Корнилов Владимир. Демобилизация

   Солнце уже поднялось над штабом и било прямо в глаза, отчего лейтенанту казалось, что из всех финских домиков глядят, как он плетется со своим незатейливым барахлишком. Чемодан был еще куда ни шло, но казенный матрас выглядел по-крохоборски.
   "Чхать, - решил, но тут же увидел у крыльца штаба светло-серую "Победу" и затылок Ращупкина. Командир был срезан по шею крышей автомобиля. - Чёрт, нарочно в Москву собрался. А мне что? Я в отпуску", - и Курчев, свернув к КПП, прошел в ворота, которые уже распахивал Черенков.
   - В отпуск, товарищ лейтенант?
   - Ага.
   Впереди, как всегда в этот час, видны были серые растянувшиеся медленной цепочкой фигурки офицеров, понуро бредущих к "овощехранилищу". Курчев сбежал в балку, надеясь, что Ращупкин проедет поверху. Идти по вытоптанной петлястой тропке с узлом и чемоданом было неловко. Иглы елок впивались в ватный матрас. Курчев то и дело останавливался, менял руки, но, когда выбрался на бетонку, офицеры уже зашли за проволоку, а серая автомашина, все равно как сторожевая собака, ждала в трех метрах впереди на обочине.
   - Садитесь, Курчев, - сказал, наклонясь к шоферу, Ращупкин. - Глядеть на вас стыдно.
   - Ничего. Дойду.
   - Садитесь.
   Водитель Ишков, перегнувшись на сиденье, распахнул лейтенанту заднюю дверку. Курчев, по-прежнему стыдясь казенного в полоску матраса, пихнул его в ноги, а желтый чемодан поставил на покрытое суровым полотном сиденье.
   - Значит всё, лейтенант? - не оборачиваясь, спросил подполковник. Затирухин сказал, бумаги ваши ушли. Я еще сегодня узнаю. Позвоните завтра в полк.
   - Слушаюсь!
   - Да уж чего. Слушаться теперь поздно. Думаю, отпуска на оформление хватит. Приедете, получите выходное - и вольная птица. Как у вас с аспирантурой?
   - Ну, это еще рано, - Борису не хотелось врать.
   - Устроится. У вас все устроится. Повезло вам, что на меня напали.
   - Повезло, - согласился лейтенант.
   - Вообще стоило бы сочинить вам характеристику, и тогда не то что аспирантуры, двух окладов и года за звание не увидели бы. Ну, да ладно.
   - У автобуса высади, - сказал Курчев водителю.
   - Ничего. До дому довезем. Как, Ишков, довезем?
   - Довезем, Константин Романович. Квартиру посмотрим, - осклабился в зеркале шофер.
   - Чего там смотреть? Хибара.
   - Поглядим, - усмехнулся Ращупкин. "Вот еще гостей на мою голову", подумал Курчев, но ничего не сказал.
   - Значит, это я вам организовал жилье? - снова спросил подполковник.
   - Да. Только благодарить мне вас не положено.
   - Ничего. В Москве - положено. Гебен мир айн шлюссель?
   - О, я, я, натюрлих, - засмеялся Курчев. - Вот он, - полез во внутренний карман кителя.
   - Хорошо. Потом покажете. Может быть, я еще шучу. Но в общем, вы везучий, Борис Кузьмич. Жилье в Москве - это священная мечта каждого гражданина СССР.
   "А он - ничего", - подумал лейтенант и вслух сказал: - Нет, у меня вам не понравится. Мебель еще отцовская, какую в войну сжечь забыли.
   - Мне не поселяться, - улыбнулся подполковник. - Новосельнов пишет?
   - Да. В Москву перебирается.
   - Бойтесь его, лейтенант, - посерьезнел подполковник. - По нему решетка плачет. Не помри Иосиф Виссарионович, за милую душу сидел бы. Про дизели слышали?
   - Нет.
   - Ну и хорошо. Он тоже вроде вас - везучий. "Да и ты не из несчастных", - подумал Курчев.
   - А все-таки вы, лейтенант, маху дали. Надо было в партию подавать, а то когда еще в аспирантуре вступите. Теперь, кажется, в учебных заведениях ограничен прием или вовсе закрыт. Вот через три года локти кусать начнете, когда подойдет распределение!
   - Ваша правда.
   - Или вообще не думаете в партию?..
   - Нет, почему...
   - Теперь до двадцати восьми в комсомоле можно, - подал голос Сережка Ишков.
   "Они твою биографию насквозь и поперек... - подумал Курчев, вспомнив, что почти месяц назад, в Гришкин отъезд, то же самое сказал дневальный Черенков. - Да они тут со скуки всем кости перемывают".
   - Мне двадцать шесть через месяц. Продлюсь, - ответил, чтобы покончить с этой темой.
   Москва катилась навстречу окраинами, притормаживая на перекрестках, серая и будничная, вовсе не похожая на ту, субботнюю, которую лейтенант наблюдал из окна автобуса... Впрочем, теперь она была своя, может быть, даже по гроб, а свое, как известно, всегда, если не хуже, то во всяком случае обычней. Солнце где-то затерялось. В городе было суетливо и пасмурно.
   - Показывайте, куда? - сказал Ращупкин.
   "Лучше было бы самому добираться", - подумал Курчев. Присутствие командира полка придавало возвращению оттенок принудительности, вносило субординационность, хотя подполковник сейчас не налегал на дисциплину и даже шоферу позволял себя называть Константином Романовичем.
   "Интересно, что у него за баба? Хотя какой там интерес? А мне куда деться? Разве что в баню сбегать..."
   "Победа" развернулась на перекрестке и ловко въехала в подворотню, куда, сколько помнил Курчев, до войны не рисковали въезжать автомашины.
   - Возьми у лейтенанта вещи, - сказал Ращупкин Ишкову и пошел вслед за Курчевым по неровному, похожему на воронку мощеному двору. Квартира была в правом, если смотреть со стороны двора, крыле дома. Входная дверь не была закрыта. Курчев не был больше года, но в сенях ничего не переменилось.
   - Здравствуйте, - встретила его единственная соседка Степанида, то ли вахтерша, то ли уборщица при Елизаветиной конторе. - Офицерья-то сколько!
   - Третий - солдат, - засмеялся Курчев и полез в китель за ключом. Замок почти амбарный, весом что-нибудь в килограмм, был смазан и открылся сразу.
   - Ничего, - сказал Ращупкин, оглядывая комнату. - Троллейбус только ни к чему.
   Как раз к остановке подошел троллейбус и закрыл собой все левое окно и полрамы правого...
   - Похлопотать надо. Может, перенесут, - усмехнулся Борис.
   Елизавета, как обещала, оставила всю отцовскую мебель и застелила клеенкой обеденный стол, на который взгромоздила три тарелки, две кастрюли, сковородку, чугунный утюг, черную покоробившуюся тарелку громкоговорителя и старый, еще купленный матерью, облезлый патефон с кучей таких же старых пластинок. Но Бориса больше всего обрадовала большая с выщербленными краями и зеленым на боку трактором фаянсовая чашка, из которой он в детстве хлебал молоко.
   На кроватном матрасе лежали стопкой газеты и рядом с десяток рулонов обоев: длинные и толстые - для стен и два тонких и коротких - потолочных.
   - Кнопки есть? - спросил Ращупкин, глядя с неодобрением на маленькие голые окна.
   - Были, кажется, - кивнул Курчев и полез в полевую сумку. - Только обои не надо.
   Он подошел к кровати, поднял несколько рулонов и переложил в шкаф.
   - Распорядитесь. Я сейчас вернусь, - сказал Ращупкин и, пригнувшись, вышел из комнаты.
   - Звонить пошел, - присвистнул Ишков, ожидая, что лейтенант откликнется, но Курчев, занятый оборудованием маскировки, молчал.
   - Да, фатерка так себе, - сказал Ишков.
   - А ты что - в машине пока загораешь? - спросил, не оборачиваясь.
   - Я не мерзлый, - буркнул шофер и замолчал.
   В присутствии посторонних комната явно теряла свои достоинства. Особенно досаждал троллейбус. Прикнопливая газеты к ветхим, изъеденным древоточцем рамам, Курчев почти впритык видел скучные лица пассажиров. Одна девчонка высунула ему язык; а когда троллейбус отошел, Борис увидел автоматную будку на другой стороне улицы и Ращупкина, наполовину высунувшегося из нее. (Константин Романович говорил с Марьяной, которая была сегодня с Ращупкиным мила и даже нежна, но никак не могла встретиться, потому что выезжала с минуты на минуту на следствие. На самом деле она собиралась с мужем за город к своим родителям на последний уикэнд или на второй медовый месяц, то есть закрывать брак или начинать его сначала - так они решили с Алешей.
   - С радостью б, Костенька, но не могу... Не могу, - щебетала в трубку. Ей хотелось встретиться с Ращупкиным. Она почти наверняка знала, что из последней попытки сойтись с Алешей ничего не выйдет, кроме ругани и пьяных слез. Просто нужно поехать, чтобы потом не терзаться, что, мол, не сделала всего, что могла... - Я очень соскучилась, Костенька, но правда не могу... - бросила в трубку и положила ее на рычаг.)
   Пристраивая последнюю газету, Курчев из уже потемневшей комнаты глядел на переходившего улицу подполковника. Теперь даже без очков было видно, что сегодня тому не обломилось.
   - Поехали, Ишков, - сказал подполковник, входя в сени. - Будем считать, что я пошутил. Желаю удачи и надеюсь на вашу скромность, козырнул Борису из коридора.
   - Этого могли бы не говорить, - ответил Курчев, с неохотой выходя из дверей.
   Ишков, ловко развернувшись в тесной воронке двора, поставил машину мордой к подворотне.
   - До скорого, - кивнул Ращупкин, захлопывая дверцу.
   - Проводили? - спросила Степанида, выходя из своей клетушки. Курчев в щель неприкрытой двери заметил высокую постель с горкой подушек и образ с маленькой елочной свечкой. - Идемте, покажу ваше, - сказала соседка.
   5
   Через четверть часа, сбегав напротив и вернувшись с бутылкой водки, бутылкой портвейна, полкилограммом колбасы, буханкой хлеба и двумя пачками пельменей, Борис приступил к налаживанию контактов. От водки Степанида отказалась, а для вина принесла две своих рюмки. Пельмени она осудила как баловство, объяснив, что мясо "дешевше" и "кастрюли вам с верхом на три дня будет - и первое, и второе - и все за один раз. В сенях сейчас холодно. Только крышку перевернуть и камнем надавить. Мышей нету, но кошки, бывает, наведываются".
   - А вообще жить тут можно. С Лизаветой ладили и с вами будем, болтала, накладывая на хлеб тонкие кружки колбасы. - Жены у вас нет?
   - Нет.
   - Ну, дело молодое. Какая, может, и подвернется. Тридцать вам уже?
   - Будет, - хмыкнул лейтенант.
   Чуть позже, убрав колбасу и водку в шкаф, а пачку пельменей выставив в холодные сенцы, он, перетянувшись ремнем, спустился по Переяславке к вокзалам, а оттуда, переулками, дошел до городской комендатуры, набитой младшими офицерами всех родов и званий. Полчаса обыкновенно уходило на регистрацию отпускного билета. Правда, сейчас еще выдавали пропуска в мавзолей.
   Заняв очередь, он вышел на улицу к автомату, но старуха ответила, что Инга еще под Москвой.
   Прислонясь в коридоре к подоконнику, два старших летных лейтенанта и один с погонами общевойсковика спорили, кто сейчас главный. Летчики утверждали, что Маленков, а общевойсковик стоял за Ворошилова.
   - А ты как, лейтенант? - спросил один из летунов.
   - Мне без разницы! - отшутился Борис. - Свято место, сам знаешь, пусто не бывает...
   - Не скажи, - отозвался второй летун. - Личность тоже кое-что значит.
   - Ворошилов посолидней будет, - сказал пехотный офицер.
   - Да не о Ворошилове разговор, - поморщился летчик. - Вот лейтенант говорит, кого назначат, тот и главный. Нет, тут не как в армии. Тут показать себя надо.
   - Ворошилов еще в Гражданскую показывал.
   - В Отечественную надо, - снова поморщился летчик.
   - Ну, и ваш в Отечественную ничего такого не сделал, - обиделся пехотинец.
   - В Отечественную - Жуков, - тихо сказал, будто подумал вслух, стоявший за Курчевым капитан-артиллерист.
   - Не о нашем брате-военном речь, - теперь уже поморщился общевойсковик.
   - Да что вы, ребята, чудные, что ли? Или беспартийные? - не выдержал Курчев. - Кто руководящая сила?..
   - Да, оно-то так, - ответил общевойсковик, - только перепутано все. Без поллитры не разберешься. Стойте, я покурю пойду.
   - Без поллитры - факт, - снова согласился Борис и вспомнил, что у него в пустом платяном шкафу осталась нетронутая "банка" и в сенях пельмени. "Пригласить их, что ли, напоследок? Да нет. Не трави себя. Уходя уходи так, что ли, говорят англичане?"
   С полным ощущением, что первый день отпуска пропал, он достоял очередь, отметил документы и поднялся по стемневшей улице до скверика у Красных ворот. Там, в туалете, построенном на манер бункера, запершись за гривенник в кабинке, снял с шинели погоны и с шапки звезду, а ремнем перетянул китель.
   "Теперь всё", - улыбнулся, поднялся наверх и, чтобы по оплошке не козырять встречным военным, сунул руки в карманы шинели. Ходить так - ни то, ни се - он за четыре неполных года отвык начисто, но рукам было тепло, да и спешить уже было некуда. В первом же хозяйственном магазине он купил молоток, разводной ключ, гвоздей, шурупов с гайками, маленькую одноручную пилу и три пачки клея. Клей был для обоев с примесью какого-то порошка против клопов.
   - Подойдет, - улыбнулся Борис продавщице, вспомнив, что рамы изъедены жучком.
   - Да это только пишут, - сказала продавщица, - а помогает плохо. Дезинсекталю возьмите.
   - Рук не хватит, - снова улыбнулся он, подумав, что клоп - не древоточец, а Елизавета - баба аккуратная и вряд ли допускала, чтобы из нее еще и ночью пили кровь, и бутылки не взял.
   Теперь, с покупкой под мышкой, не козырять было легко. Он шел тихой Переяславкой, запоминая, где что - тут газеты наклеивают, тут пообедать можно, тут вон, на углу - прачечная. Аптеки не было, но болеть он и не собирался. Булочную и продмаг он запомнил еще раньше.
   Дома Борис вскипятил на газу чайник и, найдя в кухонном столе большую банку из-под сельди, развел клей. Запах у вязкой жижи был не из приятных, но придавал некоторую уверенность. Впрочем, на старых обоях клопиных следов заметно не было. Переодевшись в хлопчатобумажную робу, Курчев сдвинул в угол стол и на чистом, почти белом, кое-где испачканном сапогами Ращупкина и Ишкова полу стал намазывать газеты и клеить поверх старых обоев. Работа шла споро. Потолок был низкий и Борис доставал с табурета до верха стены. Пустой фанерный шкаф легко сдвинулся с места, но оттуда, распахнув узкую створку отделения для белья, выпала бутылка водки и осталась цела лишь потому, что плюхнулась на тюк с постелью. В шкафу что-то еще деревянно-металлически звякнуло и громыхнуло, и, открыв большую дверцу, Борис чуть не прослезился: четыре ножки от табурета с продетыми болтами и навернутыми на болты гайками, лежали на фанерном дне нижнего ящика.
   - Да я бы в жизни так не просверлил, - улыбнулся лейтенант. - Голова садовая, свёрла-то не купил.
   Он нагнулся к кроватному матрасу. У его углов тоже были заботливо просверлены отверстия.
   - Вот, чёрт, забота об людях! - вздохнул лейтенант, чувствуя, что теперь действительно наворачиваются на глаза слезы. - И кто они мне? А? Нет, вправду, ты везучий, Борька.
   Он поднял с кровати тяжелый матрас, поставил на попа, разобрал кровать и вынес в сенцы раму с сеткой и когда-то никелированные спинки. Затем, перевернув матрас пружинами вверх, он собрался было прикрутить к нему ножки, но, сообразив, что они несколько длинны, уложил их в ряд на табурете и со всех четырех отпилил ножовкой добрую треть.
   "А подметать, - подумал, - двигать буду." Зато с низкого матраса обклеенная газетами комната казалась просторней и выше.
   "Жалко, обновить не с кем, - подмигнул себе, словно был завзятым бабником. - Но, ей-Богу, здорово! А что до стен, то без обоев лучше. Начитаешься!"
   Он быстро доклеил газеты за шкафом и от угла до двери, распаковал тюк с постелью и уснул впервые праведным сном обладателя собственного жилья.
   - Умаялись? - спросила соседка Степанида на другой день, когда в одиннадцатом часу в бриджах и нижней рубахе он вышел с полотенцем и зубной щеткой к кухонному рукомойнику.
   - В отпуске можно, - отшутился Курчев.
   - Пельмени будете? Я трясла, стучат. Тольки это не питания. Дело ваше молодое. Супу надо. Завтра с утречка на рынок пойду. Денег дадите - мясу вам куплю. Она утром подходящая. Я Лизавете завсегда покупала.
   - Спасибо, - обрадовался, что не в армии и может благодарить.
   Соседка была невысокая, коренастая с морщинистым и удивительно неприметным лицом. Вчера он сидел с ней бок о бок, но мог бы поклясться, что, столкнись с нею сегодня на улице или в троллейбусе, наверняка б не узнал.
   - А отца моего не помните? - вдруг спросил, чувствуя, что симпатия дошла до высшей отметки. Он думал спросить об отце еще вчера, но за бутылкой портвейна было как-то неловко, потому что и портвейн и разговоры за столом - были, если не хитрость, то все-таки обряд, налаживание соседских отношений, а отец для Курчева был чем-то, если и не высшим, то во всяком случае тайным, и мешать одно с другим не хотелось.
   - Нет, не помню, - вздохнула соседка. - Я с войны тут. Как похоронка прибыла, помню. Это уже при мне.
   - Он заезжал сюда. Его не сразу разбомбило, - все еще надеялся Борис. - Кучерявый такой.
   - Нет, не помню, - повторила соседка и отвернулась, видимо, не желая чего-то договаривать. Может быть, она помнила других железнодорожников, приезжавших к Елизавете. Но лейтенанта это не касалось. Его интересовал только отец. Отец был тайной и потому, что Борька помнил его плохо, много хуже, чем разговоры о нем. О родителе он всегда расспрашивал осторожно, словно дотрагивался до больного, еле зажившего места. Любопытство никогда не осиливало страха: а вдруг отец и в самом деле, как твердила бабка, пустельга и даже хуже.
   "Эй ты, Иван не помнящий родства!" - усмехнулся, возвращаясь с полотенцем в комнату. Соседка вошла следом.
   - Обклеились? Надо было старые содрать.
   - Плотно висели.
   - Ну и мостили б поверх. С газетами двойная работа. Обои покажьте.
   Он снял со шкафа и протянул ей рулон.
   - С конторы Михалыч унес. У нас такие ж. Для жилья не годятся. Вы б какие с цветочками взяли. На Мещанке бывают.
   - Сойдут, - усмехнулся Курчев. Ворованные обои с тонкими светло-синими полосами ему нравились. Но тут же пришло в голову, что если обклеить комнату белыми потолочными, то можно пригласить в гости лысого художника, и тот спьяну по доброте душевной что-нибудь изобразит тушью или еще чем-нибудь.
   - А такие на Мещанке есть? - спросил, доставая рулон поменьше.
   - Навалом. Тольки этих вам за глаза останется. А за в цветочках сходите. Клеить все равно нельзя. Сырые, - для верности провела рукой по газетам.
   "Теперь не отвяжется, - подумал лейтенант.
   И обидится еще, что не послушался. Не умеешь ты, Борька, с людьми. Или держишь их на километр или запанибрата. Вот и мучаешься".
   Пожевав на ходу хлеба с колбасой, он достал из чемодана две общих тетради, сел к столу и стал набрасывать давно проклятый реферат.
   Несмотря на отпуск и собственное убежище, фразы точно так же не выплясывались, как неделю назад. Промучавшись около часа, он перевернул несколько страниц и стал набрасывать давно задуманную статью о лейтенанте Мореве.
   "ЧТО ТАКОЕ БОЛОТО?" - вывел вверху страницы. "Эх, малявки нет", вздохнул и тут же начал писать, обрывая слова и не ставя на обрывках точек:
   "У реки есть цель. Река течет и попробуй не пусти ее к морю. У горы тоже есть цель или суть, или еще как-нибудь (затрудняюсь назвать назначение, что ли?!). Гора желает сохранить себя. Скажем, не обвалиться. Правда, геологи полагают, что горы самообразовывались. Честно говоря, я в это не верю, но ведь в обозримый человечеством период горы не образовывались. Иначе бы не искали американцы на Арарате остатки Ноевой посудины.
   Лес, говорят, движется со скоростью (ускорением?!) два метра в год. Представьте вымерший город или брошенный город, на который стеной идет лес".
   За окном остановился троллейбус и прикрыл собой и без того затемненные газетами окна.
   "На марлю разориться придется", - подумал Курчев, не поднимая головы.
   "Вымер город или опустел. Стали трамваи, троллейбус застрял под окном, а лес прет, прет стеной и посылает подземный десант пробивать асфальт, и десант воздушный - с неба. Вот картина, а?! - писал он, не замечая, что разговаривает с самим собой. - У всего сущего есть цель. У болота цели нет.
   Болото не может существовать для производства торфа. Болото было уже тогда, когда еще торф никому не был нужен. Болото не может существовать и для охоты. Если на болоте водится дичь, то это дело дичи, а не болота. У болота какие-то иные цели, вернее, у болота своя необходимость.
   Болото - это единство всего негодного. Именно - единство. На Хитровом рынке единства не было. Была свалка отбросов. А болото - это единство. И река заболачивается, и земля разжижается, но болото не есть среднее между водой и сушей.
   Болото - что-то другое. Болото не существует в единице. Болото - это собранная вместе масса, с очень сложной естественной организацией. Как болото ни противно, оно привлекательно. В болоте есть свобода и неподвижность. Именно, экспансия неподвижности. Болото ничего не хочет, но все получает. При всей своей вязкости оно необычайно прочно. (Я говорю не о прочности на морозе. На морозе болото все выдержит, как выдержит земля.)"
   "Нет, - подумал, - ничего не клеится. Мороз, болото. Подмораживай болото. Нет, не то".
   Он пошел на кухню, вскипятил чайник и заодно побрился.
   "Не с того конца берешь. Слишком на красоту тянет. Решил писать о Мореве, а полез в образы. Масса, болота. Ну их в болото, - ворчал на себя. - Малявка будет - засяду".
   Он вынул из кармана шинели и с неохотой водрузил на место погоны и эмалевую звезду. Потом оделся, надраил у чистильщика возле метро сапоги и поехал в журнал к Крапивникову.
   6
   Была пятница, последний редакционный день. Георгий Ильич торопился разбросать дела, снять с верстки корректорские вопросы и проглядеть несколько отвергнутых членами редколлегии статей. Ему не хотелось все это хозяйство тащить домой. Осень и зима не столько из-за неурядиц с бывшей женой, сколько из-за всевозможных общих шатаний, шараханий, откатов и новых прогрессивных веяний были для Крапивникова тяжелыми. Он вымотался, изнервничался, устал и с нетерпением ждал среды - дня, когда сядет в поезд Москва - Симферополь и забудет этот трижды проклятый журнал, который только пьет кровь и не приносит ни радости, ни славы. Статьи писали, в основном, идиоты и за них приходилось все переписывать. Но если попадались умники, то с ними было хлопот еще больше, потому что умников надо было доводить до уровня полуидиотов, а те фордыбачили, цеплялись, если не за идеи, то хотя бы за фразы, обзывали непотребными словами, словно ему, Георгию Ильичу, больше других нужно.
   Крапивников сам почти не сочинял, разве, если вылетал какой-нибудь чрезвычайно нужный материал и надо было к утру или через утро отгрохать передовую или спешную рецензию. Тогда он садился и писал, как надо, не хуже и не лучше, а как раз то, что необходимо и можно сразу запускать в машину.
   В отличие от сидящего сейчас напротив него Бороздыки, Георгий Ильич давно махнул на себя рукой, понимая, что жизнь уже прошла и остались только женщины, женщины и женщины, которых он, как считал, беззаветно любил, как-то сразу всех, почти никого не выделяя. Редкие женитьбы были просто огрехами, так сказать, производственным браком. Впрочем, даже с бывшими женами, не говоря уже о просто знакомых, Крапивников умудрялся сохранять милые, теплые, почти дружеские отношения.
   Сейчас он торопился покончить с редакционными делами, надеясь, что завтра, в субботу, его в журнал не вызовут, в понедельник, он выкроит библиотечный день, во вторник явится с коньяком и шоколадным набором, сделает общий привет и жизнь, наконец, станет прекрасной. Конечно, март еще не сезон, но в таком большом курортном центре, как Ялта, и в марте цветут кое-какие розы, и сейчас в предвкушении очаровательного романа, он быстро просматривал верстку, снимал корректорские кресты и выправлял
   замечания главного редактора и всего синклита редакционной коллегии. Работать из-за нервной раздерганности он мог лишь в спешке и в шуме, и ноющий над ухом Бороздыка его не раздражал.
   - Братья Киреевские, - бормотал Бороздыка.
   - Да, конечно, - кивал Крапивников, выправляя статью о 300-летии воссоединения Украины с Россией.
   - Ты понимаешь, что святее и чище не было людей...
   - Сейчас не припомню, кто святее, - машинально кивнул Крапивников и приподнялся в кресле, потому что в комнату вошла секретарша Серафима Львовна.
   - К вам армейский товарищ. Уверяет, что на две минуты. Входите, товарищ, - крикнула в приемную, где переминался в своих начищенных сапогах Борис.
   - А, лейтенант, - вышел из-за стола Крапивников. Он сразу не вспомнил фамилии вошедшего и, улыбнувшись, подумал, что общение с военными проще, чем со стрюцкими.
   - Привет, Курчев, - кивнул Бороздыка, не поднимаясь со стула.
   - Извините, что помешал. Я на полслова, - покраснел Борис, входя в тесную, выгороженную из большой приемной комнатенку, где умещались лишь огромный стол с двумя стульями, да маленький столик с большим приемником "Рига-10".
   - Садитесь, - Крапивников элегантным движением ресторанного мэтра сдвинул бумаги с края стола в центр, освобождая место для лейтенанта. Больше посадить было некуда. - Принесли что-нибудь?
   - Нет. Практическая просьба, - снова покраснел Курчев. - Мне бы бумагу в Ленинку, в третий научный...
   - Ради Бога! - засмеялся Крапивников и тем же ловким движением отправил стопку бумаг назад, на край стола. На освободившееся место он взгромоздил портативную машинку фирмы "Москва", снял с нее футляр и на типографском бланке напечатал короткое прошение.
   - Курчев, Борис Кузьмич? Я не ошибся? - протянул он бланк под неодобрительным взглядом Бороздыки. - Прихлопните у Серафимы Львовны. Надолго в Москву?
   - Наверно, насовсем.
   - Тогда заходите. Только не позже среды.
   - Спасибо, - кивнул лейтенант.
   - Я тоже пойду, - поднялся Бороздыка и в большой комнате, полуобнимая Бориса, взял у него из рук бланк и положил перед секретаршей.
   - Этого достаточно? - с сомнением посмотрела женщина на текст и достала печать.
   - Я кое-кому скажу, - важно кивнул Бороздыка и увел лейтенанта из редакции.