Страница:
У Андрея Ивановича все замельтешило, поплыло перед глазами, непривычно остро кольнуло под левой лопаткой.
– Чё с тобой, Иваныч? – забеспокоился Тимаш. – Аль худо стало?
– Погоди, Тимаш, – едва выговорил он, – Ты меня будто оглоблей по башке…
Это полный провал! Почему же Бергер отпустил его из комендатуры? И даже парабеллум не потребовал вернуть? Играют с ним, как кошка с мышью? Лютая ненависть, до сей поры с трудом сдерживаемая, грозила прорваться наружу… Так запросто Андрей Иванович не отдаст им свою жизнь! Кроме парабеллума у него припрятаны отобранные в свое время у Вадика две немецкие гранаты.
– И про Архипа Блинова, которова по весне в лесу застрелили, пытал, – будто издалека доносился до него голос плотника. – С кем, мол, завклубом тута якшался? Кто ему помогал? Грозил всех нынче же у комендатуры перевешать… Вот ведь жизнь! В Климове губит людей и нас, прорва ненасытная, не забывает!
– Где он сейчас-то, сучий сын? – спросил Андрей Иванович.
– Кольку запер в бане, а сам – к Любке евонной… А ты двигай к сыну, Иваныч, покудова не схватили, – посоветовал Тимаш. – Леха-то все пытал у Кольки, где ховаются партизаны. Да тот, видать, не знает.
Куда среди бела дня бежать? И потом, надо Ефимью предупредить, чтобы немедленно уходила подальше, Вадьку и Павла отправить в лес… Знает или еще не знает про Дмитрия комендант?..
Бергер ничего не знал даже про приезд Леонида Супроновича, а тот, напав на след партизан, и не собирался делиться славой с комендантом. Он лишь приказал Любке сбегать в комендатуру и сказать Афанасию Копченому, чтобы тот во что бы то ни стало задержал в комендатуре до его, Ленькиного, прихода Абросимова. Ему хотелось на глазах коменданта изобличить старосту. Не выдержав зверской пытки, полуживой Николай Михалев рассказал все…
Андрей Иванович вспомнил, что Вадик и Пашка собирались на пожню за земляными орехами. Дай бог, чтобы они еще не вернулись домой.
– Тимофей Иванович, родимый, беги на пожню, там мои внуки, – торопливо заговорил Абросимов, может впервые назвав старика по имени-отчеству. – Накажи им ни в коем разе не вертаться в поселок. Чтобы и носа сюда не казали…
– Господину старосте мое почтение! – услышали они хрипловатый голос Леонида Супроновича. – Погодь, дай хоть руку пожму большому человеку и единомышленнику!
Леонид Супронович и Афанасий Копченый приближались к ним. Андрей Иванович даже зубами заскрипел с досады: почему не сунул в карман эту тяжелую немецкую штучку?!
– Недосуг мне, Леня, – отмахнулся он. – У старухи моей заворот кишок случился, а фершала, как назло, нигде не найти… – Он повернулся и бегом побежал к своему дому. Сердце отпустило, и он снова почувствовал былую силу в руках.
Какое-то мгновение Супронович колебался, рука его сама по себе полезла в карман, где лежал парабеллум, но старик ему нужен был живой.
– Может, мы чем поможем? – скаля зубы, крикнул он вслед Абросимову. И, не взглянув на Тимаша, вместе с Копченым, у которого за спиной болтался советский автомат ППШ, вразвалку зашагал к дому Андрея Ивановича.
Тимаш знал, что так просто Андрей Иванович не дастся в руки. «Надоть хоть мальцов перенять». Он торопливо направился в сторону пожни. Из дырявого солдатского башмака торчал грязный палец, одна подметка хлопала на ходу. Когда он ступил под сень молодого сосняка, оставшегося после вырубки больших деревьев, в поселке раздались приглушенные выстрелы, распорола небо автоматная очередь, громыхнули гранаты.
– Господи, упокой душу раба твоего, Андрея Ивановича… – истово перекрестился старик и, больше не оглядываясь, прибавил шагу.
… Вбежав в избу, Андрей Иванович крикнул жене, чтобы пряталась в подпол, сам кинулся к сундуку, лихорадочно схватил парабеллум и засунул его в карман штанов, затем бросился в сени и из мучного ларя извлек гранаты. На всякий случай прихватил тяжелую дубовую перекладину, которую просовывают в железные скобы двери. Немного погодя послышались тяжелые шаги Леонида и Копченого. Абросимов сунул гранаты под одеяло, перекладину прислонил к железной спинке кровати. Под половицами что-то гулко стукнуло – уж не Ефимья ли приложилась в потемках лбом к столбовой опоре? Эта мысль мелькнула и исчезла. Дверь распахнулась, и на пороге появились Супронович и Копченый.
– Где же твоя хворая старуха? – оглядывая комнату, спросил Леонид.
– А ты доктор, что ли? – пробормотал Андрей Иванович и, выхватив из кармана парабеллум, нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Он вспомнил, что сам вынул обойму и спрятал на дне сундука – боялся, как бы Вадик или Павел не нажали на курок.
Не ожидавшие этого Супронович и Копченый шарахнулись в разные стороны. Со скамьи, что у печки, с грохотом покатилось по полу порожнее ведро.
– Не стреляй! – предупредил полицая спрятавшийся за шкаф Леонид. – Живьем возьмем гада!
– Это ты, грёб твою шлёп, гад ползучий! Ублюдок фашистский! – взревел Андрей Иванович и, отшвырнув парабеллум, сгреб перекладину и бросился на них.
Очередь из автомата полоснула у самого уха, за его спиной посыпались на пол стекла, но он уже успел опустить тяжелую колоду на черную голову Копченого. Леонид с перекосившимся лицом и белыми от страха глазами выстрелил. Ударило в плечо, Андрей Иванович, как косой, взмахнул перекладиной – он не успел поднять ее вверх, – и Супронович, охнув, повалился на пол. Как ступой в корыто, Абросимов несколько раз ткнул в него перекладиной и, перешагивая, чуть не упал, поскользнувшись в луже крови, натекшей из разбитой головы Копченого. Он передернул затвор парабеллума, сунул его в карман, выхватил из-под одеяла гранаты. К дому уже бежали полицаи и немецкие солдаты из комендатуры. Позади всех в черном мундире и начищенных хромовых сапогах поспешал Бергер. В руках у него поблескивал браунинг.
– Помирать – так с музыкой, грёб твою шлёп, – пробормотал Андрей Иванович и, ногой распахнув дверь, выскочил в сени.
Рубаха на плече намокла от крови, но боли он не чувствовал. Выглянув в маленькое окошко, затянутое паутиной, он увидел опасливо приближающихся к крыльцу полицаев и немцев. Бергера не было видно. Абросимов из сеней спустился в пустой хлев, тихонько приоткрыл дверь: немцы и полицаи топтались у крыльца, не решаясь войти. Один из них, поправив на голове пилотку и выставив вперед автомат, побежал вокруг дома к окну.
– Получайте мой гостинец, дьявольское отродье! – Пинком отворив створку широких ворот хлева, Андрей Иванович одну за другой швырнул легкие гранаты на длинных деревянных ручках.
Две огненные вспышки, грохот и визг мелких осколков. И тут же вой, стоны, разноязычная ругань разбросанных взрывами по двору людей. С парабеллумом в руке Андрей Иванович выскочил из хлева и увидел у калитки Вадима и Пашку. Мальчишки широко раскрытыми глазами смотрели на происходящее.
– Чтоб и духу вашего тут не было, грёб твою шлёп! – рявкнул Андрей Иванович, метнув на них бешеный взгляд из-под насупленных бровей. – В лес! В лес!
Мальчишки отпрянули от изгороди, и в следующую секунду в глазах Абросимова сверкнула яркая вспышка – так первый солнечный луч из предрассветной мглы с размаху ударяет по глазам, – и сразу все померкло. Вадим и Павел видели, как, высокий, широкоплечий, с седыми растрепанными волосами, дед пошатнулся и, уже падая лицом вперед, провел растопыренными пальцами левой руки по глазам.
Из-за угла дома, поглаживая ствол браунинга, вразвалку вышел Рудольф Бергер. Приблизившись к поверженному старику, ткнул носком начищенного сапога его в бок, равнодушно отвернулся. В лопухах у крыльца корчились и стонали покалеченные взрывами гранат два немца и полицай. Комендант снова перевел взгляд на Абросимова и с досадой подумал, что слишком дорогую цену заплатили они за одного старика… Двое убитых и пятеро раненых. Чего, спрашивается, они толпились там все вместе?
Бергер еще не знал, что в избе лежат мертвый Афанасий Копченый и потерявший сознание бургомистр Леонид Супронович. «Непонятный народ, непонятная страна, – с отвращением думал Бергер. – Ничего себе, подсунул мне Карнаков хорошенького старосту… Что мне здесь надо? Будь проклят тот самый день, когда меня занесло сюда…»
Над высыхающей лужей на дороге низко носились ласточки, вспугнутая выстрелами ворона снова опустилась на сук огромной сосны и принялась долбить клювом зажатую в лапе корку.
Подошла подвода, с нее соскочил хмурый фельдшер Комаринский, опустился на корточки и стал переворачивать тяжелое тело Абросимова.
– Немецкий зольдат перевязывай, сволишь! – взорвался гауптштурмфюрер. – Этот падаль – в помойный яма! Шнель, шнель, идиот!
Он с трудом подавил в себе желание выстрелить в сутулую спину фельдшера, а потом резко повернуться и, как на полигоне, палить и палить в чужие ненавистные лица.
3
4
5
Глава тридцать первая
1
– Чё с тобой, Иваныч? – забеспокоился Тимаш. – Аль худо стало?
– Погоди, Тимаш, – едва выговорил он, – Ты меня будто оглоблей по башке…
Это полный провал! Почему же Бергер отпустил его из комендатуры? И даже парабеллум не потребовал вернуть? Играют с ним, как кошка с мышью? Лютая ненависть, до сей поры с трудом сдерживаемая, грозила прорваться наружу… Так запросто Андрей Иванович не отдаст им свою жизнь! Кроме парабеллума у него припрятаны отобранные в свое время у Вадика две немецкие гранаты.
– И про Архипа Блинова, которова по весне в лесу застрелили, пытал, – будто издалека доносился до него голос плотника. – С кем, мол, завклубом тута якшался? Кто ему помогал? Грозил всех нынче же у комендатуры перевешать… Вот ведь жизнь! В Климове губит людей и нас, прорва ненасытная, не забывает!
– Где он сейчас-то, сучий сын? – спросил Андрей Иванович.
– Кольку запер в бане, а сам – к Любке евонной… А ты двигай к сыну, Иваныч, покудова не схватили, – посоветовал Тимаш. – Леха-то все пытал у Кольки, где ховаются партизаны. Да тот, видать, не знает.
Куда среди бела дня бежать? И потом, надо Ефимью предупредить, чтобы немедленно уходила подальше, Вадьку и Павла отправить в лес… Знает или еще не знает про Дмитрия комендант?..
Бергер ничего не знал даже про приезд Леонида Супроновича, а тот, напав на след партизан, и не собирался делиться славой с комендантом. Он лишь приказал Любке сбегать в комендатуру и сказать Афанасию Копченому, чтобы тот во что бы то ни стало задержал в комендатуре до его, Ленькиного, прихода Абросимова. Ему хотелось на глазах коменданта изобличить старосту. Не выдержав зверской пытки, полуживой Николай Михалев рассказал все…
Андрей Иванович вспомнил, что Вадик и Пашка собирались на пожню за земляными орехами. Дай бог, чтобы они еще не вернулись домой.
– Тимофей Иванович, родимый, беги на пожню, там мои внуки, – торопливо заговорил Абросимов, может впервые назвав старика по имени-отчеству. – Накажи им ни в коем разе не вертаться в поселок. Чтобы и носа сюда не казали…
– Господину старосте мое почтение! – услышали они хрипловатый голос Леонида Супроновича. – Погодь, дай хоть руку пожму большому человеку и единомышленнику!
Леонид Супронович и Афанасий Копченый приближались к ним. Андрей Иванович даже зубами заскрипел с досады: почему не сунул в карман эту тяжелую немецкую штучку?!
– Недосуг мне, Леня, – отмахнулся он. – У старухи моей заворот кишок случился, а фершала, как назло, нигде не найти… – Он повернулся и бегом побежал к своему дому. Сердце отпустило, и он снова почувствовал былую силу в руках.
Какое-то мгновение Супронович колебался, рука его сама по себе полезла в карман, где лежал парабеллум, но старик ему нужен был живой.
– Может, мы чем поможем? – скаля зубы, крикнул он вслед Абросимову. И, не взглянув на Тимаша, вместе с Копченым, у которого за спиной болтался советский автомат ППШ, вразвалку зашагал к дому Андрея Ивановича.
Тимаш знал, что так просто Андрей Иванович не дастся в руки. «Надоть хоть мальцов перенять». Он торопливо направился в сторону пожни. Из дырявого солдатского башмака торчал грязный палец, одна подметка хлопала на ходу. Когда он ступил под сень молодого сосняка, оставшегося после вырубки больших деревьев, в поселке раздались приглушенные выстрелы, распорола небо автоматная очередь, громыхнули гранаты.
– Господи, упокой душу раба твоего, Андрея Ивановича… – истово перекрестился старик и, больше не оглядываясь, прибавил шагу.
… Вбежав в избу, Андрей Иванович крикнул жене, чтобы пряталась в подпол, сам кинулся к сундуку, лихорадочно схватил парабеллум и засунул его в карман штанов, затем бросился в сени и из мучного ларя извлек гранаты. На всякий случай прихватил тяжелую дубовую перекладину, которую просовывают в железные скобы двери. Немного погодя послышались тяжелые шаги Леонида и Копченого. Абросимов сунул гранаты под одеяло, перекладину прислонил к железной спинке кровати. Под половицами что-то гулко стукнуло – уж не Ефимья ли приложилась в потемках лбом к столбовой опоре? Эта мысль мелькнула и исчезла. Дверь распахнулась, и на пороге появились Супронович и Копченый.
– Где же твоя хворая старуха? – оглядывая комнату, спросил Леонид.
– А ты доктор, что ли? – пробормотал Андрей Иванович и, выхватив из кармана парабеллум, нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Он вспомнил, что сам вынул обойму и спрятал на дне сундука – боялся, как бы Вадик или Павел не нажали на курок.
Не ожидавшие этого Супронович и Копченый шарахнулись в разные стороны. Со скамьи, что у печки, с грохотом покатилось по полу порожнее ведро.
– Не стреляй! – предупредил полицая спрятавшийся за шкаф Леонид. – Живьем возьмем гада!
– Это ты, грёб твою шлёп, гад ползучий! Ублюдок фашистский! – взревел Андрей Иванович и, отшвырнув парабеллум, сгреб перекладину и бросился на них.
Очередь из автомата полоснула у самого уха, за его спиной посыпались на пол стекла, но он уже успел опустить тяжелую колоду на черную голову Копченого. Леонид с перекосившимся лицом и белыми от страха глазами выстрелил. Ударило в плечо, Андрей Иванович, как косой, взмахнул перекладиной – он не успел поднять ее вверх, – и Супронович, охнув, повалился на пол. Как ступой в корыто, Абросимов несколько раз ткнул в него перекладиной и, перешагивая, чуть не упал, поскользнувшись в луже крови, натекшей из разбитой головы Копченого. Он передернул затвор парабеллума, сунул его в карман, выхватил из-под одеяла гранаты. К дому уже бежали полицаи и немецкие солдаты из комендатуры. Позади всех в черном мундире и начищенных хромовых сапогах поспешал Бергер. В руках у него поблескивал браунинг.
– Помирать – так с музыкой, грёб твою шлёп, – пробормотал Андрей Иванович и, ногой распахнув дверь, выскочил в сени.
Рубаха на плече намокла от крови, но боли он не чувствовал. Выглянув в маленькое окошко, затянутое паутиной, он увидел опасливо приближающихся к крыльцу полицаев и немцев. Бергера не было видно. Абросимов из сеней спустился в пустой хлев, тихонько приоткрыл дверь: немцы и полицаи топтались у крыльца, не решаясь войти. Один из них, поправив на голове пилотку и выставив вперед автомат, побежал вокруг дома к окну.
– Получайте мой гостинец, дьявольское отродье! – Пинком отворив створку широких ворот хлева, Андрей Иванович одну за другой швырнул легкие гранаты на длинных деревянных ручках.
Две огненные вспышки, грохот и визг мелких осколков. И тут же вой, стоны, разноязычная ругань разбросанных взрывами по двору людей. С парабеллумом в руке Андрей Иванович выскочил из хлева и увидел у калитки Вадима и Пашку. Мальчишки широко раскрытыми глазами смотрели на происходящее.
– Чтоб и духу вашего тут не было, грёб твою шлёп! – рявкнул Андрей Иванович, метнув на них бешеный взгляд из-под насупленных бровей. – В лес! В лес!
Мальчишки отпрянули от изгороди, и в следующую секунду в глазах Абросимова сверкнула яркая вспышка – так первый солнечный луч из предрассветной мглы с размаху ударяет по глазам, – и сразу все померкло. Вадим и Павел видели, как, высокий, широкоплечий, с седыми растрепанными волосами, дед пошатнулся и, уже падая лицом вперед, провел растопыренными пальцами левой руки по глазам.
Из-за угла дома, поглаживая ствол браунинга, вразвалку вышел Рудольф Бергер. Приблизившись к поверженному старику, ткнул носком начищенного сапога его в бок, равнодушно отвернулся. В лопухах у крыльца корчились и стонали покалеченные взрывами гранат два немца и полицай. Комендант снова перевел взгляд на Абросимова и с досадой подумал, что слишком дорогую цену заплатили они за одного старика… Двое убитых и пятеро раненых. Чего, спрашивается, они толпились там все вместе?
Бергер еще не знал, что в избе лежат мертвый Афанасий Копченый и потерявший сознание бургомистр Леонид Супронович. «Непонятный народ, непонятная страна, – с отвращением думал Бергер. – Ничего себе, подсунул мне Карнаков хорошенького старосту… Что мне здесь надо? Будь проклят тот самый день, когда меня занесло сюда…»
Над высыхающей лужей на дороге низко носились ласточки, вспугнутая выстрелами ворона снова опустилась на сук огромной сосны и принялась долбить клювом зажатую в лапе корку.
Подошла подвода, с нее соскочил хмурый фельдшер Комаринский, опустился на корточки и стал переворачивать тяжелое тело Абросимова.
– Немецкий зольдат перевязывай, сволишь! – взорвался гауптштурмфюрер. – Этот падаль – в помойный яма! Шнель, шнель, идиот!
Он с трудом подавил в себе желание выстрелить в сутулую спину фельдшера, а потом резко повернуться и, как на полигоне, палить и палить в чужие ненавистные лица.
3
– Дедушку убили-и! – выкрикнул Вадим, глядя невидящими, в слезах глазами на Дмитрия Андреевича.
– Может, и не убили, – глухо выдавил из себя Павел. – Фельдшер прикладывал к груди ухо, да Бергер его заставил немцев и полицаев перевязывать…
– Все по порядку, – не сразу выговорил Дмитрий Андреевич.
Он тяжело прислонился спиной к толстой сосне и, пока сын и Вадим, перебивая и поправляя друг друга, рассказывали, что нынче утром произошло в поселке, мучительно соображал: не напасть ли на немецкую комендатуру? Раз они схватили Николая Михалева, отца, узнали про партизанский отряд – чего уж теперь осторожничать? Гарнизон в Андреевке невелик, перебить его, наверное, не составит большого труда, еще можно спасти отца, если он жив, мать…
– … Потом Бергер приказал поджечь дом, но полицай Матвей Лисицын отговорил – его изба ведь рядом с нашей, – сказал, что загорятся на такой теплыни и другие дома, весь поселок сгорит…
– Дедушка их гранатами, – ввернул Павел. – Жалко, что Леньку Супроновича не убил. Но его тоже на носилках унесли, сам идти не мог.
– Прямо озверели, – прибавил Вадим. – Хватают людей на улице, шарят по домам.
– А бабушка? – спросил Дмитрий Андреевич. – Что с ней?
– Не знаем… – Вадик посмотрел на Павла.
– Может, куда ушла или спряталась, – ответил тот. – В доме ее не было, немцы там все вверх дном перевернули.
Дмитрий Андреевич смотрел на понурых ребят и думал: «Что же мне с вами делать, мальчишки? В Андреевку нет хода. Теперь там начнется!»
– За вами никто не увязался? – спросил он на всякий случай.
– Не до нас им было, – ответил сын.
– Я два раза на дерево забирался – кругом ни души, – прибавил Вадим.
– Из лагеря никуда, – строго предупредил Дмитрий Андреевич.
– Мы теперь с вами, да? – оживился Вадим. – Насовсем?
– Ты обещал, батя, – сказал и Павел.
Дмитрий Андреевич только махнул рукой и велел позвать лейтенанта Семенюка.
Мальчишки уселись у края заросшего молодой зеленой травой болота. На кочках покачивалась на ветру трава с сиреневым отливом. Негромко вскрикивала болотная выпь, над лесом лениво кружил ястреб. Запахом хвои, болотных пахучих трав и стоячей воды тянуло на лагерь.
Партизаны обступили командира, оживленно переговаривались. Особенно горячо жестикулировал начальник разведки Семенюк. До прихода ребят партизаны чистили свое оружие. Разложенные на брезенте детали маслянисто поблескивали. Кашевар бросил свой котел и тоже присоединился к остальным. Абросимов поднял руку, и все примолкли. О чем он говорил, мальчишки не слышали, да им было и не до этого: у обоих красные глаза, Вадим кусал нижнюю губу и выдергивал из кочки длинные стебли, Павел, шмыгая носом, яростно затоптал каблуком укусившего его большого черного муравья.
– Дедушку жалко, – глядя на болото, тихо проговорил Вадим. – Кто же его выдал?
– У Леньки Супроновича тут своих полно, – помолчав, заметил Павел. – Как что пронюхают, звонят ему в Климово. Помнишь, как они убили в Мамаевском бору завклубом Блинова и партизана?.. А бабушка ничего не знает, придет домой, а там караулят полицаи, – вспомнил Павел. – Ты не видел ее? И я нет. Может, она в лес ушла?
– Надо идти в поселок, – решился Вадим. – Все разузнать и рассказать дяде Дмитрию.
– Он ведь не велел… – заколебался Павел.
– Я один пойду, – сказал Вадим.
Когда через час Дмитрий Андреевич хватился мальчишек, их и след простыл. Дозорный сообщил, что видел, как два мальчика по кромке болота ушли в сторону поселка, ему и в голову не пришло их окликнуть, решил, что командир, как обычно, отослал домой…
Посовещавшись со взводными, Дмитрий Андреевич отдал команду оставить этот лагерь и перебраться на запасной, что отсюда в пятнадцати километрах. Кроме отца и мальчишек, никто не знает про этот лагерь, а про запасные – вообще ни одна душа. Они уйдут, а как ребята? Вернутся, а в лагере пусто… И как он не уследил за ними! Надо было приставить к ним человека! Но страшная весть о гибели отца вышибла все из головы. Если Вадима и Павла схватят, он никогда себе этого не простит!
Пете Орехову приказал срочно выйти на связь и сообщить о случившемся в центр, запросить разрешение на нападение на комендатуру в Андреевке и базу… Партизаны складывали вещи в мешки, пригнали с луга корову и трех верховых лошадей, отбитых у немцев. Взводные построили своих людей. Семенюк подвел жеребца Абросимову.
– Пора в путь, товарищ командир, – сказал он.
– Надо кого-то здесь оставить до прихода мальчишек, – распорядился Дмитрий Андреевич.
– Я уже сказал Прохорову.
– Что Центр?
– Ответ завтра в это время, – сказал Семенюк.
Конечно, немцы приложат все силы, чтобы схватить родственников командира партизанского отряда. А может, отец лишь ранен? Где мать? Где мальчишки? Вадим сказал, что у них где-то припрятаны гранаты… Ох, не наделали бы глупостей!..
– Товарищ командир, я пойду в Андреевку, – услышал он голос Васи Семенюка. – У меня сегодня как раз встреча с Семеном Супроновичем… Приведу в лагерь мальчишек.
– Если их не схватили… И Семена – тоже.
– Не думаю, ребята хотя и отчаянные, но смышленые. Не полезут на рожон.
– Пойдем вместе, – загорелся Дмитрий Андреевич. – Прямо сейчас!
– Так не годится, товарищ командир, – возразил Семенюк. – Вам нельзя оставлять отряд…
– Знаю, – помолчав, сказал Дмитрий Андреевич. – А здорово было бы, Вася, если бы ударили по комендатуре, а потом вышли на базу, а? Справились бы с охраной?
– Охрана там сильная, – остудил его пыл разведчик. – Без поддержки нашей авиации нечего туда и соваться, товарищ командир. Вот если бы наши с воздуха ударили, а потом мы. И капут немецкому арсеналу!..
Но Центр о своем решении сообщит только завтра, а пока до получения распоряжений никаких действий приказано не предпринимать.
– Придется ждать, – сказал Семенюк. – База для фрицев очень важна, может, она весь фронт на этом участке будет обеспечивать боеприпасами. И наши выжидают, чтобы нанести удар в нужный момент. Представляете, что это значит? Возможно, будет сорвано немецкое наступление.
– Все я, Вася, понимаю, – сказал Дмитрий Андреевич. – Но сил нет ждать, а тут еще такое с отцом…
– Семен ждет, если конечно, успел уйти, – взглянув на наручные часы, сказал лейтенант. – Завтра в восемнадцать ноль-ноль все станет ясно.
– Для меня ясно одно – нам необходимо покончить с базой и гарнизоном, пока еще на нашей стороне внезапность. Не то будет поздно, немцы теперь усилят охрану да и нас начнут искать.
– Не успеют…
– Возьми с собой кого-нибудь, – распорядился Дмитрий Андреевич. – Не хватало мне еще тебя потерять.
– Может, и не убили, – глухо выдавил из себя Павел. – Фельдшер прикладывал к груди ухо, да Бергер его заставил немцев и полицаев перевязывать…
– Все по порядку, – не сразу выговорил Дмитрий Андреевич.
Он тяжело прислонился спиной к толстой сосне и, пока сын и Вадим, перебивая и поправляя друг друга, рассказывали, что нынче утром произошло в поселке, мучительно соображал: не напасть ли на немецкую комендатуру? Раз они схватили Николая Михалева, отца, узнали про партизанский отряд – чего уж теперь осторожничать? Гарнизон в Андреевке невелик, перебить его, наверное, не составит большого труда, еще можно спасти отца, если он жив, мать…
– … Потом Бергер приказал поджечь дом, но полицай Матвей Лисицын отговорил – его изба ведь рядом с нашей, – сказал, что загорятся на такой теплыни и другие дома, весь поселок сгорит…
– Дедушка их гранатами, – ввернул Павел. – Жалко, что Леньку Супроновича не убил. Но его тоже на носилках унесли, сам идти не мог.
– Прямо озверели, – прибавил Вадим. – Хватают людей на улице, шарят по домам.
– А бабушка? – спросил Дмитрий Андреевич. – Что с ней?
– Не знаем… – Вадик посмотрел на Павла.
– Может, куда ушла или спряталась, – ответил тот. – В доме ее не было, немцы там все вверх дном перевернули.
Дмитрий Андреевич смотрел на понурых ребят и думал: «Что же мне с вами делать, мальчишки? В Андреевку нет хода. Теперь там начнется!»
– За вами никто не увязался? – спросил он на всякий случай.
– Не до нас им было, – ответил сын.
– Я два раза на дерево забирался – кругом ни души, – прибавил Вадим.
– Из лагеря никуда, – строго предупредил Дмитрий Андреевич.
– Мы теперь с вами, да? – оживился Вадим. – Насовсем?
– Ты обещал, батя, – сказал и Павел.
Дмитрий Андреевич только махнул рукой и велел позвать лейтенанта Семенюка.
Мальчишки уселись у края заросшего молодой зеленой травой болота. На кочках покачивалась на ветру трава с сиреневым отливом. Негромко вскрикивала болотная выпь, над лесом лениво кружил ястреб. Запахом хвои, болотных пахучих трав и стоячей воды тянуло на лагерь.
Партизаны обступили командира, оживленно переговаривались. Особенно горячо жестикулировал начальник разведки Семенюк. До прихода ребят партизаны чистили свое оружие. Разложенные на брезенте детали маслянисто поблескивали. Кашевар бросил свой котел и тоже присоединился к остальным. Абросимов поднял руку, и все примолкли. О чем он говорил, мальчишки не слышали, да им было и не до этого: у обоих красные глаза, Вадим кусал нижнюю губу и выдергивал из кочки длинные стебли, Павел, шмыгая носом, яростно затоптал каблуком укусившего его большого черного муравья.
– Дедушку жалко, – глядя на болото, тихо проговорил Вадим. – Кто же его выдал?
– У Леньки Супроновича тут своих полно, – помолчав, заметил Павел. – Как что пронюхают, звонят ему в Климово. Помнишь, как они убили в Мамаевском бору завклубом Блинова и партизана?.. А бабушка ничего не знает, придет домой, а там караулят полицаи, – вспомнил Павел. – Ты не видел ее? И я нет. Может, она в лес ушла?
– Надо идти в поселок, – решился Вадим. – Все разузнать и рассказать дяде Дмитрию.
– Он ведь не велел… – заколебался Павел.
– Я один пойду, – сказал Вадим.
Когда через час Дмитрий Андреевич хватился мальчишек, их и след простыл. Дозорный сообщил, что видел, как два мальчика по кромке болота ушли в сторону поселка, ему и в голову не пришло их окликнуть, решил, что командир, как обычно, отослал домой…
Посовещавшись со взводными, Дмитрий Андреевич отдал команду оставить этот лагерь и перебраться на запасной, что отсюда в пятнадцати километрах. Кроме отца и мальчишек, никто не знает про этот лагерь, а про запасные – вообще ни одна душа. Они уйдут, а как ребята? Вернутся, а в лагере пусто… И как он не уследил за ними! Надо было приставить к ним человека! Но страшная весть о гибели отца вышибла все из головы. Если Вадима и Павла схватят, он никогда себе этого не простит!
Пете Орехову приказал срочно выйти на связь и сообщить о случившемся в центр, запросить разрешение на нападение на комендатуру в Андреевке и базу… Партизаны складывали вещи в мешки, пригнали с луга корову и трех верховых лошадей, отбитых у немцев. Взводные построили своих людей. Семенюк подвел жеребца Абросимову.
– Пора в путь, товарищ командир, – сказал он.
– Надо кого-то здесь оставить до прихода мальчишек, – распорядился Дмитрий Андреевич.
– Я уже сказал Прохорову.
– Что Центр?
– Ответ завтра в это время, – сказал Семенюк.
Конечно, немцы приложат все силы, чтобы схватить родственников командира партизанского отряда. А может, отец лишь ранен? Где мать? Где мальчишки? Вадим сказал, что у них где-то припрятаны гранаты… Ох, не наделали бы глупостей!..
– Товарищ командир, я пойду в Андреевку, – услышал он голос Васи Семенюка. – У меня сегодня как раз встреча с Семеном Супроновичем… Приведу в лагерь мальчишек.
– Если их не схватили… И Семена – тоже.
– Не думаю, ребята хотя и отчаянные, но смышленые. Не полезут на рожон.
– Пойдем вместе, – загорелся Дмитрий Андреевич. – Прямо сейчас!
– Так не годится, товарищ командир, – возразил Семенюк. – Вам нельзя оставлять отряд…
– Знаю, – помолчав, сказал Дмитрий Андреевич. – А здорово было бы, Вася, если бы ударили по комендатуре, а потом вышли на базу, а? Справились бы с охраной?
– Охрана там сильная, – остудил его пыл разведчик. – Без поддержки нашей авиации нечего туда и соваться, товарищ командир. Вот если бы наши с воздуха ударили, а потом мы. И капут немецкому арсеналу!..
Но Центр о своем решении сообщит только завтра, а пока до получения распоряжений никаких действий приказано не предпринимать.
– Придется ждать, – сказал Семенюк. – База для фрицев очень важна, может, она весь фронт на этом участке будет обеспечивать боеприпасами. И наши выжидают, чтобы нанести удар в нужный момент. Представляете, что это значит? Возможно, будет сорвано немецкое наступление.
– Все я, Вася, понимаю, – сказал Дмитрий Андреевич. – Но сил нет ждать, а тут еще такое с отцом…
– Семен ждет, если конечно, успел уйти, – взглянув на наручные часы, сказал лейтенант. – Завтра в восемнадцать ноль-ноль все станет ясно.
– Для меня ясно одно – нам необходимо покончить с базой и гарнизоном, пока еще на нашей стороне внезапность. Не то будет поздно, немцы теперь усилят охрану да и нас начнут искать.
– Не успеют…
– Возьми с собой кого-нибудь, – распорядился Дмитрий Андреевич. – Не хватало мне еще тебя потерять.
4
В июле 1942 года на тенистой улице в старинном городе Ярославле у солдатки Пелагеи Никифоровны Борисовой поселился пожилой эвакуированный– бывают же совпадения! – из города Борисова – Макар Иванович Семченков. Хотя с лица и представительный, одет он был в потрепанный бумажный костюм, на ногах разбитые башмаки, за спиной тощий вещевой мешок со скудными пожитками. Конечно, солдатке было выгоднее пускать на постой бойцов и командиров – ее дом находился не так уж далеко от вокзала, – от них нет-нет да и перепадет что-нибудь из продуктов, но Пелагея Никифоровна пожалела эвакуированного, потерявшего под бомбежкой жену и дочь. Тем более что у него было направление на жительство из эвакуационного пункта. Такие бумажки с красной полоской давали всем, кто обращался в пункт.
Деревянный одноэтажный дом солдатки давно требовал ремонта: дранка на крыше кое-где подгнила и осыпалась, в сенях, когда дождь, с потолка капало, приходилось подставлять ведра и тазы, на крыльце провалились ступеньки, покосился ветхий палисадник. Хозяйка жила одна, – два сына и муж воевали с фашистами, – она отвела постояльцу небольшую, оклеенную сиреневыми обоями комнату с окнами в сад. Прямо в форточку просовывалась зеленая яблоневая ветка. Шкаф, кровать, стол да тумбочка с настольной лампой – вот и все убранство комнаты. Еще домотканый половик на крашеном полу.
На работу Макар Иванович не торопился устраиваться, – видно, бедняга намаялся на военных дорогах, не грех и отдохнуть. Но и без дела не мог сидеть – взял мужнин плотницкий инструмент, гвозди и принялся первым делом за крышу, неумело залатал ее, потом заменил подгнившую доску на крыльце, теперь можно было не опасаться подвернуть в потемках ногу. Подправил и палисадник, а когда закончил эту работу, принялся пилить на зиму дрова.
Пелагея Никифоровна не могла нарадоваться на хорошего квартиранта: не пил, не курил, женщин к себе не приглашал, видно, сильно убивался по своей погибшей жене. В родном-то городе Борисове, оккупированном немцами, Семченков работал по снабжению, принимал от населения шкуры животных и кожи, может, и здесь найдет что-нибудь, пристроится. Заядлый рыболов, он никогда не видел Волгу, но слышал, что здесь даже стерлядь водится… И вообще город ему нравился, он часто бродил один по старинным улицам, а вечером, сидя с хозяйкой за медным самоваром, рассказывал то о церкви Ильи-пророка, то о каком-то каменном доме, в котором прожил в изгнании девятнадцать лет курляндский герцог Бирон – любимый фаворит царицы Анны Иоанновны. Признаться, Пелагея Никифоровна никогда и не слыхала про такого. Да и про царицу тоже.
– Фаворит-то – это святой, что ли?
– Уж скорее дьявол, – со смехом ответил Макар Иванович.
Она посоветовала ему при случае побывать в Коровниках, где стоит храм Иоанна Златоуста, а также в Толчкове – там, мол, тоже церквей много и знаменитый Спасский монастырь. А чем он знаменит, так и не смогла вспомнить.
Лето выдалось жаркое, липы на окраинных улицах источали запах, идущие по дороге грузовики оставляли за собой облако желтой пыли, которое подолгу стояло над избитой колеей. Придорожная зелень побурела. Ранним утром квартирант с удочками отправлялся на Волгу, где с берега ловил рыбу. Чайки провожали катера, потом садились на колышащуюся воду и покачивались, как огромные белые поплавки. Иногда проходил небольшой пароходик с красной трубой. Загорелые мальчишки тоже ловили крупную плотву на удочки, но держались подальше от Макара Ивановича.
Звездной июльской ночью в окно комнаты, где спал Макар Иванович, тихонько постучали. Чутко спавший Семченков тут же вскочил с железной кровати, подошел к окну, щелкнув шпингалетом, приоткрыл одну створку.
– Вам поклон от Архипа, – шепотом сказал ночной гость и умолк, дожидаясь ответа.
– Архипа?.. – Семченков от охватившего его волнения не смог сразу вспомнить пароль. – Да… У Архипа удалены камни из печени?
– Натерпелся я страху с этой штуковиной… – пробормотал гость и поставил на подоконник громоздкую птичью клетку.
– Вы пока сюда больше не приходите, – сказал Макар Иванович. – Где я вас смогу найти?
– На буксире «Веселый», – ответил незнакомец. – Спросите капитана Ложкина.
– Вы капитан? – удивился Макар Иванович. Вид у гостя был довольно помятый, тельняшка порвана на груди.
– Из капитанов меня турнули… – ответил Ложкин. – Из-за аварии… Вообще, моторист я.
– Вы теперь в моем подчинении, – сказал Семченков.
Он повернулся к кровати, приподнял матрас и достал завернутый в газету пакет. Ложкин принял его, взвесил в руке и, удовлетворенно хмыкнув, засунул в карман. Макару Ивановичу показалось, что от ночного гостя пахнуло водочным духом.
– У Пелагеи отменный белый налив, – кивнул Ложкин на яблони. – Еще мальчишкой лазил к ней в сад, – ухмыльнулся и будто растворился среди яблонь в ночном сумраке.
Макар Иванович немного постоял у окна, прислушиваясь к тишине. Ни один сучок не треснул под ногой капитана Ложкина, через тонкую перегородку доносился заливистый храп хозяйки. В яблоневых ветвях сонно пискнула какая-то птица, с Волги донесся басистый гудок парохода. Семченков засунул клетку под кровать с тускло светящимися на спинке никелированными шариками и снова улегся на соломенный матрас, но заснуть так и не смог почти до самого рассвета.
Деревянный одноэтажный дом солдатки давно требовал ремонта: дранка на крыше кое-где подгнила и осыпалась, в сенях, когда дождь, с потолка капало, приходилось подставлять ведра и тазы, на крыльце провалились ступеньки, покосился ветхий палисадник. Хозяйка жила одна, – два сына и муж воевали с фашистами, – она отвела постояльцу небольшую, оклеенную сиреневыми обоями комнату с окнами в сад. Прямо в форточку просовывалась зеленая яблоневая ветка. Шкаф, кровать, стол да тумбочка с настольной лампой – вот и все убранство комнаты. Еще домотканый половик на крашеном полу.
На работу Макар Иванович не торопился устраиваться, – видно, бедняга намаялся на военных дорогах, не грех и отдохнуть. Но и без дела не мог сидеть – взял мужнин плотницкий инструмент, гвозди и принялся первым делом за крышу, неумело залатал ее, потом заменил подгнившую доску на крыльце, теперь можно было не опасаться подвернуть в потемках ногу. Подправил и палисадник, а когда закончил эту работу, принялся пилить на зиму дрова.
Пелагея Никифоровна не могла нарадоваться на хорошего квартиранта: не пил, не курил, женщин к себе не приглашал, видно, сильно убивался по своей погибшей жене. В родном-то городе Борисове, оккупированном немцами, Семченков работал по снабжению, принимал от населения шкуры животных и кожи, может, и здесь найдет что-нибудь, пристроится. Заядлый рыболов, он никогда не видел Волгу, но слышал, что здесь даже стерлядь водится… И вообще город ему нравился, он часто бродил один по старинным улицам, а вечером, сидя с хозяйкой за медным самоваром, рассказывал то о церкви Ильи-пророка, то о каком-то каменном доме, в котором прожил в изгнании девятнадцать лет курляндский герцог Бирон – любимый фаворит царицы Анны Иоанновны. Признаться, Пелагея Никифоровна никогда и не слыхала про такого. Да и про царицу тоже.
– Фаворит-то – это святой, что ли?
– Уж скорее дьявол, – со смехом ответил Макар Иванович.
Она посоветовала ему при случае побывать в Коровниках, где стоит храм Иоанна Златоуста, а также в Толчкове – там, мол, тоже церквей много и знаменитый Спасский монастырь. А чем он знаменит, так и не смогла вспомнить.
Лето выдалось жаркое, липы на окраинных улицах источали запах, идущие по дороге грузовики оставляли за собой облако желтой пыли, которое подолгу стояло над избитой колеей. Придорожная зелень побурела. Ранним утром квартирант с удочками отправлялся на Волгу, где с берега ловил рыбу. Чайки провожали катера, потом садились на колышащуюся воду и покачивались, как огромные белые поплавки. Иногда проходил небольшой пароходик с красной трубой. Загорелые мальчишки тоже ловили крупную плотву на удочки, но держались подальше от Макара Ивановича.
Звездной июльской ночью в окно комнаты, где спал Макар Иванович, тихонько постучали. Чутко спавший Семченков тут же вскочил с железной кровати, подошел к окну, щелкнув шпингалетом, приоткрыл одну створку.
– Вам поклон от Архипа, – шепотом сказал ночной гость и умолк, дожидаясь ответа.
– Архипа?.. – Семченков от охватившего его волнения не смог сразу вспомнить пароль. – Да… У Архипа удалены камни из печени?
– Натерпелся я страху с этой штуковиной… – пробормотал гость и поставил на подоконник громоздкую птичью клетку.
– Вы пока сюда больше не приходите, – сказал Макар Иванович. – Где я вас смогу найти?
– На буксире «Веселый», – ответил незнакомец. – Спросите капитана Ложкина.
– Вы капитан? – удивился Макар Иванович. Вид у гостя был довольно помятый, тельняшка порвана на груди.
– Из капитанов меня турнули… – ответил Ложкин. – Из-за аварии… Вообще, моторист я.
– Вы теперь в моем подчинении, – сказал Семченков.
Он повернулся к кровати, приподнял матрас и достал завернутый в газету пакет. Ложкин принял его, взвесил в руке и, удовлетворенно хмыкнув, засунул в карман. Макару Ивановичу показалось, что от ночного гостя пахнуло водочным духом.
– У Пелагеи отменный белый налив, – кивнул Ложкин на яблони. – Еще мальчишкой лазил к ней в сад, – ухмыльнулся и будто растворился среди яблонь в ночном сумраке.
Макар Иванович немного постоял у окна, прислушиваясь к тишине. Ни один сучок не треснул под ногой капитана Ложкина, через тонкую перегородку доносился заливистый храп хозяйки. В яблоневых ветвях сонно пискнула какая-то птица, с Волги донесся басистый гудок парохода. Семченков засунул клетку под кровать с тускло светящимися на спинке никелированными шариками и снова улегся на соломенный матрас, но заснуть так и не смог почти до самого рассвета.
5
Отбомбившийся «юнкерс» Гельмута Бохова со второго захода был подожжен советским истребителем над Торжком. Он попытался сбить пламя, но огонь бушевал, подбирался к плексигласовому фонарю стрелка-радиста. Гельмут приказал ему покинуть бомбардировщик: пока моторы и управление слушались его, он еще на что-то надеялся. Штурман Людвиг Шервуд лихорадочно запихивал в карманы комбинезона аварийное НЗ. Линия фронта давно осталась позади, и они летели над оккупированной территорией. Гельмут видел, как стрелок-радист Франц откинул горящую крышку фонаря и, на миг исчезнув в пламени, камнем полетел вниз. Уже пора было раскрыться парашюту, но черная, с суетливо дергающими руками фигурка стремительно уменьшалась на глазах, а белый спасательный купол все не появлялся.
Чихнул, выбросив клубок огня, правый мотор, и «юнкерс» вздрогнул. Пока он не вошел в «штопор», нужно было прыгать. Внизу промелькнул какой-то населенный пункт, в наушниках раздавался треск, почему-то покалывало щеки, связь с эскадрильей прервалась. Прыгнул наконец и штурман, его планшет мелькнул в воздухе, и парашют Людвига, слава богу, раскрылся. Внизу, сколько охватывал взгляд, расстилалось такое безобидное, почти воздушное зеленое поле. Это был лес, и им предстояло приземлиться в его гуще, а что такое упасть на деревья – Гельмут знал: его однополчанин Дайман, приземлившись в бору, лишился одного глаза.
– Черт побери, эта старая развалина еще меня слушается, – пробормотал он и, стиснув зубы, потянул штурвал на себя, набирая высоту…
Люди внизу видели, как горящий «юнкерс» с трудом полез вверх, будто собирался оседлать большое пышное облако, но вскоре с ревом вывалился из него и, задирая сверкающий нос, стал заваливаться на хвост. Сделав «мертвую петлю», «юнкерс» с отчаянным ревом устремился вниз. Пламя сорвалось с фюзеляжа, но зато брызгало из обоих моторов, задымились крылья.
Черная точка отделилась от падающего бомбардировщика…
Рев мотора, свист ветра, треск горящей обшивки – все это куда-то исчезло, когда парашют раскрылся. Внезапно пришел запоздалый страх, Гельмута даже передернуло, как от озноба. Пожалуй, впервые он так близко соприкоснулся со смертельной опасностью. Перед глазами возникло напряженное лицо советского летчика в шлеме и больших очках. Делая крутой вираж, летчик смотрел на него… Еще мгновение – и он исчез. Вот, значит, как выглядит в небе смерть!.. Но что случилось со стрелком-радистом? Ведь Франц сам собирал свой парашют. Почему он не раскрылся?..
Гельмут Бохов считал себя везунчиком: многие его товарищи погибли с начала войны, он же всегда возвращался на аэродром, но вот пришла и его очередь – он вернется на аэродром вместе со штурманом, но без самолета и стрелка-радиста. Неужели фронтовое везение оставило его?
Он сделал на горящем «юнкерсе» «мертвую петлю», но каким сейчас мелким показалось ему это глупое тщеславие! А ведь при выходе из «мертвой петли» пламя можно сбить, если оно поверхностное… Значит, он все-таки не трус. Когда загорелся «юнкерс», страха не было, и упрекнуть ему себя не в чем: он сделал все возможное, чтобы сбить пламя и спасти машину.
Страх пришел позже. И все равно он об этом никому не расскажет. Так же как и о том, что сделал «мертвую петлю»…
Земля приближалась, сосны и ели ощетинились острыми пиками-вершинами. Гельмут нащупал на поясе парабеллум, но кобуру не расстегнул: это ведь оккупированная территория, наверное, уже солдаты из окрестного гарнизона спешат ему на помощь…
Чихнул, выбросив клубок огня, правый мотор, и «юнкерс» вздрогнул. Пока он не вошел в «штопор», нужно было прыгать. Внизу промелькнул какой-то населенный пункт, в наушниках раздавался треск, почему-то покалывало щеки, связь с эскадрильей прервалась. Прыгнул наконец и штурман, его планшет мелькнул в воздухе, и парашют Людвига, слава богу, раскрылся. Внизу, сколько охватывал взгляд, расстилалось такое безобидное, почти воздушное зеленое поле. Это был лес, и им предстояло приземлиться в его гуще, а что такое упасть на деревья – Гельмут знал: его однополчанин Дайман, приземлившись в бору, лишился одного глаза.
– Черт побери, эта старая развалина еще меня слушается, – пробормотал он и, стиснув зубы, потянул штурвал на себя, набирая высоту…
Люди внизу видели, как горящий «юнкерс» с трудом полез вверх, будто собирался оседлать большое пышное облако, но вскоре с ревом вывалился из него и, задирая сверкающий нос, стал заваливаться на хвост. Сделав «мертвую петлю», «юнкерс» с отчаянным ревом устремился вниз. Пламя сорвалось с фюзеляжа, но зато брызгало из обоих моторов, задымились крылья.
Черная точка отделилась от падающего бомбардировщика…
Рев мотора, свист ветра, треск горящей обшивки – все это куда-то исчезло, когда парашют раскрылся. Внезапно пришел запоздалый страх, Гельмута даже передернуло, как от озноба. Пожалуй, впервые он так близко соприкоснулся со смертельной опасностью. Перед глазами возникло напряженное лицо советского летчика в шлеме и больших очках. Делая крутой вираж, летчик смотрел на него… Еще мгновение – и он исчез. Вот, значит, как выглядит в небе смерть!.. Но что случилось со стрелком-радистом? Ведь Франц сам собирал свой парашют. Почему он не раскрылся?..
Гельмут Бохов считал себя везунчиком: многие его товарищи погибли с начала войны, он же всегда возвращался на аэродром, но вот пришла и его очередь – он вернется на аэродром вместе со штурманом, но без самолета и стрелка-радиста. Неужели фронтовое везение оставило его?
Он сделал на горящем «юнкерсе» «мертвую петлю», но каким сейчас мелким показалось ему это глупое тщеславие! А ведь при выходе из «мертвой петли» пламя можно сбить, если оно поверхностное… Значит, он все-таки не трус. Когда загорелся «юнкерс», страха не было, и упрекнуть ему себя не в чем: он сделал все возможное, чтобы сбить пламя и спасти машину.
Страх пришел позже. И все равно он об этом никому не расскажет. Так же как и о том, что сделал «мертвую петлю»…
Земля приближалась, сосны и ели ощетинились острыми пиками-вершинами. Гельмут нащупал на поясе парабеллум, но кобуру не расстегнул: это ведь оккупированная территория, наверное, уже солдаты из окрестного гарнизона спешат ему на помощь…
Глава тридцать первая
1
С утра над бором клубились рыхлые облака, заостренным веретеном нацеливалась на Андреевку туча, но к девяти порывистый ветер разогнал преддождевую хмарь, выглянуло яркое, будто умытое серебристой росой, солнце, грозный шум деревьев пошел на убыль, и в вышине весело, со звоном стригли голубую дымку стрижи. На станции пускал белые шапки дыма маневровый, слышался тоненький свист, машинист в железнодорожной фуражке смотрел из окна на Тимаша, который сколачивал на лужайке помост. Острый топор с отполированной рукояткой косо торчал в сосне, в зубах старика поблескивали гвозди. Виселица из столбов с березовой перекладиной уже была готова, Тимаш ладил к дощатому помосту ступеньки. Лицо его было хмуро, сивая бороденка загнулась в одну сторону. Наблюдающий за ним с крыльца комендатуры новый старший полицай Матвей Лисицын, взглянув на наручные часы, сказал: