Страница:
Семен и Мишка встали и, отойдя в сторонку, крепко обхватили друг друга. Какое-то время они шутливо топтались на одном месте, кряхтели, пытались резкими рывками один другого повалить на траву. Варя и Люба, сидя на одеяле, смотрели на них. Люба налила в стакан шампанского, в свете месяца засверкали маленькие пузырьки.
– Семен нынче расщедрился, – сказала Люба. – Пей, подружка! – И наполнила Варин стакан.
– Опьянею я, – слабо возразила та.
– С шампанского-то? – усмехнулась Люба. – Да оно как лимонад: в голову и нос шибает, и больше ничего.
Они выпили. Варя с удовольствием набросилась на вкусные бутерброды. От кого-то она слышала, что если хорошо закусывать, то сильно не опьянеешь. Впрочем, ей было приятно. Все теперь казалось призрачно-волшебным: звездное небо, опрокинувшийся в речку месяц, две темные фигуры, топчущие траву. Ей захотелось, чтобы одолел Семен. И, будто услышав ее, он весело вскрикнул, и в следующий момент Мишка оказался на земле.
– Семен победил! – радостно закричала Варя и даже в ладошки захлопала.
– Нравишься ты ему, – с ноткой зависти сказала Люба. – Говорит, в комсомол готов вступить из-за тебя. Сама слышала.
– И вступлю! – откликнулся Супронович. – Примете, Варя?
– Ты мне подножку подставил, – поднимаясь с травы, пробурчал Мишка. – Давай еще раз?
Они снова схватились, и Корнилов скоро грохнулся в мокрую траву.
– Куда ему с Семеном тягаться, – заметила Люба. – Слабак супротив него.
Семен, возбужденный, с растрепанными кудрями, тяжело дыша, плюхнулся рядом с Варей. От него остро пахло потом, но Варе не было неприятно. Галстук Семен снял, и теперь он змеей выползал из кармана пиджака. Ей вдруг захотелось пригладить его золотистые волосы, вытереть пот с лица. Усилием воли она удержалась, мельком подумала: «Что это со мной? Почему мне хочется, чтобы он обнял меня и поцеловал?» И когда Семен снова налил девушкам шампанское, а себе и Мишке водки, ее даже упрашивать не пришлось. Она охотно со всеми выпила. Потом стали петь песни. Конь с бричкой незаметно отошел к самой речке, и теперь его темный силуэт отчетливо отражался в серебряном зеркале воды. Когда конь встряхивал головой, слышалось мелодичное позвякивание. Какая-то пичуга тоненько выводила: «Любить, любить, любить…»
Все, что произошло потом, она помнит смутно. Кажется, открыли еще бутылку шампанского. Люба вскочила с одеяла и стала плясать. Опьяневший Мишка повис на ней, но Люба оттолкнула его и, сбросив туфли, побежала по мокрой траве к речке. Мишка бросился следом.
Влажные губы Семена целовали ее в лицо, шею, она ладонью слабо отталкивала его горячее лицо, неестественно громко смеялась. Голова кружилась, ей вдруг показалось, что она в люльке и мать укачивает ее, что-то напевая. Семен, широко шагая, куда-то нес ее на руках, шептал какие-то ласковые слова, клялся, что жить без нее не может…
Потом она долго плескалась на мелководье. Семен все сложил в корзину, свернул одеяло, сунул под ноги в бричку погасший фонарь. Люба и Мишка куда-то исчезли, впрочем, о них и не вспомнили. Туман над речкой стал гуще, будто тесто из квашни выпирал на берег, расползался по траве, цепляясь за метелки. В глубине бора сонно вскрикивали птицы. Зеркало Лысухи будто треснуло – во все стороны разбежались тонкие морщинки.
– Утром я пришлю к вам сватов, – глухо сказал Семен. Глаза у него припухли, под ними залегли тени, в кудрявых волосах поблескивали сухие травинки.
– Не надо, – сказала Варя, усаживаясь рядом с ним в бричку.
– Ты что же думаешь, я поиграл с тобой и все? – удивленно покосился он на девушку.
– Да нет, – улыбнулась она, – ты меня любишь…
– За чем же дело?
– Я еще не знаю, Сеня, люблю ли тебя, – открыто взглянула на него девушка. Она выглядела свежей, будто только что встала и умылась росой.
– Любишь, – самодовольно сказал Семен.
– Вот, значит, как все это бывает, – глядя на холку медленно идущего коня, произнесла она. – Признавайся, брал у Совы приворотное зелье? – И не понятно было – всерьез это или в шутку.
– Я знал, что ты будешь моя. И я всех твоих ухажеров приглашу на нашу свадьбу! – счастливо рассмеялся Семен. – А Кузнецова – шафером.
– Я еще не дала своего согласия.
– Ты навек теперь моя, Варька! – Он крепко обнял ее.
– Была мамина-папина, а теперь твоя? – невесело заметила девушка.
– Другая бы радовалась, что за такого парня замуж выходит! Чем я тебе не пара?
– Комсомолка-активистка выходит замуж за мелкобуржуазного собственника, – поддразнила Варя. – Что брат Митя скажет, подружки?
– Хочешь, уйду из кабака? – помолчав, серьезно сказал Семен. – Поступлю на железную дорогу. В комсомол-то примете меня?
– Вот тогда я за тебя с радостью выйду. – Варя прижалась к его крепкому плечу.
– А так бы не вышла?
– Ты прав, Семен, я теперь твоя, – прошептала она.
Глава десятая
1
2
3
– Семен нынче расщедрился, – сказала Люба. – Пей, подружка! – И наполнила Варин стакан.
– Опьянею я, – слабо возразила та.
– С шампанского-то? – усмехнулась Люба. – Да оно как лимонад: в голову и нос шибает, и больше ничего.
Они выпили. Варя с удовольствием набросилась на вкусные бутерброды. От кого-то она слышала, что если хорошо закусывать, то сильно не опьянеешь. Впрочем, ей было приятно. Все теперь казалось призрачно-волшебным: звездное небо, опрокинувшийся в речку месяц, две темные фигуры, топчущие траву. Ей захотелось, чтобы одолел Семен. И, будто услышав ее, он весело вскрикнул, и в следующий момент Мишка оказался на земле.
– Семен победил! – радостно закричала Варя и даже в ладошки захлопала.
– Нравишься ты ему, – с ноткой зависти сказала Люба. – Говорит, в комсомол готов вступить из-за тебя. Сама слышала.
– И вступлю! – откликнулся Супронович. – Примете, Варя?
– Ты мне подножку подставил, – поднимаясь с травы, пробурчал Мишка. – Давай еще раз?
Они снова схватились, и Корнилов скоро грохнулся в мокрую траву.
– Куда ему с Семеном тягаться, – заметила Люба. – Слабак супротив него.
Семен, возбужденный, с растрепанными кудрями, тяжело дыша, плюхнулся рядом с Варей. От него остро пахло потом, но Варе не было неприятно. Галстук Семен снял, и теперь он змеей выползал из кармана пиджака. Ей вдруг захотелось пригладить его золотистые волосы, вытереть пот с лица. Усилием воли она удержалась, мельком подумала: «Что это со мной? Почему мне хочется, чтобы он обнял меня и поцеловал?» И когда Семен снова налил девушкам шампанское, а себе и Мишке водки, ее даже упрашивать не пришлось. Она охотно со всеми выпила. Потом стали петь песни. Конь с бричкой незаметно отошел к самой речке, и теперь его темный силуэт отчетливо отражался в серебряном зеркале воды. Когда конь встряхивал головой, слышалось мелодичное позвякивание. Какая-то пичуга тоненько выводила: «Любить, любить, любить…»
Все, что произошло потом, она помнит смутно. Кажется, открыли еще бутылку шампанского. Люба вскочила с одеяла и стала плясать. Опьяневший Мишка повис на ней, но Люба оттолкнула его и, сбросив туфли, побежала по мокрой траве к речке. Мишка бросился следом.
Влажные губы Семена целовали ее в лицо, шею, она ладонью слабо отталкивала его горячее лицо, неестественно громко смеялась. Голова кружилась, ей вдруг показалось, что она в люльке и мать укачивает ее, что-то напевая. Семен, широко шагая, куда-то нес ее на руках, шептал какие-то ласковые слова, клялся, что жить без нее не может…
Потом она долго плескалась на мелководье. Семен все сложил в корзину, свернул одеяло, сунул под ноги в бричку погасший фонарь. Люба и Мишка куда-то исчезли, впрочем, о них и не вспомнили. Туман над речкой стал гуще, будто тесто из квашни выпирал на берег, расползался по траве, цепляясь за метелки. В глубине бора сонно вскрикивали птицы. Зеркало Лысухи будто треснуло – во все стороны разбежались тонкие морщинки.
– Утром я пришлю к вам сватов, – глухо сказал Семен. Глаза у него припухли, под ними залегли тени, в кудрявых волосах поблескивали сухие травинки.
– Не надо, – сказала Варя, усаживаясь рядом с ним в бричку.
– Ты что же думаешь, я поиграл с тобой и все? – удивленно покосился он на девушку.
– Да нет, – улыбнулась она, – ты меня любишь…
– За чем же дело?
– Я еще не знаю, Сеня, люблю ли тебя, – открыто взглянула на него девушка. Она выглядела свежей, будто только что встала и умылась росой.
– Любишь, – самодовольно сказал Семен.
– Вот, значит, как все это бывает, – глядя на холку медленно идущего коня, произнесла она. – Признавайся, брал у Совы приворотное зелье? – И не понятно было – всерьез это или в шутку.
– Я знал, что ты будешь моя. И я всех твоих ухажеров приглашу на нашу свадьбу! – счастливо рассмеялся Семен. – А Кузнецова – шафером.
– Я еще не дала своего согласия.
– Ты навек теперь моя, Варька! – Он крепко обнял ее.
– Была мамина-папина, а теперь твоя? – невесело заметила девушка.
– Другая бы радовалась, что за такого парня замуж выходит! Чем я тебе не пара?
– Комсомолка-активистка выходит замуж за мелкобуржуазного собственника, – поддразнила Варя. – Что брат Митя скажет, подружки?
– Хочешь, уйду из кабака? – помолчав, серьезно сказал Семен. – Поступлю на железную дорогу. В комсомол-то примете меня?
– Вот тогда я за тебя с радостью выйду. – Варя прижалась к его крепкому плечу.
– А так бы не вышла?
– Ты прав, Семен, я теперь твоя, – прошептала она.
Глава десятая
1
– Прокляну сукина сына! Выгоню из дома, лишу наследства! – гремел Яков Ильич, расхаживая по большой комнате, заставленной столами.
Григорий Борисович Шмелев сидел у окна и маленькими глотками отпивал светлое вино из высокой хрустальной рюмки. В комнату впорхнула крапивница, облетела подвешенную к потолку керосиновую лампу и приземлилась на белый подоконник. В солнечном свете крылья бабочки бархатисто заблестели; несколько раз сложив и развернув их, она неподвижно замерла, наслаждаясь теплом.
Невысокого роста, огрузневший, с заметной розовой плешью, Яков Ильич потел, на виске его вздулась голубоватая жилка, деревянный пол скрипел под тяжелыми шагами.
«Чего доброго, хватит кондрашка, – равнодушно подумал Шмелев. Ему не было жалко Супроновича. – Скотина, вино подает в графине! Кто знает, может, слил сюда остатки со столов…» От этой мысли его передернуло, но Яков Ильич ничего не заметил – он все мерил комнату шагами, ловко огибая столы.
– Как у вас ссердцем, Яков Ильич? – спросил Шмелев.
– Я в них всю душу вложил! – остановился перед ним кабатчик. – Как сыр в масле катались! Не знали голода-нужды. И вот, пожалуйста, один за поножовщину в тюрьму угодил, а второй из-за какой-то паршивой девки отца родного бросил…
– Вы несправедливы, Яков Ильич, – мягко заметил Григорий Борисович. – Варя Абросимова – первая красавица в поселке.
– В поселке! – крикнул Супронович. – Именно в поселке! А в любом городишке такими красавицами пруд пруди.
– Невеста не коза, на базаре не купишь, – усмехнулся Шмелев.
– Сколько девок кругом, а он выбрал… комсомолку! Я-то думал, женится, приведет в дом работницу. А эта разве станет за прилавок? Или выйдет с подносом к гостям?
– А любовь, Яков Ильич? Вспомните, сколько вы глупостей наделали в Твери из-за страстной любви к Дарье Анисимовне? – поддел его Шмелев.
– Так там миллионы! – сгоряча вырвалось у Супроновича. – А с этой семейки Сенька даже приданого не сорвет! Мало, работницу в дом не привел, так и сам ушел!
– Вы его прогнали, – заметил Григорий Борисович.
– А что я должен был ему в ножки поклониться, мол, спасибо, сынок, за подарочек? Без ножа зарезал меня сынок Сенечка! – снова заметался по комнате Яков Ильич. – Жена и свояченица еле-еле на кухне и мойке справляются, на мне лавка и буфет. Да и не в тех годах я, чтобы с подносом меж столов шнырять! Хоть закрывай заведение!
– Да перестаньте вы мельтешить! – прикрикнул Шмелев. – Идите сюда, садитесь и слушайте, что я вам скажу…
Несколько ошарашенный Супронович, – он давно не слышал, чтобы Шмелев таким голосом разговаривал, – послушно сел напротив, машинально налил из графинчика и залпом выпил.
«Опивки не стал бы сам пить, – усмехнулся про себя Шмелев. – И все-таки зачем он в графин наливает?»
– Вы к правильному выводу пришли, Яков Ильич, – спокойно продолжал он. – Закрывайте свое заведение. Поставьте на нем крест, пока государство не наложило на него лапу. А это, уж поверьте мне, очень скоро произойдет.
– Закрыть мое заведение? – вытаращил на него покрасневшие глаза Супронович. – А что же я буду делать, мил человек? Зубы на полку? Всю жизнь торговал! Да я ничего больше и делать-то не умею. Да и кто купит мое заведение, ежели, говорите, все одно государство рано или поздно все себе захапает? Где я такого дурака найду?
– Зачем продавать? – улыбнулся Шмелев. – Даром отдайте государству.
– Даром?! – вскочил, опрокинув стул, Супронович. – Вы что, насмешки строите надо мной, Григорий Борисович?
Шмелев спокойно нагнулся, поднял стул.
– Садитесь… И пожалуйста, при вашей комплекции и экзальтации, ей-богу, может удар случиться. – Он придал своему голосу теплоту. – Берегите себя, дорогой Яков Ильич, жизнь еще не кончилась. Кто знает, может, еще доведется нам с вами всю эту голытьбу вот так взять за горло… – Он несколько раз сжал в кулак и разжал длинные, с аккуратно подстриженными ногтями пальцы.
– Сожгу! – понизив голос, проговорил Супронович. – Сожгу и пепел развею по белу свету! Чтобы я кровью и потом нажитое добро отдал государству?
– Кровью, вы это верно заметили, – не удержался и съязвил Шмелев.
Его начал раздражать этот не умеющий сдерживать своих чувств человек. Разве можно сопоставить то, что потерял он, Карнаков, и этот жалкий лизоблюд-приказчик? При одном только упоминании, что ему придется расстаться со своим добром, весь ум у бедняги отшибло! Лучшие сыны России, к коим Карнаков, естественно, причислял и себя, потеряли дворцы, миллионы рублей, тысячи десятин плодородной земли… А он готов удавиться за свою жалкую лавчонку!
– А Семена по миру пущу! – снова переключил свою злость на сына Яков Ильич. – Пусть примаком живет у Абросимовых, если те его к себе пустят…
– Умный бы человек стал думать о том, как из всего случившегося извлечь максимальную пользу, – продолжал Шмелев. – Но для этого нужно иметь светлую голову. Гнев – плохой помощник.
– Так все рушится, пропадает пропадом! – сверкнул на него злым взглядом Супронович.
– Рабочую силу вы не можете нанять в свое заведение, не вступив в конфликт с государством? – говорил Григорий Борисович. – Своими силами вам не управиться в лавке и питейном заведении… Что же остается делать? Сжечь, говорите? Это глупо. Остается одно: передать в собственность государства вашу лавку. Вы грамотный и в газетах читали: тот или иной бывший несознательный элемент, перевоспитанный Советской властью, прозрел и добровольно передал государству свой кожевенный или колбасный заводишко, я уж не говорю о мелких частнособственнических предприятиях, вроде вашей мизерной лавчонки… Государство по достоинству оценивает добрую волю бывших владельцев и поощряет их денежным вознаграждением, постами управляющих или даже директоров этих предприятий… Теперь вдумайтесь, что получается? Ваше заведение, став государственной собственностью, будет процветать, вы, как управляющий или директор, станете получать зарплату и ни за что не отвечать: все ваши хлопоты по обеспечению лавки и буфета продуктами берет на себя государство…
– А доход? – ввернул несколько успокоившийся Яков Ильич. – Доход тоже пойдет государству?
– Это уж будет от вас зависеть, дорогой Яков Ильич! Умный, толковый руководитель не пронесет ложку мимо своего рта. Если у вас в лавке нет товаров, кого покупатели ругают? Вас, верно? А отныне они станут ругать государство, хотя по-прежнему все будет зависеть от вас: появятся в лавке необходимые товары и продукты или нет… Вот и посудите: легче вам будет жить или нет? Тут вы крутитесь без выходных и праздников, а когда государство возьмет все заботы о лавке на себя, вы сможете передохнуть да и вообще больше не надрываться. К чему вам лезть из кожи?
Супронович разлил в рюмки вино, стер тыльной стороной ладони пот со лба, долгим пристальным взглядом посмотрел в непроницаемые глаза Шмелева.
– А ведь это, пожалуй, единственный выход для меня, – уже спокойнее сказал он. – Ну что ж, выпьем за большие перемены в моей жизни! – Поставив порожнюю рюмку, снова помрачнел. – А Семену такого самовольства все одно не прощу!
– Не на сына надо сердиться, а на власть, которая всю нашу жизнь переиначила, – заметил Шмелев. – Семена и его молодую жену надо приветить. Лавку-то с кабаком сдадите, получите средства на постройку нового дома, а пока все вместе живите здесь, не стоит Семена отталкивать. Да и строиться вам поможет. А то что же получается: один сын в тюрьме, второй у чужих?, Помнишь, я как-то толковал им, что надо в комсомол вступать, уважать начальство… Не послушался доброго совета Леонид, и что получилось?
– Больно они и меня слушались… – Яков Ильич глянул в окно и горько усмехнулся: – Вон и новоиспеченный сват спешит на дармовщинку выпить…
– Чего заноситесь-то? – упрекнул Григорий Борисович. – По всем меркам сват вам достался что надо. Вы да он в былое время заправляли Андреевкой.
– Мужик он, конечно, серьезный и хозяин хороший, – сказал Яков Ильич. – Но прижимист, черт. Приданого за своей Варькой ни копейки ни даст…
– Забудьте вы про приданое, – с досадой оборвал Шмелев. – В какое время живете? Думайте лучше о том, как со сватом добрые отношения наладить. Он в почете у властей, считайте, вам повезло, что породнились с Абросимовыми. Под их крылышком и вы трудное время пересидите.
– А будет ли другое время-то? – уныло взглянул на Шмелева Супронович.
– Неужели вы думаете, безграмотная голытьба сможет управлять такой великой державой, как Россия? Я уповаю, что нам помогут цивилизованные страны. И потом… Большевики замахнулись на самое святое в жизни простого человека – на религию и частную собственность. Народ не может жить без бога и всегда будет цепляться за свое добро… Вон как вы тяжело расстаетесь со своей лавкой, а другим, думаете, легче?
– Скорее бы сковырнули большевиков, – вздохнул Яков Ильич.
– На других рассчитываете? – остро глянул на него Шмелев. – Напрасно. Необходимо и нам с вами руку приложить к этому святому делу. И детям нашим… Потому и нет надобности ссориться вам с сыном. Кстати, лучше Варвары Семен вряд ли сыскал бы девушку. Я удивляюсь другому: почему она за него пошла?
– Чем же мой Сенька нехорош для нее? – оскорбился Супронович. – И ростом бог не обидел, лицом пригожий, и ума ему у других не занимать.
– Ну вот, а вы его только что ругали, – засмеялся Шмелев.
Наверх, заставляя протяжно стонать деревянные ступеньки, тяжело поднимался Андрей Иванович. Когда его высокая, плечистая фигура загородила дверной проем, Яков Ильич вскочил со стула и, улыбаясь от уха до уха, поспешил к гостю.
– Безмерно рад, Андрей Иванович! – приветливо заговорил он. – Негаданно-нежданно стали родственниками, а и на свадьбе вместе не погуляли!
– Потому и не погуляли, что ты есть полный дурак, грёб твою шлёп! – сердито осадил его Абросимов. На свата он и не посмотрел, а Шмелеву уважительно пожал руку.
– Батька я ему аль нет? – помрачнел Яков Ильич. – Привел в дом девку и говорит: вот, мол, моя жена… Ну я и огрел его тем, что под руку подвернулось…
– Стулом, – басисто гудел Андрей Иванович. – Так огрел, что у парня рог на лбу образовался… Правильно и сделал, что ушел от тебя, дурака старорежимного.
– А ты, умный, выходит, все знал и молчал? – поддел его Супронович.
– Знал бы, ни за что не допустил, чтобы моя Варька за твоего сынка-лакея замуж выскочила!
– Тебя тоже не спросила?
Григорий Борисович перевел взгляд на опустевший графинчик и незаметно подмигнул Супроновичу: выставляй выпивку, дело лучше пойдет…
– Чего желаете, Андрей Иванович: водочки или коньячку? – согнулся в привычном полупоклоне Яков Ильич.
– Эх, как-то все не по-людски получилось, грёб твою шлёп! – сокрушался Абросимов. Стул, на который он плюхнулся, подозрительно охнул. – Дети отцов-матерей не спрашивают, в церкви не венчаются, расписались в поселковом и – муж-жена. Разве будут они блюсти старинную заповедь, что муж и жена – одна сатана? – И громко рассмеялся.
– Где они? У вас? – обернулся с порога Супронович.
– В Питер вчерась укатили. Кстати, я дал Семену сто рублей…
– Половина с меня, – быстро ввернул Яков Ильич и скрылся за дверью.
– Как здоровьишко? – поинтересовался Андрей Иванович. Он в серой, навыпуск косоворотке, открывающей мощную кирпичную шею. В широкой черной бороде посверкивают серебряные ниги.
– Моя болезнь как мышь под печкой, – улыбнулся Григорий Борисович. – То тихо сидит, то вдруг заскребется.
– На охоту ходишь?
– Ради удовольствия. Дичи что-то мало стало.
– Петуховы да Корниловы всю живность в окрестных лесах повывели, – заметил Абросимов. – Эти кажинное воскресенье с ружьишком да собаками в бор.
– Легко здесь дышится, – осторожно кашлянув, обронил Шмелев.
– Якову Ильичу не мешало бы охотой заняться, – продолжал Андрей Иванович. – Вишь, какое брюхо отрастил! Побегал бы с ружьишком – быстро растряс. – Он усмехнулся: – Половина с него… Ну куды ему, буржую, деньги девать? Ведь лопатой тут гребет, а все жмется… В гроб с собой все одно не возьмешь.
– Для родного сына-то, я думаю, не пожалеет, – сказал Григорий Борисович.
– Дом им надобен, – продолжал Абросимов, вертя в толстых волосатых пальцах мельхиоровую вилку. – Молодые-то не хотят со стариками жить, все норовят отдельно. Митрию я в свое время дом построил, а он вон в Питер учиться уехал, и неизвестно теперя, возвернется ли домой-то?
– Породнились два таких крепких хозяина – вы и Яков Ильич, – проговорил Шмелев. – Вам и карты в руки.
– Может, раньше мы бы с ним и делали тута большие дела, а сейчас зажиточные хозяева не в почете. Да и его кабак на ладан дышит. Митрий-то говорит, что скоро прикроют все эти частные лавочки. И в газетах про то пишут.
– Умный человек нигде не пропадает. Я слышал, Яков Ильич хочет заведение свое государству передать, – сказал Григорий Борисович.
– За здорово живешь? – вытаращился на него Андрей Иванович.
– Государство у нас богатое, не оставит его своими милостями… – усмехнулся Шмелев.
– Я-то думал, хоть выпивка теперь будет даровая… – расхохотался Андрей Иванович. – А он и тут меня обштопал! Ну хитрюга! Ну прохиндей!
– Ты про кого это, Андрей Иванович? – Супронович появился с подносом, уставленным бутылками и отменной закусью.
– Про тебя, грёб твою шлёп! – загремел Абросимов. – Рази есть в поселке еще человек хитрее тебя?
– Есть, Андрей Иванович, есть, – смиренно заметил Супронович, выставляя на стол выпивку и закуску. – Вы-с, собственной персоной.
Абросимов, ухмыляясь в бороду, отодвинул рюмки, налил водку в граненый стакан, поднял его:
– Дети нас с тобой, Яков Ильич, не спросясь, поженились… Митька мой, сукин сын, собственноручно брак их в поселковом зарегистрировал, ну а мы стали сватами… Выпьем за то, чтобы они жили счастливо, чертовы дети! И за наше с тобой сватовство, грёб твою шлёп! – Не чокаясь, он выпил залпом.
Григорий Борисович Шмелев сидел у окна и маленькими глотками отпивал светлое вино из высокой хрустальной рюмки. В комнату впорхнула крапивница, облетела подвешенную к потолку керосиновую лампу и приземлилась на белый подоконник. В солнечном свете крылья бабочки бархатисто заблестели; несколько раз сложив и развернув их, она неподвижно замерла, наслаждаясь теплом.
Невысокого роста, огрузневший, с заметной розовой плешью, Яков Ильич потел, на виске его вздулась голубоватая жилка, деревянный пол скрипел под тяжелыми шагами.
«Чего доброго, хватит кондрашка, – равнодушно подумал Шмелев. Ему не было жалко Супроновича. – Скотина, вино подает в графине! Кто знает, может, слил сюда остатки со столов…» От этой мысли его передернуло, но Яков Ильич ничего не заметил – он все мерил комнату шагами, ловко огибая столы.
– Как у вас ссердцем, Яков Ильич? – спросил Шмелев.
– Я в них всю душу вложил! – остановился перед ним кабатчик. – Как сыр в масле катались! Не знали голода-нужды. И вот, пожалуйста, один за поножовщину в тюрьму угодил, а второй из-за какой-то паршивой девки отца родного бросил…
– Вы несправедливы, Яков Ильич, – мягко заметил Григорий Борисович. – Варя Абросимова – первая красавица в поселке.
– В поселке! – крикнул Супронович. – Именно в поселке! А в любом городишке такими красавицами пруд пруди.
– Невеста не коза, на базаре не купишь, – усмехнулся Шмелев.
– Сколько девок кругом, а он выбрал… комсомолку! Я-то думал, женится, приведет в дом работницу. А эта разве станет за прилавок? Или выйдет с подносом к гостям?
– А любовь, Яков Ильич? Вспомните, сколько вы глупостей наделали в Твери из-за страстной любви к Дарье Анисимовне? – поддел его Шмелев.
– Так там миллионы! – сгоряча вырвалось у Супроновича. – А с этой семейки Сенька даже приданого не сорвет! Мало, работницу в дом не привел, так и сам ушел!
– Вы его прогнали, – заметил Григорий Борисович.
– А что я должен был ему в ножки поклониться, мол, спасибо, сынок, за подарочек? Без ножа зарезал меня сынок Сенечка! – снова заметался по комнате Яков Ильич. – Жена и свояченица еле-еле на кухне и мойке справляются, на мне лавка и буфет. Да и не в тех годах я, чтобы с подносом меж столов шнырять! Хоть закрывай заведение!
– Да перестаньте вы мельтешить! – прикрикнул Шмелев. – Идите сюда, садитесь и слушайте, что я вам скажу…
Несколько ошарашенный Супронович, – он давно не слышал, чтобы Шмелев таким голосом разговаривал, – послушно сел напротив, машинально налил из графинчика и залпом выпил.
«Опивки не стал бы сам пить, – усмехнулся про себя Шмелев. – И все-таки зачем он в графин наливает?»
– Вы к правильному выводу пришли, Яков Ильич, – спокойно продолжал он. – Закрывайте свое заведение. Поставьте на нем крест, пока государство не наложило на него лапу. А это, уж поверьте мне, очень скоро произойдет.
– Закрыть мое заведение? – вытаращил на него покрасневшие глаза Супронович. – А что же я буду делать, мил человек? Зубы на полку? Всю жизнь торговал! Да я ничего больше и делать-то не умею. Да и кто купит мое заведение, ежели, говорите, все одно государство рано или поздно все себе захапает? Где я такого дурака найду?
– Зачем продавать? – улыбнулся Шмелев. – Даром отдайте государству.
– Даром?! – вскочил, опрокинув стул, Супронович. – Вы что, насмешки строите надо мной, Григорий Борисович?
Шмелев спокойно нагнулся, поднял стул.
– Садитесь… И пожалуйста, при вашей комплекции и экзальтации, ей-богу, может удар случиться. – Он придал своему голосу теплоту. – Берегите себя, дорогой Яков Ильич, жизнь еще не кончилась. Кто знает, может, еще доведется нам с вами всю эту голытьбу вот так взять за горло… – Он несколько раз сжал в кулак и разжал длинные, с аккуратно подстриженными ногтями пальцы.
– Сожгу! – понизив голос, проговорил Супронович. – Сожгу и пепел развею по белу свету! Чтобы я кровью и потом нажитое добро отдал государству?
– Кровью, вы это верно заметили, – не удержался и съязвил Шмелев.
Его начал раздражать этот не умеющий сдерживать своих чувств человек. Разве можно сопоставить то, что потерял он, Карнаков, и этот жалкий лизоблюд-приказчик? При одном только упоминании, что ему придется расстаться со своим добром, весь ум у бедняги отшибло! Лучшие сыны России, к коим Карнаков, естественно, причислял и себя, потеряли дворцы, миллионы рублей, тысячи десятин плодородной земли… А он готов удавиться за свою жалкую лавчонку!
– А Семена по миру пущу! – снова переключил свою злость на сына Яков Ильич. – Пусть примаком живет у Абросимовых, если те его к себе пустят…
– Умный бы человек стал думать о том, как из всего случившегося извлечь максимальную пользу, – продолжал Шмелев. – Но для этого нужно иметь светлую голову. Гнев – плохой помощник.
– Так все рушится, пропадает пропадом! – сверкнул на него злым взглядом Супронович.
– Рабочую силу вы не можете нанять в свое заведение, не вступив в конфликт с государством? – говорил Григорий Борисович. – Своими силами вам не управиться в лавке и питейном заведении… Что же остается делать? Сжечь, говорите? Это глупо. Остается одно: передать в собственность государства вашу лавку. Вы грамотный и в газетах читали: тот или иной бывший несознательный элемент, перевоспитанный Советской властью, прозрел и добровольно передал государству свой кожевенный или колбасный заводишко, я уж не говорю о мелких частнособственнических предприятиях, вроде вашей мизерной лавчонки… Государство по достоинству оценивает добрую волю бывших владельцев и поощряет их денежным вознаграждением, постами управляющих или даже директоров этих предприятий… Теперь вдумайтесь, что получается? Ваше заведение, став государственной собственностью, будет процветать, вы, как управляющий или директор, станете получать зарплату и ни за что не отвечать: все ваши хлопоты по обеспечению лавки и буфета продуктами берет на себя государство…
– А доход? – ввернул несколько успокоившийся Яков Ильич. – Доход тоже пойдет государству?
– Это уж будет от вас зависеть, дорогой Яков Ильич! Умный, толковый руководитель не пронесет ложку мимо своего рта. Если у вас в лавке нет товаров, кого покупатели ругают? Вас, верно? А отныне они станут ругать государство, хотя по-прежнему все будет зависеть от вас: появятся в лавке необходимые товары и продукты или нет… Вот и посудите: легче вам будет жить или нет? Тут вы крутитесь без выходных и праздников, а когда государство возьмет все заботы о лавке на себя, вы сможете передохнуть да и вообще больше не надрываться. К чему вам лезть из кожи?
Супронович разлил в рюмки вино, стер тыльной стороной ладони пот со лба, долгим пристальным взглядом посмотрел в непроницаемые глаза Шмелева.
– А ведь это, пожалуй, единственный выход для меня, – уже спокойнее сказал он. – Ну что ж, выпьем за большие перемены в моей жизни! – Поставив порожнюю рюмку, снова помрачнел. – А Семену такого самовольства все одно не прощу!
– Не на сына надо сердиться, а на власть, которая всю нашу жизнь переиначила, – заметил Шмелев. – Семена и его молодую жену надо приветить. Лавку-то с кабаком сдадите, получите средства на постройку нового дома, а пока все вместе живите здесь, не стоит Семена отталкивать. Да и строиться вам поможет. А то что же получается: один сын в тюрьме, второй у чужих?, Помнишь, я как-то толковал им, что надо в комсомол вступать, уважать начальство… Не послушался доброго совета Леонид, и что получилось?
– Больно они и меня слушались… – Яков Ильич глянул в окно и горько усмехнулся: – Вон и новоиспеченный сват спешит на дармовщинку выпить…
– Чего заноситесь-то? – упрекнул Григорий Борисович. – По всем меркам сват вам достался что надо. Вы да он в былое время заправляли Андреевкой.
– Мужик он, конечно, серьезный и хозяин хороший, – сказал Яков Ильич. – Но прижимист, черт. Приданого за своей Варькой ни копейки ни даст…
– Забудьте вы про приданое, – с досадой оборвал Шмелев. – В какое время живете? Думайте лучше о том, как со сватом добрые отношения наладить. Он в почете у властей, считайте, вам повезло, что породнились с Абросимовыми. Под их крылышком и вы трудное время пересидите.
– А будет ли другое время-то? – уныло взглянул на Шмелева Супронович.
– Неужели вы думаете, безграмотная голытьба сможет управлять такой великой державой, как Россия? Я уповаю, что нам помогут цивилизованные страны. И потом… Большевики замахнулись на самое святое в жизни простого человека – на религию и частную собственность. Народ не может жить без бога и всегда будет цепляться за свое добро… Вон как вы тяжело расстаетесь со своей лавкой, а другим, думаете, легче?
– Скорее бы сковырнули большевиков, – вздохнул Яков Ильич.
– На других рассчитываете? – остро глянул на него Шмелев. – Напрасно. Необходимо и нам с вами руку приложить к этому святому делу. И детям нашим… Потому и нет надобности ссориться вам с сыном. Кстати, лучше Варвары Семен вряд ли сыскал бы девушку. Я удивляюсь другому: почему она за него пошла?
– Чем же мой Сенька нехорош для нее? – оскорбился Супронович. – И ростом бог не обидел, лицом пригожий, и ума ему у других не занимать.
– Ну вот, а вы его только что ругали, – засмеялся Шмелев.
Наверх, заставляя протяжно стонать деревянные ступеньки, тяжело поднимался Андрей Иванович. Когда его высокая, плечистая фигура загородила дверной проем, Яков Ильич вскочил со стула и, улыбаясь от уха до уха, поспешил к гостю.
– Безмерно рад, Андрей Иванович! – приветливо заговорил он. – Негаданно-нежданно стали родственниками, а и на свадьбе вместе не погуляли!
– Потому и не погуляли, что ты есть полный дурак, грёб твою шлёп! – сердито осадил его Абросимов. На свата он и не посмотрел, а Шмелеву уважительно пожал руку.
– Батька я ему аль нет? – помрачнел Яков Ильич. – Привел в дом девку и говорит: вот, мол, моя жена… Ну я и огрел его тем, что под руку подвернулось…
– Стулом, – басисто гудел Андрей Иванович. – Так огрел, что у парня рог на лбу образовался… Правильно и сделал, что ушел от тебя, дурака старорежимного.
– А ты, умный, выходит, все знал и молчал? – поддел его Супронович.
– Знал бы, ни за что не допустил, чтобы моя Варька за твоего сынка-лакея замуж выскочила!
– Тебя тоже не спросила?
Григорий Борисович перевел взгляд на опустевший графинчик и незаметно подмигнул Супроновичу: выставляй выпивку, дело лучше пойдет…
– Чего желаете, Андрей Иванович: водочки или коньячку? – согнулся в привычном полупоклоне Яков Ильич.
– Эх, как-то все не по-людски получилось, грёб твою шлёп! – сокрушался Абросимов. Стул, на который он плюхнулся, подозрительно охнул. – Дети отцов-матерей не спрашивают, в церкви не венчаются, расписались в поселковом и – муж-жена. Разве будут они блюсти старинную заповедь, что муж и жена – одна сатана? – И громко рассмеялся.
– Где они? У вас? – обернулся с порога Супронович.
– В Питер вчерась укатили. Кстати, я дал Семену сто рублей…
– Половина с меня, – быстро ввернул Яков Ильич и скрылся за дверью.
– Как здоровьишко? – поинтересовался Андрей Иванович. Он в серой, навыпуск косоворотке, открывающей мощную кирпичную шею. В широкой черной бороде посверкивают серебряные ниги.
– Моя болезнь как мышь под печкой, – улыбнулся Григорий Борисович. – То тихо сидит, то вдруг заскребется.
– На охоту ходишь?
– Ради удовольствия. Дичи что-то мало стало.
– Петуховы да Корниловы всю живность в окрестных лесах повывели, – заметил Абросимов. – Эти кажинное воскресенье с ружьишком да собаками в бор.
– Легко здесь дышится, – осторожно кашлянув, обронил Шмелев.
– Якову Ильичу не мешало бы охотой заняться, – продолжал Андрей Иванович. – Вишь, какое брюхо отрастил! Побегал бы с ружьишком – быстро растряс. – Он усмехнулся: – Половина с него… Ну куды ему, буржую, деньги девать? Ведь лопатой тут гребет, а все жмется… В гроб с собой все одно не возьмешь.
– Для родного сына-то, я думаю, не пожалеет, – сказал Григорий Борисович.
– Дом им надобен, – продолжал Абросимов, вертя в толстых волосатых пальцах мельхиоровую вилку. – Молодые-то не хотят со стариками жить, все норовят отдельно. Митрию я в свое время дом построил, а он вон в Питер учиться уехал, и неизвестно теперя, возвернется ли домой-то?
– Породнились два таких крепких хозяина – вы и Яков Ильич, – проговорил Шмелев. – Вам и карты в руки.
– Может, раньше мы бы с ним и делали тута большие дела, а сейчас зажиточные хозяева не в почете. Да и его кабак на ладан дышит. Митрий-то говорит, что скоро прикроют все эти частные лавочки. И в газетах про то пишут.
– Умный человек нигде не пропадает. Я слышал, Яков Ильич хочет заведение свое государству передать, – сказал Григорий Борисович.
– За здорово живешь? – вытаращился на него Андрей Иванович.
– Государство у нас богатое, не оставит его своими милостями… – усмехнулся Шмелев.
– Я-то думал, хоть выпивка теперь будет даровая… – расхохотался Андрей Иванович. – А он и тут меня обштопал! Ну хитрюга! Ну прохиндей!
– Ты про кого это, Андрей Иванович? – Супронович появился с подносом, уставленным бутылками и отменной закусью.
– Про тебя, грёб твою шлёп! – загремел Абросимов. – Рази есть в поселке еще человек хитрее тебя?
– Есть, Андрей Иванович, есть, – смиренно заметил Супронович, выставляя на стол выпивку и закуску. – Вы-с, собственной персоной.
Абросимов, ухмыляясь в бороду, отодвинул рюмки, налил водку в граненый стакан, поднял его:
– Дети нас с тобой, Яков Ильич, не спросясь, поженились… Митька мой, сукин сын, собственноручно брак их в поселковом зарегистрировал, ну а мы стали сватами… Выпьем за то, чтобы они жили счастливо, чертовы дети! И за наше с тобой сватовство, грёб твою шлёп! – Не чокаясь, он выпил залпом.
2
Кузнецов медленно выбрался из речушки на берег. Русые волосы облепили лоб, лезли в глаза, с длинных синих трусов стекала вода. Юсуп выскочил вслед заним к сидевшей на траве Тоне, отряхнулся, обдав ее брызгами.
– Юсуп, Юсупушка, хороший, – гладила тоненькой рукой девочка овчарку.
– А ты что не купаешься? – вытираясь белой майкой, повернул к ней взлохмаченную голову Иван Васильевич.
– Неохота, – ответила та. На самом деле ей очень хотелось выкупаться, но как-то неловко было на глазах Кузнецова раздеваться.
– Я отвернусь, – улыбнулся он. Прыгая на одной ноге, другой он пытался попасть в узкую брючину галифе, рядом, привалившись друг к другу, стояли хромовые сапоги.
– Гляди, будешь подглядывать, рассердюсь, – сказала Тоня и, быстро сбросив ситцевое платье, в нижней сорочке побежала к воде.
С шумом и брызгами плюхнулась и, смешно колотя ногами, поплыла к другому берегу. В этом месте Лысуха разливалась, на самой середине было довольно глубоко, по крайней мере, мальчишки вниз головой ныряли с деревянного моста и не доставали до дна.
Солнцу пекло нещадно, на чистом глубоком небе не было ни облачка, лишь на горизонте, где кромка леса сливалась в сплошную зеленую линию, снежно белели округлые шапки, пронизанные солнцем. В камышах поодаль торчала выгоревшая соломенная шляпа, рыболов изредка взмахивал удочкой. В молодом сосняке заливались птицы, изредка сам по себе издавал протяжный мелодичный звук рельс.
Иван Васильевич не стал надевать гимнастерку, присев на траву, подставил солнцу спину. Юсуп, повалявшись на песке, побежал в сосняк. Мокрая шерсть его с налипшими песчинками топорщилась и лоснилась. Несмотря на погожий день, Кузнецов был сумрачен.
Он слышал, как плещется в речке девочка, на кого-то сварливо покрикивает в лесу сойка. У самого лица махала бархатными, с желтой окаемкой крыльями бабочка, кажется траурница… На душе у Ивана Васильевича и был траур. Женитьба Семена и Вари потрясла его, только сейчас он понял, как была дорога ему эта девушка. Потерял он Варю. Он вспоминал до боли дорогое глазастое лицо, полные яркие губы, плавную походку…
– Не убивайся ты, дядя Ваня. Она никого не любила, уж я-то знаю. Назло всем вышла замуж за Семена. – Девочка уже стояла на берегу. – Могла бы и за тебя. Или за Лешку Офицерова.
– Что ты говоришь-то? – покосился он на нее.
– Не любила она никого, – упрямо повторила Тоня. – Она и сама не знала, что выйдет замуж за Семена.
– Вот вышла, – с горечью вырвалось у него.
– И Лешка Офицеров по ней сохнет, – раздумчиво проговорила Тоня. – Придет с лесопилки, ляжет на лужайке и в небо глядит, потом вскочит как полоумный и начинает кусок рельса выжимать, а сам зубами скрежещет. Пот градом, а он выжимает и выжимает…
– Лекарство от любви, – усмехнулся Кузнецов.
– И чиво в ней особенного-то? – подперла щеку Тоня. Черные слипшиеся волосы рассыпались по худым плечикам. – Ну веселая, поет, пляшет. Дык и другие умеют. А парни по ней ошалевают. Чудеса в решете!
– Как это говорится? – не глядя на девочку, сказал Кузнецов. – Не по себе, Ваня, дерева не руби… Всякая невеста для своего жениха родится.
Девочка жалостливо посмотрела на него, тяжело вздохнула и склонила на плечо галочью голову. Тонкая холщовая рубашка облепила ее худое тело. От долгого купания губы посинели, на костлявых плечах высыпали мурашки.
– Ну и чего терзаться-то? – торопливо заговорила она. – Вышла за другого, значит, тебя не любила. А какая жизнь-то без любви? Несчастливая она, Варька… А ты красивый, еще встретишь… Дура она, дура! Я бы за тебя не раздумывая замуж пошла!
Иван Васильевич с изумлением уставился на нее.
– Вот уж воистину, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… – пробормотал он.
– Варька говорила, что я буду красивая, еще лучше, чем она…
– Ладно, – улыбнулся он, – так и быть, я подожду.
– Правда? – обрадовалась она. – Ты знаешь, как я тебя буду любить?
– Как?
– Я тебе буду на завтрак оладьи со сметаной подавать, – тараторила девочка. – А на обед – серые щи с ребрышками.
– С ребрышками?
– Я тебе буду пуговицы пришивать к рубашкам и это… – она легонько дотронулась до его спутавшихся густых волос, – волосы ножницами постригать.
– С тобой не пропадешь, – немного развеселился он, и легонько шлепнул ее. – Беги в кусты, выжми рубашку, невеста!
– Ты не смейся, – рассердилась она и маленькой ногой притопнула по траве. – Вырасту и буду красивая! Вот увидишь!
– Будешь, будешь, – сказал он.
Девочка с горящими щеками метнулась к своей одежде, схватила в охапку и, сверкая пятками, убежала в сосняк. Юсуп ткнул холодным носом хозяина в лопатку. Длинный красный язык его свешивался чуть ли не до земли. Кузнецов потрепал овчарку за холку, посмотрел в умные желтые глаза.
– Упустили, Юсуп, мы свое счастье? А?
Юсуп глубоко вздохнул и, положил морду на плечо хозяину.
– Не любила… – глядя прямо перед собой, проговорил Иван Васильевич. – А кому нужна эта проклятая любовь?! – Последние слова он почти выкрикнул.
– Юсуп, Юсупушка, хороший, – гладила тоненькой рукой девочка овчарку.
– А ты что не купаешься? – вытираясь белой майкой, повернул к ней взлохмаченную голову Иван Васильевич.
– Неохота, – ответила та. На самом деле ей очень хотелось выкупаться, но как-то неловко было на глазах Кузнецова раздеваться.
– Я отвернусь, – улыбнулся он. Прыгая на одной ноге, другой он пытался попасть в узкую брючину галифе, рядом, привалившись друг к другу, стояли хромовые сапоги.
– Гляди, будешь подглядывать, рассердюсь, – сказала Тоня и, быстро сбросив ситцевое платье, в нижней сорочке побежала к воде.
С шумом и брызгами плюхнулась и, смешно колотя ногами, поплыла к другому берегу. В этом месте Лысуха разливалась, на самой середине было довольно глубоко, по крайней мере, мальчишки вниз головой ныряли с деревянного моста и не доставали до дна.
Солнцу пекло нещадно, на чистом глубоком небе не было ни облачка, лишь на горизонте, где кромка леса сливалась в сплошную зеленую линию, снежно белели округлые шапки, пронизанные солнцем. В камышах поодаль торчала выгоревшая соломенная шляпа, рыболов изредка взмахивал удочкой. В молодом сосняке заливались птицы, изредка сам по себе издавал протяжный мелодичный звук рельс.
Иван Васильевич не стал надевать гимнастерку, присев на траву, подставил солнцу спину. Юсуп, повалявшись на песке, побежал в сосняк. Мокрая шерсть его с налипшими песчинками топорщилась и лоснилась. Несмотря на погожий день, Кузнецов был сумрачен.
Он слышал, как плещется в речке девочка, на кого-то сварливо покрикивает в лесу сойка. У самого лица махала бархатными, с желтой окаемкой крыльями бабочка, кажется траурница… На душе у Ивана Васильевича и был траур. Женитьба Семена и Вари потрясла его, только сейчас он понял, как была дорога ему эта девушка. Потерял он Варю. Он вспоминал до боли дорогое глазастое лицо, полные яркие губы, плавную походку…
– Не убивайся ты, дядя Ваня. Она никого не любила, уж я-то знаю. Назло всем вышла замуж за Семена. – Девочка уже стояла на берегу. – Могла бы и за тебя. Или за Лешку Офицерова.
– Что ты говоришь-то? – покосился он на нее.
– Не любила она никого, – упрямо повторила Тоня. – Она и сама не знала, что выйдет замуж за Семена.
– Вот вышла, – с горечью вырвалось у него.
– И Лешка Офицеров по ней сохнет, – раздумчиво проговорила Тоня. – Придет с лесопилки, ляжет на лужайке и в небо глядит, потом вскочит как полоумный и начинает кусок рельса выжимать, а сам зубами скрежещет. Пот градом, а он выжимает и выжимает…
– Лекарство от любви, – усмехнулся Кузнецов.
– И чиво в ней особенного-то? – подперла щеку Тоня. Черные слипшиеся волосы рассыпались по худым плечикам. – Ну веселая, поет, пляшет. Дык и другие умеют. А парни по ней ошалевают. Чудеса в решете!
– Как это говорится? – не глядя на девочку, сказал Кузнецов. – Не по себе, Ваня, дерева не руби… Всякая невеста для своего жениха родится.
Девочка жалостливо посмотрела на него, тяжело вздохнула и склонила на плечо галочью голову. Тонкая холщовая рубашка облепила ее худое тело. От долгого купания губы посинели, на костлявых плечах высыпали мурашки.
– Ну и чего терзаться-то? – торопливо заговорила она. – Вышла за другого, значит, тебя не любила. А какая жизнь-то без любви? Несчастливая она, Варька… А ты красивый, еще встретишь… Дура она, дура! Я бы за тебя не раздумывая замуж пошла!
Иван Васильевич с изумлением уставился на нее.
– Вот уж воистину, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… – пробормотал он.
– Варька говорила, что я буду красивая, еще лучше, чем она…
– Ладно, – улыбнулся он, – так и быть, я подожду.
– Правда? – обрадовалась она. – Ты знаешь, как я тебя буду любить?
– Как?
– Я тебе буду на завтрак оладьи со сметаной подавать, – тараторила девочка. – А на обед – серые щи с ребрышками.
– С ребрышками?
– Я тебе буду пуговицы пришивать к рубашкам и это… – она легонько дотронулась до его спутавшихся густых волос, – волосы ножницами постригать.
– С тобой не пропадешь, – немного развеселился он, и легонько шлепнул ее. – Беги в кусты, выжми рубашку, невеста!
– Ты не смейся, – рассердилась она и маленькой ногой притопнула по траве. – Вырасту и буду красивая! Вот увидишь!
– Будешь, будешь, – сказал он.
Девочка с горящими щеками метнулась к своей одежде, схватила в охапку и, сверкая пятками, убежала в сосняк. Юсуп ткнул холодным носом хозяина в лопатку. Длинный красный язык его свешивался чуть ли не до земли. Кузнецов потрепал овчарку за холку, посмотрел в умные желтые глаза.
– Упустили, Юсуп, мы свое счастье? А?
Юсуп глубоко вздохнул и, положил морду на плечо хозяину.
– Не любила… – глядя прямо перед собой, проговорил Иван Васильевич. – А кому нужна эта проклятая любовь?! – Последние слова он почти выкрикнул.
3
Григорий Борисович, присев на корточки, разглядывал распустившуюся бледно-красную розу. Он давно ждал этого часа. Весной он посадил в огороде Совы с десяток саженцев, которые дал ему бабкин сосед – Петр Васильевич Корнилов. Три куста не прижились, а остальные пошли в рост. И вот робко распустилась первая нежная роза. На каждом глянцевитом твердом листке – по маленькому солнечному блику, на острых шипах – коричневый пушок. Ничуть не боясь человека, на раскрывшийся бутон бесцеремонно опустился мохнатый шмель, шевеля черными лапками, деловито обследовал розу и спокойно полетел дальше. Шмелев еще ниже нагнулся к цветку, с наслаждением вдохнул тонкий запах розы, да так и замер с полузакрытыми глазами: вспомнился загородный дом с верандой на живописном берегу Волги, ухоженный сад, розарии под навесом, зеленая беседка, спрятавшаяся за кустами смородины. На веранде голоса, смех, звон хрустальных бокалов, и он, молодой, и белокурая дама в серебристых туфельках… Услышав негромкое покашливание, он вздрогнул. За спиной стоял Маслов, невысокий, плотный, с большим бугристым носом. Кузьма Терентьевич Маслов работал на воинской базе за второй проходной. На базе были две проходные: через одну, предъявив вахтеру пропуск, проходили на территорию, а на второй проходной дежурили военные, они пропускали вольнонаемных в эту зону, где находились склады. Пропуск сюда был другой. Кузьма Маслов работал за второй проходной. Он был охотником, и как-то в районном городе Климове они нос к носу столкнулись в охотничьем магазине, где покупали порох, дробь, пистоны. Кстати, настоящее знакомство состоялось в поезде, на котором возвращались в Андреевку. Поговорили об охоте, Григорий Борисович рассказал о своей хворобе, мол, исходил все леса в округе, но ни разу не встретил енота или барсука, а, как известно, при легочных заболеваниях барсучий жир очень помогает. Кузьма, видно, запомнил этот разговор и месяца два спустя заявился к нему домой и принес в пол-литровой бутылке пахучий барсучий жир. Шмелев горячо его поблагодарил, стал совать деньги, но Маслов отказался, пришлось бежать к Супроновичу – дело было вечером – за водкой. Жир он потом с отвращением вылил в отхожее место. Кузьма Терентьевич водки выпил ровно полтора стакана, сказал, что это его норма. Больше не притронулся. О работе своей не распространялся, но, как понял Григорий Борисович, имел дело со взрывчаткой, снарядами. Сам Шмелев, упаси бог, и не пытался расспрашивать о базе. Зато об охоте Маслов говорил много и с удовольствием. Сам он не местный, из-за Урала, служил тут, познакомился с одной чернявенькой, ну женился и остался… Конечно, его родные места в смысле охоты побогаче, но привык, теперь тут нравится. Еще сохранились леса, где можно крупного зверя поднять.