Корнилов Владимир. Демобилизация

   - Нет, нет, не говорите, - запротестовал Крапивников. - Все-таки зерно он протащил. Начальник не может быть хорошим человеком. Власть портит людей. Это зерно он протащил.
   - Ну, зерно ему склюнут, - сказал Бороздыка. - А названием выдал себя. Языка ведь не знает. Гости!...
   И тут как раз ввалились Сеничкины.
   - Салют!
   - Привет!
   - Дай облобызаю, - галантно обнял Крапивников Марьяну и демонстративно поцеловал ее в губы.
   - Давно не чмокались, Юрочка, - усмехнулась та.
   - Здравствуй, Танька. Мы разводимся, - повернулась к картавящей женщине.
   - В добг'ый час.
   - А ты как здесь? - строго спросил Сеничкин лейтенанта. - Нечего тебе тут делать. Написал, что я велел?
   - Здравствуй, Боренька, - отталкивая мужа, кинулась на шею лейтенанту Марьяна. - Мы с ним разводимся!
   Курчева она тоже поцеловала в губы, и он, хотя и сам выпил, услышал запах спиртного. Но ему были приятны ее пухлые и одновременно плотные, а теперь еще и холодные с мартовского мороза губы.
   - Бросьте лизаться, - сказал доцент. - Ну, ну. Не дразни солдата. Ему в казарму назад.
   - Я в городе ночую, - огрызнулся Борис.
   - Выпивки не принесли, а у нас кончилась, - сказал Крапивников.
   - Мы, Юрочка, с банкета. Я хотела украсть бутылку, но бывший супруг не дал.
   - Не смешно, - скривился доцент.
   - Кто защищался? - спросил Бороздыка, ревниво относящийся ко всем соискателям.
   - Витька Поздеев.
   - Христопродавец.
   - Ну, уж вы слишком. Немного есть, но на полного Искариота не тянет, улыбнулся Сеничкин.
   - Точно, Искариот, - засмеялась Марьяна. - И зря бутылки не утащили. А то целых три часа: Чернышевский, Чернышевский, и еще этот, как его, Варфоломей...?
   - Зайцев, - подсказал Бороздыка. - Тоже сволочь.
   - Ну, зачем же так, - улыбнулся Крапивников. - Игоруша сегодня перебрал. Борис Кузьмич многовато принес.
   - Гуляет армия, - буркнул доцент. - Ты что, демобилизовываться раздумал? Почему не пишешь? Я же говорил.
   - Он уже написал и весьма толково, - сказал Крапивников.
   - Это что? Про обозника? Лучше бы, как Витька, про Чернышевского написал, раз языков не знаешь.
   - Ненавижу Чернышевского, - вмешался Бороздыка.
   - Почему же? Примечательная личность, - возразил хозяин.
   - Никогда не читала, - влезла в разговор Марьяна. - Помню только, что чем-то от него веет.
   - Духом кассовой бойбы.
   - Христопродавец, - повторил Бороздыка.
   - Какая тебя сегодня муха укусила? - удивился хозяин. - Славянофилы, Ига, хорошие люди, но и западники тоже.
   - Нищие духом! - Игорь Александрович пытался себя взвинтить.
   - Да. Дон-Кихот бый написан в Суздайе.
   - Ига, сбавьте пены и найдите себе какую-нибудь женщину, а то ваша озабоченность из всех дыр лезет, - не выдержала Марьяна. Она на дух не переносила Бороздыку.
   - Уже нашел. Повернулся, так сказать, к востоку, - усмехнулся Серж.
   - Я бы поговорил с тобой, - насупился Бороздыка, вытащил из кучи сваленных пальто свое демисезонное и вдруг, повернувшись к Курчеву, точно был его начальством или научным руководителем, повелительным голосом спросил: - Вы идете, лейтенант?
   - Иду, - от неожиданности Курчев тоже взял шинель.
   - Куда? - обняла его Марьяна. - Уже в Тьмутаракань?
   - Да нет. Я сегодня в "коробку". Твоя свекруха меня шуганула.
   - Денег попросил? - вызвав злобный взгляд доцента, усмехнулась она. Не надейся. Это министр так... расчувствовался...
   - Брось язвить, - сказал жене доцент.
   - Нет, не денег, - улыбнулся лейтенант. - Просто мы выпили по поводу послезавтрашней смерти.
   - Каждый за свое? - полюбопытствовала Татьяна.
   - Примерно. - Курчеву не хотелось порочить родственника. Он уже насовывал на себя шинель и торопился в "коробку". Времени было половина одиннадцатого.
   - Заходите завтра, - сказал Крапивников. - Сегодня у меня шумно. Поговорить не удалось.
   - Завтра - вряд ли. Завтра у меня многое решается, - ответил Борис.
   - Что у тебя? - спросил доцент. Он примостился у печки, где прежде сидел художник.
   - Прошение написал.
   - Эх, не так действуете, лейтенант, - улыбнулся Крапивников. Пропадет рапорт. Застрянет в нашей бюрмашине. В таких вопросах лучше на собственные силы рассчитывать. Мне лично известно около четырехсот честных способов демобилизации.
   - Ну, завел! - скривился Бороздыка. Он уже стоял в дверях.
   - Ничего, подождешь. Дай поучу молодого человека. Вы, Борис Кузьмич, холостой, так что для вас все подходит. Вот, скажем, способ первый. Вы пишете командиру вашей части: я, такой-то, возмущенный наглым разбоем французских колонизаторов, проливающих мужественную кровь вьетнамского народа, призываю всех офицеров нашего полка отдать в фонд сражающегося Вьетнама шесть месячных окладов.
   - Браво, - сказал Серж. - Кащенко обеспечено.
   - Да, не годится, - вздохнула Марьяна. Доцент молчал, словно его здесь не было.
   - А без Кащенко ничего не выйдет, - улыбнулся Крапивников, несколько обескураженный слабостью произведенного эффекта. - Все четыреста способов через это учреждение. Без того - служить двадцать пять, как при Николае Палыче.
   - А чего-нибудь другого нет? - спросил Курчев.
   - Есть. Но тут вам придется ждать праздников, поскольку на послезавтра торжества не намечены. А вот перед первым мая вы приходите в зал, садитесь в первом ряду и поднимаете портреты Ленина и Сталина. Когда вас вызывают в "Смерш", вы с невинным видом отвечаете, что вас давно уже берет досада, почему это президиум сидит спиной к портретам. Вам жалко президиум и хотите, чтобы он тоже посмотрел на них.
   - Ну, это уже не Кащенко, а Казань, - печально вздохнул Серж.
   - Спасибо. Только меня уже и без того вызывают, - сказал Курчев. - Я написал Маленкову.
   - Тогда понятно, - вздрогнул доцент, вспомнив, как ждал Ингу у Кутафьей башни.
   - Что тебе, Лешенька, понятно? - не удержалась Марьяна. - Ты просто ему завидуешь. Знаете, - она, как в переплясе, развела руками, приглашая всех участвовать в изобличении мужа. - Смешно, но мой бывший супруг завидует Борьке. А, Алешенька?!
   - Завидую, завидую.
   - И не соглашайся, будто я дура. И так все видят. У Борьки - слог, у Борьки собственное соображение. А у тебя одни цитаты, а то, что между ними, такое дубовое, будто боишься, что развалится. Дуборез ты, Лешенька.
   - Амплуа четвертое: Марьяна Сергеевна в роли государственного обвинителя, - раздраженно сказал доцент. - Идем, - кинул он Курчеву. - Мать уже успокоилась и спит давно.
   - У меня переночует, - сказал Бороздыка требовательно и строго, словно ему поручено было оберегать лейтенанта.
   - Пойдемте, - согласился Борис. - А ты, Лешка, с ней не разводись. Видишь, какая она красивая.
   - Не беги, Борька, поцелую, - крикнула Марьяна, но Курчев с Бороздыкой уже были в коридоре.
   22
   К ночи опять завернуло холодом и Курчеву, несмотря на выпитое, в узкой шинелишке было зябковато. Бороздыка тоже дрожал в своем пальтеце, и поначалу они молчали.
   "Надо идти в 'коробку'. Чего я поперся за ним? - думал Борис. Небось, какая-нибудь халупа. Не приткнешься".
   - Может, подъедем? - сказал вслух.
   - Дойдем.
   - До вокзалов? - удивился Борис.
   - Почему - вокзалов? Ближе.
   - Я вас там сегодня видел.
   - Это я от женщины шел.
   - Поздновато однако, - пошутил Борис.
   - Так уж получилось, - скромно засмеялся Бороздыка. - Но вот сегодня у меня ночь свободная. Заварим кофейку и поговорим.
   По поводу кофе у Курчева не было определенных воззрений. Он знал, что кофе по-турецки принято заказывать в ресторанах в конце выпивона, но можно также обойтись мороженым или гляссе. Кроме того, он помнил, что черным кофе баловались Кларка и Марьяна на юге, утверждая, что без него у них болят головы.
   - У Юрки милый дом, но компании зачастую отвратительны. Как вам понравилась эта кривляка? А муж у нее - прямо жук на палочке. Новоиспеченный гений. Пробивной и дошлый, но ни славы пока, ни денег. Все накануне. Но скоро будет праздник на его проспекте.
   - Талантлив?
   - Нет. Такой прозападно-еврейский вариант. Сейчас для них самое время. Космополитизм снова попер.
   - Вы серьезно?
   - Вполне. Русскому человеку сейчас очень плохо.
   - Чем? Я думал, плохо евреям. У нас после училища их в самые дыры распихали, а под Москву - никого.
   - Шутите! - сказал Бороздыка. - Да что там! Русскому человеку уже тридцать семь лет плохо. Со станции Дно, когда отрекся.
   - Так ведь он немец был, - сказал Курчев.
   - Все это ерунда, - помрачнел Игорь Александрович. - Бульварщины, дорогой вы мой, начитались. Какой там немец? Самый разнесчастный русский человек.
   - Чудно! А как же "тюрьма народов"?
   - Никак. Не было тюрьмы. Было государство. В чем-то даже прекрасное государство. С реформы 61-го - просто великолепное государство. Гласный суд. Земство. И на те! Чернышевский - к топору!.. А евреи и всякое польское отребье - за бомбы. Кстати, Ингин двоюродный дедушка тоже вложил лепту: в Освободителя метнул.
   - Так вы, значит, и поляков не любите?
   - Безразличен, - отмахнулся Бороздыка.
   - А я поначалу думал, вы поляк или еврей. У вас фамилия чудная. Да и вид не здешний.
   - Я потомственный дворянин, - сказал Бороздыка.
   "Пойди проверь, - подумал Курчев. - Хотя голос у него красивый. Впрочем, голоса больше нужны тенорам".
   - Мне один приятель говорил, - сказал вслух, вспоминая последний разговор с Гришкой, - что всех дворян в расход пустили или выслали.
   - Было такое, - согласился Игорь Александрович. - Но в основном в Ленинграде. А я вот уцелел, сам не знаю зачем.
   "Я тоже", - хотел сказать Борис, но удержался и спросил: - А почему русским плохо?
   Они шли вверх по бульвару. Несмотря на хрупкую комплекцию, Бороздыка задыхался.
   - Растлили их. Видели кривляку? Она из хорошей семьи, а за кого вышла? Жук-прохиндей. "Дон-Кихот не в Суздае написан". При чем тут Дон-Кихот? Изгадили всё. Изнутри и снаружи. Крым хохлам отдают в честь воссоединения.
   - Ну, это чепуха. Границ-то ведь там нет.
   - Не в границах счастье, лейтенант. Границы - ерунда. Евреи вообще нация без границ. В любую дырку влезут. Прав был Федор Михайлович, когда славил черту оседлости.
   - Ну, Достоевский никого не любил, - сказал лейтенант. - И поляков, и немцев с французами, в общем, весь Запад. По-моему, просто боялся.
   - Чего? - повернул к нему лицо Бороздыка. - Чего русскому человеку бояться? Русский человек - носитель правды, а правда бесстрашна и бессмертна.
   - Вас не переспоришь. Только Достоевский точно боялся Запада. И поляков боялся. Их тогда до чёрта было в России. Сколько восстаний поднимали! А чего боялся евреев, этого я понять не могу. Может быть, просто не любил за то, что Христа распяли. Но Христос сам был евреем, так что там так на так выходило...
   - У вас в голове каша, лейтенант. Каша и каша, и еще раз она самая. Достоевский никого не боялся. Он лишь не хотел, чтобы нечистый дух захватил Россию. Чтобы дух Запада, дух стяжательства, скопидомства, немецкого бюргерства, французской жадности, английского высокомерия и еврейского прохиндейства растлил чистое русское сердце. Русская душа призвана была, как Иисус, спасти Европу. Русский народ - богоносец, а его развратили, с дерьмом смешали. Нам сюда, - свернул с бульвара и, перейдя трамвайную линию, потащил Курчева в переулок. - Достоевский страшился одного: что народ утеряет свою высшую суть. Так оно и случилось.
   Борис заметил, что чем дальше они отходили от крапивниковского дома, тем больше важничал Игорь Александрович, а в этом глухом, безразличном ветру переулке Бороздыка в своем продутом пальтишке становился полным хозяином. Голос его приобрел уверенность и презрительное добродушие, как у экзаменатора.
   Они свернули в подворотню большой шестиэтажной коробки тридцатых годов. Курчеву казалось, что Бороздыка должен ютиться в какой-нибудь старой деревянной развалюхе, но дом, хоть и был обшарпан, выглядел на порядок выше, чем крапивниковский. "Авось, клопов не будет", - подумал лейтенант.
   - Шестой этаж. Лифт не предусмотрен, - не теряя важности, оповестил Игорь Александрович.
   - Достоевский - писатель охранительный, - сказал Курчев, услышав тяжкое пыхтение хозяина.
   В подъезде было абсолютно темно. Бороздыка шел на полмарша впереди.
   - Помните детский стишок "Жили три друга-товарища в маленьком городе Эн. Были три друга-товарища взяты фашистами в плен", - спросил Борис. Молодой, хотя и заматерелый, он подымался, чуть пританцовывая. Ему нравилось то, что он сейчас говорил. - Так вот, там первого стали допрашивать - молчал, второй - молчал, а "третьего стали допрашивать, третий язык развязал: "Не о чем нам разговаривать" - он перед смертью сказал". То же и ваш Достоевский. О чем ему было говорить с Западом, когда у них в конце прошлого века были электрические доилки и коровники, чистые, как госпитали. А у нас под Москвой, где теперь служу, прошлой осенью колхозницы выкопали руками картошку, а председатель повез ее на базар и всю пропил. Потому и мечтал ваш Достоевский о железном занавесе. Не для всех, конечно. Себе-то он разрешал в западную рулетку баловаться и русскую женину тальму немецким бюргерам закладывать.
   Курчев нарочно злил Бороздыку. Сам он Достоевского читал с великим увлечением, просиживая все институтские утра и вечера в читалках, если не предвиделось никакой левой работенки в речном порту или на сортировочной. Впрочем, такие заработки были не столь часты, да и Курчев не всегда с охотой отправлялся на них, предпочитая жевать хлеб всухомятку, осторожно отламывая в кармане по небольшому куску. Весь Достоевский (марксовского издания) был прочитан именно так, и поэтому роднился у лейтенанта с кисловатым запахом черняшки и легкой изжогой.
   - Это величайшее кощунство, - сквозь одышку выговорил Бороздыка, звякая ключом. - Сволочной замок. Это кощунство, - повторил сдавленным голосом.
   Дверь открылась и, схватив лейтенанта за руку, он, ступая на носках, протащил его через темный заставленный сундуками и шкафами коридор к себе в келью.
   Комната в свете настольной без абажура лампы была именно такой, как представлял себе Курчев: грязной, пыльной и полной книг. Вместо койки была расставлена раскладушка с неприбранной смятой постелью. На письменном столе стояли сковородка, чайник и подстаканник, а книги заполняли стеллажи, два стула, подоконник и еще одна стопка, перевязанная и то ли предназначенная для букиниста, то ли купленная и еще не прочитанная, торчала у самых дверей.
   - Располагайтесь. Давайте шинель. Что еще осталось в нас русского это вот такие ночные бдения,- выговорил важно хозяин, и Курчев понял, что выспаться этой ночью не удастся.
   - Ну, это как раз не русское - спорить полночь-заполночь, - сказал вслух, чтобы сбить с хозяина спесь. - То есть русское, но от разночинцев. От Белинского пошло. А веселие Руси - пити. Как я понимаю, дворяне не спорили, а жженку жгли, - подмигнул Игорю Александ-ровичу. Ясно было, что тот выпивки у себя не держит.
   - Я вам кофе сварю, - не обращая внимания на курчевский выпад насчет жженки, сказал хозяин. - Ваш реферат меня заинтересовал. Вы невежественны и необразованны. Обижаться нечего. Ваш кузен тоже необразован. Но вы ищете, и я это ценю.
   - Спасибо.
   - Вы ищете, но вы не найдете. Что значит последний человек? В сталинской формулировке (помните?) и то больше духовности, чем в вашем реферате. Отрицание религиозности порой есть выражение скрытой, внутренней, так сказать, духовности. Ваше же отрицание - просто нуль. Мистика - высшее достижение человечества. Высшее, лейтенант.
   Из ящика письменного стола Бороздыка достал банку с кофе, но обнаружив, что она пустая, отошел от стола и сел на раскладушку.
   - Если вам непременно надо выпить, можно раздобыть у таксистов, сказал с печальной важностью.
   - Да нет. Спасибо. Так поговорим. Мне завтра с утра к начальству.
   - Кончилось кофе. А то бы я вам дал зерен пожевать. Это отбивает, усмехнулся Игорь Александрович. - Так вот и живем, - махнул рукой на книги и прочий беспорядок. - Зато не служим, и главное, - никому не кланяемся. За свободу надо платить, молодой человек.
   - Согласен. А вы свободны?
   - Да. Что-что, а свобода у меня совершенно моя, как сказал бы Федор Михайлович. Вот этого я ни на что не променяю. Ни на красивую мебель, ни на красивую женщину для мебели.
   "Это он про Ингу", - подумал Курчев, чувствуя, что разговор об аспирантке состоится.
   - Я свободен, хотя и загнан. Я свободен, но я как кладбище. В этом столе, - он показал на сковороду, - и вот здесь, - осторожно похлопал себя по лбу, - столько похоронено, столько начато и не завершено, что хватило бы на три Оксфорда и две Сорбонны.
   - Почему так? - лениво спросил Курчев, ожидая, скоро ли разговор повернется к реферату или к аспирантке.
   - Почему? Вы же не младенец. Сами понимаете, что сейчас ничего не опубликуешь. Все перекрыто. Даже стараться нечего.
   - Старались?
   - Нет. Я выше этого. Просить, умолять, к тому же корежить свои мысли нет! Увольте! Мне - либо все, либо - ничего.
   - Дайте почитать, - сказал Борис.
   - Не могу, молодой человек. Это для себя. Я не тщеславен.
   - Но мне действительно интересно.
   - Перетоскуете, - усмехнулся хозяин, явно стараясь избежать продолжения разговора. - Я не тщеславен. Чужие мнения меня не интересуют. Раз нельзя публиковать и нести разум в народ, то и писать нечего. Что толку от вашего реферата, лейтенант, если это не напечатают и дальше Крапивникова его и показывать небезопасно?
   - Да, вроде так, - кивнул Курчев и вдруг, вспомнив, что часть третьего экземпляра куда-то исчезла, сказал с вызовом:
   - Но пока я не написал, откуда мне знать, можно это напечатать или нельзя? Знаете, как в армии: откуда ты знаешь, что приказ невыполним, если ты его выполнить не пытался?
   - Софистика. Софистика, демагогия и прочее. Читайте лучше Леонтьева, Бердяева, и никакая аспирантура вам не нужна. И оставайтесь в армии. Шинель вас прикроет. На хлеб зарабатывать вам не надо. А мысли ваши всегда при вас. Маршировать их никто не заставит.
   - Да, как будто оно так, - согласился лейтенант. - Только офицер из меня, как из дерьма пуля. Нет, я демобилизуюсь. Квартира своя светит. Недалеко отсюда.
   - Женитесь?
   - Нет. А вы?
   - Видимо, к тому идет. Не хочется, конечно. Но, с другой стороны, удивительное существо. Такой самоотверженности больше не встретишь.
   - Простая русская душа, - с невинным видом поддакнул Курчев, помня, что у Крапив-никова невесту называли "татарским игом".
   - Что значит - русская?! - взвился Игорь Александрович. - Я говорю о духе, о душе, а полового шовинизма во мне ни капли. И кроме того, если хотите, татары спасли Россию.
   - Вот как! - полюбопытствовал Курчев. Он сидел у письменного стола и правую щеку припекала полуторастосвечовая лишенная абажура лампа.
   - Да, не удивляйтесь. Если бы не татары, мы превратились бы в безъязыких белорусов. Нас бы онемечили германские ордена. А татар мы растворили в себе. Да и иго, собственно, не было игом. Церкви трудились. Татары в наши дела не лезли. А посмотрите, что сделали немцы с Литвой и Белой Русью? Это же немые народы. Ни культуры, ничего...
   - Белорусы здорово партизанили. Да и литовцы по-своему дрались неплохо. Недаром столько в Сибири очутилось...
   - Вы опять, лейтенант, не о том. Вы слишком прямолинейны.
   - Возможно. Только война - дело прямолинейное, - опять уколол Бороздыку, поскольку тот, как понял Курчев, войны не нюхал. - Выходит, татары нас от немцев защитили. А почему мы сами от татар не защищались? Нас-то больше было? А? Где же ваша церковь была?
   - Татары помогли сохранить русский дух. Через тернии к звездам! Слышали?
   - Да. А со звезд нас стащили шестидесятники? Так я вас понял?
   - Приблизительно. Через муки ига мы обрели национальную идею. Мы были духовнее татар. Татары нам не были страшны. А немцы...
   - Были духовнее нас, - подсказал Курчев.
   - Не так прямо! Не так быстро, молодой человек. Новгород не уступал Ганзе.
   - Так чего ж было бояться? Тем более, что псы-рыцари скоро дуба дали. Впрочем, я спорить с вами не берусь. Вон вы сколько прочли! - он обвел рукой стеллажи и книги, наваленные на полу и подоконнике. - А я все, чего помню, один стишок Алексея Толстого: "Надели шаровары, поехали на Русь." Только духа, наверно, особого не было, если он должен был заявиться через рабство.
   - Междоусобицы всюду были.
   - Но у нас этого добра даже чересчур. Князья монголам нас прокакали. Потому бы я на месте дворян заткнулся и скрывал свое происхождение. Если кто и погубил Россию, так только они. И когда-то, и недавно.
   - Лейтенант, я извиняю людские комплексы, но все-таки они унижают личность, - важно и благодушно, видимо, подражая какому-то мхатовскому актеру, ответил хозяин. - Дворяне были единственным светом в русской тьме. Дворяне, а не купцы. Спросите детей. Все они мечтают быть д'Артаньянами и Атосами. Все поклоняются королям и князьям. Вальтер Скотту, а не Гайдару. Жажда благородства - первая потребность чистой души. И вы сами мечтали родиться знатным.
   - Нет, - соврал Борис. - Я не Павлик Морозов, но и дворянство для меня - тьфу.
   - Что же для вас не тьф-у?
   - Не знаю. Если бы не стеснялся, сказал бы - истина. Но истина не может быть целью. Истина изначальна.
   - Ничего, ничего, лейтенант, - подбодрил Игорь Александрович. Кое-чего вы все-таки добились. Вы мне нравитесь. Если человек ощущает свою бездуховность, то он уже как-то духовен. Вы молодец.
   - А если импотент ощущает свою импотентность, он уже не импотент? передразнил Борис и сам же рассмеялся.
   - Вот мы и подошли к женщинам, - обрадовался Бороздыка, позволив себе легкий смешок.
   - Тут я не мастак. Тут у меня далеко не полное собрание неудач. Как говорится в полку, набор колунов на шее.
   - От Инги тоже экземпляр? - не удержался Бороздыка.
   - Нет. Я ее видел-то всего раз. А вот Крапивников...
   Он смешался, но тут же сказал:
   - А Крапивников был бы лихим попом. Девок, сразу видно, у него до чёрта.
   - Да. И кокнули бы его, как в стишке. Помните?
   На заборе про актрис
   Интересно пишут.
   Ну-ка, батя, становись,
   Почитай афишу!
   - Чудно, - засмеялся Курчев. - Прямо, как в цыганском хоре:
   Эх, раз, еще раз
   Почитай афишу... - пропел хрипловатым от коньяка голосом.
   - Ничего себе смех!.. Или вам приходилось?.. - вскинул кучерявую голову Бороздыка.
   - Чего? - нахмурился лейтенант и тут же понял. - Нет, я никого... Только однажды саданул в воздух, когда самосуд разнимал.
   - Значит, против расстрелов? Хоть и за это спасибо. А знаете, кто эту подлость сочинил? Уткин.
   - В первый раз слышу.
   - Был такой. Прибарахлился в Румынии, и самолет не выдержал груза. Расшиблись. Человек известной нации. Ему - почитай афишу - ну, вот и дочитались. Поголовная грамотность. Пришли, испохабили!..
   - Им тоже досталось, - сказал Курчев. - Прошлый год - дело врачей...
   - Ну что ж, я не за месть. Но отчасти это справедливо, - ответил хозяин. - Нечего им было гадить в России. Расправляться, конечно, с ними не следует. Выслать просто всех на Иордан. Пусть себе греются на солнышке. "Почитай афишу!" Вы только вдумайтесь, лейтенант! Троцкий, собака, носился со своей черной матросней, пускал в расход направо и налево...
   - Вы всерьез? Я думал в расход пускали только в тридцать седьмом.
   - Н-да! Тридцать седьмой - отголоски, эхо. Восстановление справедливости несправедливыми средствами. Те, кто поднял меч, через двадцать лет назад получили... Сталин хотел восстановить Россию. Но уже поздно было. Выпустил всех священников, кто афиш не дочитал. Честь вернул. Почти дворянство. Ведь есть же разница между погонами с просветом и без?! Вы сразу стали офицером?
   - Нет. Но разницы тоже нет, - солгал Борис. Бороздыка добрался до его больного места.
   Год с небольшим назад, Курчев, только что получив офицерское обмундирование, самовольно, до оглашения приказа, прикрепил к плечам погоны, и в Питере небо показалось ему с овчинку. "Чин такой, что в рестораны пускают", - вспомнил он хемингуэевское рассуждение о лейтенантстве, и тут же познакомясь на Невском с шикарной девицей, завалился с ней в ресторан. Погоны, несколько квадратных сантиметров шелковых ниток, распрямили человека.
   Но сейчас, год спустя, когда все мысли были о демобилизации, вспомнить тот первый офицерский выход было стыдно. Да и никакого дворянства Курчев в себе не ощущал.
   - У вас что - многие так думают? - спросил Курчев после некоторого раздумья. Бороздыка усмехнулся.
   - Вопрос не армейский, скорее полицейский... Но я вам отвечу. Группы еще нет, но есть общее чувство и общая идея. И она овладевает всеми порядочными людьми. Собственно, она уже владеет ими, но они глушат ее в себе из-за ложно понятой стыдливости. Не стыдиться следует, а гордиться.
   - Понятно, - кивнул Курчев. - Извините, что спать не дал, - сказал, надевая шинель.
   - Ничего. Я очень рад, - ответил тот.
   Перейдя Садовое кольцо, Курчев прошел Докучаевым переулком мимо дома аспирантки и вышел к вокзалу. Внутри было суетливо и дымновато, и, перекусив у стойки, он еще подремал часа четыре в зале ожидания.
   23
   Подполковник Затирухин, никак не отвечающий своей фамилии, ладный, выбритый, щеголеватый офицер, принял Курчева сразу, был вежлив, но все-таки полюбопытствовал, почему через голову командующего вызывают лейтенанта на набережную. На набережной был главный штаб курчевских войск.
   - Мне зарез, товарищ подполковник. Невеста пропадает. А ехать в полк не может - в аспирантуре...
   - Так. Понятно, - качнул красивой продолговатой русой головой подполковник. - Что ж, выйдет - ваше счастье. А не выйдет - не позавидую, лейтенант. Есть порядок и перепрыгивать, особенно через генералов, не положено.
   К дому на набережной лейтенант добрался только к одиннадцати. С полчаса мурыжили в бюро пропусков. Наконец, голос, назвавший себя майором Поликановым, пробурчал: