Корнилов Владимир. Демобилизация

   Теперь, после выстрела, Борис видел, как надо было его написать. Надо было делить мир не на начальство и неначальство, как было в реферате, а на единицу и множество. Выстрел, оттолкнувший от Курчева офицеров, был, как гром небесный, как 22 июня 41 года, как всё, грозное и реальное, что переворачивает действительность с головы на ноги и показывает ее такой, как есть. Если в реферате между, строк рассматривались два сознания начальственное и подчиненное, то теперь хотелось проводить разграничение вовсе под другим градусом.
   "Истина одна? - размышлял Борис, машинально перепечатывая тетрадный текст. - Хрена с два! Никому она не нужна, истина. То есть нужна, но уже в следующую очередь. Сначала - удобство и безопасность. Все знают, что впятером бить одного нехорошо и подло. Но поскольку этот один не ты, а некто, да еще чужак, да еще козел, способный поманить всё стадо, то чёрт с ним, пусть вдарят!.. Конечно, лучше бы без кровянки, но поскольку уже пустили, так чего зря болтать... Пустили и ладно. Выставлять напоказ нечего. Конечно, можно было бы наказать по уставу, дать там "губы" или кучу нарядов, но это хлопотно да и как-то не того... Наверху скажут - без наказания с людьми справиться не можете? Только принуждение, а где убеждение? А юшка - действенное средство. Свои же и наказали. Но сорвалось... И вот из-за того весь полк, от буфетчицы Зинки до начштаба, встал против одного Курчева, потому что Курчев - тоже чужак. Курчев только ждет лыжи навострить... Что ж, и вправду жду. А не ждал бы, не шмалял в воздух... В аспирантуре не шмалял бы. Вон сколько цитат понабрал..." - и он с неодобрением поглядел в тетрадь, где текст уже шел не сплошняком, а с большими пропусками.
   Курчев переставил машинку на кровать и с неохотой стал прикидывать на отдельном листке, куда сунуть какой кусок, расставляя против цитат порядковые номера и тут же их перечеркивая. Занятие было не из приятных.
   "А если ты такой любитель правды, - ругал себя, - то оставайся тут в полку и качай свои права. А рефератом подотрись... Слабо? А?"
   Открылась дверь, вошел посыльный, тот, что приносил обед Федьке, и стал у двери. Дальше идти ему было некуда - мешали играющие.
   - Чего тебе? - лениво спросил сидевший к нему лицом Морев. - В штаб кого-нибудь? Лейтенанта Курчева, да?
   Борис поднял голову. Солдат мялся, стоя сбоку от Секачёва.
   - Нет, не в штаб, - наконец выдавил посыльный. - Мне до вас, товарищ лейтенант.
   - Говори. Я не глухой, - процедил Курчев. Солдат все еще мялся.
   - Не пыхти над ухом, - рассердился Секачёв. - Чего пришел?
   - Да... это самое, - промямлил солдат и тут, словно махнул рукой, мол, что мне, больше других надо, - выпалил: - Капитан Зубихин велели у лейтенанта Курчева на полчасика машинку позычить.
   - Чего? - присвистнул Федька.
   - Достучался, - качнул головой Морев. Зубихин был полковым особистом.
   - Скажи, занята. Видишь, сам печатаю. Скажи, пусть в штабе возьмет.
   - В штабе заперто, - неопределенно пробурчал посыльный. - Младший лейтенант Абрамкин в наряде...
   - Ну, и моя занята. Поищи Абрамкина, пусть отопрет.
   - Начфин там не приехал? - подал голос Гришка.
   - Приехал, - кивнул солдат. - Только деньги, вроде, завтра давать будут. Батя чего-то заболел.
   - Идите, - сказал Секачёв.
   - Порядок в танковых войсках! - закричал Федька, едва прикрылась за посыльным дверь. - Давай, старлей, отвальную!
   - Придется, Григорий Степанович, - пробасил Ванька.
   - Лёдчик, лёдчик! Па-адъём! - тряс спящего Морев.
   - А ну к ерам эту пулю, - другой рукой Морев смял двойной тетрадный лист с росписью.
   - Тише ты, - вырвал у него и бережно разгладил бумагу Секачёв. Григория Степановича распишем, а сами завтра доиграем. Дуй пока за горючим, Григорий Степанович.
   - Вы это, без меня, ребята... - пытался сопротивляться Гришка. К нему возвращались утренние страхи. - Я ж, бухой, до шоссе не дотопаю.
   - А ты ночуй, - подсказал проснувшийся летчик.
   - Не могу. Не могу, ребята.
   - Чего не можешь, Григорий Степанович? - толкнул дверь начфин. Налетай, подешевело! Расхватали - не берут! - и, растолкав сгрудившихся офицеров, он хлопнул об стол серым спортивным чемоданом. - С доставкой на дом! Батя бухой. Велел завтра давать. Но для своих я всегда. Кто первый?
   Он вытащил лиловатую ведомость и начал священнодействовать .
   - Обманули тебя, Григорий Степанович. За "молчи-молчи" - выходное не платят. Я справлялся. Расписывайся. Вот за февраль с надбавкой и за два без...
   - Фью-ить! Полкосых долой... - засмеялся Морев. - Давай, лёдчик, за бутылками. Жертвую четвертную, - он вытащил из кармана кителя сложенную вдвое двадцатипятирублевку.
   - Не надо. Я сам, - сказал Гришка.
   - Ничего... Надо. А то гавриков до бениной матери. Ну, кто больше? Лёдчик? Так. Исто-рик? Ванька? Пехота, пить будешь? - спросил он расписывающегося последним в ведомости Волхова. - Не будешь? Тогда катай отсюда.
   - Ну, ты... - неуверенно пробурчал Волхов. По тону Морева, как всегда, нельзя было понять, шутит тот или говорит всерьез.
   - Забирай сундук, начфин, и разом назад. Только соседа не приводи зануда...
   - Он не пьющий, - засмеялся начфин. Его соседом по домику был инженер Забродин.
   - Ничего, пусть приходит. Я за ним забегу, - суетился Гришка. - Вот, Володя, возьми еще, - он сунул Залетаеву сотенную. - Пусть инженер придет. - До автобуса подкинет, - и он вышел вслед за начфином.
   - А мне чего? Нам, татарам, одна муть - что малина, что... - скривился Морев. - Чего кислый? - кивнул Борису.
   Тот возился на койке, закрывал машинку и складывал отпечатанные и чистые листы в кон-торскую папку с завязочками, где уже лежал запечатанный конверт с письмом в Правительство.
   - Чего кислый? - повторил Морев. - Не дрейфь, батя сегодня бухой. Не вызовет.
   - Чемодан у тебя большой? - спросил Курчев.
   - Забыл? Вроде твоего.
   - А у тебя? - повернулся Борис к Федьке.
   - Спортивный.
   - Тогда давай.
   Федька высыпал на стол из такого же, как у нач-фина, чемоданчика несколько черных конвертов, видимо, с фотографиями, две пары толстых деревенских носков, толстую байковую рубашку и катушку белых ниток с блеснувшей тонкой иглой.
   - К себе положу, - сказал Курчев, смахивая всё со стола в свой большой чемодан. На дно Федькиного чемоданчика он сунул папку и придавил машинкой. Оставалось еще свободное место и, смяв, он засунул туда несколько экземпляров "Красной звезды", лежавших стопкой на подоконнике.
   - Ты чего? - с ленивым интересом спросил Морев. - Чудик, опер везде отыщет.
   - В Москву отвезу. Сломал. Ремонт нужен.
   - Ну, и правильно, - кивнул Морев.
   - Ты ж арестован? - присвистнул Федька.
   - А вы не видели. До рассвета обернусь.
   "Только где бы это допечатать? - соображал про себя. - У Алешки нехорошо. Подумает, это я так, тяп-ляп. Я ведь ему пел, что всю зиму корплю над рефератом."
   - Вань, не помнишь - ты уголь разгружать ездил, - от какой станции ближе, второй или первой? - крикнул он во вторую комнату Секачёву.
   - До второй, а там дуй по бетонке, а потом сюда до поворота. Натопаешься. Километров восемнадцать... - зевнул Секачёв. Он вышел из своей комнатенки и стал расстеливать на столе газеты. - Упьетесь ведь, как свиньи, - проворчал по-старушечьи, пряча усмешку.
   - Стели, Ваня, стели. Порядок нужен, - согласился Морев. - А это кто такой? - он поглядел на газетную фотографию, повернутую к нему вниз погонами. - Подполковник Запупыкин, - прочел наобум.
   - Молодец, товарищ подполковник. Повезло тебе.
   - Чего? - удивился Секачёв.
   - А того, что Ванька не будет твоей мордой сраку вытирать.
   - Скоро историк большим человеком будет... Мы его тоже на подтирку пустим.
   - Ему сперва батя этим самым морду вымажет,- сказал Секачёв.
   - Смотри, Борис, - всполошился Федька. - Оборотная сторона славы... От великого до смешного... А?
   - Похоже, - кивнул Курчев.
   - Интересно все-таки, - повторил Федька, надеясь расшевелить Курчева. Федьке осточертело целый день торчать одному в домике и он ожидал прихода Бориса, как в фойе кинотеатра ожидаешь начала сеанса. Хлебом его не корми дай потолковать о чем-нибудь высоком.
   - Ты в газетах не печатайся.
   Курчев, не отвечая, вышел в кухню наваксить сапоги.
   Входная дверь теперь хлопала, как вокзальная. В домик набивалось офицеров. Пехотный парторг Волхов выглянул из своей комнатёнки и проворчал:
   - Хоть бы, свиньи, снег стряхали, - и уставился на Бориса.
   Борис, чистивший сапоги волховской ваксой (никто из обитателей холостяцкого домика ваксы не имел, но все знали, куда Волхов перепрятывает свою), покраснел и сказал:
   - Извини, Витя, последний раз попользуюсь.
   - Ты это куда? - спросил парторг.
   - К девчонкам. А то мне пить нельзя, я под арестом.
   Парторг еще раз с сомнением посмотрел на щетку и ваксу - и прикрыл дверь. Снова хлопнула входная и ввалился Гришка, веселый и деятельный сразу от всего - от общества, от конца службы и от предстоящего выпивона.
   - А инженер где? - спросил из кухни Курчев.
   - Не придет. Сказал, через четверть часа, чтоб ждал у ворот. В райцентр едет.
   - Порядок! Я с тобой.
   - Ты? Не повезет, - с сомнением покачал головой Гришка.
   - Ничего, уломаю. Вы на бетонке, где из балки выскакивают, притормозите.
   13
   Через четверть часа Борис выскользнул из дома, раздвинул за сараем доски и выбрался из поселка. Было почти темно, но фонари над КПП и ограждением не зажигали. Сильно похоло-дало и, нырнув в балку, он поставил между ног чемоданишко и развязал тесемки ушанки.
   "Замерзнешь, пока они там греются, - вздохнул и не спеша поплелся к бетонке. - И чего это Марьяшка меня сегодня заприглашала? - Чтобы согреться, стал думать о московских делах. - Кларка, наверно, придет?.."
   Он знал, что переводчица должна была возвратиться из ГДР.
   - Кларка так Кларка. - Летние воспоминания не согревали.
   Он осторожно выбрался на бетонку, опасаясь, как бы не заметили из окна КПП, и посмот-рел в сторону "овощехранилища", не идет ли кто навстречу. Ветер сметал с бетонного покрытия снег и дорога просматривалась плохо.
   Сзади, над забором и КПП, засветилось электричество, и почти тотчас же Борис услышал пыхтение машины. Видимо, Черенков, отпирая ворота, заодно зажег и свет. "Победа" медленно, неуверенно плыла к повороту, потом как-то неловко повернулась, словно ее занесло, но тут же качнулась вправо и поползла вниз по бетонке. Курчев стал посреди шоссе, как всегда делал, голосуя, и вдруг с ужасом сообразил, что в темноте цвета не определишь, и вдруг это не серая забродинская, а бежевая особистов.
   "Что скажешь? Сломал? Так посмотрят малявку. Спекся, Борис Кузьмин! А чего там?! Моя вещь - куда хочу, туда везу", - злобно перебил себя.
   Ослепляя фарами, машина надвигалась прямо на него, но у водителя кишка была тонка. Он, не прибавляя скорости, повернул машину влево, но и Борис отпрыгнул туда же. Тогда тот вильнул вправо, но скорость была мала, мотор зачихал и заглох.
   - Что, пьяный? - закричал в темноту инженер Забродин. - Ты, Курчев? Да как ты...
   - Это Боренька, - послышался голос Соньки-перестарки. - А мы с Валюхой в магазин.
   - И ты здесь? - засмеялся Курчев, обходя "Победу" и хватаясь за ручку задней дверцы.
   - Куда? Домой иди, - занервничал Забродин.
   - Тише, инженер, мне до поворота.
   - Не повезу. Ты арестован.
   - Мы не скажем, - заступилась Валька. - Повезите, Всеволод Сергеич.
   - Повези, чего уж, инженер. До поворота только, - пробурчал Гришка.
   - А свет зачем испортил в салоне? - спросил Курчев, открывая дверцу. Не бойся. Я тебя не видел. Ты меня не вез. Спрячьте меня, девочки? - и он уткнулся Вальке в колени.
   "Повезло, - подумал. - Надо же такой факт, чтобы зануда катать их повез. Вот еще мотомеханизированное ухаживание."
   - Ты не очень их спаивай, Сева, - сказал, когда проехали шлагбаум.
   - Мы в магазин, - засмеялась Сонька, и никто бы не поверил, что это она сегодня днем выла в голос, бегая по двору в разодранном сарафане.
   Машина тяжело поднималась по горбатой дороге. Забродин был неважным шофером, осторожничал и запаздывал переключать скорости.
   - Не захотела диктовать, - шепнула Борису девушка.
   - Ну и фиг с ней.
   - Я боялась зайти. Два раза мимо по улице шла. Видела - ты сидел на койке. Печатал - да? - снова зашептала девушка, как бы извиняясь перед лейтенантом за эту экскурсию в райцентр. - Там у вас Игорь, Морев этот. У него язык, как пилка...
   - Кончай шептаться, - прошамкал Гришка.
   - Секреты на кухню, - бодро подхватила маркировщица.
   - Сейчас вылезем, - сказал Курчев. Всем пятерым не терпелось добраться до поворота.
   14
   В полупустом автобусе Гришку начало укачивать. Он позевывал, клевал носом, но уснуть никак не мог - слишком разошлись нервы.
   - Женись, слушай, на этой чернявой, - покряхтел, разгоняя дремоту. Ей-бо, не прогадаешь. А то этому хануре достанется.
   Борис, оторвавшись от невеселых мыслей, поглядел на Гришку и вдруг вспомнил, что километров через сорок они вылезут из полутемного с намерзшими окнами автобуса и расстанутся навсегда. Бесчеловечно было не подумать об этом раньше. Почти полгода жил с человеком душа в душу, спал на соседней койке, а теперь в последний раз сидишь с ним рядом, а копаешься в собственных пустяках.
   - Куда мне ее? - улыбнулся Борис.
   - А туда... Женись. Свадьбу проведешь. Все равно в полку тебе не жизнь. Так - этак, а удерешь. У нее специальность. И потом чистая из себя, аккуратненькая. А то женишься на какой-нибудь с очками, которая не знает, как подмываться...
   - Иди ты...
   - Нет, не говори, - расходился полупьяный Гришка. - А эта в порядке. У меня друг до войны на такой женился. И знаешь, чудно как...
   Поборов дремоту, Новосельнов перешел на сентиментально-вспоминательный минор, который Федька и Курчев между собой называли "из золотого века" или "паршивого прошлого".
   - Идем, значит, с приятелем, - покашливая и отсмаркиваясь, стал настраивать Новосель-нов голос, все равно как гитару, - с другом моим по Невскому, как раз под выходной, в получку. Так, сами ничего, в галстучках, в чарльстонах. Я еще лысый не был, а приятель вообще "вейся чубчик кучерявый". Спортсмен. Ну, идем, ля-ля. Приняли немного. А Питер до войны совсем другой был. Тогда где чего - точно знали. Кому это - педерастов, те у Казанского собора прохаживались, а кто девочек ищет, те подальше, у "Авроры", а еще верней - у кинотеатра "Молодежный".
   - И теперь там.
   - Пробовал?
   - Слышал. Другие рассказывали.
   - Параша, - старчески скривился Гришка. - Теперь всё вперемежку. Уже не разберешь, где кто и которая какая. А до войны было строго, порядок. Подходим мы это, значит, к "Моло-дежному" и вдруг стоит девочка. Ну, точно твоя. И одета чистенько, но бедно. Штопаное, последнее. Носочки еще, помню, на ней были. А время такое - осень посредине. Стоит девушка и ожидает. Ну, мы к ней - ля-ля, мол, то да сё. Как вас, фройляйн, по имени. А она молчит. Приятель хвать ее повыше локтя. Не вырывается, только дрожит. Мордашка такая, что ну прямо сейчас реветь начнет.
   - Чего стоишь здесь? - Это я ее спрашиваю. - Тут, - говорю, маленьким стоять запрещается. Тут, знаешь, чья стоянка?
   - Знаю, - отвечает. Это первое было слово, какое от нее услышали. И слезки сразу у нее между ресничками заблестели, а ресницы, как у твоей Вальки, длиннющие, даже еще длинней.
   - Да оставь ты Вальку, - рассердился Курчев. Ему не хотелось слушать эту бодягу, которая, - он знал, - если не сплошное вранье, то уж надерганная из разных чужих историй или даже книжек - сборная солянка, но перебивать человека перед окончательной разлукой было невежливо.
   - К инженеру ревнуй, а я тут ни при чем, если похожи... - осклабился Гришка. - Я тебе точно говорю - женись. В отпуск ко мне в Питер приедешь. Жена как родных примет. Комнату предоставит. Не хочешь?.. Тогда я к тебе переберусь... Ну, так вот. "Знаю", - она так нам ответила. Понимаешь, девчоночке, ну, шестнадцать, не больше, а знает. Собой - свежачок такой. Грудки еле-еле под жакеткой намечаются. Ну, скажу тебе - мечта! Сколько лет прошло, а помню...
   - Слюни подбери.
   - А мне что? Я ее не трогал. Другу досталась. Он, понимаешь, раньше моего докумекал. "Ты, что, - удивился, - такая?" - "Угу", - кивает, а сама уже ревет по-серьезному.
   - Брось ее, - говорю ему. - Припадочная... А она на меня кулачками:
   - Идите отсюда. Гадкий вы, противный... - или чего-то вроде этого.
   - Смотри, разглядела, - усмехнулся Борис. - Ну, и чего дальше?
   - А квартира у тебя есть? - спрашивает приятель.
   - Есть, - кивает.
   Ну, и поехали они. А утром, напослезавтра, друг в мастерскую заявляется и у всех, по трид-цатке, по червонцу, по трешке даже стреляет. "Женюсь", орет. Честной оказалась. Невинной то есть. Отца, понимаешь, взяли (как раз такое время было), мамаша померла - вот и одна оста-лась, и в первый раз вышла. И повезло ей, на хорошего человека напоролась. И ему фортануло. Знаешь, какая верная оказалась...
   - И сейчас еще живут, мед попивают?
   - В блокаду погибли, - не сморгнул Гришка. - И ты женись. Думаешь, философия или история тебя прокормят? Ну, а прокормят, так такого овна за это жрать заставят, что сразу гастрит заимеешь. Нервное это дело. Сегодня одно говори, завтра - другое. Нос держи по ветру и, чуть насморк схватишь, сразу готовься с вещами на выход. Десять лет без права переписки или еще "вышку" тебе сделают. Это страшный мир, Борис Кузьмич, дорогой ты мой, снизил до шепота голос Гришка.
   - Почем знаешь?
   - А что я, не в Ленинграде жил? В Ленинграде, знаешь, сколько раз людей сажали? Этих кампаний было - пальцев на руках и ногах не хватит. Дворян, немцев, чухонцев, профессоров, потом тех, которые с золотишком, потом кировцев, ну и, как везде - троцкистов, шпионов. И еще этих, после войны, писателей. А уж головку всю - подчистую...
   - Какую головку?
   - Обыкновенную. Смольный весь. Ты же ни хрена не слышишь, читаешь одни журналы свои, а в них того не пишут. Ну, сам пойми, чего написать можно? Только чужое жеваное-пережеваное еще раз пожевать. Правды ты и в глаза не видел, а увидишь - все равно рассказать ее не дадут. А теперь, как рябой подох, так вообще неясно, кого хвалить, кого не хвалить. При нем хоть направление было. Хвали-перехваливай и только гляди, чтоб другой больше тебя не перехвалил и на тебя же не наклепал. А теперь вот, году еще нет, как в ящик дал, а уже покле-вывать начали.
   - Ну да, поклевывать...
   - А ты чего, не понял? Прошлым летом в "Правде" да и в твоем журнале, как его "Вопросы..." черным по белому писали - культ личности, коллективность. Это что - от сырости, что ли?..
   - Ну, это так... Самим же Сталиным культ личности клянут. Цитатками из него.
   - Неважно как - важно, что ругают. И теперь неясно, кому надо женю лизать. Честное слово, брось ты эту хреновину, женись на Валюхе и иди чинить телевизоры. Хочешь, устрою?
   - Спасибо, обойдусь. И лизать никому не буду.
   - И с голоду сдохнешь. Нет, всерьёз, Борька. Я тебя, дурака, люблю. Парень ты свой, а что глупый, так то проходит. Я давно тебе по-мужскому сказать хотел: бросай ты эти собачьи хреновины. Вон опер уже за машинкой присылал. Зачем, думаешь?
   - А фиг его знает...
   - Пропадешь, парень, - вздохнул Гришка. - Машинку везешь? - кивнул на чемодани-шко.
   - Ага. Допечатаю и в Москве оставлю.
   - А чего скажешь?
   - Ну, чего-нибудь надумаю...
   - Надо сразу, один раз придумать и насовсем. Не положено офицерам машинку иметь.
   - Где не положено? В уставе?
   - И без устава голову иметь надо. Это множительный аппарат, понял? Может, чего-нибудь печатал на ней?
   - Нет, ничего. Ну, реферат и заметки всякие...
   - А - такого ничего?
   - Да нет. Я всё по одному разу печатал. Только реферат в трех копиях.
   - Ну, значит, просто интересуется. Может, корпусной "Смерш" взглянуть хотел. Привези назад.
   - Как же, разбежался! Получишь с них потом. Скажу, продал или за долг расплатился.
   - Надо конкретно. Можешь сказать, мне отдал. Но уж тогда точно отдай. Или жалеешь?
   - Мне допечатать надо. Страницы три.
   - Поедем к одному человечку. Там допечатаешь.
   - А удобно? Мне, правда, всего три страницы. Час - не больше.
   - Удобно. Все удобно. Это такой экспонат. Девять лет отсидел, а хоть бы хны, огурец парниковый! Веселая история! Может, рассказывал - не помнишь? Фрукты сушеные. Абрикосы. В общем, ленинградская симфония! Чем только человек ни занимался: и снабжение тебе, и руководство (ну, и перерывчики - само собой!). Но выходил. А в сорок первом послали в Грузию. Заготовлять чего-то, не пищевое. А тут война. Ну, он, понимаешь, скумекал, что непищевое подождет, оформляет документы и везет в подарок Питеру три вагона сушеных абрикосов. Кураги. Война только-только разворачивается. А он парень головастый. Финскую помнил и знает, что Ленинград - город фронтовой. Все может случиться. Везет он на север с Кавказа три вагона - и всё одни сушеные абрикосы. Ну, два вагона у него оформлены по чистой, комар носу не подточит, а третий, как говорится, в уме. Ехал он, может, месяц и чуть не последним эшелоном в Питер проскочил. Два вагона, ясное дело, рабочему Ленинграду передал и еще благодарность заработал. К медали, вроде, представили. А третий вагон на рельсах оставил и разгрузил со своей бражкой втихаря. Вагон сухофруктов. Представляешь? Тут зима. Блокада. Чуть не миллион или больше с катушек долой. Рояль за полбуханки шел. На растопку, понятно. Не до консерваторий было. А тут тридцать, может, тонн кураги!
   - Подлость...
   - Да погоди ты... Как он ее притыривал и сбывал, не знаю. Но за три года всю распродал. Ну, и не без денег оказался. Трем сестрам где-то в Вологде или Вятке дома построил. Родителей обеспечил. Жену, детей, само собой. А сам, понимаешь, сел. На весь червонец.
   - Слава Богу...
   - Нe славкай. Сел по-глупому. Обмишулился. Не сообразил человек транспорт оформить. Как блокаду сняли, так бумага в Питер пришла. Из Кутаиси. Мол, так и так, всё понимаем. Вагоны вы, ясное дело сожгли, а вот ходовые части, тележку с колесами - верните. И написано три двухосных вагона. А в накладной поглядели - два. Ну - туда-сюда, завертелось: куда третий дел? А он, может, его просто на рельсах бросил или в тупик угнал. Где через три года сыщешь? Но размотали, потрясли вокруг и десятку схлопотал. Но сидел... к лопате не прикасал-ся. Я с ним на "овощехранилище" сошелся. Всю, понимаешь, смену - от гудка до гудка - в дежурке у печки или в сарае у дизеля филонил. "Казбек" покуривал и охрану угощал. Реформа в 47-м - один к десяти, а ему все равно хватило. Теперь жилищный кооператив купил. На дочь оформил. Две комнаты отдельные - дворец!
   - Глаза бы не видали, - разозлился Курчев. - Ты же там воевал. Голодный город. Дети мертвые... А он абрикосами из-под полы... Стрелять мало... Кых-кых... Чуть не вырвал, - прокашлялся наконец.
   - Впечатлительный, - покачал головой Гришка. - Ну, хорошо. А привез бы он два вагона. Лучше, что ли, да? Так хоть вагон людям пошел, а то б ни одного. Жданов - вроде тоже философ. Так он, может, по литературе или по музыке ученый. А в жратве ничего не понимает. Город на голодовку посадил. Да чего-чего! Ему кураги хватало! Мы на передовой сухари сосали, а он в бункере под вокзалом, сам знаешь, не пайку грыз. От армянского коньяка, небось, не просыхал и для жажды икру ложками в хайло заталкивал. А фрукты не сушеные, а свежие - ему с Большой земли возили.
   Новосельнов помолчал, потом потрепал лейтенанта по щеке.
   - Дурень ты, Борька. Ох, и дурень. На полмиллиметра видишь, не больше. Чуть не блевал сейчас. Тебе бы стихи писать, а не твоей социологией заниматься. Я сам таким был, но только до пяти лет, ну, до восьми, не дальше... Уже в тридцать первом году, на фабзавуче, все, как есть, понимал. Бывало, иду по Питеру, хоть по Фонтанке, хоть по Дворцовой, гляжу на всю эту красоту и знаю: каждый камень, гвоздь каждый, даже хвосты у лошадей на Аничковом - все это не за так, не от Бога или начальства, а деловым рабочим человеком добыто и не прямо, а в обход и с умом. Всегда, с начала мира, там того не хватало, тут другого. И не кто-нибудь, а деловой человек договаривался с кем надо, выпивал с кем надо, заливал баки и доставал, где другой бы и в жизнь не раздобыл. Думаешь, царь, или там Сталин, или теперь Маленков подписали - так всё? Днепрострой готов или Исаакий построен? Шиш... Это, Борька, всё равно, как если бы от загсовского свидетельства дети рождались... Честное слово... И что мне обидно, что таких дураков, как ты - пропасть.
   И знаешь, чего самое чудное? Что такого лопуха за версту видно. Я только взгляну - и сразу скажу, такой или не такой. У этих обхезанных идеалистов глупость на морде светится. Вон, как у тебя, - он беззлобно пихнул Бориса локтем.
   - Да, - вздохнул. - Всё вы надеетесь, что только стоит вам правду выложить, вытащить на свет, как все сразу прямо так в нее поверят, к груди ее прижмут и начнут баюкать. Прямо верите, что скажи только вы эту самую правдоху, и все люди, все работяги всемирной армии труда за руки возьмутся и начнут петь: "каравай, каравай, кого хочешь выбирай!" А что жрать человеку надо и что одной вашей истиной его хрен накормишь, это вам в дурную башку не приходит. А жратва, между прочим, не от правды-матки получается, а от работы. И от дела еще. Жратву, ее сперва заготовить надо да еще к магазину подвезти. А вы хрен ее заготовляете. Вы нос дерете. Мы, такие-этакие, честные, пачкаться не хотим. Честные... - рассердился Новосе-льнов. - Как же! Честные - это те, что чего-то делают, пользу приносят, ну и себя, понятно, не забывают. А как себя забудешь? Кругом всех подмазывать надо. Что я, чокнутый? Я нос не деру, выше других себя не ставлю. Мне тоже жить надо. Ну и живу. И польза от меня идет. Может, в Америке (не был - не знаю) на лапу давать не надо. Может, там они уже сознательные. Только, думаю, вранье. Просто берут аккуратней и сразу помногу. А у нас и без "помалу" нельзя. На зарплату одни дурни живут. И то в самом низу. А кто чуть повыше, так те всякие прибавки, пакеты, пайки именные имеют. Сам, небось, знаешь, а не знаешь - дядьку расспроси.