Страница:
- Ладно, поднимайтесь. Может, до перерыва успею.
Курчев пешком взбежал на нужный этаж. В коридоре возле двери майора сидело несколько золотопогонных капитанов. У одного, наголо бритого, болталась на кителе Золотая Звезда Героя, - и Курчев понял, что до перерыва его не примут. Он скромно сел подальше от двери, прислушиваясь к разговору старших по званию. Разговор был неинтересный. Капитаны ожидали назначений.
- Где тут гальюн? - стараясь придать бодрости голосу, спросил один. Курить охота.
- Потерпишь, - отозвался второй.
- Эх, ребята, не дрейфьте, - улыбнулся Герой Советского Союза. Лицо у него было хитроватое, но приятное.
- Чего улыбишься, технарь? - подмигнул Курчеву. - Дальше Кушки не пошлют.
- Мне назад, - зевнул Борис. - На гражданку.
- Ну и как? - спросил один. Остальные тоже повернулись к Борису. Неужели не пускают?
- Ага. Только прохарями вперед.
- Комедия, - усмехнулся Герой. - Кто туда, кто обратно! А ты что блатной?
- Да нет, скорей голодный. У нас не увольняют.
- А это где? - спросили сразу два офицера.
- У него узнайте, - ткнул Борис пальцем в сторону майорской двери, на табличке которой значилось несколько фамилий.
Дверь открылась, вышел тучноватый майор и прошел в конец коридора. Курчев привстал, но майор махнул рукой: дескать, не училище, не вскакивай.
- Не тушуйся, - сказал Герой.
- А мне что, - отмахнулся Борис. - Нам, татарам, все равно, что малина, а что ... это самое.
Действительно, внешний вид лейтенанта, особенно рядом с подтянутыми строевыми офицерами, свидетельствовал о равнодушии к службе.
- Я б тебя сразу шуганул, в дух один, - сказал капитан, интересовавшийся местонахождением гальюна.
- Жаль, что увольнялка у вас не выросла. Другие капитаны засмеялись.
- Ты какой-то чокнутый, - сказал Герой. - Случаем, не оттуда, ну, не из этого, особого, сам не знаю, как это зовут, ну, не от...? - он назвал фамилию генерала.
- Угу, - кивнул Борис.
- Ну, и как там? - уважительно спросил Герой. - Нас вот всех вроде туда...
- Обыкновенно, - усмехнулся Курчев. - Через день на ремень, через два на кухню.
Тучный майор, возвращаясь назад по коридору, неодобрительно поглядел на столпившихся вокруг техника строевых капитанов.
- Пока груши околачивают, а потом - не бей лежачего! - Борис не замечал тучного майора. - Ну, надбавку платят, чтоб не трепались очень. Печки дымят. Дрова пили сам. Солдат не дают. Военларек - дерьмо... Ну, это, правда, как где... Но вообще-то все на один фасон. Техника на первом месте.
- Чего ж когти рвешь?
- Душа болит, домой хочется. А вот вам - будет хорошо, - улыбнулся Герою. - Выше "ЗБЗ" ни у кого в полку нет. У бати - "Звездочка" и то случаем. А чтобы такое, - он ткнул пальцем в "Золотую Звезду", но до самого металла не дотронулся, - ...чтоб такое, я во всем ПВО не видел.
- Курчев кто тут? - раздался за спиной голос, и Борис в дверном проеме увидел второго майора, рыжеватого и щуплого.
- Заходите, - кивнул майор, пропуская лейтенанта.
24
Клара Викторовна, переводчица на вакациях, за две недели после катка нисколько не приблизилась к скальпелю эндокринолога. Первые дни она еще звонила в клинику, справлялась относительно очереди, но, почувствовав, что та движется достаточно быстро и час неминуем, оставила телефон в покое, впала в хандру, валялась на кушетке и читала немецкое издание "Тысячи и одной ночи". Восточные сказки слегка распаляли и одновременно тешили Клару Викторовну в ее неопределенном и по всем статьям неблагополучном состоянии. Вообще Клара Викторовна предпочитала Генриха или уж, на крайний случай, Томаса Манна. Но сейчас, в Москве, эти авторы выбивали ее из столь дорогого ей желания "забыться и заснуть". Каждая страница больно ушибала, возвращая в вовсе не радовавшую ее жизнь, и на днях, расставив немецких классиков по полкам, Клара Викторовна решила пока что только стирать пыль с суперов.
Просыпаясь часа за два до рассвета, она долго валялась на кушетке, потом зажигала свет, принималась за сказки, лениво завтракала бутербродом или холодной котлетой и, полуумытая и плохо причесанная, в халате или в синих псевдовосточных шелковых шароварах валилась опять на постель и читала, читала запоем, будто пила коньяк или водку.
Курчев позвонил ей в первом часу. Голос у него был настолько раздраженный и загробный, что она даже удивилась. Но и мрачный, лейтенант был каким-то разнообразием. Обрадовавшись, она крикнула в трубку:
- Заходи, заходи, лучший друг. Я по тебе соскучилась.
- Сейчас, - буркнул он, нисколько не повеселев.
Она кинулась расчесывать волосы и прибирать в комнате. Том сказок убрала в шкаф для посуды и бросила на кушетку "Доктора Фаустуса". Нет, она не притворялась и не стеснялась. Просто из деликатности ей не хотелось выпячивать свое дурное настроение. Она осталась в синих шароварах и такой же блузке.
За полгода память Клары Викторовны несколько ослабла и соответственно усилилась надежда: вдруг Борис переменился, возмужал, во всяком случае.
Тот Курчев, которому она через четверть часа после звонка открыла дверь, действительно был старше, чем на юге, загадочнее и еще безнадежней. Даже когда он скинул с себя эту ужасную короткую, чуть не трескавшуюся на швах шинель, вид у него не стал веселее. Замызганные погоны соответствовали мрачности и невыбритости лица, а плечи, несмотря на узкий китель, тоже поникли. Потерянность лейтенанта могла соперничать лишь с потерянностью подполковника, когда тот полмесяца назад пьяный ввалился в шустовскую обитель. Впрочем, лейтенант был трезв.
- Что с тобой, лучший друг? - спросила Клара Викторовна, удивляясь, что же это Курчев не обнял ее и не поцеловал, хотя она сама бросилась к нему на шею и чмокнула в щеку.
- Амба, Кларка. Хана мне. Хоть топись.
"Вот так они все", - с грустью подумала переводчица, но тут же победила природная доброта и Клара Викторовна потащила лейтенанта на кушетку, усадила, провела ладонью по двухдневной щетине и стала успокаивать, как маленького, - совсем как две недели назад очаровательного подполковника.
- Брось, лучший друг, брось. Ну, не будь чижиком. Бриться надо, герр лойтнант.
- Дерьмово, - повторил лейтенант, несколько смягчаясь.
Полчаса назад майор Пеликанов ввел его в кабинет, сел за стол и, уставясь необычайно светлыми глазами без ресниц в Курчева, сходу спросил:
- Ну? Чего там агитировал?
Толстый майор, сидевший за вторым столом, поднял голову и стал с интересом пожирать глазами лейтенанта.
- Вы где служите? - продолжал майор Поликанов. - Что за политинформация в коридоре?
- Что? Я - ничего... - пробурчал Борис.
- Вы знаете этих людей? Вам поручено было с ними разговаривать? Что за разболтанность? Разгильдяйство. Поглядите на себя, лейтенант. Это офицерский вид?
- Дай ему поглядеть, - кивнул майор своему толстому сослуживцу.
Тот вытащил из ящика большое, невесть откуда тут взявшееся прямоугольное зеркало.
- Возьмите, - брезгливо сказал майор. Курчев положил зеркало на край его стола.
- У меня, - соврал, - экзема.
- А сифона у вас нет?
- Кажется был, но вылечили.
- Ну, так вот полечитесь еще, до двух часов, - усмехнулся майор. Понюхаем пока вас. Где его дело? - повернулся к напарнику. - Затирухин почесался или нет?
- Погляди у себя. Вчера чего-то присылали, - откликнулся толстый и по тону толстяка Курчев понял, что между этим зданием на набережной и тем, на окраине Москвы, пробежала какая-то кошка.
- В два часа возвращайтесь. Пропуск будет, - буркнул рыжий майор, ныряя с головой к открытой тумбе стола.
- Слушаюсь, - поднялся Курчев и оттого, что был без шапки и козырнуть, естественно, не мог, больше обычного сутулясь, вышел вразвалку из кабинета.
- Ну как? - спросил Герой, от любопытства даже поднимаясь перед лейтенантом, будто Курчев был его временным начальством.
- Ничего. Хана, - мотнул головой Борис, решив, что в демобилизации отказано, а вызов на два часа грозит чем-то худшим, чем отказ в демобилизации.
- Ну и ну, - покачал бритой головой Герой.
"Еще счеты на мне начнут сводить с окраиной", - подумал лейтенант, не задерживаясь возле капитанов.
Перетянувшись в гардеробе портупеей, он выскочил на холод мартовской набережной, и первое, что пришло ему в голову, - позвонить переводчице. Не почему-нибудь, а просто он знал, что другого случая зайти к ней не будет, да и на набережной сильно дуло. Через проходные дворы до переводчицы было минут пятнадцать ходу.
Теперь, сидя с ней рядом на кушетке, он почти жалел, что завалился сюда. Псевдовосточные шаровары вместе с такой же блузкой не столько скрывали, сколько обещающе подчеркивали полузабытые Курчевым прелести переводчицы. Сама она была мила, даже нежна, гладила лейтенанта по щеке и, нисколько не страшась последующего, прижималась грудью к его плечу.
- Мне к двум туда, - показал он свободной рукой на потолок, то ли извиняясь, то ли наперед оправдываясь за грядущую неудачу. После переводчицы женщин у него не было.
"Эх, не надо было сюда заявляться", - вздыхал про себя, а между тем, несмотря на разговор с майором Поликановым и на недобрую память о ночах с переводчицей, его не на шутку стало разбирать. Он впился в отдающие табаком и лимоном губы Клары Викторовны, и его руки уже сминали псевдовосточный шелк, высвобождая из-под него довольно крепкие и большие груди и бедра.
- Ну, ну, лучший друг, - неестественно хихикала женщина, то ли сопротивляясь, то ли раззадоривая лейтенанта.
Ему был неприятен ее резковатый визжащий голос, но он уже перешел ту черту, когда можно остановиться и отсесть на край кушетки.
"Полгода - не хрен собачий, - плыло в размякшем, вялом мозгу. Полгода... Чёрт... Сейчас опять сорвешься. Зачем я пришел? Надо бы скинуть сапоги. Все-таки я подонок... Так нельзя".
Было как-то не по себе оттого, что голова, хоть и вяло, но работала как-то отдельно от тела. Голова думала о своем, меж тем как тело все переместилось в низ живота и ждало полного и быстрого исхода.
"По-собачьи. Ну и подонок ты, - ползло в голове. - Подонок... Инге звонил... Влюбленный. Подонок. Надо бы раздеться. В два - к майору Поликанову".
- Ну, ну, лучший друг, - задыхалась переводчица. - Ну, опять торопишься, - уже не хихикала, а жестким недобрым шепотом дула лейтенанту в ухо.
Навалясь на нее всем своим пятипудовым весом, лейтенант закрыл глаза, чтобы не видеть это сероватое в черных точечках, такое богатое и такое нелюбимое, но сейчас позарез нужное ему тело переводчицы.
- Ну, ну, - хрипела женщина, позабыв прошлогодние мучения и надеясь на удачу. - Ну, лучший друг, - больно укусила его выше расстегнутого ворота. Теперь, когда они совсем слились, Курчева забило, как молот, и ему казалось, что било долго, дольше чем всегда и, упираясь коленями в кушетку, он надеялся, что и Кларе посчастливится и удастся, что никогда на юге не удавалось. Но тут в нем что-то рухнуло и он повалился рядом с ней, усталый, тяжелый и беспомощный, как после часового марш-броска в противогазах. Сквозь смеженные веки он видел, как недовольно, совсем как капризная девчонка, дернулась большая, сбитая, как Брунгильда, переводчица и, вскочив с кушетки, бросилась в коридор. Видимо, в квартире никого не было.
- Подонок, - сказал Курчев вслух. - Подонок.
Вид у него был, как у побитой собаки, да и чувствовал он себя собакой.
"Не надо было сюда заваливаться. Померз бы у парапета или в столовку сбегал".
Отогнув рукав кителя, он взглянул на круглые часы "Победа". Времени было час с тремя минутами.
- Она ведь тоже человек. Не надо было, - пробормотал печально, прислушиваясь к тихому шуму воды, который проникал из коридора через незахлопнутую дверь.
- Влипнуть боится. - Он встал с тахты и пошел на звук шумящей воды.
Квартира была небольшая. Кроме двери, из которой он вышел, была еще одна, наглухо закрытая, видимо, соседская, да наискосок распахнутая дверь в кухню, да еще две узкие полудвери, видимо, от служб, за одной из которых шумно текла вода.
Он постучал в узкую дверь. Вода лилась с той же силой. Он вновь постучал и вдруг понял, что дверь не заперта. Переводчица стояла под душем. Ее прежде сероватое тело теперь белело в полутьме ванной комнаты, освещенной лишь мелким тусклым оконцем. Ванны не было, вместо нее на полу лежала большая решетка.
- Промокнешь, лучший друг, - сказала переводчица. Голос ее сквозь шум воды казался усталым, но не раздраженным. Она стояла спиной к двери.
- Ты что? - обернулась, услышав стук сбрасываемых сапог. - Что ты, лучший друг?
- Завидно, - усмехнулся он, подавляя остатки стыда и скидывая армейское белье быстро, как года два назад в банные дни училища, когда спешил занять прежде других место под душем.
- Ополоумел, - засмеялась переводчица, когда он стал за ее спиной. Щекотно. Часы сними, чижик.
Он стащил с руки уже намокшие часы и бросил их в раструб сапога.
- Щекотно, - повторила переводчица. Он обнял ее сзади, ласково, без желания. В серой тьме душевой тело ее казалось лучше, да и лейтенант не присматривался к нему, блаженно стоя под широкими струями воды, которая смывала невыспанность, провал с демобилизацией и конфуз на кушетке.
"Как лошади", - пронеслось в мозгу сравнение без стыдливости и без скабреза. Он стоял за спиной женщины, приникая к ней, врастая в нее, и желание хоть и росло, но росло медленно, плавно, без толчков, и пока что жалости и ласковости было в нем больше, чем остального.
- Лучший друг, лучший... - шептала женщина, водя его рукой по своей груди, животу, бедрам, везде-везде, нежно распаляя его и грубо себя.
Под льющейся водой тело ее казалось непривычно радостным, возможно, оно таким было впервые со времени их близости. Сейчас в нем не было ни обиды, ни раздраженности, а только нежность и истовость. Курчев это чувствовал грудью, животом, низом живота, по-прежнему стоя сзади женщины, которая, не выпуская его руки, склонялась к стене, пока не оперлась на трубы, что поднимались к горловине душа.
Так он ее и взял, бережно и ласково, все еще испытывая больше жалости, чем страсти, и по-прежнему недоумевая, почему она так счастлива. А она была счастлива, вздрагивая, вскрикивая и замирая в шуме льющейся воды, и необыкновенно нежна потом, когда переборов истому, вытирала его, как ребенка, огромным махровым, по-видимому, немецким полотенцем.
25
- Банная идиллия, - снова стыдясь, бурчал про себя Курчев. Но ощущение скромного довольства не покинуло его, когда в полной выкладке, в шинели, перетянутый офицерским ремнем, он прощался с ней в дверях. Соседей не было, и переводчица больно целовала его в заросшее двухдневной щетиной лицо.
- Приходи, лучший друг. Как открутишься, сразу приходи. Ладно?
- Хорошо, - кивнул лейтенант, вовсе не уверенный, что удастся открутиться.
Он сбежал по лестнице. Ветра возле дома Клары Викторовны было меньше, чем на набережной, и Курчев пошел не торопясь. Он все равно уже опоздал. Ноги работали в сторону набережной, а голова думала о переводчице, точнее о биологии, которой он никак не мог понять.
"Вот она, жалость. Жалость и человеколюбие. Силой ничего не достигнешь. Да и сила не так, чтоб велика, а жалость города берет... усмехнулся на ветру. - Ну, города не города, а все-таки она человек и ей было хорошо. А мне? А мне так... Конечно, хорошо, потому что и ей, вернее, из-за нее... Тьфу ты, запутаешься! Главное, не с кем про это потолковать. Гришка уехал. Да и, может, разговаривать про это не надо. Никто не поймет. Еще вот так раз удастся и втюришься, влюбишься - и конец тебе... И тоже хорош. Не поговорил о ее делах. Ей ведь в больницу ложиться. Придется вернуться. А страшно. И стыдно как-то. Всё не то... И вдруг еще втюришься и прощай, всё. И рефераты, и аспирантка..."
"Об аспирантке раньше надо было думать", - перебил себя.
"Да, с Ингой не вышло. Не помогла... - Он снова вспомнил, что письмо в Кутафью башню не сработало. - Теперь зароют меня у Ращупкина на двадцать пять лет и конец. Амба, Борис Кузьмич".
"Вот и остается жалость и человеколюбие - религия рабов", - свернул в длинную и тихую улицу, где ветер шумел только вдоль первых двух домов. Навстречу часто попадались военнослужащие, и Курчев механически отмахивал замерзшей ладонью. Здесь, вблизи набережной, замызганные и местами рваные перчатки надевать было неудобно.
"А что - раб и есть раб, - спорил с кем-то невидимым, морщась оттого, что сводило пальцы. - Раб не обязательно хам. Я не выбирал рабства. Так уж вышло без меня. Да и не фокус быть вольным на свободе. Ты вон свободным будь, когда давят со всех концов. Ничего плохого нет в человеколюбии. Ты пожалеешь, тебя пожалеют. Можно на Кларке жениться и в часть потащить. Только обхохочут ее там. Чертовая биология. Не могу запросто относиться к этой штуковине. Переспишь днем, а уж на всю жизнь жениться тянет. Да и добро бы по любви, а то так - из проклятой совести".
- На всех не переженишься, - сказал, пробираясь между полуразрушенных бараков к набережной Москва-реки. Снова задуло отчаянным холодом и, уже не размышляя о гуманизме, Курчев потрусил вдоль парапета к зданию, где должна была решиться его судьба.
Он опоздал на сорок минут, и в коридоре из четырех капитанов сидело только двое.
- Тебя уже вызывали, - сказал самый говорливый, тот, что хотел курить.
Курчев молча кивнул и, не постучавшись, толкнул дверь кабинета. В комнате прибавилось народу. Кроме толстого майора и Поликанова, за третьим столом восседал маленький подполковник, а сбоку от него на стуле Герой Советского Союза. Толстый майор тоже был занят одним из капитанов и только Пеликанов был свободен и читал журнал "Советский воин", держа его стоймя, как газету в вагоне метро, когда не желаешь уступить место женщине.
- Начальство задерживается, - поглядел с интересом на Курчева. - Позже не мог? - пробурчал недовольно, будто только ради него сидел в кабинете.
- Виноват, - сказал Борис и, не ожидая приглашения, сел у стола.
- Значит, сами четвертый? - спросил за спиной лейтенанта маленький подполковник. Жена и двое девочек? Старшая, 38-го года рождения, Наталия Федоровна?
- Так точно, - ответил Герой.
- Погодите, товарищ капитан, что-то не то... - шелестнул страницей за спиной Курчева подполковник. - Вы ведь сами Игнатий Сергеевич? Накладка?
- Нет, все правильно, - глухо и, видимо, краснея, ответил капитан, и Курчев с трудом удержался, чтобы не обернуться. - Я на вдове женился.
- А, понятно. - Подполковник, чувствуя, что все в комнате прислушиваются, сбавил голос.
Майор Пеликанов, который тоже заинтересовался семейным положением Героя, хитровато подмигнул Курчеву: мол, вдова в порядке, а? - и достал из папок, лежащих стопкой на столе, курчевское личное дело в розоватом картонном переплете.
- Так. Борис Кузьмич, - протянул он. На внутренней стороне картона Курчев увидел высунувшееся из белого бумажного кармашка свое фото, размером 9х12. Тесный казенный китель, в котором фотографировались по очереди курсанты всех четырех взводов, вкупе с четырехмесячными усами и еще довольно густой прической отдавали чем-то прошловековым, гусарским. Курчев, который в жизни никогда не был хорош, а сейчас менее всего походил на армейского ухаря, поневоле залюбовался фотографией. Майор, поймав его взгляд, затолкнул снимок в кармашек.
- Показуха, а? - подмигнул, как бы намекая, что между сидящим у стола лейтенантом и фотоснимком нет ничего общего. После обеда майор несколько подобрел.
"Может, вроде меня, к какой-нибудь знакомой сбегал", - подумал Борис.
- Чего опоздал? У бабы был? - словно подслушал лейтенанта, спросил рыжий майор.
- Ага. - Курчев продолжал улыбаться.
- Вот еще потаскун на мою голову, - пробурчал майор и начал негромко читать личное дело техника-лейтенанта Курчева Бориса Кузьмича. Вопросов в анкете было много, и вопросы были длинные, зато ответы удивительно немногословны. Только пункт "образование" привлек майора.
- Да, не соответствует. На гражданке вы - академик, а у нас - курям на смех.
- Так точно.
- Не участвовал, не находился, не привлекался, не имею, не имею, не имею, - медленно читал майор выведенные четкой тушью ответы. - Холост, наконец, дошел он до семейного положения, - а пишете - женат.
- Никак нет, - усмехнулся Борис. - Собираюсь только.
- Или ошибся? - пролистнул майор дело. К задней обложке было подколото тонкой скрепкой курчевское письмо в Совет министров.
- Вот, - майор отцепил два листа послания, и Курчев пожалел, что не нацепил в коридоре очков. На первой странице наискось уверенно была определена толстым синим карандашом его судьба, а как определена, он по близорукости прочесть не мог.
- Сиди, сиди. Это не для тебя, - заметив потуги лейтенанта, облизнулся майор и положил страницу текстом вниз. - Да, не женат, - проглядел он вторую. - Собираешься. У нее был?
- Ага, - соврал Борис.
- А чего, чудак, с образованными связываешься? Образование, лейтенант, еще не вещь. Это вон у Затирухина с академиями носятся. Технических набрали и нос дерут, - хмуро пробурчал рыжий Пеликанов, и Курчев понял, что у самого майора с образованием туго и (что для Курчева было куда важней) тут, на набережной, их армию не любят, завидуют ее особому положению, слегка боятся и всегда будут готовы безнаказанно насолить ее командованию.
- Образование - хрен без палочки, - повторил майор, и Курчев тут же согласился:
- Я им и говорю, а они держат... У меня курсы всего, а техника там... сами знаете, - невинным взглядом поглядел на Поликанова, понимая, что тот "овощехранилища" даже во сне не видел.
- Слышал, знаю, - отмахнулся майор. - Показуха одна. Показуха и сплошь разгильдяи. Вон, вроде тебя, - он провел себе по гладко выбритой щеке. Или его раздражала небритость Курчева или у него плохо росла борода.
- Предложено с вами разобраться, - сказал майор. - Предложено, повторил, и у Курчева сжалось сердце от тоски и унижения.
Этот щуплый, рыжий, ничтожный армейский чиновник лениво проглядит разные байки в тонком военном журнале, попробует решить кроссворд, зевнет и, как ему на душу ляжет, так и напишет в докладной: отпустить или оставить. И все. Будь ты разгениальный, или раздерьмовый, будь ты злой или добрый, холостой или женатый, русский или татарин, молодой или старый - все одно. Как этому рыжему и щуплому покажется, так и будет. Жаловаться некуда, писать некуда. Год назад был Сталин. Был Сталин и как Сталин хотел, так оно и было. Сталин менял, кого вздумается, переставлял, сажал, пускал в расход, возвращал из лагерей, снова сажал, выселял целые республики - все было правильно, потому что это делал Сталин. Никто не кочевряжился. Все соглашались и даже аплодировали. И вот год, как Сталина нет. Стали армию распускать. Налог селу наполовину скостили. В Корее замирились. Все вроде идет не хуже, чем при вожде. Даже бумаги втрое быстрей ходят. А сидят вместо Сталина такие вот щуплые и рыжие.
"Напоить его, что ли? - раздумывал Борис, глядя на майора. - А как? Гришка бы придумал. А я - тюфяк..." и от чувства собственной никчемности, бессилия и зависимости от этого плюгавенького человечка лейтенант вместо того, чтобы заискивать, злобно и затравленно глядел на майора.
- Ну, и разобрались? - пустил вопрос, как сигаретный дымок, сквозь сжатые челюсти.
- Разберемся. Не ершись. У меня все. Можете быть свободны.
Курчев поднялся, понимая, что дела его швах. Но потому, что терять уже было нечего, он вложил в голос и в скривившееся лицо сколько возможно было презрения и брякнул:
- А подполковнику Затирухину, что передать, товарищ майор? Товарищ подполковник просил его в курсе держать, потому что, если не уволите, обещал меня со света сжить.
- Можешь послать своего Затирухина, - усмехнулся майор, и лицо у Курчева мгновенно просияло. - Если спросит, скажи - без него решат. А ты позванивай. Почта пока еще до вас дойдет. А я тебе по проводу скажу, подписано уже или нет. Бывай. Счастливо, - привстал майор и протянул руку не помнившему себя от счастья лейтенанту.
26
Ожидая Курчева и добродушно поругивая армейское начальство, которое для каких-то своих глупостей задерживало технического лейтенанта, Клара Викторовна убралась в комнате, приоделась, надушилась, накрасила губы и устроилась в кресле. Настроение у нее было совсем вокзальное, будто сейчас подойдет счастливый поезд и она полетит на нем, полетит невесть куда, да и неважно куда, а просто ей будет очень и очень хорошо.
Курчев не звонил, но Клара Викторовна сидела в кресле чинно и строго, словно была не в своей комнатенке, а в огромном зале ожидания и на нее глядели тысячи мужских и женских глаз и пытались догадаться, кто она такая, куда едет и кого ждет. А она сидела в кресле (собственно, это было собранное кресло-кровать) нарядная и таинственная, равнодушная к любопытным взглядам бесчисленных мужчин и пронзительно-завистливым и оценивающим взглядам женщин.
Она сняла с полки томик Томаса Манна (не будешь же при всех на вокзале читать арабские сказки).
Это были "Признания авантюриста Феликса Круля", самый легкий из манновских романов, единственный, который она одолела до конца. Кстати, конца до сих пор не дописано, хотя, кажется, старичку скоро восемьдесят. Сегодня эта книга наиболее соответствовала ее игривому настроению.
Молоденький лифтер уже стучался в номер жены фабриканта унитазов, назревал самый волнующий эпизод романа, и как раз, отвечая состоянию Клары Викторовны, в коридоре весело прозвенел звонок.
Переводчица медленно и спокойно, словно она в самом деле находилась в зале огромного вокзала, положила раскрытый томик Манна страницей вниз на подлокотник кресла-кровати и вышла деловой походкой на высоких каблуках в коридор.
Курчев пешком взбежал на нужный этаж. В коридоре возле двери майора сидело несколько золотопогонных капитанов. У одного, наголо бритого, болталась на кителе Золотая Звезда Героя, - и Курчев понял, что до перерыва его не примут. Он скромно сел подальше от двери, прислушиваясь к разговору старших по званию. Разговор был неинтересный. Капитаны ожидали назначений.
- Где тут гальюн? - стараясь придать бодрости голосу, спросил один. Курить охота.
- Потерпишь, - отозвался второй.
- Эх, ребята, не дрейфьте, - улыбнулся Герой Советского Союза. Лицо у него было хитроватое, но приятное.
- Чего улыбишься, технарь? - подмигнул Курчеву. - Дальше Кушки не пошлют.
- Мне назад, - зевнул Борис. - На гражданку.
- Ну и как? - спросил один. Остальные тоже повернулись к Борису. Неужели не пускают?
- Ага. Только прохарями вперед.
- Комедия, - усмехнулся Герой. - Кто туда, кто обратно! А ты что блатной?
- Да нет, скорей голодный. У нас не увольняют.
- А это где? - спросили сразу два офицера.
- У него узнайте, - ткнул Борис пальцем в сторону майорской двери, на табличке которой значилось несколько фамилий.
Дверь открылась, вышел тучноватый майор и прошел в конец коридора. Курчев привстал, но майор махнул рукой: дескать, не училище, не вскакивай.
- Не тушуйся, - сказал Герой.
- А мне что, - отмахнулся Борис. - Нам, татарам, все равно, что малина, а что ... это самое.
Действительно, внешний вид лейтенанта, особенно рядом с подтянутыми строевыми офицерами, свидетельствовал о равнодушии к службе.
- Я б тебя сразу шуганул, в дух один, - сказал капитан, интересовавшийся местонахождением гальюна.
- Жаль, что увольнялка у вас не выросла. Другие капитаны засмеялись.
- Ты какой-то чокнутый, - сказал Герой. - Случаем, не оттуда, ну, не из этого, особого, сам не знаю, как это зовут, ну, не от...? - он назвал фамилию генерала.
- Угу, - кивнул Борис.
- Ну, и как там? - уважительно спросил Герой. - Нас вот всех вроде туда...
- Обыкновенно, - усмехнулся Курчев. - Через день на ремень, через два на кухню.
Тучный майор, возвращаясь назад по коридору, неодобрительно поглядел на столпившихся вокруг техника строевых капитанов.
- Пока груши околачивают, а потом - не бей лежачего! - Борис не замечал тучного майора. - Ну, надбавку платят, чтоб не трепались очень. Печки дымят. Дрова пили сам. Солдат не дают. Военларек - дерьмо... Ну, это, правда, как где... Но вообще-то все на один фасон. Техника на первом месте.
- Чего ж когти рвешь?
- Душа болит, домой хочется. А вот вам - будет хорошо, - улыбнулся Герою. - Выше "ЗБЗ" ни у кого в полку нет. У бати - "Звездочка" и то случаем. А чтобы такое, - он ткнул пальцем в "Золотую Звезду", но до самого металла не дотронулся, - ...чтоб такое, я во всем ПВО не видел.
- Курчев кто тут? - раздался за спиной голос, и Борис в дверном проеме увидел второго майора, рыжеватого и щуплого.
- Заходите, - кивнул майор, пропуская лейтенанта.
24
Клара Викторовна, переводчица на вакациях, за две недели после катка нисколько не приблизилась к скальпелю эндокринолога. Первые дни она еще звонила в клинику, справлялась относительно очереди, но, почувствовав, что та движется достаточно быстро и час неминуем, оставила телефон в покое, впала в хандру, валялась на кушетке и читала немецкое издание "Тысячи и одной ночи". Восточные сказки слегка распаляли и одновременно тешили Клару Викторовну в ее неопределенном и по всем статьям неблагополучном состоянии. Вообще Клара Викторовна предпочитала Генриха или уж, на крайний случай, Томаса Манна. Но сейчас, в Москве, эти авторы выбивали ее из столь дорогого ей желания "забыться и заснуть". Каждая страница больно ушибала, возвращая в вовсе не радовавшую ее жизнь, и на днях, расставив немецких классиков по полкам, Клара Викторовна решила пока что только стирать пыль с суперов.
Просыпаясь часа за два до рассвета, она долго валялась на кушетке, потом зажигала свет, принималась за сказки, лениво завтракала бутербродом или холодной котлетой и, полуумытая и плохо причесанная, в халате или в синих псевдовосточных шелковых шароварах валилась опять на постель и читала, читала запоем, будто пила коньяк или водку.
Курчев позвонил ей в первом часу. Голос у него был настолько раздраженный и загробный, что она даже удивилась. Но и мрачный, лейтенант был каким-то разнообразием. Обрадовавшись, она крикнула в трубку:
- Заходи, заходи, лучший друг. Я по тебе соскучилась.
- Сейчас, - буркнул он, нисколько не повеселев.
Она кинулась расчесывать волосы и прибирать в комнате. Том сказок убрала в шкаф для посуды и бросила на кушетку "Доктора Фаустуса". Нет, она не притворялась и не стеснялась. Просто из деликатности ей не хотелось выпячивать свое дурное настроение. Она осталась в синих шароварах и такой же блузке.
За полгода память Клары Викторовны несколько ослабла и соответственно усилилась надежда: вдруг Борис переменился, возмужал, во всяком случае.
Тот Курчев, которому она через четверть часа после звонка открыла дверь, действительно был старше, чем на юге, загадочнее и еще безнадежней. Даже когда он скинул с себя эту ужасную короткую, чуть не трескавшуюся на швах шинель, вид у него не стал веселее. Замызганные погоны соответствовали мрачности и невыбритости лица, а плечи, несмотря на узкий китель, тоже поникли. Потерянность лейтенанта могла соперничать лишь с потерянностью подполковника, когда тот полмесяца назад пьяный ввалился в шустовскую обитель. Впрочем, лейтенант был трезв.
- Что с тобой, лучший друг? - спросила Клара Викторовна, удивляясь, что же это Курчев не обнял ее и не поцеловал, хотя она сама бросилась к нему на шею и чмокнула в щеку.
- Амба, Кларка. Хана мне. Хоть топись.
"Вот так они все", - с грустью подумала переводчица, но тут же победила природная доброта и Клара Викторовна потащила лейтенанта на кушетку, усадила, провела ладонью по двухдневной щетине и стала успокаивать, как маленького, - совсем как две недели назад очаровательного подполковника.
- Брось, лучший друг, брось. Ну, не будь чижиком. Бриться надо, герр лойтнант.
- Дерьмово, - повторил лейтенант, несколько смягчаясь.
Полчаса назад майор Пеликанов ввел его в кабинет, сел за стол и, уставясь необычайно светлыми глазами без ресниц в Курчева, сходу спросил:
- Ну? Чего там агитировал?
Толстый майор, сидевший за вторым столом, поднял голову и стал с интересом пожирать глазами лейтенанта.
- Вы где служите? - продолжал майор Поликанов. - Что за политинформация в коридоре?
- Что? Я - ничего... - пробурчал Борис.
- Вы знаете этих людей? Вам поручено было с ними разговаривать? Что за разболтанность? Разгильдяйство. Поглядите на себя, лейтенант. Это офицерский вид?
- Дай ему поглядеть, - кивнул майор своему толстому сослуживцу.
Тот вытащил из ящика большое, невесть откуда тут взявшееся прямоугольное зеркало.
- Возьмите, - брезгливо сказал майор. Курчев положил зеркало на край его стола.
- У меня, - соврал, - экзема.
- А сифона у вас нет?
- Кажется был, но вылечили.
- Ну, так вот полечитесь еще, до двух часов, - усмехнулся майор. Понюхаем пока вас. Где его дело? - повернулся к напарнику. - Затирухин почесался или нет?
- Погляди у себя. Вчера чего-то присылали, - откликнулся толстый и по тону толстяка Курчев понял, что между этим зданием на набережной и тем, на окраине Москвы, пробежала какая-то кошка.
- В два часа возвращайтесь. Пропуск будет, - буркнул рыжий майор, ныряя с головой к открытой тумбе стола.
- Слушаюсь, - поднялся Курчев и оттого, что был без шапки и козырнуть, естественно, не мог, больше обычного сутулясь, вышел вразвалку из кабинета.
- Ну как? - спросил Герой, от любопытства даже поднимаясь перед лейтенантом, будто Курчев был его временным начальством.
- Ничего. Хана, - мотнул головой Борис, решив, что в демобилизации отказано, а вызов на два часа грозит чем-то худшим, чем отказ в демобилизации.
- Ну и ну, - покачал бритой головой Герой.
"Еще счеты на мне начнут сводить с окраиной", - подумал лейтенант, не задерживаясь возле капитанов.
Перетянувшись в гардеробе портупеей, он выскочил на холод мартовской набережной, и первое, что пришло ему в голову, - позвонить переводчице. Не почему-нибудь, а просто он знал, что другого случая зайти к ней не будет, да и на набережной сильно дуло. Через проходные дворы до переводчицы было минут пятнадцать ходу.
Теперь, сидя с ней рядом на кушетке, он почти жалел, что завалился сюда. Псевдовосточные шаровары вместе с такой же блузкой не столько скрывали, сколько обещающе подчеркивали полузабытые Курчевым прелести переводчицы. Сама она была мила, даже нежна, гладила лейтенанта по щеке и, нисколько не страшась последующего, прижималась грудью к его плечу.
- Мне к двум туда, - показал он свободной рукой на потолок, то ли извиняясь, то ли наперед оправдываясь за грядущую неудачу. После переводчицы женщин у него не было.
"Эх, не надо было сюда заявляться", - вздыхал про себя, а между тем, несмотря на разговор с майором Поликановым и на недобрую память о ночах с переводчицей, его не на шутку стало разбирать. Он впился в отдающие табаком и лимоном губы Клары Викторовны, и его руки уже сминали псевдовосточный шелк, высвобождая из-под него довольно крепкие и большие груди и бедра.
- Ну, ну, лучший друг, - неестественно хихикала женщина, то ли сопротивляясь, то ли раззадоривая лейтенанта.
Ему был неприятен ее резковатый визжащий голос, но он уже перешел ту черту, когда можно остановиться и отсесть на край кушетки.
"Полгода - не хрен собачий, - плыло в размякшем, вялом мозгу. Полгода... Чёрт... Сейчас опять сорвешься. Зачем я пришел? Надо бы скинуть сапоги. Все-таки я подонок... Так нельзя".
Было как-то не по себе оттого, что голова, хоть и вяло, но работала как-то отдельно от тела. Голова думала о своем, меж тем как тело все переместилось в низ живота и ждало полного и быстрого исхода.
"По-собачьи. Ну и подонок ты, - ползло в голове. - Подонок... Инге звонил... Влюбленный. Подонок. Надо бы раздеться. В два - к майору Поликанову".
- Ну, ну, лучший друг, - задыхалась переводчица. - Ну, опять торопишься, - уже не хихикала, а жестким недобрым шепотом дула лейтенанту в ухо.
Навалясь на нее всем своим пятипудовым весом, лейтенант закрыл глаза, чтобы не видеть это сероватое в черных точечках, такое богатое и такое нелюбимое, но сейчас позарез нужное ему тело переводчицы.
- Ну, ну, - хрипела женщина, позабыв прошлогодние мучения и надеясь на удачу. - Ну, лучший друг, - больно укусила его выше расстегнутого ворота. Теперь, когда они совсем слились, Курчева забило, как молот, и ему казалось, что било долго, дольше чем всегда и, упираясь коленями в кушетку, он надеялся, что и Кларе посчастливится и удастся, что никогда на юге не удавалось. Но тут в нем что-то рухнуло и он повалился рядом с ней, усталый, тяжелый и беспомощный, как после часового марш-броска в противогазах. Сквозь смеженные веки он видел, как недовольно, совсем как капризная девчонка, дернулась большая, сбитая, как Брунгильда, переводчица и, вскочив с кушетки, бросилась в коридор. Видимо, в квартире никого не было.
- Подонок, - сказал Курчев вслух. - Подонок.
Вид у него был, как у побитой собаки, да и чувствовал он себя собакой.
"Не надо было сюда заваливаться. Померз бы у парапета или в столовку сбегал".
Отогнув рукав кителя, он взглянул на круглые часы "Победа". Времени было час с тремя минутами.
- Она ведь тоже человек. Не надо было, - пробормотал печально, прислушиваясь к тихому шуму воды, который проникал из коридора через незахлопнутую дверь.
- Влипнуть боится. - Он встал с тахты и пошел на звук шумящей воды.
Квартира была небольшая. Кроме двери, из которой он вышел, была еще одна, наглухо закрытая, видимо, соседская, да наискосок распахнутая дверь в кухню, да еще две узкие полудвери, видимо, от служб, за одной из которых шумно текла вода.
Он постучал в узкую дверь. Вода лилась с той же силой. Он вновь постучал и вдруг понял, что дверь не заперта. Переводчица стояла под душем. Ее прежде сероватое тело теперь белело в полутьме ванной комнаты, освещенной лишь мелким тусклым оконцем. Ванны не было, вместо нее на полу лежала большая решетка.
- Промокнешь, лучший друг, - сказала переводчица. Голос ее сквозь шум воды казался усталым, но не раздраженным. Она стояла спиной к двери.
- Ты что? - обернулась, услышав стук сбрасываемых сапог. - Что ты, лучший друг?
- Завидно, - усмехнулся он, подавляя остатки стыда и скидывая армейское белье быстро, как года два назад в банные дни училища, когда спешил занять прежде других место под душем.
- Ополоумел, - засмеялась переводчица, когда он стал за ее спиной. Щекотно. Часы сними, чижик.
Он стащил с руки уже намокшие часы и бросил их в раструб сапога.
- Щекотно, - повторила переводчица. Он обнял ее сзади, ласково, без желания. В серой тьме душевой тело ее казалось лучше, да и лейтенант не присматривался к нему, блаженно стоя под широкими струями воды, которая смывала невыспанность, провал с демобилизацией и конфуз на кушетке.
"Как лошади", - пронеслось в мозгу сравнение без стыдливости и без скабреза. Он стоял за спиной женщины, приникая к ней, врастая в нее, и желание хоть и росло, но росло медленно, плавно, без толчков, и пока что жалости и ласковости было в нем больше, чем остального.
- Лучший друг, лучший... - шептала женщина, водя его рукой по своей груди, животу, бедрам, везде-везде, нежно распаляя его и грубо себя.
Под льющейся водой тело ее казалось непривычно радостным, возможно, оно таким было впервые со времени их близости. Сейчас в нем не было ни обиды, ни раздраженности, а только нежность и истовость. Курчев это чувствовал грудью, животом, низом живота, по-прежнему стоя сзади женщины, которая, не выпуская его руки, склонялась к стене, пока не оперлась на трубы, что поднимались к горловине душа.
Так он ее и взял, бережно и ласково, все еще испытывая больше жалости, чем страсти, и по-прежнему недоумевая, почему она так счастлива. А она была счастлива, вздрагивая, вскрикивая и замирая в шуме льющейся воды, и необыкновенно нежна потом, когда переборов истому, вытирала его, как ребенка, огромным махровым, по-видимому, немецким полотенцем.
25
- Банная идиллия, - снова стыдясь, бурчал про себя Курчев. Но ощущение скромного довольства не покинуло его, когда в полной выкладке, в шинели, перетянутый офицерским ремнем, он прощался с ней в дверях. Соседей не было, и переводчица больно целовала его в заросшее двухдневной щетиной лицо.
- Приходи, лучший друг. Как открутишься, сразу приходи. Ладно?
- Хорошо, - кивнул лейтенант, вовсе не уверенный, что удастся открутиться.
Он сбежал по лестнице. Ветра возле дома Клары Викторовны было меньше, чем на набережной, и Курчев пошел не торопясь. Он все равно уже опоздал. Ноги работали в сторону набережной, а голова думала о переводчице, точнее о биологии, которой он никак не мог понять.
"Вот она, жалость. Жалость и человеколюбие. Силой ничего не достигнешь. Да и сила не так, чтоб велика, а жалость города берет... усмехнулся на ветру. - Ну, города не города, а все-таки она человек и ей было хорошо. А мне? А мне так... Конечно, хорошо, потому что и ей, вернее, из-за нее... Тьфу ты, запутаешься! Главное, не с кем про это потолковать. Гришка уехал. Да и, может, разговаривать про это не надо. Никто не поймет. Еще вот так раз удастся и втюришься, влюбишься - и конец тебе... И тоже хорош. Не поговорил о ее делах. Ей ведь в больницу ложиться. Придется вернуться. А страшно. И стыдно как-то. Всё не то... И вдруг еще втюришься и прощай, всё. И рефераты, и аспирантка..."
"Об аспирантке раньше надо было думать", - перебил себя.
"Да, с Ингой не вышло. Не помогла... - Он снова вспомнил, что письмо в Кутафью башню не сработало. - Теперь зароют меня у Ращупкина на двадцать пять лет и конец. Амба, Борис Кузьмич".
"Вот и остается жалость и человеколюбие - религия рабов", - свернул в длинную и тихую улицу, где ветер шумел только вдоль первых двух домов. Навстречу часто попадались военнослужащие, и Курчев механически отмахивал замерзшей ладонью. Здесь, вблизи набережной, замызганные и местами рваные перчатки надевать было неудобно.
"А что - раб и есть раб, - спорил с кем-то невидимым, морщась оттого, что сводило пальцы. - Раб не обязательно хам. Я не выбирал рабства. Так уж вышло без меня. Да и не фокус быть вольным на свободе. Ты вон свободным будь, когда давят со всех концов. Ничего плохого нет в человеколюбии. Ты пожалеешь, тебя пожалеют. Можно на Кларке жениться и в часть потащить. Только обхохочут ее там. Чертовая биология. Не могу запросто относиться к этой штуковине. Переспишь днем, а уж на всю жизнь жениться тянет. Да и добро бы по любви, а то так - из проклятой совести".
- На всех не переженишься, - сказал, пробираясь между полуразрушенных бараков к набережной Москва-реки. Снова задуло отчаянным холодом и, уже не размышляя о гуманизме, Курчев потрусил вдоль парапета к зданию, где должна была решиться его судьба.
Он опоздал на сорок минут, и в коридоре из четырех капитанов сидело только двое.
- Тебя уже вызывали, - сказал самый говорливый, тот, что хотел курить.
Курчев молча кивнул и, не постучавшись, толкнул дверь кабинета. В комнате прибавилось народу. Кроме толстого майора и Поликанова, за третьим столом восседал маленький подполковник, а сбоку от него на стуле Герой Советского Союза. Толстый майор тоже был занят одним из капитанов и только Пеликанов был свободен и читал журнал "Советский воин", держа его стоймя, как газету в вагоне метро, когда не желаешь уступить место женщине.
- Начальство задерживается, - поглядел с интересом на Курчева. - Позже не мог? - пробурчал недовольно, будто только ради него сидел в кабинете.
- Виноват, - сказал Борис и, не ожидая приглашения, сел у стола.
- Значит, сами четвертый? - спросил за спиной лейтенанта маленький подполковник. Жена и двое девочек? Старшая, 38-го года рождения, Наталия Федоровна?
- Так точно, - ответил Герой.
- Погодите, товарищ капитан, что-то не то... - шелестнул страницей за спиной Курчева подполковник. - Вы ведь сами Игнатий Сергеевич? Накладка?
- Нет, все правильно, - глухо и, видимо, краснея, ответил капитан, и Курчев с трудом удержался, чтобы не обернуться. - Я на вдове женился.
- А, понятно. - Подполковник, чувствуя, что все в комнате прислушиваются, сбавил голос.
Майор Пеликанов, который тоже заинтересовался семейным положением Героя, хитровато подмигнул Курчеву: мол, вдова в порядке, а? - и достал из папок, лежащих стопкой на столе, курчевское личное дело в розоватом картонном переплете.
- Так. Борис Кузьмич, - протянул он. На внутренней стороне картона Курчев увидел высунувшееся из белого бумажного кармашка свое фото, размером 9х12. Тесный казенный китель, в котором фотографировались по очереди курсанты всех четырех взводов, вкупе с четырехмесячными усами и еще довольно густой прической отдавали чем-то прошловековым, гусарским. Курчев, который в жизни никогда не был хорош, а сейчас менее всего походил на армейского ухаря, поневоле залюбовался фотографией. Майор, поймав его взгляд, затолкнул снимок в кармашек.
- Показуха, а? - подмигнул, как бы намекая, что между сидящим у стола лейтенантом и фотоснимком нет ничего общего. После обеда майор несколько подобрел.
"Может, вроде меня, к какой-нибудь знакомой сбегал", - подумал Борис.
- Чего опоздал? У бабы был? - словно подслушал лейтенанта, спросил рыжий майор.
- Ага. - Курчев продолжал улыбаться.
- Вот еще потаскун на мою голову, - пробурчал майор и начал негромко читать личное дело техника-лейтенанта Курчева Бориса Кузьмича. Вопросов в анкете было много, и вопросы были длинные, зато ответы удивительно немногословны. Только пункт "образование" привлек майора.
- Да, не соответствует. На гражданке вы - академик, а у нас - курям на смех.
- Так точно.
- Не участвовал, не находился, не привлекался, не имею, не имею, не имею, - медленно читал майор выведенные четкой тушью ответы. - Холост, наконец, дошел он до семейного положения, - а пишете - женат.
- Никак нет, - усмехнулся Борис. - Собираюсь только.
- Или ошибся? - пролистнул майор дело. К задней обложке было подколото тонкой скрепкой курчевское письмо в Совет министров.
- Вот, - майор отцепил два листа послания, и Курчев пожалел, что не нацепил в коридоре очков. На первой странице наискось уверенно была определена толстым синим карандашом его судьба, а как определена, он по близорукости прочесть не мог.
- Сиди, сиди. Это не для тебя, - заметив потуги лейтенанта, облизнулся майор и положил страницу текстом вниз. - Да, не женат, - проглядел он вторую. - Собираешься. У нее был?
- Ага, - соврал Борис.
- А чего, чудак, с образованными связываешься? Образование, лейтенант, еще не вещь. Это вон у Затирухина с академиями носятся. Технических набрали и нос дерут, - хмуро пробурчал рыжий Пеликанов, и Курчев понял, что у самого майора с образованием туго и (что для Курчева было куда важней) тут, на набережной, их армию не любят, завидуют ее особому положению, слегка боятся и всегда будут готовы безнаказанно насолить ее командованию.
- Образование - хрен без палочки, - повторил майор, и Курчев тут же согласился:
- Я им и говорю, а они держат... У меня курсы всего, а техника там... сами знаете, - невинным взглядом поглядел на Поликанова, понимая, что тот "овощехранилища" даже во сне не видел.
- Слышал, знаю, - отмахнулся майор. - Показуха одна. Показуха и сплошь разгильдяи. Вон, вроде тебя, - он провел себе по гладко выбритой щеке. Или его раздражала небритость Курчева или у него плохо росла борода.
- Предложено с вами разобраться, - сказал майор. - Предложено, повторил, и у Курчева сжалось сердце от тоски и унижения.
Этот щуплый, рыжий, ничтожный армейский чиновник лениво проглядит разные байки в тонком военном журнале, попробует решить кроссворд, зевнет и, как ему на душу ляжет, так и напишет в докладной: отпустить или оставить. И все. Будь ты разгениальный, или раздерьмовый, будь ты злой или добрый, холостой или женатый, русский или татарин, молодой или старый - все одно. Как этому рыжему и щуплому покажется, так и будет. Жаловаться некуда, писать некуда. Год назад был Сталин. Был Сталин и как Сталин хотел, так оно и было. Сталин менял, кого вздумается, переставлял, сажал, пускал в расход, возвращал из лагерей, снова сажал, выселял целые республики - все было правильно, потому что это делал Сталин. Никто не кочевряжился. Все соглашались и даже аплодировали. И вот год, как Сталина нет. Стали армию распускать. Налог селу наполовину скостили. В Корее замирились. Все вроде идет не хуже, чем при вожде. Даже бумаги втрое быстрей ходят. А сидят вместо Сталина такие вот щуплые и рыжие.
"Напоить его, что ли? - раздумывал Борис, глядя на майора. - А как? Гришка бы придумал. А я - тюфяк..." и от чувства собственной никчемности, бессилия и зависимости от этого плюгавенького человечка лейтенант вместо того, чтобы заискивать, злобно и затравленно глядел на майора.
- Ну, и разобрались? - пустил вопрос, как сигаретный дымок, сквозь сжатые челюсти.
- Разберемся. Не ершись. У меня все. Можете быть свободны.
Курчев поднялся, понимая, что дела его швах. Но потому, что терять уже было нечего, он вложил в голос и в скривившееся лицо сколько возможно было презрения и брякнул:
- А подполковнику Затирухину, что передать, товарищ майор? Товарищ подполковник просил его в курсе держать, потому что, если не уволите, обещал меня со света сжить.
- Можешь послать своего Затирухина, - усмехнулся майор, и лицо у Курчева мгновенно просияло. - Если спросит, скажи - без него решат. А ты позванивай. Почта пока еще до вас дойдет. А я тебе по проводу скажу, подписано уже или нет. Бывай. Счастливо, - привстал майор и протянул руку не помнившему себя от счастья лейтенанту.
26
Ожидая Курчева и добродушно поругивая армейское начальство, которое для каких-то своих глупостей задерживало технического лейтенанта, Клара Викторовна убралась в комнате, приоделась, надушилась, накрасила губы и устроилась в кресле. Настроение у нее было совсем вокзальное, будто сейчас подойдет счастливый поезд и она полетит на нем, полетит невесть куда, да и неважно куда, а просто ей будет очень и очень хорошо.
Курчев не звонил, но Клара Викторовна сидела в кресле чинно и строго, словно была не в своей комнатенке, а в огромном зале ожидания и на нее глядели тысячи мужских и женских глаз и пытались догадаться, кто она такая, куда едет и кого ждет. А она сидела в кресле (собственно, это было собранное кресло-кровать) нарядная и таинственная, равнодушная к любопытным взглядам бесчисленных мужчин и пронзительно-завистливым и оценивающим взглядам женщин.
Она сняла с полки томик Томаса Манна (не будешь же при всех на вокзале читать арабские сказки).
Это были "Признания авантюриста Феликса Круля", самый легкий из манновских романов, единственный, который она одолела до конца. Кстати, конца до сих пор не дописано, хотя, кажется, старичку скоро восемьдесят. Сегодня эта книга наиболее соответствовала ее игривому настроению.
Молоденький лифтер уже стучался в номер жены фабриканта унитазов, назревал самый волнующий эпизод романа, и как раз, отвечая состоянию Клары Викторовны, в коридоре весело прозвенел звонок.
Переводчица медленно и спокойно, словно она в самом деле находилась в зале огромного вокзала, положила раскрытый томик Манна страницей вниз на подлокотник кресла-кровати и вышла деловой походкой на высоких каблуках в коридор.