Корнилов Владимир. Демобилизация

   - Это не моя, - покачал головой Курчев.
   - Да не эта. Другая. За то же число. Вы ее привезли в часть.
   "Ну и ну", - подумал Борис. Он все еще ожидал разговора о машинке.
   Полковник развернул газету, фотография изображала какое-то заседание. На трибуне стоял Маленков.
   - Узнаете? - спросил полковник.
   - Георгий Максимилианович, - четко сказал Курчев, потому что вчера это имя-отчество аккуратно отстукал на машинке.
   - Газету узнаете? - резко повторил полковник.
   - Нет, - помотал головой Курчев. - Не читал.
   Он еще раз взглянул на фотографию. За спиной Маленкова, на скамьях повыше сидели, по-видимому, члены Президиума. Клише было не очень ясным, к тому же лейтенант был близорук.
   - Очки наденьте, если не видите, - с издевкой сказал полковник.
   - Слушаюсь, - Борис полез в карман кителя.
   Теперь, в окулярах, он разглядел за спиной Маленкова Берию и улыбнулся. Газета была годичной давности - за 15 марта 1953 года.
   - Узнали?
   - Враг народа Берия.
   - Газету узнали? - повторил полковник.
   - Газету - нет. Меня тогда в части не было. Можете справиться. С февраля по май я находился в командировке - завод почтовый ящик...
   - А в День Пехоты? - не выдержал капитан Зубихин. Он весь покраснел, набычился. Короткая шея готова была распороть воротник кителя.
   - В День Пехоты я ходил к начфину в... - отчеканил Курчев, называя окраину Москвы. - Это рядом с заводом.
   - Вы свободны, лейтенант, - холодно сказал полковник.
   - Разрешите одну минуту, Андрей Тимофеевич, - повернулся красный, как свекла, полковой смершевец к корпусному.
   - А это что? - вытянул он из-за спины фанерный щит и положил на стол перед подня-вшимся уже лейтенантом. Верхнюю часть щита он прикрыл развернутым ЦО строительного министерства.
   - Стенгазета, - ответил Курчев.
   Собственно, это была не простая стенгазета, а стационарка, ленинка, как ее когда-то называли, размером в небольшую классную доску. Заметки в этой стенгазете не наклеивались, а вставлялись в специально прорезанные пазы. Каждый столбец отделялся от другого тоненькими переборочками.
   - Твоя стенгазета? - спросил капитан.
   - Нет. Не я редактор.
   - Машинка, спрашиваю, твоя? Ты печатал?
   - Я. А подписано - подполковник Колпиков, - усмехнулся Борис.
   Он слегка привирал. Дело в том, что и печатал и писал заметку он сам. Подполковник был не шибко грамотен и часто просил Курчева сочинить ему доклад или составить конспект для политзанятий.
   "Ну, теперь из-за этой заметки он нахлебается",- подумал лейтенант. Подполковник дей-ствительно сидел красный и смущенный. Капитан сидел красный и злой. Майор по-прежнему молчал. А полковник закурил "казбечину", предоставив капитану самому выпутываться из дурацкого положения.
   - Значит, печатал? - злорадно вскрикнул Зубихин. - Печатал. Так? А смотри, на чем ты печатал?!
   - он отшвырнул газету и показал верхнюю часть стационарки. Справа от заголовка "ЗА НАШУ СОВЕТСКУЮ РОДИНУ!" была наклеена та же газетная фотография с выступающим Маленковым и сидящим над ним врагом народа Берия.
   - На этом я не печатал. Это в каретку не влезет, - с насмешкой ответил Курчев. - Мне домой листки принес Хрусталев, я на них и печатал.
   - Можете идти, лейтенант, - снова сказал полковник и поставил фанерный лист на подоконник.
   - Слушаюсь. - Борис снял очки, поднялся, козырнул и вдруг, задержавшись взглядом на газете, улыбнулся и все понял. Ему даже стало жаль этих двух незадачливых смершевцев, у которых нет других дел, как гонять за столько километров ради миллиметрового изображения их бывшего начальства.
   - Товарищ полковник, разрешите обратиться. Я знаю, откуда эта газета! - выпалил Борис.
   - Сядь, - сказал старший смершевец.
   - Извините. Я вижу неважно, а очки не ношу. Вот теперь без очков узнал... Она в строй-бате висела.
   - Где?
   - В стройбате. Я по утрам там раньше запитывался. До развода не всегда успевал, - подчеркнул Курчев специально для Колпикова. - Вот эта фанера и заголовок, и фотография та же, - он снова улыбнулся, - все они над раздаточным окошком висели. Кто-нибудь, наверно, оттуда сюда сволок.
   - Понятно. Спасибо, лейтенант, - строго сказал полковник.
   - Посыльного за редактором пошли, - кивнул младшему смершевцу.
   - Фу ты, - выдохнул Борис, вываливаясь в коридор.
   - Посыльный, - крикнул за его спиной капитан и маленький ушастый посыльный пробе-жал мимо Курчева в радиокласс и тут же пулей вылетел обратно.
   "Зря я им сказал. Теперь растрясут дурака", - подумал Борис о своем недруге Хрусталеве. Член комсомольского бюро, красавец, службист и одновременно сачок, Хрусталев выступил в конце года на собрании и, пользуясь весьма суженной армейской демократией, стал критиковать комсомольца (он так и называл "комсомольца", а не лейтенанта!) Курчева за невыполнение возложенных на него поручений. В частности, вместо того, чтобы читать личному составу лекции о международном положении, комсомолец Курчев каждую субботу, видите ли, убегает в Москву.
   "Впрочем, у Хрусталева всего восемь классов. Что с него взять? Так или иначе за все ответит Колпиков. Колпиков, а может, и Ращупкин... Но если этот Андрей Тимофеевич поведет издалека, то сержант, как пить дать, расколется насчет выстрела и сознательной дисциплины. Странно, что они про выстрел не спросили? Или это не их дело?"
   - Нет у них никакого дела, - улыбнулся Борис, зябко ежась на крыльце штаба. - Ну и времена! У особняков дела нет! Да прошлый год за такое полчасти за проволоку бы засадили.
   - В прошлом году за Берию бы не тронули, - перебил себя и увидел вышагивающего вниз по улочке Ращупкина.
   Это был все тот же почти двухметровый блестящий офицер, который даже в февральский четверг сиял, как на первомайском параде.
   Это был молодой и удачливый мужчина, краса и гордость полка, пример и зависть всех начинающих служак зенитной части. Не только простодушная пехота, но даже огневики и кича-щиеся своей образованностью и интеллигентностью импульсники из "овощного хранилища" втайне надеялись, а вдруг и им так повезет! В мирное время в тридцать два года занимать генеральскую должность!
   Но для бедного озябшего Курчева Ращупкин вовсе не сиял. То ли виной был жар, то ли вчерашняя знакомая, то ли сидящие в радиоклассе смершевцы, но Ращупкин не казался сегодня лейтенанту ни удачливым, ни счастливым.
   - Старая кляча! - подумал сквозь свою ангину Борис и равнодушно сплюнул за штабные перила.
   Ращупкин спускался по своей улочке и уже подходил к офицерской столовой. Шаг у него был бодрый, почти строевой, но лейтенанту казалось, что подполковник ступает тяжело, будто идет не с горы, а в гору. И вид у комполка был только снаружи хозяйский, а по-настоящему хозяином был смершевский полковник, оккупировавший радиокласс.
   Курчев стоял на крыльце - ноги не шли - и с усталым презрением наблюдал за все увеличивающимся подполковником, который, казалось, и не собирался идти в штаб, а наоборот, старался скорей миновать его, очевидно зная, что там сидит настоящий хозяин. Может быть, подполковник и прошел бы мимо, но тут из-за угла штабного барака показался подтянутый Хрусталев и лихо козырнул подполковнику. Подполковник улыбнулся, тоже подтянул руку к ушанке и остановил Хрусталева. Курчев, не слыша, о чем они там беседуют, по-прежнему брезгливо улыбался и вдруг поймал взгляд подполковника. Осмелев от жара, он не отвел злых глаз и Ращупкин принял вызов. Огромный, как кентавр, и блестящий, как фаворит скаковой трибуны, он медленно, не теряя своей грациозности, двинулся к штабному крыльцу по аккурат-но очищенной от снега дорожке. Рослый Хрусталев рядом с ним выглядел пузатой мелюзгой.
   Борис небрежно козырнул командиру полка и почти безразлично сержанту. Тот прошел мимо остановившегося на крыльце подполковника и осторожно, чтоб не громыхнула, прикрыл входную дверь.
   - Что, стыдно? - спросил подполковник.
   - Никак нет, - ответил лейтенант.
   - Стыдно. Вижу. Думать сначала надо. А потом уже стрелять. Тогда и краснеть не придется.
   - Это от температуры, - теперь уже почувствовав, что действительно весь горит, сказал Борис.
   - Пойдемте. У меня продолжим, - и Ращупкин прошел мимо поспешно козырнувшего посыльного в свой кабинет.
   - Садитесь, - сказал Курчеву. Сам он снял шинель, провел ладонью по темным блестя-щим волосам и сел под портретом Сталина.
   - Садитесь, - повторил. - Распекать я вас не буду. Мне хочется понять и простить, как писал Маяковский. Слушайте, Курчев, что же все-таки случилось?
   - Ничего... - буркнул Борис.
   - Ну, что ж, - вздохнул подполковник. - Ничего... значит, стыдно. То, что стыдно, хоро-шо. Но в двадцать шесть лет одного стыда мало. Я в двадцать шесть лет дивизионом командо-вал. А в зенитной артиллерии, сами догадываетесь, растут не быстро.
   - Виноват, товарищ подполковник, - наконец не выдержал Борис и попытался отряхну-ться от жара, как отряхиваются от сна. - Виноват, товарищ подполковник. Я получил неделю ареста. Между тем как в части произошло ЧП, то есть групповое избиение. Четверо солдат и сержант устроили самосуд.
   - Ну, уж и самосуд... - улыбнулся подполковник. - У вас действительно температура.
   - Товарищ подполковник, - медленно выговорил Борис, - теперь Ращупкин его раздражал всерьез. - Я был дежурным по полку. Я отвечал за внутренний порядок. Во время моего дежурства четверо солдат под управлением и при участии сержанта пустили юшку почтальону.
   - Почтальону? - презрительно хмыкнул подполковник. - Почтальон дезертир. Его давно пора судить и спровадить в соответствующий батальон. Я считал, что в таком образцовом полку удастся перевоспитать разгильдяя. Во всяком случае привести в чувство. Но некоторые офицеры суют мне палки в колеса. Лейтенант Курчев, извините меня, но я, честное слово, не понимаю вашей слабости к этому ефрейтору. Простите, но это начинает пахнуть порочной наклонностью, - улыбнулся подполковник, надеясь, что лейтенант начнет бурно протестовать и разговор сойдет с нежелательных рельс. Но Курчев не поддержал волнующей темы.
   - Товарищ подполковник, я повторяю, - медленно тянул он слова, - в полку произошло групповое избиение.
   - Групповым бывает изнасилование, - улыбнулся подполковник.
   - Хорошо. Не групповое, а массовое, если так вас больше устраивает, рассердился лейтенант. - Четверо солдат и сержант не подчинились приказу дежурного по части и бросились наутек. Пришлось их остановить выстрелом в воздух. Кроме того, учтите, что я близорук и за сто метров не разглядел солдат. Виноват, но как предположить, что в таком образцовом полку солдаты могут не подчиниться приказу дежурного офицера? Каждый на моем бы месте выстрелил. Ведь это могли быть переодетые американцы...
   - Курчев, бросьте демагогию. Я вам не Колпиков и учен не меньше вашего. Никто в полку не виноват, что вам однажды вздумалось стать кадровым офицером, а потом раздумалось. Вы знаете, что я не против вашей демобилизации. К сожалению, я пока не министр обороны. К сожалению, моему. А к вашему, пожалуй, счастью. Потому что теперь я просто считаю необхо-димым оставить вас в полку и привести в чувство. Вы что думаете, если собрались бежать отсюда, то свинячить можно? Нет. Полк - это дом родной для всех солдат и офицеров, в особенности для офицеров. Вы нагадите, а нам потом дышать этим?! Нет, дудки, товарищ Курчев. Отныне будете здесь все драить, пока чисто не станет. Люди стараются, живот кладут, а вам что? Расписались в денежной ведомости и айда в столицу?! Нет, не выйдет. Будете торчать в казарме от подъема до отбоя. Взвод вам дам, чтобы не продыхнуть было. Чтоб ни минуты своего времени не знали. Поработаете с сержантом Хрусталевым. Кое-чему у него поучитесь.
   - Сознательной дисциплине?
   - Да. И сознательной дисциплине. И без ехидства, пожалуйста, - теперь уже сердился подполковник. - Именно сознательной дисциплине. Дисциплине, когда сознаешь, что во имя чего.
   - И хороши все средства?..
   - Бросьте, Курчев. Я вам уже сказал насчет демагогии.
   - Я не о демагогии, а о мордобое, товарищ подполковник. У нас не николаевская армия. Марксизм-ленинизм отрицает зуботычины.
   - Марксизм не догма... - улыбнулся своей находчивости Ращупкин.
   - Знаю, - сказал Курчев. - Знаю. Руководство к действию. Но вряд ли вы убедите меня в том, что сержант Хрусталев руководствовался марксизмом, когда пускал кровь ефрейтору Гор-дееву. К сожалению, сержант был вооружен самодельной теорией так называемой "сознатель-ной дисциплины". Я не знаю, кто выдумал и кто вбил ее в головы сержанта, истопника и еще троих солдат. Но нечто подобное этой теории бытует в воровских шайках. Иногда ее называют круговой порукой. И не место этой теории в Советской Армии, а тем более в таком образцовом полку.
   Если бы не жар, который почти перешел в бред, Курчев, наверно, постыдился бы своей тирады. Но сейчас он не слышал себя. Даже угроза подполковника дать взвод не испугала. Сейчас все казалось нереальным. Сам подполковник за письменным столом и даже портрет Сталина над головой подполковника: все плыло перед глазами. "Спасибо, что сесть предложил, а то бы на ногах мне не выдержать", - подумал Борис.
   Подполковник по-прежнему сидел перед ним и был так же красив и подтянут. Это был все тот же Ращупкин, с которым Курчев два месяца назад беседовал в этом кабинете под сталинским портретом. А раньше, в полдень, Курчев, построив полк четырехугольником, звонко отрапорто-вал Ращупкину:
   - Товарищ подполковник! - Ра-ра-ра... полк по вашему приказанию построен. Дежурный по полку - лейтенант Курчев.
   И подполковник, выйдя в середину торжественного четырехугольника, громовым голосом, подобным тому, каким он рапортовал корпусному командиру, сказал:
   - Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! Свершился справедливый суд. Расстрелян враг народа Берия. Этот подлый интриган замышлял в нашей стране реставрацию капитализма, убийство наших руководителей и в первую очередь нашего дорогого и любимого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина.
   - Силен заливать, - подумал тогда Борис, стоя три метра сзади подполковника.
   Но вечером того же дня, после сдачи дежурства, подполковник предложил лейтенанту при-сесть и, когда они по обыкновению начали разговаривать о жизни, Ращупкин отставил большой палец, ткнул им через плечо и сказал про портрет:
   - Не все с ним просто. Большие ошибки совершал. Да и кто у нас не ошибается.
   Впрочем, Борис и без подполковника знал, что правда никогда не ходит в одиночестве. Правда - целый комплект, и одна годится для лейтенанта с головой, она отставляет палец и подмигивает левым глазом. А вторая правда для солдат, сержантов и офицеров - и она сообщает, что Берия хотел убить дорогого и великого вождя.
   Но сейчас разговор был не задушевным и подполковник о Сталине не вспомнил.
   - Так что вот так, - сказал он. - Примите второй огневой взвод. И ваш узел в бункере тоже останется за вами. Потащите лямку. Знаете, на хитрую эту самую... кое-что с нарезкой. Так дела не делают. Был тут уже один философ. Гришка ваш. Кальсонами думал меня взять. Но он все-таки не полный дурак. Понял, что ничего этим не добьется, фронтовик фронтовика всегда поймет. А вы, Курчев, хоть и гусь, да хлипковатый и ощипанный. С вами мне и мараться не хочется. Примите взвод, а там поглядим.
   - Слушаюсь, - тяжело поднялся лейтенант. - Разрешите, однако, подать рапорт о вчерашнем избиении почтальона.
   Ращупкин ничего не ответил. Он знал, что лейтенант ничего подавать не станет. Не дождав-шись ответа, Борис лениво козырнул и вывалился за дверь.
   Жар его действительно допек. Хватаясь за стенки, он еле добрался до крыльца, хлебнул там свежего морозного воздуха и потащился в санчасть. Медицинский лейтенант был на месте. Он сунул Борису градусник, почти тут же отобрал назад и уныло покачал головой:
   - Поздравляю. Тридцать девять и девять.
   Конец первой части
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   1
   Инга Рысакова по аспирантской вольности могла подниматься в любой час, но обычно вставала без четверти семь, словно все еще была студенткой. Отец, Антон Николаевич, скром-ный институтский преподаватель начертательной геометрии, любил завтракать в кругу семьи. Потом все расходились, дома оставалась одна Ингина бабка, точнее незамужняя тетка отца, и до вечера домашние не видели друг друга.
   Утром семья пила кофе, которое покупалось в зернах и мололось на домашней, инкрусти-рованной медью ручной кофемолке. Иногда, по-стариковски расчувствовавшись, отец философ-ствовал:
   - И почему это древние назвали вино напитком богов?! Нет, ошиблись греки. Если что и напиток богов, то как раз кофе. Правда, дочка?
   - Угу, - кивала Инга. Она любила отца и не раздражалась.
   Это была тихая незаметная беспартийная семья, каким-то чудом сохранившаяся в перипети-ях войн и социальных катаклизмов. Когда-то, а точнее первого марта восемьдесят первого года, один ее боковой предок (двоюродный брат бабки Вавы) в незрелом возрасте швырнул бомбу в царские сани, и этот поступок настолько отвратил последующие поколения от всякой обществе-нной мысли и борьбы, что даже поступление семнадцатилетней дочери на филфак представ-лялось Рысаковым чуть ли не революционным заговором.
   - Наука! Только одна наука. В крайнем случае музыка, - восклицал отец за полгода до постановления ЦК "Об опере "Великая дружба". Но на беду у Инги не было решительно никаких способностей ни к музыке, ни к точным предметам.
   - Что ж, я это предвидел, - шептал матери отец в прошлом году, когда Инга неожиданно для себя и для них расписалась с мужчиной, который был старше ее на целых десять лет. И это по паспорту. С виду же Георгию Ильичу можно было дать все полсотни.
   - Я предвидел, предполагал... - повторял Антон Николаевич, хотя в 47-м году филфак Университета казался ему не вертепом разврата, а только кузницей революции.
   - Успокойся, Тошка. Все обойдется, - успокаивала его жена.
   - Я предполагал, ах, как я все это предполагал, - шептал Антон Николаевич, чтобы не услышала в соседней комнате дочь. По врожденной деликатности он ей ничего не мог сказать. Она была совершеннолетней даже по английским законам. Он грустно и нежно поздравил дочь с законным браком и чрезвычайно обрадовался, когда через несколько месяцев Инга вернулась домой.
   Дочка держалась молодцом. По-видимому, неудачный брак ее не сломал. Развод еще не оформили, но Георгий Ильич (незадачливый супруг) иногда звонил, как, впрочем, звонили и другие знакомые. Инга была весела, много работала и даже - что так нечасто среди аспирантов - собиралась защититься раньше срока. Антон Николаевич был счастлив.
   - Да, действительно обошлось, - шептал он ночью жене. - Девочка оказалась стойкой. Что ни говори, хорошая кровь и хорошее воспитание не могут не сказаться. Но я бы поторопил-ся с оформлением этого неприятного документа...
   - Ничего, Тошка. Не торопись, - утешала жена.
   В год великого перелома, когда в Москве вдруг стали исчезать продукты и интеллигенты, когда без того зябковатая жизнь беззащитных служащих стала вовсе сирой и неуютной, в тот год каким-то совершенно непостижимым чудом они нашли друг друга и стали друг для друга прибе-жищем, пристанью, опорой, выходом из отчаянья и аккумулятором силы. Татьяне Федоровне было уже за тридцать и знакомый врач, чрезвычайно интеллигентный человек (он повесился в прошлом году во время гонения на врачей), советовал не заводить детей. Но она с безоглядной храбростью не послушалась эскулапа и родила Ингу. Теперь Татьяне Федоровне было под шестьдесят. Она прихварывала, но преподавала в музыкальной школе, правда, уже отказавшись от частных уроков.
   - Не торопись, Тошка, - отвечала мужу. - Так... она с нами... А с чистым паспортом опять с кем-нибудь сочетается...
   - Да, ты права, - как всегда, соглашался отец.
   В семье был чуть ли не суеверный страх перед всякого рода бумагами, документами, гербовыми печатями и пр. Получение какой-либо справки, даже из домоуправления - было предметом отчаянных мук, долгих споров, волнений и поводом для приема капель Зеленина.
   Словом, это была семья, уцелевшая благодаря своей незаметности и не распавшаяся благодаря слабости каждого ее члена. В одиночку никто бы из Рысаковых не выстоял.
   - Родить им, что ли, внука? - подумывала иногда Инга, глядя на милых, несколько жал-ких и страшно дорогих ей старичков. - Вот развяжусь с аспирантурой и подсуну им ребеночка вместо себя. Тогда хоть свободней стану.
   Впрочем, тиранили ее не они, а их деликатность.
   - Сегодня девочка в отличном настроении, - улыбалась незамужняя тетка, когда Инга, умытая и причесанная, в юбке и вязаной кофте, вошла в родительскую комнату. Незамужней тетке было за восемьдесят, но она еще была бодра. - Что это у тебя за чтение было в третьем часу, а потом гимнастика? Ты закончила свою главу?
   - Если бы... - вздохнула Инга, понимая, что нельзя обделять стариков крохами информа-ции. Она чувствовала, что слух у них постоянно напряжен, как у охотничьих собак.
   - Нет, это чужой реферат. Но очень хороший. О месте последней личности...
   - ... в истории? - подхватил Антон Николаевич. - Что-нибудь плехановское?..
   - Нет, совсем другое, - улыбнулась Инга. - Так. Взгляд и нечто... Один захолустный офицер.
   - Не люблю военных, - фыркнула бабка.
   - Нет, не скажите. Случаются любопытные экземпляры, - заступился отец за незнакомо-го ему Курчева.
   - Этот любопытный, - кивнула Инга, прихлебывая кофе.
   "А что - взять и выйти отсюда замуж в какую-нибудь закрытую секретную часть. Захотят они приехать, а пропуска им не выпишут. А?" - и не удержавшись, она засмеялась.
   - Не расплескай кофе, - сказала бабка Вава. - Ты сегодня, я вижу, в отличном духе.
   - Она всегда такая. Правда, девочка, - погладила дочь Татьяна Федоровна.
   - Всегда и везде, маман. Все у меня прекрасно и удивительно. Лет до ста и так далее и обязательное равнение на маман. Сегодня кофе само совершенство! - кивнула отцу. - Чего они от меня хотят, папа?
   - Уймитесь, женщины, - тотчас откликнулся отец. - Как, Ингуша, эта работа в пределах досягаемости?
   - Да, пожалуйста. У меня на столике. Целых два экземпляра. Но это не по теме. К Ребекке Шарп отношения не имеет.
   - Привет, - поднялась, потому что зазвонил телефон. - Скажите, что уже ушла.
   - Люди утром звонят по делу, - проворчала тетка и сняла трубку. - Ингу Антоновну? Пожалуйста.
   - Ну и Вава... - покачала Инга головой. - Да, - сказала в трубку. Доброе утро, Алексей Васильевич. - Зная, что ее слышит вся семья, она держалась подчеркнуто безразлично. - Да. Уже выхожу. Да, в библиотеке. Как всегда до вечера. Пожалуйста.
   Она положила трубку.
   - Я же сказала, что меня уже нет.
   - Неприятный звонок? - насторожилась мать.
   - Нет, просто занудный, - солгала Инга. - Один доброхот. Предлагает написать за меня основополагающую часть тошниловки.
   - Девочка, это неприлично, - не удержалась тетка. - Каждый должен работать за себя. И потом, надо выбирать подходящие слова. В крайнем случае можно сказать - тошнотворность, хотя и это нехорошо. А эти суффиксы - овки, евки - никуда не годятся.
   - Знаю, ужасна газировка вместо газированной воды, - с неохотой воротилась Инга к давнишнему семейному спору. - Но великий и могучий должен все-таки развиваться?!
   - Но не в сторону улицы, - спокойно отпарировала тетка.
   - Дискуссия по вопросам языкознания давно выдохлась. Гуд лак, махнула Инга ладошкой и потерлась о плечо отца.
   - К ужину ждать? - спросила неугомонная тетка.
   - Ни в коем разе! Мне и так скоро расставлять юбки, - с притворным ужасом оттопырила Инга пальцы вокруг узких бедер.
   - Надо строже выбирать меню в ресторанах, - не растерялась тетка.
   - Мам, - по-детски слезливо протянула Инга. - Ну, что она ко мне?..
   - Не трогайте ее, Вава. Она не обжоришка, - осторожно потрепала Татьяна Федоровна дочь, чтобы не смять прически. - Иди, девочка, - и шутливо, как в школьные времена, вытолкнула дочку из комнаты.
   - Не надо к ней привязываться. Она ведь умница, - сказала негромко, не столько для Вавы, сколько для себя.
   - Да, - кивнул Антон Николаевич. - Собственно, это и окрыляет.
   2
   В вагоне метро Инга вдруг вспомнила, что должна отнести письмо в Кутафью башню, и с надеждой заглянула в папку: вдруг письма там нет. Она понимала, что это нехорошо, что лейте-нанту, как видно, позарез нужно передать послание, но уж очень не хотелось идти в Кремль. Ну, днем позже какая разница? Все равно у нас такая бюрократия и волынка. К несчастью, пись-мо лежало в папке.
   "Хорошо бы встретить у библиотеки какого-нибудь знакомого. Вдвоем не так страшно, - подумала Инга. - Может быть, он не побоится подойти к тому окошечку. А у меня просто идиосинкразия к подобным учреждениям."
   Она медленно поднималась по лестнице, оглядывалась в толпе, надеясь кого-нибудь встре-тить. Был час толчеи. Все торопились, в том числе аспиранты, к открытию зала, чтобы захватить места получше и не слишком долго ждать заказанных книг. Инга сегодня не спешила и потому ее толкали больше других. Один полузнакомый молодой человек из третьего научного проплыл мимо и улыбнулся Инге. Они часто встречались в зале. Он, видимо, не прочь был за ней приволокнуться. Несколько раз они даже перекинулись у стойки со словарями незначительными фразами. Его вполне можно было попросить. Он бы посмеялся, но пошел с ней. Но сейчас его пронес поток, а она не могла его окликнуть, потому что не знала его имени.
   Инга поднялась на поверхность, но к Кремлю не пошла, а повернула в глубь библиотечного дворика к своему залу. В зал еще не пускали и хвост занял весь дворик. Проплывший мимо молодой человек стоял метров на семь от конца очереди и, видимо, поджидал Ингу, потому что тотчас махнул ей рукой, указывая место впереди себя. Но одновременно с этим аспирантом, чуть впереди него, Инга увидела своего знакомого, Игоря Александровича Бороздыку, того самого, который ждал ее вчера в Докучаевом переулке. Игорь Александрович так же, как аспирант, махнул ей рукой и Инге пришлось пройти мимо молодого человека и стать впереди Бороздыки.