Корнилов Владимир. Демобилизация

   - Папаша, дайте и мне, - кивнул Курчев на книжку журнала. Он заметил, что на прилавке больше грязно-голубых обложек не было.
   - Отдайте, гражданин, - с удовольствием сказал киоскер. - В читальне досмотрите.
   - Пусть читает, - с показной ленцой отмахнулся Курчев.
   Очкарик в сомнении оторвался от журнала, беспомощно и беззащитно поглядел на офицера, но интерес к стихам пересилил, и он снова уткнулся в страницу.
   - Возьмите себе, - брезгливо бросил Курчев и покраснел. Реплика попахивала пошлостью.
   - Спасибо, я домой получаю, - дернулся, как от пощечины, очкарик и возвратил журнал.
   Курчев скатал его в трубку и засунул в карман шинели, но тот наполовину высовывался.
   "Чёрт, сумки не взял. В урну, что ли, кинуть? Пижон проклятый", ругнул себя. - Позвонить опять старушенции? Сказать, что передумал машинка нужна? Заодно и узнаю дом отдыха. Может, съезжу сегодня. Съездишь, как же, - передразнил самого себя, снова закрываясь в автоматной будке. Она с Лешкой в Питер умоталась. А дом отдыха - предлог для домашних".
   Он набрал телефон Сеничкиных.
   - Да, - отозвался голос министра. - Ты, Борис? Далеко? Дуй сюда. Пообедаем вместе.
   - Сейчас буду, - обрадовался Курчев, словно ему было двенадцать лет и дядька приехал к ним в Серпухов. Он бросился к стоянке такси и в четверть часа добрался до Кудринки.
   - Давай поухаживаю, - сказал министр, стаскивая с племянника шинель. Что, тоже купил?
   - Чего? - не понял Борис. Он улыбался, глядя на родича. Тот высился в коридоре - огромный, без пиджака, в жилете, похожий на цивилизованного купчину или американского заматеревшего боксера, оставившего ринг. За ворот свежей, видимо, только утром надетой рубахи была заправлена жестко накрахмаленная салфетка.
   - Прасковья Прокофьевна, еще прибор, - пробасил дядька в сторону кухни. - Тетя Оля на совещании, так мы с тобой по-холостяцки, - подмигнул племяннику и достал из буфета начатую бутылку армянского коньяка.
   Гостиная вся светилась, будто солнце било в нее не из окна, а со всех четырех стен. Шелковая спина дядькиного жилета сверкала, как выпуклое зеркало.
   Горбатенькая домработница внесла тарелку с супом.
   - Ни-ни, не уносите, - запротестовал министр, когда она хотела переложить на диван "Огонек", раскрытый на портрете Сталина, и третий номер "Нового мира" в картонной обложке, который (это помнил Курчев) стоил на два рубля дороже.
   - Вон гляди. Видел? - взял "Огонек". - Старик ничего, а?
   - Неизвестный снимок, - сказал племянник. На Сталине не было погон, хотя фотография была явно последних лет.
   - Неизвестный? Сказал тоже... Самый что ни на есть известный. Такой и был. А все остальные - намалеваны, ретуши на них больше, чем снимка.
   - Часто видели?
   - Часто не часто, но доводилось. Год назад что было?! А теперь - всего один портрет.
   - Так сегодня только третье.
   Курчеву хотелось есть. Суп стыл на тарелке, а дядька, воодушевленный снимком, коньяку еще не разливал.
   - И пятого тоже не будет. Вот снимок, стихи - и все. Теперь постановление - одни рождения отмечать.
   - Да, я слышал.
   - А чего слышать? В газетах было. Стихи прочел?
   - Какие?
   - Журнал купил, а стихи не читал. Спереди они. Сейчас зачту тебе. Вот выпьем только.
   - Ни-ни, в память не чокаются, - отстранил Василий Митрофанович рюмку.
   - Так ведь третье еще, - повторил племянник.
   - Все равно. По такому человеку можно и неделю отмечать. Вот послушай. Или голодный? Так ты ешь, а я тебе главное. Где оно? Я вроде подчеркивал.
   Министр пошарил на столе очки. Не нашел, крикнул домработницу. Она принесла, но не те. Тогда решив, что шрифт достаточно крупный, министр, вытянув журнал в увесистой левой ручище, стал громко, но запинаясь, как в первом классе приходского училища, читать:
   Покамест ты отца родного
   Не проводил в последний путь,
   Еще ты вроде молодого,
   Хоть сорок лет и больше будь.
   - Понимаешь, Борька, а?! - прервал чтение. - Да нет. Тебе не понять. Ты сирота, - запустил он свободную руку в негустую шевелюру племянника.
   - Вот это - стихи! Не то что у контрика... Как его фамилия, забыл...
   - Гумилев?
   - Да. По кронштадтскому мятежу припух. Вот нашел:
   И тем верней, неотвратимей
   Ты в новый возраст входишь вдруг,
   Что был он чтимый и любимый
   Отец - наставник твой и друг...
   Так мы на мартовской неделе,
   Когда беда постигла нас,
   Мы все как будто постарели
   В жестокий этот день и час.
   - Здорово, правда?
   - Угу, - кивнул Курчев, наклоняя тарелку от себя, как учила переводчица.
   - Там еще хорошее есть. Давайте второе, Прасковья Прокофьевна. Еще по одной примем, а?
   Горбатенькая внесла шипящую, сверкающую, как чайник, сковородку. Министру жаркого наложила с верхом, а лейтенанту деликатно, чуть прикрыв донышко тарелки.
   - Чего жидитесь? - сдвинул брови Василий Митрофанович. - Солдата накормить не можете?
   - Алексей Васильевич и Марьяна Сергеевна не кушали...
   - Кладите все. Еще чего-нибудь сочините. Подумаешь, пища. Голод на Волге, да?
   - Мне больше не надо, - отодвинул тарелку Курчев. Он обрадовался, что Лешка в Москве и дом отдыха действительно оказался домом отдыха.
   - Ничего, не красней, - снова погладил его министр. - Весь уют нам попортила, Прокофьевна.
   - А мне чего? Я, как велено, - ухмыльнулась горбатенькая и вывалила лейтенанту в тарелку все, что осталось на сковородке.
   - А, мать ее бляху кривую, - пустил ей вслед министр. - Сбила меня. Придется добить бутылку. Как полагаешь?
   - Я всегда... - усмехнулся Курчев. - А Ольга Витальевна?
   - Ну, ты это брось, - подмигнул Василий Митрофанович. - Это бабка твоя все пела, что я под каблуком, царствие ей небесное. А я просто уважаю тетю Олю. Уважаю и люблю. И обижать ее не к чему. Люблю и уважаю, - повторил с вызовом. - А ты - нет. И тебя, Борис, все равно люблю. Ты мне родная кровь. Ты один да Надька. А Надька начала... Догадываешься?
   - Нет, - солгал Борис. Он понял, что дядька не пьян, а только хочет напиться и выпросить жалости.
   - Да-да, племяш. Начала. Оленька ее накрыла. Ну, что будешь делать? Позор на седины мои, - провел ладонью по вполне плешивой голове. - Как помер отец родной, все сикось-накось пошло.
   - Так это ж не связано... - сказал племянник. Он доел жаркое и теперь попивал компот.
   - Не связано? Как же... Всё в заёме, то есть... сбился... взаиме... Алешка из института придет, объяснит тебе по-своему. А я тебе по-нашему, по-старому так скажу: пришла беда, отворяй ворота. Может, коллективом в чем и справимся, но того уже не будет.
   Министр вылез из-за стола и пересел на диван, указывая племяннику место рядом.
   В коридоре раздался звонок, потом в комнату снова вошла горбатенькая и сказала, что вернулся шофер.
   - Пусть ждет, - отмахнулся Василий Митрофанович. - А, все равно! - он посмотрел на красивые импортные часы на широком белого металла браслете. Скажите, пусть едет один. У меня что-то с давлением.
   - Я здесь, - ответил из коридора высокий голос.
   - А? Ну хорошо. Скажи Крючкину, Вадим Михалыч, что с давлением у Сеничкина не порядок. А завтра подавай, как всегда.
   - Ясно.
   - Нехорошо вам? - спросил племянник.
   - Да нет. Это так... Чего там... Мы теперь ночами не работаем. Забота об людях, - усмехнулся, видимо, кого-то передразнивая.
   - Так ведь лучше, - не удержался племянник.
   - Кому лучше, а делу - вред. Вон я тебя давно не видел, - он обнял Бориса, - и на дело плюнул. Пусть до завтра ждет. И другой так, и третий... Нет никого над нами. До шести вечера сидим - и шабаш. Иди домой в ящик глядеть, - кивнул на покрытый черной бархатной накидкой большой телевизионный приемник. - Нет никого. Как шесть часов, так наверху пусто. Чувствуешь? Как все равно, если б Господь на небе был и в четверть седьмого пошабашил, и айда до утра - вселенная без хозяина.
   - Подходяще, - усмехнулся Курчев. Ему хотелось спросить, сам дядька придумал сравнение или где-то услышал.
   - Если б год, вернее, полтора назад работали б только до вечера, ты б меня и живого сейчас не видел. А дознались бы, что родичи, тебе б лейтенанта не приклеили.
   - Так тухло было?
   - Ага. Сталин меня спас. В четверть третьего утра...
   - Надо же, - выдохнул Борис, боясь спугнуть разговорившегося родича.
   - Спас, - повторил тот. - Синоптики, бляхи, подвели. В позапрошлом году, помнишь, авиационный парад переносили. Это из-за меня.
   - Надо же.
   - Натерпелся я тогда. Назначили праздник. Меня, само собой, не спросили. Я своим говорю, чтоб погода была. А они, черти, отвечают: не будет погоды, Василий Митрофанович. Не будет и все. Ну, что делать?! Я вашему теперешнему министру: "Не будет погоды, товарищ Заместитель Председателя". А он матом: "Я тебя так и переэтак, Сеничкин. Цыц и смолкни". А в самый парад дождь полил. И давай отбой. Я, Борис, застрелиться думал. Честное слово. А тут еще ваш козел бородатый, маршал обозный, по вертушке мне наяривает: "Я тебя, Сеничкин, в дым пущу. Я тебя, я перетебя..." Отвечаю: "Слушаюсь. Будет сделано, товарищ Заместитель Председателя". А что его предупреждал, мол, чистого неба не будет, про то не заикаюсь. Дальше - хуже. Маленков звонит. Голос, как стук в дверь, когда ночью приходят. "Мы вам доверили, товарищ Сеничкин, ответственное дело, а вы подвели партию и народ". Без мата, но лучше бы четырехэтажным крыл. "Как с вами поступить, товарищ Сеничкин? Можно ли доверять вашей партийной совести?"
   - Ну, что скажешь? Сижу в своем кабинете, как в Бутырках. Домой не иду, хоть воскресенье. Тетя Оля звонит. Я ей: "После, милая, после". Чувствую, что-то еще будет. И не подвела нюхалка. В третьем часу звонок. Поскрёбышев. "С вами будет говорить товарищ Сталин". И знаешь - выручил: "Мы вам доверяем, товарищ Сеничкин, - так и сказал. - Парад переносим на неделю. Но вы уж нас не подведите". - "Будет сделано", - отвечаю. Как на магнитофоне, вот здесь запомнилось, - постучал министр пальцами по жилету слева. - Больше ничего не сказал. Ну, я неделю жил, сам понимаешь, как. Но, верно, Бог есть. 24-го числа было полное солнце. Вот оно как. А не будь самого, меня бы еще до ночи куда-нибудь свезли. Век не забуду ему, хоть и нет его.
   Раздался звонок, пришла министерша и устроила лейтенанту разнос, что подбил Василия Митрофановича на выпивку.
   - У него давление. Ему нельзя. Ты, кажется, знаешь, а все равно мимо бутылки...
   - Три рюмки, только три, Оленька, - сопел министр.
   Курчев рассчитывал переночевать сегодня у родственников, но министерша его разозлила и, не дождавшись молодых Сеничкиных, он буркнул что-то нечленораздельное, схватил скатанный в трубку журнал и выскочил на улицу.
   20
   Начинало темнеть и надо было как-то убить время. Заваливаться раньше одиннадцати в офицерское общежитие, именуемое в просторечии "коробкой", смысла не было. Могли, не разобравшись, упечь куда-нибудь в наряд, а разобравшись, попросту выставить. "Коробка" предназначалась для только что выпущенных офицеров, ожидавших назначения. Это был своего рода перевалочный пункт. После одиннадцати там все замирало. Караульные у ворот пропусков не спрашивали, а на офицерском этаже в каком-нибудь кубрике всегда пустовали койки. Важно было прийти туда не слишком пьяным, чтобы не обчистили. Кражи в "коробке" были делом постоянным, хотя офицеры все время менялись.
   "Не завел опорных мест", - ругнул себя Борис.
   Год назад во время курчевского военпредства техники-лейтенанты шарашили по всей Москве и окрестностям. Многие заимели кучу адресов. Некоторые бедняги даже женились. А Курчев, как в студенческие годы, торчал больше в читальнях и никаких знакомых женщин у него не прибавилось.
   В конце концов, махнув рукой на женщин, он спустился к Зоопарку. В кинотеатре "Баррикады" шел итальянский фильм "Рим в одиннадцать часов". Хвост стоял не слишком длинный. Курчев купил билет на восьмичасовой сеанс, но времени еще оставалось целый вагон и он снова позвонил по Ингиному телефону.
   На этот раз трубку снял мужчина. Ясно было, что это не муж, а лишь отец или сосед, но Курчев растерялся и бросил трубку, так и не узнав, в каком доме отдыха обитает аспирантка.
   Тогда он позвонил Крапивникову.
   - Где вы? - раздался веселый голос. - Давайте на одной ноге. У нас очень милое общество. Да, захватите, пожалуйста, горючего. Две бутылки, больше не стоит. Лучше возьмите коньяку и лимонов. Тогда не нужно закуски. Адрес запомнили?
   - Ясно-понятно! - ответил радостный Курчев и, забыв про "Рим в одиннадцать...", бросился в магазин.
   Через четверть часа с двумя бутылками грузинского коньяку и четырьмя лимонами, которые топырили карманы и без того тесной шинели, он постучал в крапивниковскую квартиру.
   - А! Принесли?!
   Маленький лысый человечек в роговых очках выхватил у нею из рук журнал.
   - Входите, входите!
   Из полутемного коридора Курчев попал в комнату немногим светлее. То ли от плохого освещения, то ли от старой мебели и пожелтевшего печного кафеля она казалась запущенной, но холодное оружие, висевшее на ковре вдоль стены, придавало ей загадочность. Борису тут понравилось больше, чем у аккуратных Сеничкиных.
   - Вот, - сказал выходя на середину комнаты и вытаскивая бутылки и лимоны.
   - Выставили все-таки юношу, Юочка, - програссировала очень симпатичная средней молодости женщина. Она сидела с ногами на длинной тахте, которую покрывал повешенный на стену ковер и, хотя в комнате было холодновато, прижималась щекой к широкому лезвию меча. Женщину обнимал чернявый мужчина. Он был то ли пьян, то ли нагл и женщину обнимал так, будто в комнате они были одни. Женщина, по-видимому, не придавала этому значения, но Курчев был обескуражен.
   "Про реферат, - подумал, - не поговоришь." В комнате был еще один, тоже очень крупный, лысый мужчина, который понимающе улыбался лейтенанту: дескать, не тушуйся. Лысый сидел в углу у печки и, хотя был в свитере, видимо, мерз.
   - Молодец, Борис Кузьмич, - пел меж тем хозяин. Он раскрыл журнал, вышел на середину под висячую лампу и собирался, как министр, читать поэму.
   - Оставь, - бросил с тахты чернявый, которого Курчев мысленно обозвал жуком.
   - Да. Хватит с нас, Юочка, сейвиистов, - медленно и капризно протянула женщина.
   - Лучше выпьем, и я пойду, - сказал мужчина в свитере.
   - Глупцы! - не унимался хозяин. - Тут не сервилизм, а бунт. Вон глядите:
   Да, это было наше счастье,
   Что жил он с нами на земле.
   - Спасибо, - откликнулась женщина.
   - Хорошо, хоть несчастье помогло, - сказал чернявый, не снимая пятерни с груди грассирующей гостьи.
   - Будет вам, - скривился мужчина в свитере.
   - А что! Юрка прав! - раздался приятный голос и в комнате появился худощавый, очкастый и усатый человечек, которого Курчев видел днем на Комсомольской площади!
   "И он же ожидал в Докучаевом! - тут же понял лейтенант, глядя на поднятый воротник рваного демисезонного пальто и опущенные уши меховой шапки. - Да они тут все Ингу знают. Все. И муж, и вот этот плюгавенький, быстро соображал лейтенант, новыми глазами оглядывая комнату. - Что ж, вообще-то интересно..."
   - Юрка прав, - повторил Бороздыка, который не узнал или сделал вид, что не узнал Курчева. - Это действительно выпад. Что было Симонову в прошлом году, когда он в своей газетенке заявил, что теперь задача литературы воспеть Сталина, как когда-то Ленина?!.
   - Ладно, - повторил мужчина в свитере. - Не слушайте их, - подошел он к Курчеву и положил свою большую ладонь на погон шинели. - Я читал ваш опус. Вы умнее их.
   - Раздевайтесь и знакомьтесь, - с обезьяньей улыбкой суетился хозяин. - Вот сюда, на сундук. В коридоре случаются экспроприации.
   "На Радека похож", - подумал Курчев, сбрасывая шинель на темный невысокий комод, где вповалку лежали телогрейки, два мужских пальто и женская шубка из буроватого меха.
   - Там еще про коллективизацию есть, - сказал Бороздыка. Он выдернул из рук Крапивникова журнал и красивым с надрывом голосом почти запел:
   Суровый год судьбы народной
   Страны Великий перелом
   Был нашей молодости сходной
   Неповторимым Октябрем.
   Ее войной и голодухой,
   Порывом, верой и мечтой,
   Ее испытанного духа
   Победой. Памятью святой
   Ночей и дней весны тридцатой,
   Тогдашних песен и речей,
   Тревог и дум отцовской хаты,
   Дорог далеких и путей;
   Просторов Юга и Сибири
   В разливе полном тысяч рек,
   Всего, что стало в этом мире,
   Чем наш в веках отмечен век.
   - Темно, - сказал мужчина, гревшийся у голландки.
   - Тем более, - сказала женщина. Она оттолкнула чернявого и спустила ноги на пол. - Холодно у вас, Юочка, - сказала, подходя к старому буфету и доставая желтые, как печные изразцы, маленькие чашечки.
   - Не хочу сушать этой гадости, Ига. П'ошлый г'аз вы п'ивели какого-то Воодю Ког'нилова и он читай такую же мг'азь.
   - Точно, - поддакнул чернявый. - Лейтенант, вы пятого марта плакали?
   - Шестого, - уточнил Бороздыка, приглядываясь с интересом к Курчеву.
   - Плакал, - в тон чернявому ответил Борис. - Мне в очереди новые хромачи ободрали. До бела стерли. Теперь вот в чем хожу, - поднял он свой милицейский сапог.
   - Молодец, - засмеялся мужчина. - А вот Ига притащил нам сюда такого, как вы, лейтенанта. Тоже с белыми погонами. Так тот полвечера читал, как армия рыдала, увидев усы в траурной рамочке.
   - Там не армия, а один часовой, - попробовал защитить неизвестного Курчеву поэта Бороздыка.
   - Тот лейтенант - эпигон этого, - кивнул мужчина в свитере на журнал.
   К стыду народа своего
   Вождь умер собственною смертью...
   - Да! Это стихи, - сказала женщина, расставляя чашечки на ломберном столе.
   - Стихи - не стихи, а смысл великий, - сказал лысый в свитере. Он открыл бутылку, разлил коньяк по чашечкам, но чокнулся с одним Борисом.
   - Рад, что познакомился. Счастливо.
   Лысый подошел к комоду, вытащил из-под женской шубки и курчевской шинели потрепанную стеганку, напялил ее и ушел.
   - Не обращайте внимания, - улыбнулся хозяин.
   - Он со странностями. Но художник великий!
   - А картины поглядеть можно?
   - Он не 'юбит показывать. Пока свет'о пишет, а п'и эйектг'ичестве его к'асок не г'азгьядите.
   - Единственный образованный художник, - сказал Бороздыка.
   - Что ж, пока мы воевали, он Гегеля читал, - отозвался чернявый.
   - Юочка тоже читай. Один ты, Сейж, темный,
   - сказала женщина, возвращаясь с кофейной чашечкой на тахту и сама теперь обнимая мужчину.
   - Вот рекомендую. Супруги. Восемь лет живут. Обнимаются только в гостях, - сказал Крапивников.
   - А это Ига Бороздыка. Кандидат наук. Прошу любить и так далее.
   - Вас я сегодня видел, - не удержался Курчев.
   - Возможно, - высокомерно кивнул Игорь Александрович.
   - Внешность запоминающаяся, - зевнул чернявый.
   - Заткнись, - дернулся Бороздыка.
   - Будет вам. Офицей Бог знает что подумает. Г'азлии бы еще.
   - Алкоголичка, на мою голову, - вздохнул чернявый и тут же налил во все пять чашек.
   - За вас, Борис Кузьмич, - жеманно поклонился Крапивников. - Дай вам Бог счастья и свободы. Чего куксишься. Ига? Тебе разве не понравился реферат?
   - Понравился, - промычал Игорь Александрович. - Но вообще-то...
   - Если критикуешь, не пей, - сказал чернявый.
   - А мне понравился и я еще налью. - Он пододвинул к тахте ломберный столик. - Вот, мать, не могла найти посуду поменьше.
   - Не торопись, товарищ прокурора придет, - улыбнулся хозяин.
   - Тогда тем более поторопимся. Ваше здоровье, лейтенант. И пусть доцент сам горючее приносит.
   - Ты несправедлив, Серж, - сказал хозяин. - Товарищ прокурора никогда не скупится.
   - Вы об Алешке? - спросил Курчев.
   - О нем, - ехидно кивнул Бороздыка. - Сейчас скажете, что Марьяна Сергеевна - следователь.
   - Брось. К чему детали? - величественно махнул рукой Крапивников.
   - Это из "Воскресенья". Я знаю, - сказал Борис.
   - Опасный чеовек, - засмеялась женщина. - Тойко, пожауйста, нас не г'азобачайте.
   - Пустяки, - актерски размахивал руками Крапивников. - Алеша наш друг и товарищ. Наш, а не какого-то прокурора. И ты, Ига, не ревнуй. Ему, Борис Кузьмич, понравился ваш опус. Правда, Ига?
   - Я уже сказал. Во всяком случае больше, чем писанина доцента.
   - А вы напечатайте.
   - Где? - засмеялся Крапивников. - Где? Укажи мне такую обитель?! Не надейтесь, Борис Кузьмич. Вам на роду написано не печататься.
   - Вы меня утешили.
   - Это действительно так, - кивнул Бороздыка. - Вам, лейтенант, не светит. Вот вашему кузену...
   - Не ревнуй. Я просил... - повторил Крапивников.
   - Это что... про Ингу? - спросил чернявый.
   - А ты о ком думай? О ней, об очаг'овательной Инге. У Юи - амуы, у Иги - веиги, - продекламировала женщина.
   Все засмеялись.
   - Вы правы, - сказал Крапивников, - но только насчет вериг. Ига женится.
   - На Инге? Вот счастливчик! - вздохнул чернявый, но Крапивников тут же внес ясность:
   - С Ингой Антоновной я еще сам, грешник, не развелся. А Ига женится на очаровательном существе, представительнице братского татарского народа Зареме Хабибулиной.
   - Моодец! - воскликнула гостья.
   - Татарское иго в миниатюре, - буркнул ее скептический муж.
   - Поосторожней, - вспыхнул Бороздыка.
   - Пайдон, пайдон, как сказала бы моя жена, - засмеялся чернявый. - А Инга, выходит, свободна. Или товарищ прокурора...?
   - Вы, как об обмене жилплощади, - не выдержал Курчев, но все-таки постарался придать голосу максимум безразличия.
   - О, кругом сплошные высокие чувства! - воскликнул чернявый. Лейтенант тоже соискатель.
   - Кони вороные, нам не ко двору, - отмахнулся Борис.
   - Г'ысаки, Г'ысаковы, - попробовала скаламбурить гостья.
   - Бросьте вы. В конце концов она моя жена, - сказал Крапивников.
   - Привет от Александра Блока, - сказал чернявый. - Тебе, Юрка, гарем, а евнухом и для учета - Игу.
   - Заткнись или выйдем в коридор, - сказал Бороздыка.
   - Пожаейте его, Игочка, - всплеснула руками гостья.
   Курчеву стало жалко Бороздыку, такого тощего, хилого и взъерошенного.
   - Однако доцента нету, - миротворчески вмешался Крапивников. Откупоривай вторую, Серж. Вы, лейтенант, не против не ждать кузена? Он обязательно принесет. Явится с мадам. Они разводиться собираются.
   - Шутка? - не понял Борис.
   - К сожалению, нет.
   - Давай мы тоже г'азведемся, - сказала гостья.
   - Если хочешь, - ответил муж, и Курчев понял, что у них тоже не все ладится.
   - У вас тут, как в нарсуде, - сказал, чувствуя, что в своем легком подпитии переходит границы, отведенные человеку, впервые попавшему в незнакомую компанию.
   - Да, - подхватил хозяин, - Суд не суд, но что-то вроде церкви. Остается в попы постричься.
   - А что? - сказал чернявый. - Она падает на колени, а Юрка гладит ее и приговаривает: "Крепись, дочь моя".
   - Перестань, - крикнул Бороздыка. - Не тебе надругиваться...
   - Над святыней? Знаю. Достоевский на Тверском бульваре.
   - Да, Достоевский.
   - Успокойся, - перебил Крапивников.
   - А почему? Пг'одойжайте, - сказала женщина. - Пг'одойжайте. Скажите, почему Сейжу нейзя г'угать Татьяну Айну?
   - Бросьте, - скривился Крапивников.
   - Потому что Пушкин - наша гордость и единственное наше спасение, сказал Игорь Александрович.
   - Я думал - Булгарин, - не выдержал Крапивников.
   Курчев не понял, супруги, по-видимому, тоже.
   - Сейж тоже г'усский, - сказала женщина.
   - Только по матери, - уточнил чернявый. - Это, кажется, для них недостаточно.
   - Для кого - "них"? - спросил Курчев, но ему не ответили.
   - С тобой откровенничать нельзя, Юрка. Больше ничего не скажу, покраснел Бороздыка, обижаясь за Булгарина, о котором он написал лишь одну фразу.
   - Да, Пушкин наше спасение, - обернулся к супругам.
   - От инородцев? - спросил Серж. Теперь в его голосе не слышалось шутки.
   - Не только. От развала, от гнилья. От всего.
   - И от Запада? - спросил Крапивников, который тоже стал серьезным.
   - Да! Да! От Запада и от Востока.
   - А как же "друг степей калмык"? - спросил Курчев, раздосадованный, что ему не ответили на прежний вопрос.
   - С калмыками все ясно, - отмахнулся Серж.
   - С калмыками был интересный эпизод. Кстати, это и к Пушкину относится, - сказал Крапивников. - Когда было полтораста? В сорок девятом? Мне рассказывали, 6 июня никто из высланных в места отдаленные на работу не вышел, а весь калмыцкий народ, как один человек, потянулся в район, Бог знает за сколько километров, где было радио. Прямо всем выводком шли, как цыгане. Только что - на своих двоих. Знали, что юбилей и что без "Памятника" не обойдется. И вот, читает Ермилов по бумаге, а вся нация замерла: скажет или нет? На финне оборвал.
   - Калмыки воевали против, - сказал Бороздыка.
   - А ты - за... - усмехнулся чернявый. - Да и не все против. Многих сразу после войны, в самом Берлине в "Столыпины" запихивали. Так с орденами и ехали.
   - Ну, а татары все. Сплошь, - не хотел отступать Бороздыка.
   - Про татар не знаю. По татарам не специалист.
   - Она не крымская.
   - Приятно слышать, - чернявый опрокинул последнюю порцию коньяка. Пойдем, Танька. Больше уже ничего не будет. И доцент ничего не принесет, поскольку не явится. Ох, уж эти мне гости!
   - А что? Ничего пьеска! - подхватил Крапивников. - Читали, Борис Кузьмич?
   - Нет, - не понял Курчев.
   - Гости, - хмыкнул Бороздыка. - Лучше бы уж назвал месячные или еще точнее.
   - С кем не бывает, - усмехнулся Крапивников. - Но репризы там прелесть. Как это:
   Расстройство в доме Кирпичевых,
   Ах, что же в доме Кирпичевых?
   Ах, Кирпичевы ждут гостей.
   - И вовсе не так. Вы, Юочка, учше бы пг'очьи стихи Эхнатона. А эти вы запомнить не в состоянии.
   - Бог мой, чего тут запоминать?! Он же стащил из "Трех сестер". Старшая, Маша, без конца твердит:
   "У лукоморья дуб зеленый..." - сказал Бороздыка.