Страница:
Я кивнул.
– Разве Анна виновата в том, что парень так доверился ей?
– Заркович, а что, собственно, вы хотите от меня? Он вынул мундштук изо рта.
– Мне хотелось бы, чтобы вы снова поговорили либо с Пурвином, либо с Коули. Хорошо бы устроить им встречу с Анной.
– А почему Анна не может сама обратиться к ним?
– С ее уголовным послужным списком она нуждается в посредничестве.
– А почему бы вам не взяться за это?
Он сделал широкий, великодушный жест рукой.
– Я могу это сделать. Но собираюсь объединить наши усилия. Вы сообщите то, что наблюдали, а я бы сказал, что миссис Сейдж, мой старый друг из Восточного Чикаго, вошла со мной в контакт относительно Диллинджера и свела нас вместе.
– И все же зачем вам я?
Он пожал плечами.
– Просто хочу быть справедливым. Не вижу смысла в конкуренции. Денег хватит на всех, причастных к делу, Геллер. По крайней мере, двадцать грандов, поделенных на четыре части.
– Четыре?
– Кроме меня, вас и Анны есть еще мой непосредственный начальник капитан О'Нейли. Он сегодня тоже в деле.
– Он тоже участвует в сборе денег с мадам?
– Геллер, мы уже занимались делом Диллинджера. У нас имеется донесение, что этот человек был в Чикаго на Норд-Сайд.
– От Анны?
– Нет. От одного игрока, которого я знаю, хорвата. Но никому не говорите об этом. Вскоре после того, как вы ушли от Анны, я, разговаривая с ней, вдруг понял, что этот парень у нас в руках. Вы знаете, у нас есть свой денежный интерес в поимке мистера Диллинджера в Индиане.
– Вы имеете в виду некую сумму помимо наградных в двадцать тысяч долларов?
– Разумеется. Диллинджер – это стыд Индианы, родной сын, пошедший по неправедному пути.
– Лич в этом участвует?
Капитан Мэтт Лич был полицейским штата Индиана, который посвятил в последние годы всю свою карьеру выслеживанию Диллинджера. В поисках известности он далеко переплюнул Пурвина и Несса. Правда, его не любили многие полицейские. Однако знали как неутомимого, даже одержимого преследователя Диллинджера.
– Нет, – коротко ответил Заркович. – Он не причастен. Это дело Восточного Чикаго.
– Только что вы сказали, что Диллинджер – это дело Индианы.
– В особенности Восточного Чикаго.
– Почему?
– Он убил там полицейского.
– А! Значит, они ищут его за это убийство.
– Да. Он убил копа, когда выскакивал из дверей Первого национального банка, стреляя из автомата. И этому есть множество свидетелей.
– И, конечно, вы знали того копа, которого убил Диллинджер.
– Да. Прекрасный парень, он оставил вдову с детьми.
– Итак, вы хотите заполучить Диллинджера.
– Да.
– Вы хотите участвовать в его ликвидации.
– Пожалуй.
– Именно в ликвидации, но не в поимке?
– Геллер, вы действительно думаете, что Диллинджера можно взять живым?
– А почему нет? Раньше его задерживали много раз.
– Но он знает, что на этот раз не сможет бежать, что не может быть никакого повторения несчастья в Кроун-Пойнт, не может быть деревянных револьверов, покрашенных гуталином.
– Не знаю, может быть, вы и правы. Но в любом случае, не думаю, что все это меня интересует.
– Как знаете. Вы не собираетесь поговорить с Коули в таком случае? Или снова с Пурвином?
– Нет. Но если вы хотите отомстить за того копа из Восточного Чикаго, тогда вам нужен Пурвин. Он сначала стреляет, а потом уже думает.
Заркович встал и, надев свою шляпу, сухо улыбнулся, не выпуская мундштук с сигаретой изо рта.
– Раньше я уже имел дело с Пурвином. Он слишком молод для такой работы.
– Его люди еще моложе.
– Знаю. Этот парень проваливал любое задание, на которое его когда-либо посылали... Ему никогда не следовало их поручать. А в общем-то это неплохо...
– Это неплохо для полиции Восточного Чикаго. На этот раз она сможет оказаться рядом, чтобы выручить его?
– Вот именно, – улыбнулся Заркович. Я встал из-за стола.
– Из чистого любопытства, сержант. Что вы собираетесь делать?
– Постараюсь провернуть одно дельце в пользу Дины Сейдж.
– Какого рода дельце?
– У Анны есть проблемы с иммиграционными властями. Она думает, что, может, люди из администрации снимут эти проблемы, если она поможет с Диллинджером.
– Возможно. Я вижу, вы не хотите обращаться к чикагским полицейским.
– Нет, черт побери! А вы?
– Стеги хороший мужик.
– Забавно это слышать от вас.
– Из-за того, что он не любит меня, не следует думать, что я его не уважаю. Он честный и прямой. Вам с ним иметь дело гораздо лучше, чем с Пурвином.
– Спасибо за совет, Геллер. Значит, вы вне игры?
– Именно так.
– Знаете, не вижу в вашем решении смысла.
– Я так не думаю.
Он пожал плечами и вышел. Предложение Барни вместе выпить пива Заркович проигнорировал.
Я же спустился в бар и присоединился к Барни, который спросил, в чем причина моего столь грубого разговора с Зарковичем.
Я объяснил, что он был шестеркой среди политиканов Восточной Индианы.
– К тому же у него есть связи с шайкой Капоне, – ответил я. – И не только потому, что Синдикат контролирует бордели. Около четырех лет назад он попал под секретное федеральное расследование. Оказалось, примыкал к группировке Капоне в гангстерской войне, в которую были вовлечены некоторые местные бандиты Восточного Чикаго. Ему удалось выкрутиться, так как приятели-политиканы оказали содействие. Это, дружище, самый грязный полицейский.
– Что-то непохоже.
– Он ловок и умен. Но стоит раз испачкаться в дерьме, никогда не отмоешься.
– Значит, ты выходишь из этого дела? – спросил Барни. – Или из этой «работы»?
– Я не знаю, что это.
Я не ответил на вопрос Барни, потому что не был уверен, что действительно вышел из дела Джимми Лоуренс – Полли Гамильтон. Или «работы».
Я поехал к трехэтажному дому Анны Сейдж, припарковался внизу улицы и стал вести наблюдение, делая вид, что читаю газету. Я ожидал увидеть Зарковича, но он не появился.
Около семи тридцати возле дома остановилось такси, и из дверей трехэтажного дома вышел Джимми Лоуренс с Анной и Полли. Они сели в такси и направились в сторону Луп.
Я следовал за ними, гадая, куда они едут?
Оказалось, вниз к озеру, к Выставке.
Там они направились на шоу Салли Рэнд «Улицы Парижа».
10
11
– Разве Анна виновата в том, что парень так доверился ей?
– Заркович, а что, собственно, вы хотите от меня? Он вынул мундштук изо рта.
– Мне хотелось бы, чтобы вы снова поговорили либо с Пурвином, либо с Коули. Хорошо бы устроить им встречу с Анной.
– А почему Анна не может сама обратиться к ним?
– С ее уголовным послужным списком она нуждается в посредничестве.
– А почему бы вам не взяться за это?
Он сделал широкий, великодушный жест рукой.
– Я могу это сделать. Но собираюсь объединить наши усилия. Вы сообщите то, что наблюдали, а я бы сказал, что миссис Сейдж, мой старый друг из Восточного Чикаго, вошла со мной в контакт относительно Диллинджера и свела нас вместе.
– И все же зачем вам я?
Он пожал плечами.
– Просто хочу быть справедливым. Не вижу смысла в конкуренции. Денег хватит на всех, причастных к делу, Геллер. По крайней мере, двадцать грандов, поделенных на четыре части.
– Четыре?
– Кроме меня, вас и Анны есть еще мой непосредственный начальник капитан О'Нейли. Он сегодня тоже в деле.
– Он тоже участвует в сборе денег с мадам?
– Геллер, мы уже занимались делом Диллинджера. У нас имеется донесение, что этот человек был в Чикаго на Норд-Сайд.
– От Анны?
– Нет. От одного игрока, которого я знаю, хорвата. Но никому не говорите об этом. Вскоре после того, как вы ушли от Анны, я, разговаривая с ней, вдруг понял, что этот парень у нас в руках. Вы знаете, у нас есть свой денежный интерес в поимке мистера Диллинджера в Индиане.
– Вы имеете в виду некую сумму помимо наградных в двадцать тысяч долларов?
– Разумеется. Диллинджер – это стыд Индианы, родной сын, пошедший по неправедному пути.
– Лич в этом участвует?
Капитан Мэтт Лич был полицейским штата Индиана, который посвятил в последние годы всю свою карьеру выслеживанию Диллинджера. В поисках известности он далеко переплюнул Пурвина и Несса. Правда, его не любили многие полицейские. Однако знали как неутомимого, даже одержимого преследователя Диллинджера.
– Нет, – коротко ответил Заркович. – Он не причастен. Это дело Восточного Чикаго.
– Только что вы сказали, что Диллинджер – это дело Индианы.
– В особенности Восточного Чикаго.
– Почему?
– Он убил там полицейского.
– А! Значит, они ищут его за это убийство.
– Да. Он убил копа, когда выскакивал из дверей Первого национального банка, стреляя из автомата. И этому есть множество свидетелей.
– И, конечно, вы знали того копа, которого убил Диллинджер.
– Да. Прекрасный парень, он оставил вдову с детьми.
– Итак, вы хотите заполучить Диллинджера.
– Да.
– Вы хотите участвовать в его ликвидации.
– Пожалуй.
– Именно в ликвидации, но не в поимке?
– Геллер, вы действительно думаете, что Диллинджера можно взять живым?
– А почему нет? Раньше его задерживали много раз.
– Но он знает, что на этот раз не сможет бежать, что не может быть никакого повторения несчастья в Кроун-Пойнт, не может быть деревянных револьверов, покрашенных гуталином.
– Не знаю, может быть, вы и правы. Но в любом случае, не думаю, что все это меня интересует.
– Как знаете. Вы не собираетесь поговорить с Коули в таком случае? Или снова с Пурвином?
– Нет. Но если вы хотите отомстить за того копа из Восточного Чикаго, тогда вам нужен Пурвин. Он сначала стреляет, а потом уже думает.
Заркович встал и, надев свою шляпу, сухо улыбнулся, не выпуская мундштук с сигаретой изо рта.
– Раньше я уже имел дело с Пурвином. Он слишком молод для такой работы.
– Его люди еще моложе.
– Знаю. Этот парень проваливал любое задание, на которое его когда-либо посылали... Ему никогда не следовало их поручать. А в общем-то это неплохо...
– Это неплохо для полиции Восточного Чикаго. На этот раз она сможет оказаться рядом, чтобы выручить его?
– Вот именно, – улыбнулся Заркович. Я встал из-за стола.
– Из чистого любопытства, сержант. Что вы собираетесь делать?
– Постараюсь провернуть одно дельце в пользу Дины Сейдж.
– Какого рода дельце?
– У Анны есть проблемы с иммиграционными властями. Она думает, что, может, люди из администрации снимут эти проблемы, если она поможет с Диллинджером.
– Возможно. Я вижу, вы не хотите обращаться к чикагским полицейским.
– Нет, черт побери! А вы?
– Стеги хороший мужик.
– Забавно это слышать от вас.
– Из-за того, что он не любит меня, не следует думать, что я его не уважаю. Он честный и прямой. Вам с ним иметь дело гораздо лучше, чем с Пурвином.
– Спасибо за совет, Геллер. Значит, вы вне игры?
– Именно так.
– Знаете, не вижу в вашем решении смысла.
– Я так не думаю.
Он пожал плечами и вышел. Предложение Барни вместе выпить пива Заркович проигнорировал.
Я же спустился в бар и присоединился к Барни, который спросил, в чем причина моего столь грубого разговора с Зарковичем.
Я объяснил, что он был шестеркой среди политиканов Восточной Индианы.
– К тому же у него есть связи с шайкой Капоне, – ответил я. – И не только потому, что Синдикат контролирует бордели. Около четырех лет назад он попал под секретное федеральное расследование. Оказалось, примыкал к группировке Капоне в гангстерской войне, в которую были вовлечены некоторые местные бандиты Восточного Чикаго. Ему удалось выкрутиться, так как приятели-политиканы оказали содействие. Это, дружище, самый грязный полицейский.
– Что-то непохоже.
– Он ловок и умен. Но стоит раз испачкаться в дерьме, никогда не отмоешься.
– Значит, ты выходишь из этого дела? – спросил Барни. – Или из этой «работы»?
– Я не знаю, что это.
Я не ответил на вопрос Барни, потому что не был уверен, что действительно вышел из дела Джимми Лоуренс – Полли Гамильтон. Или «работы».
Я поехал к трехэтажному дому Анны Сейдж, припарковался внизу улицы и стал вести наблюдение, делая вид, что читаю газету. Я ожидал увидеть Зарковича, но он не появился.
Около семи тридцати возле дома остановилось такси, и из дверей трехэтажного дома вышел Джимми Лоуренс с Анной и Полли. Они сели в такси и направились в сторону Луп.
Я следовал за ними, гадая, куда они едут?
Оказалось, вниз к озеру, к Выставке.
Там они направились на шоу Салли Рэнд «Улицы Парижа».
10
– Это было прекрасно, – сказала Салли Рэнд, закуривая сигарету. Она сидела на постели, прикрыв грудь шелковой простыней. – Я чувствую, что в этом участвовало твое сердце.
Опершись на взбитую подушку, я тоже сел.
– Пожалуй, мое сердце участвовало в этом, – согласился я и пожал плечами.
Она потрепала меня по щеке своей нежной, с длинными ногтями рукой, ладонь была прохладной. В ее апартаментах с кондиционером все казалось прохладным.
– Что у тебя на уме. Геллер? О чем ты все время думаешь?
– Да ни о чем.
– Хочешь немного вздремнуть? Уже довольно поздно.
Светящиеся стрелки на маленьких круглых хромированных часах, стоявших на прикроватном столике, слабо светились в полумраке спальни. Блики света, заполнявшие комнату, проникали в открытые окна. Тяжелые шторы были раздвинуты, лучи света с Лейк-Шор-Драйв и Голд-Коаст и с мелькающих на озере судов проникали внутрь и омывали нас, словно прохладный голубой бриз.
– Поспи, если хочешь, Элен.
Я по-прежнему называл ее Элен, по крайней мере, в постели. Кажется, ей это нравилось, и думаю, не только это.
Она затушила недокуренную сигарету в круглой стеклянной пепельнице на столике, затем снова повернулась ко мне, ухмыльнувшись.
– Большинство мужчин в этом городке отдали бы все фамильные драгоценности за ночь с Салли Рэнд. А ты почему-то не выглядишь слишком благодарным и довольным.
– Дело не в тебе, правда.
– В чем-то другом?
– Да, в чем-то другом. Ты должна поспать. А я сейчас оденусь и вернусь к себе.
– Черта с два! Ты проведешь эту ночь здесь, нравится тебе это или нет! Будь я проклята, если смирюсь с тем, что ты удерешь отсюда!
Я улыбнулся ей.
– Вовсе не собираюсь удирать. Просто подумал, что составляю тебе паршивую компанию. Я стесняюсь и краснею от того, что делю постель с самой Салли Рэнд, даже зная случайно, что в действительности она Элен Бек из Миссури.
Она ударила меня подушкой. Потом зажгла настольную лампу. Это была полупрозрачная стеклянная трубка с серебряным основанием. Лампа разливала мягкий сияющий свет. Салли наклонилась ко мне, ее красивые груди качнулись. Она поцеловала меня в губы, и поцелуй этот длился секунд тридцать, потом последовал другой.
– Давай, встанем, – сказала она, – и я приготовлю тебе какую-нибудь полуночную еду.
– Уже далеко за полночь.
– Не играй словами.
– У меня нет пижамы. Не будешь ли ты возражать, если я оденусь?
– Буду. Поешь в трусах. Я никому не расскажу. Она встала и грациозно пересекла комнату, словно сцену, потом облачилась в белое шелковое кимоно, подпоясалась и стала ждать, пока я встану с кровати и последую за ней.
Она провела меня через гостиную, мои босые ноги утопали в мягком плюшевом ковре. Комната была словно перенесена из Голливуда, обставленная современной, округлой мебелью – софа, диван, кресла, накрытые какой-то золотистой плетеной тканью. Вся обстановка была белого цвета, даже мраморный камин, над которым висела картина с воздушными орхидеями. По пути на кухню Салли остановилась, чтобы включить лампу на краю светлого столика у софы. Лампа была похожа да свою хозяйку – серебряная обнаженная женщина, держащая круглый кусок матового стекла, за которым маленькая бледная лампочка испускала неяркий свет.
До того, как рухнуть в постель, мы сидели в этой гостиной и пили мартини, который я ненавижу. Но когда сама Салли Рэнд в своих белых великолепно декорированных апартаментах предлагает вам мартини, прежде чем отправиться с вами в постель, можно немного пострадать, полистать, например, большой альбом с вырезками из ее шоу. Здесь были рекламные кадры с ее участием в немом фильме «Париж в полночь» (тогда, в 1926-м, она еще носила свои светло-каштановые волосы), в другом, под названием «Гольф и вдовы» (где она уже блондинка), несколько снимков со съемочной площадки вместе с Де Милли, а также несколько рекламных снимков ее спектакля в «Орфеуме» под названием «Салли и ее ребята». В альбоме я увидел громадное фото ее выхода в образе леди Годивы в «Айн-Артс балл», множество повесток в суд за ее голые танцы (она получила год тюрьмы, но выиграла апелляцию, не просидев и дня). Здесь же было несколько ругательных отзывов о ее выступлениях, распространяемых «лигами против непристойности» (в моем представлении «антинепристойность» во многом похожа на «пропристойность»), и несколько кадров из фильмов, в которых не так давно она снялась вместе с Джорджем Рэфтом. Я сказал ей, что знал Рэфта, но она ответила, что мир тесен, и мы оставили эту тему. При Салли не следовало упоминать знаменитостей.
В белой современной кухне, где светлый мозаичный кафель приятно холодил ступни моих ног, она взбила несколько яиц, а меня заставила очистить несколько апельсинов. Потом приготовила яичницу и тосты, и мы вновь прошли в гостиную, где была включена только одна лампа; огни города проникали сквозь сплошное, во всю стену окно. Мы сели на софу с тарелками на коленях.
– Где ты научилась так кухарить? – спросил я.
– Дома на ферме. К тому же я незамужняя, почти тридцатилетняя женщина. Геллер.
– У тебя неплохо получается, – подтвердил я. – Почему бы тебе не бросить шоу-бизнес и не выйти за меня замуж? Ты смогла бы мне все время готовить. Черт побери, я зарабатываю хорошие деньги. Правда, чтобы заработать столько, сколько ты зарабатываешь в неделю, мне надо год работать.
Она улыбнулась, жуя, потом сказала:
–Если это серьезное предложение, то я должна подумать. Но хорошенько запомни: я никогда не оставлю шоу-бизнес. Придется тебе терпеть меня и моих фанов[41].
– А кто эти фаны? В перьях или мужики с разинутыми ртами?
– Фаны вообще. Или ты осуждаешь то, чем я занимаюсь?
– Нет, – ответил я, – это вполне безобидно. И ты хороша в своем деле. Я восхищаюсь тобой. Твое представление действительно очень мило.
– Спасибо, Нат, – сказала она. Она откусила кусочек тоста. Глаза ее сверкнули, уголки рта дрогнули. – Я могу для тебя пойти на многое. В самом деле могу.
– Готов поспорить, что ты говоришь это всем своим парням.
Ее улыбка исчезла. Она не разозлилась, просто стала неожиданно серьезной и положила мягкую, теплую ладонь на мою руку.
– Ты к ним не относишься, Нат. Я не шлюха.
– Я не имел в виду...
– Знаю, но ты имеешь право знать, с кем я сплю. Любой мужчина, который трахал меня на полу моей раздевалки, имеет право думать, что я легкомысленна и... неразборчива в связях. Но это не так. Ты первый мужчина здесь за долгое время. Тот «нефтяной миллионер», которого ты для меня выслеживал, не мог и мечтать, чтобы побывать здесь.
– Ты хочешь сказать, что никогда не готовила ему завтрак?
– Ни разу. Ты меня понял?
– Понял...
– Хорошо. Только то, что я снимаю трусики, чтобы заработать доллар, еще не делает меня...
– Нет, конечно.
Она наклонилась и поцеловала меня.
– Спасибо, Нат.
– Все о'кей, Элен.
Она улыбнулась.
Я решил, что мы закрыли эту тему, но она встала, подошла к окну и рассеянно взглянула на огни Голд-Коаст.
– Все это потому, что я не приучена приглашать мужчин к себе на квартиру. Во мне воспитали честность, веру в торжество добродетели... Но эти ценности человеческой души не приживаются в реальном мире, не так ли, Нат?
– Во всяком случае, не в Чикаго.
– Пожалуй, вообще нигде. Не в эти времена. После Краха[42]. Как может случиться, что человек, проработавший тридцать лет, вдруг внезапно оказался без работы? Как может случиться, что бизнес, которым занимались целые поколения, вдруг внезапно перестает существовать? У меня были друзья, Нат, которые покончили с собой, выбросившись из окна.
– Дела теперь идут лучше, Элен. Немного лучше.
– Не знаю. Может быть, меня просто мучает чувство вины.
– Почему?
– Потому что я дрянная девчонка и снимаю трусики, чтобы заработать. Не этого хотел от меня мой отец, да и я сама. Я хотела стать балериной, актрисой.
– Девушка должна прокормить себя.
– Да, понимаю, – продолжала она, доедая последний кусок яичницы. Мрачно его дожевывая, сказала: – Может, чувствую себя виноватой потому, что делаю тысячи долларов, расхаживая голой, в то время как мужчины, имеющие семьи, детей, зарабатывают какие-то гроши на фабриках или еще где. Или вообще ничего не получают, потому что не могут найти фабрику, где есть работа для них. Это все неправильно.
– Почему же тогда ты не отдаешь все свои деньги бедным?
– Не говори глупостей! Я не могу накормить весь мир. И я для этого недостаточно хороша. Ты меня не подкалывай!
Я молча пожал плечами, прожевывая кусок яичницы и улыбаясь.
– Не знаю, Нат. Я ем икру, а рядом, в двух кварталах, живут люди, которые получают суп на благотворительных кухнях. Я ношу норку, а беременные женщины в Гувервиллях[43] одеты в тряпье. Я плачу пятьсот баксов в месяц субаренды за эту роскошную квартиру какому-то педику, пребывающему во Флориде. А в Маленькой Италии, меньше чем в миле отсюда, семьи ютятся в подвалах за шесть долларов в месяц. Можно ли считать, что меня хоть немного радует мой успех?
Я отхлебнул апельсинового сока.
– Плати свои налоги. Найди церковь, в которую ты могла бы передавать какие-то деньги. Это для начала. Займись какой-нибудь благотворительностью, но не карабкайся на крест. Очень трудно будет удержать всех этих фанов, если твои руки будут прибиты гвоздями к кресту.
Она криво улыбнулась.
– Найдется слишком много развратников, вроде тебя, пытающихся забраться туда вместе со мной.
– Это как раз то, что нужно, – сказал я. – Сейчас тяжелые времена, Элен. Твое сердце может разрываться всякий раз, когда ты идешь по улице и видишь нищету. И ты не так уж много можешь сделать в этой жизни, кроме своей работы, если тебе повезло и ты получила ее, лучшую, какую именно ты можешь делать. И старайся не повредить тем, кто тебе встретится на пути. Купи яблоко у парня на углу, хоть разок, даже если ты не любишь яблоки.
Она внимательно смотрела на меня, бледная и такая красивая, какой я никогда раньше ее не видел.
– Ты молодец. Геллер, – сказала она. – Этот город еще не вышиб из тебя все лучшее.
Я засмеялся.
– Вышибал. Много раз.
– Я делюсь с тобой своими заботами, а между тем ты весь вечер встревожен и озабочен. Что происходит с тобой, Геллер? И почему ты появился без предупреждения на моем шоу вечером в четверг? Ты же собирался прийти в пятницу?
– Просто мне ужасно захотелось увидеть тебя.
– Что гложет тебя, Геллер? Давай же, вываливай!
Я вздохнул, подумав обо всем. Потом сказал:
– Ты можешь хранить тайну?
Она пожала плечами.
– Конечно.
–У тебя много приятелей в газетах, и...
– Обещаю, что это не появится ни в одной из газет.
– Имей в виду, это сенсационный материал для первой полосы. Многие репортеры захотели бы заполучить его.
– Тогда ты должен рассказать мне.
И я рассказал.
Досконально изложил ей все события последней недели, о моем клиенте-коммивояжере, о парне, который может оказаться Диллинджером...
– Понимаю, что в целях безопасности мне нужно закрыть это дело, – сказал я, – но чувствую что-то... не знаю, какую-то ответственность за Полли Гамильтон. И не потому... что я разок переспал с ней. Это ничего не означает, просто эпизод. Но мой клиент нанял меня, чтобы я за ней проследил, это уже другое дело. Он нанял меня проследить, обманывает ли она его. Он не платил мне, чтобы я был ее телохранителем или что-то в этом роде. Но он явно беспокоится о ней, и вот я увидел, как она впутывается в опасную ситуацию. Полли может очутиться в центре чертовски кровавой пальбы.
– Ты серьезно думаешь, что федеральные агенты просто начнут палить по Диллинджеру?
– Да, черт побери. А ведь я даже не уверен, что этот парень действительно Диллинджер. Но чувствую определенную ответственность за то, что положу голову бедного негодяя на плаху, даже если он и есть Диллинджер.
Меня не трогает, будет он казнен или нет, это уже депо судьи и присяжных.
– А почему бы тебе просто не предупредить Полли Гамильтон? Вытащить ее из этой заварухи?
Я покачал головой.
– Она не отлипает от парня все эти дни, она живет с ним. Я не могу предупредить ее, не предупредив его.
– Может быть, тебе следует это сделать. Я имею в виду, предупредить его.
– Может быть. Но что если он действительно Диллинджер? Если я подойду слишком близко к нему, то рискую своей головой. Или если он просто укрывается от закона и феды унюхают, что я предупредил его, то сразу я становлюсь сообщником, или пособником, или кем-то в этом роде. Противодействие правосудию, так это называется. Черт... Я просто должен отойти подальше от всего этого, в самом деле, должен.
– Но ведь ты так и заявил Зарковичу – что больше не хочешь участвовать в этом.
– Ты права. Когда я обнаружил, что этот сукин сын вовлечен в дело, то понял – следует выскочить из этого дерьма.
– Ты говорил, что он ловкий тип, да?
– Очень. И настоящий дамский угодник. В Индиане его называют «Неотразимый полицейский».
– А каковы его отношения с этой Анной... Анной, как ее?
– Сейдж. Что ж, как я сказал, он сборщик дани. Он получает деньги от нее, от других «мадам» и передает их большим шишкам, оставляя кое-что себе.
– Ты доверяешь Анне Сейдж?
– Не особенно.
– Но ты ее не подозреваешь в чем-либо?
– Нет.
– А ты не думаешь, что, может быть, она переговорила с этим Зарковичем еще раньше,чем с тобой?
– Думаю, что это возможно... Но к чему ей рассказывать мне о своих подозрениях, если она уже рассказала обо всем Зарковичу?
– : Я работаю в шоу-бизнесе с девяти лет. И могу тебе сказать по собственному опыту, вещи редко бывают такими, какими они кажутся на первый взгляд.
– Что-то я не совсем тебя понимаю.
– Все это дело выглядит каким-то... искусственным. Ты так не считаешь? Я ничего не ответил.
– К тебе вдруг приходит Джон Говард, клиент-коммивояжер, с которым у тебя нет возможности связаться, верно?
Я кивнул.
– Но ты даже не можешь проверить этого парня. Единственный адрес, какой имеешь, это квартира в Аптауне, где живет Полли Гамильтон.
Я снова кивнул.
– И поскольку они не женаты, это не его адрес. Верно?
Я не подумал об этом.
– А он сказал тебе, на какую компанию работает?
Я покачал головой.
– Просто компания по торговле кормами и зерном. Без названия.
– Значит, ты никак не можешь проверить его.
– Да, не могу. Но он сказал, что фирма находится за пределами Гэри. Это может быть отправной точкой.
– Итак, клиент лгал тебе, вывел на Полли Гамильтон и Джимми Лоуренса. Далее, Полли Гамильтон знала тебя через Анну Сейдж. Значит, если Полли в чем-то и замешана, – следи за моей мыслью, Геллер, – она может допустить, что ты будешь пасти ее или попытаешься предупредить – через Анну Сейдж.
Я снова кивнул.
– И Анна Сейдж скормила мне историю с Диллинджером.
– И Анна Сейдж вывела Зарковича на тебя.
– Не могу этого отрицать.
– Возможно, тебя использовали для того, чтобы установить – Диллинджер он или нет.
– Но зачем? Простой анонимный звонок мог бы все решить, если бы они позвонили копам или федам и сказали: «Мы думаем, что видели Диллинджера...» и так далее. И добиться того же результата.
– Я не могу объяснить этого, Геллер. Это ты детектив. Ты должен выяснить все мотивы. А я – я просто хорошо знаю театр и вижу этот спектакль.
Мы убрали посуду на кухне, и вскоре она уже спала рядом со мной. А я лежал с широко открытыми глазами и удивлялся, какая же она умница.
Опершись на взбитую подушку, я тоже сел.
– Пожалуй, мое сердце участвовало в этом, – согласился я и пожал плечами.
Она потрепала меня по щеке своей нежной, с длинными ногтями рукой, ладонь была прохладной. В ее апартаментах с кондиционером все казалось прохладным.
– Что у тебя на уме. Геллер? О чем ты все время думаешь?
– Да ни о чем.
– Хочешь немного вздремнуть? Уже довольно поздно.
Светящиеся стрелки на маленьких круглых хромированных часах, стоявших на прикроватном столике, слабо светились в полумраке спальни. Блики света, заполнявшие комнату, проникали в открытые окна. Тяжелые шторы были раздвинуты, лучи света с Лейк-Шор-Драйв и Голд-Коаст и с мелькающих на озере судов проникали внутрь и омывали нас, словно прохладный голубой бриз.
– Поспи, если хочешь, Элен.
Я по-прежнему называл ее Элен, по крайней мере, в постели. Кажется, ей это нравилось, и думаю, не только это.
Она затушила недокуренную сигарету в круглой стеклянной пепельнице на столике, затем снова повернулась ко мне, ухмыльнувшись.
– Большинство мужчин в этом городке отдали бы все фамильные драгоценности за ночь с Салли Рэнд. А ты почему-то не выглядишь слишком благодарным и довольным.
– Дело не в тебе, правда.
– В чем-то другом?
– Да, в чем-то другом. Ты должна поспать. А я сейчас оденусь и вернусь к себе.
– Черта с два! Ты проведешь эту ночь здесь, нравится тебе это или нет! Будь я проклята, если смирюсь с тем, что ты удерешь отсюда!
Я улыбнулся ей.
– Вовсе не собираюсь удирать. Просто подумал, что составляю тебе паршивую компанию. Я стесняюсь и краснею от того, что делю постель с самой Салли Рэнд, даже зная случайно, что в действительности она Элен Бек из Миссури.
Она ударила меня подушкой. Потом зажгла настольную лампу. Это была полупрозрачная стеклянная трубка с серебряным основанием. Лампа разливала мягкий сияющий свет. Салли наклонилась ко мне, ее красивые груди качнулись. Она поцеловала меня в губы, и поцелуй этот длился секунд тридцать, потом последовал другой.
– Давай, встанем, – сказала она, – и я приготовлю тебе какую-нибудь полуночную еду.
– Уже далеко за полночь.
– Не играй словами.
– У меня нет пижамы. Не будешь ли ты возражать, если я оденусь?
– Буду. Поешь в трусах. Я никому не расскажу. Она встала и грациозно пересекла комнату, словно сцену, потом облачилась в белое шелковое кимоно, подпоясалась и стала ждать, пока я встану с кровати и последую за ней.
Она провела меня через гостиную, мои босые ноги утопали в мягком плюшевом ковре. Комната была словно перенесена из Голливуда, обставленная современной, округлой мебелью – софа, диван, кресла, накрытые какой-то золотистой плетеной тканью. Вся обстановка была белого цвета, даже мраморный камин, над которым висела картина с воздушными орхидеями. По пути на кухню Салли остановилась, чтобы включить лампу на краю светлого столика у софы. Лампа была похожа да свою хозяйку – серебряная обнаженная женщина, держащая круглый кусок матового стекла, за которым маленькая бледная лампочка испускала неяркий свет.
До того, как рухнуть в постель, мы сидели в этой гостиной и пили мартини, который я ненавижу. Но когда сама Салли Рэнд в своих белых великолепно декорированных апартаментах предлагает вам мартини, прежде чем отправиться с вами в постель, можно немного пострадать, полистать, например, большой альбом с вырезками из ее шоу. Здесь были рекламные кадры с ее участием в немом фильме «Париж в полночь» (тогда, в 1926-м, она еще носила свои светло-каштановые волосы), в другом, под названием «Гольф и вдовы» (где она уже блондинка), несколько снимков со съемочной площадки вместе с Де Милли, а также несколько рекламных снимков ее спектакля в «Орфеуме» под названием «Салли и ее ребята». В альбоме я увидел громадное фото ее выхода в образе леди Годивы в «Айн-Артс балл», множество повесток в суд за ее голые танцы (она получила год тюрьмы, но выиграла апелляцию, не просидев и дня). Здесь же было несколько ругательных отзывов о ее выступлениях, распространяемых «лигами против непристойности» (в моем представлении «антинепристойность» во многом похожа на «пропристойность»), и несколько кадров из фильмов, в которых не так давно она снялась вместе с Джорджем Рэфтом. Я сказал ей, что знал Рэфта, но она ответила, что мир тесен, и мы оставили эту тему. При Салли не следовало упоминать знаменитостей.
В белой современной кухне, где светлый мозаичный кафель приятно холодил ступни моих ног, она взбила несколько яиц, а меня заставила очистить несколько апельсинов. Потом приготовила яичницу и тосты, и мы вновь прошли в гостиную, где была включена только одна лампа; огни города проникали сквозь сплошное, во всю стену окно. Мы сели на софу с тарелками на коленях.
– Где ты научилась так кухарить? – спросил я.
– Дома на ферме. К тому же я незамужняя, почти тридцатилетняя женщина. Геллер.
– У тебя неплохо получается, – подтвердил я. – Почему бы тебе не бросить шоу-бизнес и не выйти за меня замуж? Ты смогла бы мне все время готовить. Черт побери, я зарабатываю хорошие деньги. Правда, чтобы заработать столько, сколько ты зарабатываешь в неделю, мне надо год работать.
Она улыбнулась, жуя, потом сказала:
–Если это серьезное предложение, то я должна подумать. Но хорошенько запомни: я никогда не оставлю шоу-бизнес. Придется тебе терпеть меня и моих фанов[41].
– А кто эти фаны? В перьях или мужики с разинутыми ртами?
– Фаны вообще. Или ты осуждаешь то, чем я занимаюсь?
– Нет, – ответил я, – это вполне безобидно. И ты хороша в своем деле. Я восхищаюсь тобой. Твое представление действительно очень мило.
– Спасибо, Нат, – сказала она. Она откусила кусочек тоста. Глаза ее сверкнули, уголки рта дрогнули. – Я могу для тебя пойти на многое. В самом деле могу.
– Готов поспорить, что ты говоришь это всем своим парням.
Ее улыбка исчезла. Она не разозлилась, просто стала неожиданно серьезной и положила мягкую, теплую ладонь на мою руку.
– Ты к ним не относишься, Нат. Я не шлюха.
– Я не имел в виду...
– Знаю, но ты имеешь право знать, с кем я сплю. Любой мужчина, который трахал меня на полу моей раздевалки, имеет право думать, что я легкомысленна и... неразборчива в связях. Но это не так. Ты первый мужчина здесь за долгое время. Тот «нефтяной миллионер», которого ты для меня выслеживал, не мог и мечтать, чтобы побывать здесь.
– Ты хочешь сказать, что никогда не готовила ему завтрак?
– Ни разу. Ты меня понял?
– Понял...
– Хорошо. Только то, что я снимаю трусики, чтобы заработать доллар, еще не делает меня...
– Нет, конечно.
Она наклонилась и поцеловала меня.
– Спасибо, Нат.
– Все о'кей, Элен.
Она улыбнулась.
Я решил, что мы закрыли эту тему, но она встала, подошла к окну и рассеянно взглянула на огни Голд-Коаст.
– Все это потому, что я не приучена приглашать мужчин к себе на квартиру. Во мне воспитали честность, веру в торжество добродетели... Но эти ценности человеческой души не приживаются в реальном мире, не так ли, Нат?
– Во всяком случае, не в Чикаго.
– Пожалуй, вообще нигде. Не в эти времена. После Краха[42]. Как может случиться, что человек, проработавший тридцать лет, вдруг внезапно оказался без работы? Как может случиться, что бизнес, которым занимались целые поколения, вдруг внезапно перестает существовать? У меня были друзья, Нат, которые покончили с собой, выбросившись из окна.
– Дела теперь идут лучше, Элен. Немного лучше.
– Не знаю. Может быть, меня просто мучает чувство вины.
– Почему?
– Потому что я дрянная девчонка и снимаю трусики, чтобы заработать. Не этого хотел от меня мой отец, да и я сама. Я хотела стать балериной, актрисой.
– Девушка должна прокормить себя.
– Да, понимаю, – продолжала она, доедая последний кусок яичницы. Мрачно его дожевывая, сказала: – Может, чувствую себя виноватой потому, что делаю тысячи долларов, расхаживая голой, в то время как мужчины, имеющие семьи, детей, зарабатывают какие-то гроши на фабриках или еще где. Или вообще ничего не получают, потому что не могут найти фабрику, где есть работа для них. Это все неправильно.
– Почему же тогда ты не отдаешь все свои деньги бедным?
– Не говори глупостей! Я не могу накормить весь мир. И я для этого недостаточно хороша. Ты меня не подкалывай!
Я молча пожал плечами, прожевывая кусок яичницы и улыбаясь.
– Не знаю, Нат. Я ем икру, а рядом, в двух кварталах, живут люди, которые получают суп на благотворительных кухнях. Я ношу норку, а беременные женщины в Гувервиллях[43] одеты в тряпье. Я плачу пятьсот баксов в месяц субаренды за эту роскошную квартиру какому-то педику, пребывающему во Флориде. А в Маленькой Италии, меньше чем в миле отсюда, семьи ютятся в подвалах за шесть долларов в месяц. Можно ли считать, что меня хоть немного радует мой успех?
Я отхлебнул апельсинового сока.
– Плати свои налоги. Найди церковь, в которую ты могла бы передавать какие-то деньги. Это для начала. Займись какой-нибудь благотворительностью, но не карабкайся на крест. Очень трудно будет удержать всех этих фанов, если твои руки будут прибиты гвоздями к кресту.
Она криво улыбнулась.
– Найдется слишком много развратников, вроде тебя, пытающихся забраться туда вместе со мной.
– Это как раз то, что нужно, – сказал я. – Сейчас тяжелые времена, Элен. Твое сердце может разрываться всякий раз, когда ты идешь по улице и видишь нищету. И ты не так уж много можешь сделать в этой жизни, кроме своей работы, если тебе повезло и ты получила ее, лучшую, какую именно ты можешь делать. И старайся не повредить тем, кто тебе встретится на пути. Купи яблоко у парня на углу, хоть разок, даже если ты не любишь яблоки.
Она внимательно смотрела на меня, бледная и такая красивая, какой я никогда раньше ее не видел.
– Ты молодец. Геллер, – сказала она. – Этот город еще не вышиб из тебя все лучшее.
Я засмеялся.
– Вышибал. Много раз.
– Я делюсь с тобой своими заботами, а между тем ты весь вечер встревожен и озабочен. Что происходит с тобой, Геллер? И почему ты появился без предупреждения на моем шоу вечером в четверг? Ты же собирался прийти в пятницу?
– Просто мне ужасно захотелось увидеть тебя.
– Что гложет тебя, Геллер? Давай же, вываливай!
Я вздохнул, подумав обо всем. Потом сказал:
– Ты можешь хранить тайну?
Она пожала плечами.
– Конечно.
–У тебя много приятелей в газетах, и...
– Обещаю, что это не появится ни в одной из газет.
– Имей в виду, это сенсационный материал для первой полосы. Многие репортеры захотели бы заполучить его.
– Тогда ты должен рассказать мне.
И я рассказал.
Досконально изложил ей все события последней недели, о моем клиенте-коммивояжере, о парне, который может оказаться Диллинджером...
– Понимаю, что в целях безопасности мне нужно закрыть это дело, – сказал я, – но чувствую что-то... не знаю, какую-то ответственность за Полли Гамильтон. И не потому... что я разок переспал с ней. Это ничего не означает, просто эпизод. Но мой клиент нанял меня, чтобы я за ней проследил, это уже другое дело. Он нанял меня проследить, обманывает ли она его. Он не платил мне, чтобы я был ее телохранителем или что-то в этом роде. Но он явно беспокоится о ней, и вот я увидел, как она впутывается в опасную ситуацию. Полли может очутиться в центре чертовски кровавой пальбы.
– Ты серьезно думаешь, что федеральные агенты просто начнут палить по Диллинджеру?
– Да, черт побери. А ведь я даже не уверен, что этот парень действительно Диллинджер. Но чувствую определенную ответственность за то, что положу голову бедного негодяя на плаху, даже если он и есть Диллинджер.
Меня не трогает, будет он казнен или нет, это уже депо судьи и присяжных.
– А почему бы тебе просто не предупредить Полли Гамильтон? Вытащить ее из этой заварухи?
Я покачал головой.
– Она не отлипает от парня все эти дни, она живет с ним. Я не могу предупредить ее, не предупредив его.
– Может быть, тебе следует это сделать. Я имею в виду, предупредить его.
– Может быть. Но что если он действительно Диллинджер? Если я подойду слишком близко к нему, то рискую своей головой. Или если он просто укрывается от закона и феды унюхают, что я предупредил его, то сразу я становлюсь сообщником, или пособником, или кем-то в этом роде. Противодействие правосудию, так это называется. Черт... Я просто должен отойти подальше от всего этого, в самом деле, должен.
– Но ведь ты так и заявил Зарковичу – что больше не хочешь участвовать в этом.
– Ты права. Когда я обнаружил, что этот сукин сын вовлечен в дело, то понял – следует выскочить из этого дерьма.
– Ты говорил, что он ловкий тип, да?
– Очень. И настоящий дамский угодник. В Индиане его называют «Неотразимый полицейский».
– А каковы его отношения с этой Анной... Анной, как ее?
– Сейдж. Что ж, как я сказал, он сборщик дани. Он получает деньги от нее, от других «мадам» и передает их большим шишкам, оставляя кое-что себе.
– Ты доверяешь Анне Сейдж?
– Не особенно.
– Но ты ее не подозреваешь в чем-либо?
– Нет.
– А ты не думаешь, что, может быть, она переговорила с этим Зарковичем еще раньше,чем с тобой?
– Думаю, что это возможно... Но к чему ей рассказывать мне о своих подозрениях, если она уже рассказала обо всем Зарковичу?
– : Я работаю в шоу-бизнесе с девяти лет. И могу тебе сказать по собственному опыту, вещи редко бывают такими, какими они кажутся на первый взгляд.
– Что-то я не совсем тебя понимаю.
– Все это дело выглядит каким-то... искусственным. Ты так не считаешь? Я ничего не ответил.
– К тебе вдруг приходит Джон Говард, клиент-коммивояжер, с которым у тебя нет возможности связаться, верно?
Я кивнул.
– Но ты даже не можешь проверить этого парня. Единственный адрес, какой имеешь, это квартира в Аптауне, где живет Полли Гамильтон.
Я снова кивнул.
– И поскольку они не женаты, это не его адрес. Верно?
Я не подумал об этом.
– А он сказал тебе, на какую компанию работает?
Я покачал головой.
– Просто компания по торговле кормами и зерном. Без названия.
– Значит, ты никак не можешь проверить его.
– Да, не могу. Но он сказал, что фирма находится за пределами Гэри. Это может быть отправной точкой.
– Итак, клиент лгал тебе, вывел на Полли Гамильтон и Джимми Лоуренса. Далее, Полли Гамильтон знала тебя через Анну Сейдж. Значит, если Полли в чем-то и замешана, – следи за моей мыслью, Геллер, – она может допустить, что ты будешь пасти ее или попытаешься предупредить – через Анну Сейдж.
Я снова кивнул.
– И Анна Сейдж скормила мне историю с Диллинджером.
– И Анна Сейдж вывела Зарковича на тебя.
– Не могу этого отрицать.
– Возможно, тебя использовали для того, чтобы установить – Диллинджер он или нет.
– Но зачем? Простой анонимный звонок мог бы все решить, если бы они позвонили копам или федам и сказали: «Мы думаем, что видели Диллинджера...» и так далее. И добиться того же результата.
– Я не могу объяснить этого, Геллер. Это ты детектив. Ты должен выяснить все мотивы. А я – я просто хорошо знаю театр и вижу этот спектакль.
Мы убрали посуду на кухне, и вскоре она уже спала рядом со мной. А я лежал с широко открытыми глазами и удивлялся, какая же она умница.
11
Следующее утро, в пятницу, я провел в своем офисе, уточняя по телефону кредитные способности полудюдижины возможных заемщиков. Эту работу я делал для розничной кредитной компании в Джексон-Парк. Она была пока единственной, за которую я мог получить хоть какие-то деньги. Но мысль о части наградных за поимку Диллинджера все это время не покидала меня.
Наступил полдень, и я уже подумывал о хорошем сандвиче, как вдруг ко мне вошел большой мужчина с лицом круглым, как луна, лет тридцати пяти, в сером костюме, такого же цвета шляпе и галстуке. Его лицо было тоже серым. И, казалось, что горячее солнце, прокоптившее за все эти дни жителей Чикаго, его не коснулось.
– Мистер Геллер? – спросил он, снимая шляпу.
– Да, – привстав, ответил я.
– Я Сэм Коули из подразделения расследований. Он прошел вперед и с хмурым выражением лица протянул руку.
Я поднялся из-за стола, чтобы пожать ее, потом жестом предложил сесть.
– Не возражаете, если я сниму пиджак? – спросил он. Очевидно, жара все же донимала его.
Я не стал возражать, так как сам был без пиджака, и этот момент соблюдения протокола показался мне излишним, но искренним. Со скользким Зарковичем все было иначе, он использовал хорошие манеры и обаяние как инструмент в своей работе. Коули был крупный плотно сбитый мужчина, который чувствовал себя немного неловко в общении с людьми. Или, по крайней мере, со мной.
– Я знаю, что вы разговаривали вчера с шефом Пурвином, – сказал он, бросив пиджак на спинку стула. На его рубашке под мышками растекались круги пота.
– Да, разговаривал с шефом Пурвином, – подтвердил я.
– Он проинформировал меня, что вы, возможно, видели Диллинджера.
– Это верно.
Он повертел в руках свою шляпу, держа пальцы на полях, словно крутил баранку автомобиля.
– Нам важна любая информация, какую вы можете предоставить.
– Я... передумал.
– Как это?
Я старался тщательно подбирать слова.
– Чувствую, что поспешил. Я много думал об этом сходстве, о том, может ли быть человек, которого я видел, Диллинджером.
Коули едва заметно покачал головой.
– Да, бывали ложные опознания. Я понимаю ваши колебания.
– Шеф Пурвин произвел на меня впечатление слишком резвого розыскника во всем, что касается Диллинджера. Боюсь, он выстрелит в тетушку Джемину, если вы вдруг покажете на нее пальцем и скажете: «Это Джон».
Мне показалось, что на губах Коули появилось подобие улыбки, но он тут же подавил ее и сказал:
– Шеф Пурвин не единственный в этом расследовании.
– Знаю, читал в газетах, что ваш босс Гувер поручил вам руководство этим делом. Коули поерзал на своем стуле:
– Этого... этого не могло быть в газетах.
– Я умею читать между строк. Ваш босс, мне кажется, умеет ладить с общественным мнением. Он не мог убрать Пурвина после Маленькой Богемии, иначе подорвал бы авторитет подразделения, поэтому вынужден был послать за вами.
Наступил полдень, и я уже подумывал о хорошем сандвиче, как вдруг ко мне вошел большой мужчина с лицом круглым, как луна, лет тридцати пяти, в сером костюме, такого же цвета шляпе и галстуке. Его лицо было тоже серым. И, казалось, что горячее солнце, прокоптившее за все эти дни жителей Чикаго, его не коснулось.
– Мистер Геллер? – спросил он, снимая шляпу.
– Да, – привстав, ответил я.
– Я Сэм Коули из подразделения расследований. Он прошел вперед и с хмурым выражением лица протянул руку.
Я поднялся из-за стола, чтобы пожать ее, потом жестом предложил сесть.
– Не возражаете, если я сниму пиджак? – спросил он. Очевидно, жара все же донимала его.
Я не стал возражать, так как сам был без пиджака, и этот момент соблюдения протокола показался мне излишним, но искренним. Со скользким Зарковичем все было иначе, он использовал хорошие манеры и обаяние как инструмент в своей работе. Коули был крупный плотно сбитый мужчина, который чувствовал себя немного неловко в общении с людьми. Или, по крайней мере, со мной.
– Я знаю, что вы разговаривали вчера с шефом Пурвином, – сказал он, бросив пиджак на спинку стула. На его рубашке под мышками растекались круги пота.
– Да, разговаривал с шефом Пурвином, – подтвердил я.
– Он проинформировал меня, что вы, возможно, видели Диллинджера.
– Это верно.
Он повертел в руках свою шляпу, держа пальцы на полях, словно крутил баранку автомобиля.
– Нам важна любая информация, какую вы можете предоставить.
– Я... передумал.
– Как это?
Я старался тщательно подбирать слова.
– Чувствую, что поспешил. Я много думал об этом сходстве, о том, может ли быть человек, которого я видел, Диллинджером.
Коули едва заметно покачал головой.
– Да, бывали ложные опознания. Я понимаю ваши колебания.
– Шеф Пурвин произвел на меня впечатление слишком резвого розыскника во всем, что касается Диллинджера. Боюсь, он выстрелит в тетушку Джемину, если вы вдруг покажете на нее пальцем и скажете: «Это Джон».
Мне показалось, что на губах Коули появилось подобие улыбки, но он тут же подавил ее и сказал:
– Шеф Пурвин не единственный в этом расследовании.
– Знаю, читал в газетах, что ваш босс Гувер поручил вам руководство этим делом. Коули поерзал на своем стуле:
– Этого... этого не могло быть в газетах.
– Я умею читать между строк. Ваш босс, мне кажется, умеет ладить с общественным мнением. Он не мог убрать Пурвина после Маленькой Богемии, иначе подорвал бы авторитет подразделения, поэтому вынужден был послать за вами.