы тыльной стороной руки, чтобы не замочить зажатый в руке билет.

16

   Как бы трагичны и тяжелы ни были события, как бы ни оглушали они на первых порах, как бы ни был велик наносимый ими вред, жизнь всегда торжествует, и то, что жизненно, то, что исторически оправдано и неизбежно, развивается тем неизменнее и победоноснее, чем глубже было потрясение.
   Андрей Круглов стоял в самом центре развивающейся жизни Нового города. Ему было трудно, он был молод, неопытен, искусством руководства надо было овладевать на ходу. Чувство ответственности мешало спать по ночам, он боялся что-либо забыть, за чем-либо не доглядеть, не сделать чего-то самого важного. Тревог, забот, трудностей было много, но и радости было больше, чем когда-либо, – радость давали люди, дела, развитие жизни.
   Судостроители готовили к спуску первый корабль.
   Мощный кран поднимал литые колонны новых эллингов…
   Клара Каплан проектировала первые кварталы каменных домов.
   Городской Совет приступил к устройству набережной, той самой набережной, о которой мечтали у первых комсомольских костров.
   Приехала группа инженеров для проектирования трехкилометрового моста через Амур.
   Открылся дом отдыха строителей.
   На стадионе состоялся первый футбольный матч.
   В двух километрах от Нового города поднимался новый завод – металлургический. На его строительство съезжались тысячи комсомольцев, и они уже считали город старым, а свой поселок – новым, и первых молодых строителей города называли не иначе, как старыми комсомольцами.
   Демобилизованные из Красной Армии бойцы приходили в управление, в горком и заявляли: «Хочу остаться строить город! Принимайте на работу».
   Железная дорога полными составами подвозила новых жителей. Вновь прибывшие уже не напоминали первых молодых «колумбов» – они ехали солидно, с багажом, с хозяйственной утварью, с малыми ребятами. Новый город стал городом – он приобрел солидность, устойчивость, привычки, он имел уже свою историю и возбуждал своими перспективами.
   В центре внимания Андрея Круглова были люди. «Люди – дороже золота», – он узнал теперь всю глубину этих слов. И он воспитывал людей, выдвигал, встречал вновь приезжающих, размещал их, думал об их будущем. Надо было создавать новые магазины, ясли, очаги, строить кинотеатры, школы и клубы, открывать учебные заведения для молодежи. Он добился открытия вечернего судостроительного техникума и повседневно следил за строительством огромного здания будущего института. Он заботился о том, чтобы вся масса новых строителей знала героическую историю города.
   Когда ему нужно было найти работника на ответственный участок, его взгляд прежде всего обращался к тем, кто вместе с ним пережил все трудности первых лет строительства. Уж эти не подведут! Эти знают, как надо работать!
   Он выдвинул на место Гранатова мастера-большевика Ивана Гавриловича и дал ему заместителем Сему Альтшулера. Он не побоялся рекомендовать инженера Костько начальником строительства доков, а помощником его – Петю Голубенко.
   – Ух ты! – вскричал Петя, узнав о своем назначении. – А ты не боишься, Андрюша, что у меня слишком моложавый вид?
   Андрей рассмеялся.
   – Действуй, Петя! Все поймут, что внешность обманчива.
   Петя начал действовать. Он иногда по-мальчишески срывался, его приходилось поправлять и учить, но все требования стахановцев выполнялись быстро и беспрекословно. Петя ожесточенно боролся с медлительностью и косностью.
   Андрей хотел рекомендовать Епифанова председателем горсовета. Но тут запротестовал Епифанов.
   – Дело такое, – сказал он, отводя глаза в сторону. – Председатель, конечно, очень почетно… Но, видишь, у нас с Лидой решение… не мешай ты нам, Круглов!.. я знаю, ты скажешь – романтика и прочее… А у нас вся жизнь рушится.
   – Да что такое?
   – Мы хотим еще построить, – сказала Лидинька, – и чтобы с самого начала.
   – Уезжать вы хотите, что ли?
   – Да!
   – Куда?!
   – А вот за соседнюю сопку, – сказал Епифанов. – Гидростанция будет строиться? Вот мы ее и построим.
   Епифанова пришлось отпустить, – впрочем, на гидростанции тоже нужны были настоящие работники.
   Хорошим председателем оказался Валька Бессонов. У него был острый взгляд строителя и презрение к бюрократам. У него появилась степенная повадка и новая хозяйская интонация голоса, – он был уже не Валька, а Валентин Иванович, хозяин города. Он начал свою деятельность с того, что крупно поспорил с Драченовым и заставил его капитально отремонтировать все дороги. Прием, который он применил для убеждения Драченова, был прост: он закрыл проезд по всем испорченным улицам.
   – Да ты же меня без ножа зарезал! – кричал Драченов, лишенный возможности подвозить материалы к строительным участкам. – У меня же грузовики стоят!
   – А ты подвези на них щебенку, да в два дня отремонтируй, – невозмутимо сказал Валька и добавил: – А еще с Кировым работал… Он бы тебя научил, как дороги портить!
   Андрей решил выдвинуть Катю Ставрову заведующей горторгом. Он зашел к ней в техникум. Необычайно гордая. Катя бросилась на шею к Круглову.
   – Посмотри на меня, дорогуша, чем я не студентка? Ты не думаешь, что из меня выйдет очень представительный инженер?
   Круглов рассказал ей о своих планах.
   – Раз надо, так надо, – откликнулась Катя. – Только страшно мне туда идти. Не знаю почему, но с бюрократами в одной комнате я даже полчаса просидеть не могу. Честное слово!
   – А ты на что?
   – Думаешь, разгоню?
   – Факт, разгонишь.
   – В самом деле, разгоню, – согласилась Катя. – Но вот пока не разгоню – страшно.
   Андрей намекнул на то, что совместить новую работу с учебой будет трудновато.
   – А вот это нет! – вскричала Катя. – Я еще пять лет назад решила, что буду судостроителем, – значит, буду. А если трудно – так разве мы когда-нибудь боялись трудностей?
   И она не побоялась.
   Андрей следил, как они все работают – старые друзья, товарищи героических лет. Какая крепкая связь соединила их друг с другом и всех вместе с Новым городом! Они, конечно, думали иногда о том, что есть в стране места, где мягче климат, и культурнее жизнь, и легче работа, но ни один из них не уедет отсюда, за это можно поручиться. Андрей вспоминал первую беседу с Морозовым в Хабаровске. Старый друг, первый учитель, твое задание выполнено! Люди притерлись, полюбили, стали патриотами своего края.
   Однажды ночью во дворе больницы появилась шумная группа молодых людей в шинелях, с чемоданами на плечах. Они ввалились в домик, где жили Тоня и Сема.
   – Принимайте гостей! – кричал тот, кто вошел первым. – Горная батарея Н—ской части в полном составе. Прибыли строить город до победного конца!
   – Геньчик! – заорал Сема и как был, в подштанниках, бросился к другу.
   Парни заполнили квартиру. Тоня смеялась и не знала, как разместить такую ораву.
   – Ничего, как-нибудь, на один день, – говорили парни. – Завтра с утра пойдем устраиваться.
   – А куда вы пойдете устраиваться?
   – Да куда пошлют. Пойдем в комитет комсомола и скажем – так и так, принимайте!
   – В таком случае, вы уже пришли, – сказал Сема. – Вот перед вами товарищ Васяева, комсомольский секретарь. По опыту советую – слушайтесь и уважайте.
   Утром Тоня зашла к Круглову.
   – Андрюша, помоги. Тут приехала целая горная батарея – народ отличный. Где у нас люди нужнее всего?
   – Если сказать правду – везде.
   В тот же вечер Круглов и комиссар части встречали эшелон с семьями демобилизованных красноармейцев, закрепившихся на стройке.
   На вокзале было весело. Из вагонов вылезали ребятишки, молодки с малыми ребятами, старики и старухи. Бойцы сгибались под тяжестью корзинок, узлов.
   – А вот и они, – сказал комиссар, увлекая Круглова к одному из вагонов. – Пойдем познакомлю. Тут мой подшефный.
   Статная пожилая женщина, откинув руку с тяжелым узлом, всем телом припала к сыну. Рядом с ними вертелись две девчонки, смущенно переминался с ноги на ногу нагруженный чемоданами румяный юноша. Из вагона, пригнувшись под огромной корзиной, вылез небольшой суетливый старик – вылез и остановился, забыв снять с плеча корзину.
   Сергей Голицын освободился от объятий матери, сделал движение вперед и тоже остановился. Он не догадался взять корзину. Они стояли и смотрели друг на друга.
   – Сын, сын… – пробормотал старик, и все упреки, столько раз повторенные в одиночестве бессонных ночей, на секунду отразились на его постаревшем лице. Но он подавил в себе то, что было теперь не нужно. – Ну, давай руку, сын, поздороваемся! – сказал он, молодо скидывая на землю корзину.