Корнилов Владимир. Демобилизация

   Всего тебе хорошего. Инга".
   - Ну? - спросил Гришка.
   - Чего ну?
   Курчев слез со стола и оделся.
   - Раскладушку сходи купи. Потом себе заберешь. А то на столе одни мертвые спят.
   - А чего? Можно, - улыбнулся тот.
   - И еще вот чего: отбирай у меня пятиалтынные. И сам не таскай в карманах. А увидишь - лезу в автомат, руки скручивай и хрясть по морде.
   - Ладно, - грустно кивнул Гришка, сам не радуясь своим прорицаниям. Что, я пуганул ее?
   - Да нет. Не то... - отмахнулся Курчев, напяливая шинель. - На вот тебе на рубль, - отсчитал он семь пятиалтынных. - А эти три мне для другого дела нужны.
   Но перейдя улицу, он все-таки набрал Ингин номер и, оцепенев, слушал длинные, пронзительные, разъедающие душу и уверенность гудки. Досчитав до семнадцати (потому что сегодня было семнадцатое) и мгновенно вспомнив, что он знаком с аспиранткой ровно месяц, вернее четыре недели, Курчев выслушал еще три гудка, потом уже довел счет до двадцати четырех - возраста аспирантки - и тут уж так рванул трубку на рычаге, что из нижнего окошечка выскочило сразу четыре монетки.
   - Когда не надо... - злобно выругался и позвонил Сеничкиным.
   - Алё, - раздался тонкий противный голос горбуньи Проськи. - А ето Боря? А Алексей Васильевич, Боря, не ночевали. Ольги Витальевны говорили, он у тебя.
   - Счастливо, - буркнул лейтенант и снова рванул рычаг. Монеты не выскакивали.
   - Еще был этот... Бороздыка, - вспомнил Борис и набрал номер, по которому ни разу не звонил, но который почему-то застрял в его дурацкой памяти.
   - Спит, кажется, - ответил женский голос. - Сейчас постучу.
   - Да. Это кто? - действительно несколько сопя, спросил через некоторое время мужской голос.
   - А, лейтенант?! Здравия желаю, или как там у вас приветствуют. Извините, я несколько в Морфее. Ночь не спал. Тут напротив - переполох. У моей знакомой тетка преставилась и мы с вашим братцем племянницу успокаивали. Или вы в курсе? - в голосе Бороздыки пропала сонливость.
   - Откуда мне?
   - Так ведь это Ингина тетка умерла.
   - А...
   - Я думал, знаете, - не верил ему Бороздыка. - Понимаете, старая женщина. Некому гроб нести. Я и доцент. Больше никого. Может, придете поможете? - продолжал зондировать лейтенанта, потому что несмотря на Хабибулину и сближение с Сеничкиным, ему хотелось насолить и аспирантке, и доценту. - Дайте ваш телефон. Я вам все-таки звякну, - не унимался Игорь Александрович.
   - Нет у меня телефона, - даже рассмеялся его потугам Курчев. - Я тетку эту знать не знал, так что, как-нибудь без меня...
   - Нехорошо разговариваете, офицер. Смерть все-таки. Я же вам говорил, что мистическое в вас развито плохо, отсюда и нравственное - прихрамывает.
   - Что ж, может быть. Только знаете, всех не перехоронишь, - нарочно грубо дразнил Бороздыку. - И вообще я вам звоню насчет своего реферата. Не у вас экземпляр?
   - Нет. Я Жорке... то есть Георгию Ильичу возвратил. Позвоните ему. Хотя нет... Он уже отбыл симферопольским. Придется подождать. Звоните, когда будете в настроении.
   - Спасибо, - бросил трубку лейтенант. - Как же, дождешься!
   Улица была пустой и у будки никого не было.
   "И какого хрена я писал это послание?! Служил бы себе темно в полку. Не высовывался б! А то вот... - Он хотел сказать что-то чересчур злобное и матерно-длинное. - Не для тебя это... И вообще все не для тебя. Как яблоко надкусить дали... В перерыве. На переменке. А всё и навсегда - доцентам. Как это там: "чтоб стать достояньем доцента" и чего-то еще... Кого-то плодить, нищих, что ли?.. Нет, не то... Инга - доценту. Валька - инженеру, а тебе - темно служи в полку. Ну и буду", - злобно подумал и набрал телефон майора Поликанова:
   - Здравия желаю. Курчев беспокоит, - сказал, надеясь, а вдруг демобилизация погорела и он тут же оставит Гришке ключи и уедет назад к Ращупкину, отменит отпуск и гори все оно пропадом, начнет пить с офицерами, с пропащим Федькой, которого он забыл и бросил в этой чёртовой особой части и тот еще чего доброго намылит ремень и вздернется...
   - Приветствую вас, Курчев. Приветствую и поздравляю: приказ подписан и бумаги ушли к Затирухину.
   - Слушаюсь, - бессмысленно выдохнул Борис. Даже тут не фартило.
   - У-у-у, - всхлипывали в трубке частые гудки. Борис со всей силой рванул рычаг, желая сломать этот собачий, поместившийся напротив его окон аппарат, но тот, как видно, видал и не таких нервных, потому что ничего в нем не сломалось, а только снова в отломанное окошечко вывалились три прозвоненных лейтенантом пятиалтынных.
   Стукнув напоследок дверью будки, Борис вошел в магазин и, приложив к имеющейся мелочи несколько смятых бумажек, купил бутылку водки и сигарет. Все-таки надо было выпить за близкую демобилизацию.
   26
   - Вам надо выспаться, Алеша, - сказала Инга.
   Был уже одиннадцатый час. Они не расставались почти сутки. Тело увезли только в восьмом часу утра, а потом они ездили в загс, в морг, на Пироговку, в похоронный магазин на Смоленскую, где Сеничкин уломал грубую зачерствевшую продавщицу всунуть куда-нибудь на завтра сожжение Варвары Терентьевны, продавщица записала автобус в морг на 17 часов, а кремацию на шесть пятнадцать. Обедали они уже вечером в какой-то заштатной столовке, считавшейся после семи чем-то вроде кафе, но кормежка там, как и в полдень, была отвратительна. Пить перед лицом непохороненной родственницы доцент Инге не предлагал и сам не заказал, да и денег было в обрез, а завтра, он знал, в крематории червонцы будут порхать, как ласточки, тем более, что кроме него и Бороздыки, мужчин на похоронах не будет. Он проводил Ингу до дому и, видя, что она валится с ног, поднялся с нею наверх, снял с нее пальто, сел в кресло и теперь был в нерешительности. Уходить домой не хотелось. Дома - мать, отец, расспросы. К тому же, наверняка вернулась Марьянка... Но завтра две лекции и действительно надо выспаться. Нет, он не прочь был остаться у Инги. Пусть, раз тетка еще не сожжена, он ляжет в соседней комнате. Но вся загвоздка в том, что он уже вторые сутки не снимал рубаху и чувствовал, что она выглядит средне, и завтра с утра на лекции он будет смотреться не элитой, а вроде Бороздыки.
   Если бы Инга предложила постирать рубаху (а заодно - хорошо бы - и носки), он бы с радостью остался. Но Инга валилась с ног, да и к тому же за короткое житье с Крапивниковым, по-видимому, не привыкла ухаживать за мужем.
   - Вам самой надо выспаться, - сказал он, надеясь, вдруг она догадается предложить ему остаться и тогда он попробует заикнуться про рубаху. Собственно, стирка небольшая. Только так - освежить воротник и рукава.
   - Нет, - грустно покачала головой, видимо, отвечая своим мыслям. Нет, Алеша, - подошла к нему, положила руку на плечо и вдруг нагнулась и потерлась щекой о его густые пряди. - Нет, нет, Алеша...
   Он чувствовал, что она сейчас заплачет.
   - Идите, - сказала, беря его сзади за плечи, словно хотела не обнять, а поднять с кресла. - Идите... Господи, ничего не хочу, только бы вы остались. Но у меня все совпало... Вам надо идти. Вас ждут.
   - Нет, - излишне горячо запротестовал он. - Только не ждут...
   - Ждут, - повторила Инга. - Спасибо вам, Алешенька, - и ткнувшись ему в пиджак, разрыдалась. - Идите, а то я так расклеюсь, что не поднимусь завтра, - вдруг резко оборвала всхлипывания. - Идите, прошу вас, Алеша.
   - Я завтра останусь, - поспешно сказал доцент. Она грустно покачала головой, но ничего не ответила.
   Дома отец еще гулял по квартире в своей отечественной пижаме.
   - Пришел, - улыбнулся пасынку. Улыбка у него была для его грубого лица странно застенчивой, словно это он, министр, а не доцент, провел ночь вне дома. Алексей Васильевич уже привык к робости приемного родителя.
   - Обычный комплекс, - обыкновенно отмахивался, когда Марьяна шутила, что грозный государственный деятель побаивается его, недавнего аспиранти-ка. - Чувствует, не свое место занял и понимает, кто он и кто я...
   - Преувеличиваешь, - качала головой Марьяна. - Комплексы - показатель интеллигентности. Был бы ты моим пащенком, я бы тебя придушила. А он шмутки тебе возит и боится обидеть, словно виноват, что ты не от него родился...
   - Да ну его. Нашла тоже предмет спора.
   Но сейчас Марьяны в квартире не было, и оттого, что не встретил в коридоре матери, доцент благосклонно взглянул на отца и задумался о его внешне удачной, а в сущности такой нелепой судьбе.
   - Что, не клеится? - спросил Василий Митрофанович, входя вслед за сыном в кабинет. - Бабу свою не ищи. Опять чемодан сложила. На этот раз свой... - пошутил, будто испрашивал Алешку, можно ли вести разговор дальше. А если нельзя, так на этой шутке и остановимся.
   - Да, не вытанцовывается, папа.
   Министр, ободренный, крякнул и опустился на краешек дивана. Он действительно робел перед сыном, даже не робел, а благоговел перед ним, хотя понимал, что без него Алешка ничего бы не достиг, даже офицером не стал бы, как племяш Борька. Но все-таки Алешка уже по своим годам набрал крепкую высоту и наберет еще больше. И незадача с Марьяной не раздражала отчима, а как бы, наоборот, нащупывала слабинку в удачливом пасынке и приближала его к министру, которому сейчас было препаршиво.
   Василий Митрофанович устал. Тогда, два года назад, надо было решиться и сунуться в главк. А теперь - всё. Месяц-другой и Красавчик его сменит. Это не решено, но это висит в воздухе. Да и сил драться, а главное охоты, уже нет. Зря Оля тогда продала дом на Оке. А то бы выйти на пенсию. Уж какую ни какую, а маленькой не положат, хватит. Жил бы себе по полгода в своем доме. Плотничал бы так, для себя, или соседям помогал по дружбе. А приперло бы - мог бы наняться и за деньги. Не старый еще. А без дома куда себя денешь?
   - Да, чемоданное настроение, - пошутил вслух и не очень удачно, потому что сын поморщился, но тут же, стерев гримасу, спросил:
   - А у тебя как?
   - Ничего, - усмехнулся министр. - Но и хвастать нечем. Силенки есть, а давление лезет. Устал я. Надьку как-нибудь на пенсии доведу, если на зрелость сдаст. А ты уж сам на ногах.
   - Значит, приходит..? - с неожиданной теплотой спросил пасынок, имея в виду красавца-генерала.
   - Угу, - кивнул Сеничкин-старший. - И пусть... В общем, это его хозяйство, а я так... вроде сторожа приглядывал, чтоб не больно растащили...
   - Ну и правильно, что не расстраиваешься, - сказал сын, вдруг проникаясь необыкновенной нежностью к этому большому, плохо отесанному мужику.
   "Черт, неужели мамаша сказала ему про наш разговор, - подумал с неудовольствием о скандале с Ольгой Витальевной, когда грозился ей вернуть себе настоящую фамилию. - Неужели не удержалась?"
   Он считал, что мать заедала его век и, должно быть, порядком измучила и отчима. Но сейчас, когда его выпирали из Управления, менять фамилию было подло.
   - Что-нибудь подберут тебе, - сказал вслух. - Тосковать не будешь.
   - Факт - нет. А лучше бы по чистой. Дом бы назад на реке купил.
   - А что! Полковники так живут. Да и ты полковник. Мать только не согласится, - усмехнулся тут же, чувствуя, что и отчим сейчас внутренне бунтует против своей педагогической супруги.
   - Не серди ее, - помрачнел Сеничкин-старший. - Она из-за Марьяшки переживает. Вы бы уж как-нибудь - либо туда, либо сюда. А то цирк или сплошной транзит.
   - Факт, - кивнул доцент, подражая приемному отцу, и тут же оба расхохотались.
   - Я, понимаешь, к чему... - преодолевая смущение пробасил отчим. Если разведетесь и сразу, то я мог бы перед уходом комнатенку ей выклянчить. Думаю, чего-нибудь дали бы. А то все же нехорошо на улицу гнать...
   - Ясно, - кивнул доцент, и волна недавней нежности к отчиму снова окутала его от кончиков пальцев до гладких желтых густых волос.
   - Я поговорю с ней.
   - А мой совет, - пораскинь еще раз. А то вот угодишь когда-нибудь в капкан и без жены пропадешь... - поднялся министр с дивана и, растрепав своей тяжелой плотницкой ладонью пасынка, вышел из комнаты.
   27
   Гроб уже опустили на металлическую подставку. Он оказался куда тяжелей, чем думал Бороздыка, но несколько мужчин, пришедших хоронить своего сослуживца, чья очередь была вслед за Варварой Терентьевной, прислонили венки к колесам автобуса и помогли втащить гроб в серое здание крематория и тут же с подставки у дверей перенесли вглубь зала.
   - Родные и близкие могут попрощаться с покойной, - сказала женщина в черном халате. Голос у нее был безразличный.
   "Как у диктора, - подумал Бороздыка. - Как у диктора, который объявляет: 'А теперь переходите к водным процедурам'".
   Обрадовавшись подходящему сравнению, Игорь Александрович вовсе отвлекся от лицезрения смерти и перенесся в мыслях к своему огромному, но еще не расцветшему писательскому таланту.
   "Нет, пожалуй, проза, - думал он. - Проза и только проза. Проза начало духовности. А вот статьи, они, как крематорий: четкость линий и сжигание живого. То есть, мертвого..." - запутался тут же.
   Инга, опираясь на руку доцента, подошла к голове старухи и поспешно чмокнула в мертвую холодную проплешинку.
   - Нет, здесь страшно, - тихо сказал Бороздыка Полине.
   - А по мне - ничего. Чисто, культурно. Нищие денег не стреляют.
   - Из земли вышел, в землю уйдешь... - не унимался Игорь Александрович, хотя Инга с доцентом уже вышли из-за мраморного барьера.
   - Да ну вас, - шепнула Полина.
   - А чего хорошего, - продолжал гнуть свое Игорь Александрович. Сейчас выпотрошат.
   Гроб меж тем начал опускаться и вот уже черная гармошка прикрыла шахту.
   - Выпотрошат, а ящик назад в магазин. Для новой клиентуры.
   - Бросьте, Ига, - повернулся к нему доцент. Здесь, в крематории, Инга открыто прижималась к его плечу и он чувствовал себя обязанным защищать ее от мелких выпадов бывшего вздыхателя.
   - Только не оборачивайтесь, - продолжал Бороздыка, когда они спустились по ступенькам в парк с могилами. - Вот, пожалуйста - вознесение в виде дыма.
   Обнаружив недюжинный талант художника слова, Бороздыка словно бы отвернулся от общепринятого и установленного всеми веками и религиями. Теперь он чувствовал себя избранным, особенным, а ведь особенность великого писателя и состоит в том, чтобы ни на кого не походить. "Для писателя, - не то чтобы размышлял, а как-то мгновенно определял про себя Бороздыка, - нет критерия моральности: морально все, что способствует творчеству, то есть высшему проявлению духа. Достоевский убил в своей душе не один десяток старух, пока в конце концов Раскольников не пришил Алену Ивановну. И я тоже оформил свою старуху. Впрочем, она сама умерла, но, смертью поправ, открыла во мне седьмое чувство артиста".
   Теперь ему казалось, что в его груди (как в печи, когда прочистили дымоход) весело играет пламя, трещат дрова и нужно лишь слегка помешать кочергой - и жар от его сочинений (каких, он еще не знал...) разольется по всему миру.
   Сравнение же его впалой чахлой груди с огромной печью при наличии позади внушите-льной печи и трубы крематория - никак не шокировало бедного Игоря Александровича.
   - Это некрасиво, но я просто не выношу его. И тетка Вава, - дернула плечом Инга, как бы объясняя, какая тетка, - тоже его не выносила.
   Но то, что говорят впереди, не слышно идущим сзади, и Бороздыка, оттачивая внезапно прорезавшееся дарование, продолжал развивать Полине свои соображения по поводу безнравственности крематория.
   - Это немецкий аккуратизм. Узаконенный Освенцим. Иждивенчество чувств. Ясли, детский сад, тюрьма и вот крематорий. Люди препоручают себе подобных живых особей мертвым исполнителям.
   - Неужели он за нами потащится? - вздохнула Инга.
   - Сейчас отошьем, - еще крепче сжал ее руку доцент.
   - Игорь, примите с Полиной влево, - повернулся к идущим сзади. - Надо помянуть Варвару Терентьевну.
   Алексей Васильевич был уверен, что в радиусе нескольких сот метров найдется павильон и важно только поскорей уйти от остановки такси, чтобы не везти кандидатишку в Докучаев.
   - Ну, что ж, - поплелся за доцентом Бороздыка. Он не мог объяснить Полине, какого масштаба он прозаик, и поэтому по инерции продолжал обличать безнравственность ускоренных похорон:
   - Теперь уже кутьи не поешь. Где там?! Великий русский обряд поминок это, Полина, выражение веселия чистой и высокой души. Русский человек долго скорбеть не способен. И песни в конце вечера - это не забвение, а скорее долг усопшему. Умер хороший человек и поминают его светло.
   - А, бросьте, мужчина, - взяла его под руку. - Помирают всякие, а поминают всех, - и она с сомнением скосила глаза на Игоря Александровича, будто сомневалась - так ли уж он поет на поминальных мероприятиях.
   В деревянном, выкрашенном в охру "Голубом Дунае" было тесно, накурено, грязно, и доцент еле нашел половинку мраморного круглого столика для четырех стаканов водки и восьми бутербродов с колбасой. Бороздыка индифферентно, словно он был не в пивной, а где-то на Парнасе, стоял у стены, не обращая внимания на небойкие заигрывания пьяных с Ингой и Полиной. Он был выше всего этого хаоса, в который погружается рабочая Москва в дни получек. "Мне нужна шапка Черномора, - думал он. - Я пришел сюда не судить, а описывать. Дело писателя точно и четко передать все, как оно есть, и описанная мною пивная станет тогда бессмертной. И этот пьяница в пенсне, которому стыдно, что он пьет, и этот инвалид у дверей, что протягивает всем "Вечернюю Москву" по рублю за экземпляр, и этот пижон-доцент, который сует пальцы в стаканы и никак не догадается в два приема перенести их от стойки к столику, станут вечными, как Раскольников и Мармеладов".
   - Урoните, - сказала Полина, протискиваясь к прилавку и принимая от Сеничкина бутерброды. Инга стояла безучастно и молча.
   - Ну, пусть ей будет хорошо... - поднял свой стакан доцент и коснулся Ингиного стакана. Он забыл, что в таких случаях говорят.
   - Что вы! не чокаются, - взвизгнул, словно по нему полоснули ножом, Игорь Александрович.
   - Да, нельзя, - сердито кивнула Полина, которой уже тоже поднадоел этот чудной и тощенький мужчинка.
   "Все боронит, боронит, - думала она. - С того и пальтишко дрянное, что несерьезный. Все вслух да вслух..."
   - Ну, пусть земля ей будет пухом, - сказала, смахивая действительную слезу.
   - Дымом, - не удержался Бороздыка.
   - Да хватит вам, Игорь, - рассердился доцент, опуская стакан. - Это же нехорошо.
   - Пусть упражняется без нас, - вдруг, удивляясь своей смелости, громко сказала Инга, тоже опустила нетронутый стакан и, взяв доцента и Полину под руки, потащила их из пивной.
   - Да что ты? Водки сколько оставили... - услышал Бороздыка Полинин голос, - тут же дверь пивной захлопнулась и Игорь Александрович остался при тарелке бутербродов и четырех непригубленных стаканах. "Напьюсь", - решил он, ощущая в себе невиданный подъем не только духовных сил.
   После первых ста пятидесяти грамм он был еще только мрачным созерцателем всеобщего пьянства. Он еще не судил, а только запоминал, чтобы завтра на свежую голову перенести все это на чистую плотную, без линеек, унесенную им из журнала мелованную бумагу. Но даже разбавленная в этом сомнительном заведении водка была слишком крепка для несчастного Игоря Александровича. Уже на третьей порции его порядком развезло. Но он перенес свои стаканы на соседний столик, где собрался народ почище и помоложе.
   Дальше все шло, как во сне. Бороздыка кому-то предлагал бутерброд и нетронутые сто пятьдесят и тут же объяснял с полной чистосердечностью, что он писатель и только сегодня утром закончил свой главный труд, труд всей своей жизни (причем, в этот момент он искренне в это верил). Но когда кто-то усомнился, что он литератор, очевидно, полагая, что писатели не ходят в замахренных пальто с оторванными карманами, Игорь Александрович, не помня себя, начал задираться, кричать, искать сочувствия на других столиках, пока ему не брызнули в лицо пивом, не сбили очки и, обруганный (благо, не избитый!), мигая мокрыми, не остекленными глазами, он понуро поплелся назад, к крематорию, где на последние трешки и рублевки взял "Победу" и кое-как добрался домой.
   Дома ему стало плохо, начало рвать. Он еле дотащился к телефону и вызвал Зарему Хабибулину, которая тут же примчалась и, поохав, напоила жениха крепким чаем с лимоном. Жених, успокоившись и расчувствовавшись, облобызал ей руки и уснул сном перекапризничавшего ребенка. Но наутро у него болела голова, и он так ничего и не сочинил.
   28
   Первая партия шахматного матча, так взволновавшая Варвару Терентьевну, была во вторник отложена почти в равной ничейной позиции. Но в среду, на доигрывании, после первого, очень удачного хода, Смыслов тут же ошибся и через пятнадцать ходов протянул Ботвиннику руку. Так что, вряд ли старая женщина пережила бы этот драматический поединок.
   В четверг, когда ее гроб на подъемнике спускали в печь (Бороздыка врал - ее сожгли вместе с гробом), противники сделали уже двенадцать ходов и Смыслов стоял на проигрыш. Курчев, сидя в своем венгерском костюме на самом верхнем, семирублевом, ярусе, болел, в отличие от Варвары Терентьевны, за Ботвинника. Не то чтобы чемпион мира ему нравился больше претендента (с верхнего яруса он даже в очках плохо различал шахматных гениев), но в его нынешнем состоянии раздерганности и безнадеги не хотелось никаких перемен: раз уж есть чемпион, пусть остается. Да и шахматы сейчас были для него чем-то вроде водки, больше для забвения, чем для радости, и имели то преимущество перед выпивкой, что не толкали немедленно в телефонную будку звонить отвергшей его женщине.
   Он глядел на доску и даже многое понимал, но в голове после вчерашнего и позавчерашнего перепоя вертелась тонкая, изготовленная из рентгеновской пленки пластинка, в которой он разобрал всего лишь одно слово "зеленые поля" или "зеленое поле".
   Позавчера, после возвращения из магазина, он готов был разорвать эту чёртову самодельную запись, которая почему-то так нравилась Гришке. Тот спьяну все время крутил ее на старом патефоне. Но потом водка развезла Курчева, он смирился и даже начал находить какое-то утешение в этой грустной ноющей жалобе английского певца.
   Аспирантка принесла пластинку в понедельник и из деликатности ни разу не проиграла. Вчера, в среду, он даже подумывал отправить этот круглый диск заказной бандеролью, но не решился. Уж очень походило бы на "SOS". Даже в безнадежной пьяни он чувствовал, что стоит выдержать. В конце концов ничего особенного не случилось: он любил женщину, а она только спала с ним. Конечно, случай не частый. Но на земле наберется не один миллион подобных казусов. Самое главное, не показать виду, что письмо и исчезновение женщины тебя огорошили.
   "Все разлетится..." Вот и разлетелось. Но надо держать фасон, будто "всего" не было.
   У него остались от Инги два тома Теккерея и эта грустная пластинка. Если хочет, пусть присылает за ними доцента. Но она не пришлет. Она не желает, чтобы доцент пронюхал про ее три ночи. Иначе позвала б на похороны. Ведь сказал Бороздыка, что гроб нести некому.
   Но не нужен ей носильщик гроба и обойдется без Теккерея - купит в любом букинистическом. И пластинку тоже достанет. Раз какие-то типы нарезают музыку на рентгеновской пленке, то нарежут еще... И все-таки больше всего на свете ему хотелось набрать ее номер и просто, чтобы она сказала:
   - Алло, - или: - да.
   Он никогда в жизни не говорил с ней по телефону. Он бы прикрыл ладонью микрофон и только бы запомнил несколько ничего не значащих слов, сказанных разным тембром. Сначала она бы выдохнула "да", потом "слушаю", уже точно зная, что это он, Курчев. Потом... - тут Борис задумался, потому что никак не мог выбрать между двумя вариантами: либо она назовет его по имени, либо постесняется назвать и скажет резко: "Ну, как хотите". Впрочем, был еще один вариант: "Нажмите кнопку". У многих автоматов красные или черные кнопки, нажимая которые уже нельзя получить назад монетку.
   Даже сейчас, на этой второй партии, которая уже явно была проиграна Смысловым, потому что Ботвинник с необычной для него смелостью, не заботясь о прикрытии своего короля, двинул три пешки правого фланга, даже на этой, одной из самых нескучных партий Курчев, глядя на демонстрационную доску, мечтал под воображаемый аккомпанемент "гринфилдс", как он спустится в фойе и позвонит аспирантке. Только боязнь, что у нее сидит доцент, как-то сдерживала.
   Сеничкин действительно был у Инги. Выйдя с двумя женщинами из пивной, он свернул за угол и, еще не доходя до крематория, поймал машину с зажженным фонариком:
   - На Спасскую, - сказал шоферу. - Только притормозите за Крымским мостом.
   Выскочив за мостом, он тут же вернулся с большим желтым, смахивающим на чемодан, портфелем, который брал в короткие командировки. Сейчас портфель был довольно внушителен, потому что там лежали три рубашки, белье, пижама, домашние туфли, импортная электрическая бритва, конспекты лекций, словом, все, что он брал в Ленинград или в Горький.
   - Извините, мне просто не хотелось туда с этим... - садясь к шоферу, обернулся к женщинам.
   Шофер благополучно доставил их в Докучаев. Соседка ушла к себе, а Инга и доцент сели за стол в большой комнате и обоим было неловко.
   "Вот оно - всё", - думал Алексей Васильевич.
   Это было как с диссертацией: три года писал и вот однажды пришла бумага, что утвердили. И зачем было три года писать, если вот так, в один день, утвердили? И насколько веселее было писать, чем потом вертеть в руках коричневой диплом. Присвоили и присвоили. И уже все. А что дальше?