Страница:
– Он много шпионов поймал?
– Какие у нас шпионы? – заметил дед. – Нету тут шпионов.
– Есть, – возразил внук. – Они в лесу прячутся, а папа с Юсупом их выслеживают.
– Сам придумал?
– Ванька Широков говорил плохо про папку, – сказал Вадим. – Я в него из рогатки картечиной, а попал в окно…
– Ходишь на полигон? – строго посмотрел на внука дед.
– Все ходят, и я хожу, – признался Вадим. – Я двадцать картечин свинцовых там набрал. Только все из рогатки расстрелял.
– В кого же ты пулял?
– В ворон, воробьев.
– И не жалко тебе божьих тварей?
– А я не попал, – сказал Вадим.
– Ладно, ступай домой, я пойду обход делать, – поднялся со скамейки Андрей Иванович.
– Можно я с тобой? – попросился Вадим.
Разве мог Андрей Иванович отказать любимому внуку?
– А будешь ходить на полигон? – спросил он.
Вадим опустил глаза, поковырял пальцем ноги песок на тропинке, потом поднял на деда чистые глаза с зеленоватым сузившимся ободком и вздохнул:
– Буду.
– Зачем вам этот дурацкий порох?
– Положишь макаронинку на камень и молотком раз! Как треснет! – с воодушевлением рассказывал Вадим.
– Тогда уж подавайся, как твой батька, в военные, а не в машинисты, – усмехнулся Андрей Иванович.
Когда они вернулись, из будки послышался звонок селектора: дежурный по станции сообщил, что без остановки проследует товарняк. Состав Андрей Иванович встречал стоя у будки с флажком в руке. Внук пристроился рядом. Новенький паровоз серии «СО» тащил длинную цепочку бурых товарных вагонов и платформ. Вадим даже прижмурился, когда мимо с шумом, свистом, грохотом, обдав их горячим паром, пронесся локомотив. От ветра на голове внука встопорщились темные волосы да и широкая борода путевого обходчика зашевелилась. На платформах стояли свежевыкрашенные тракторы, грузовики, громоздкие станки.
Давно автомобили и тракторы перестали быть диковиной. На базе тоже их хватало, а вот дорогу от станции до Кленова все еще не сделали. Как была при царе Горохе вымощена булыжником, так и осталась. Грузовики с ящиками охали и стонали, подпрыгивая на вспучившейся мостовой.
Над головой высоко пролетел серебристый самолет. Пока Абросимов сворачивал флажок и запихивал его в кожаный футляр, Вадим из-под ладони наблюдал за аэропланом.
– На таком Чкалов летал в Америку, – сказал внук.
– Надо же, разглядел, – улыбнулся дед.
– Жалко Чкалова, – вздохнул Вадим. – Я читал в книжке, что он под мостом в Ленинграде пролетел, а потом разбился.
Андрею Ивановичу тоже нравился отважный летчик, погибший в прошлом году. В его красном сундучке лежал в папке портрет пилота, совершившего знаменитый беспосадочный перелет из Москвы в США через Северный полюс. И вот в прошлом году Валерий Чкалов разбился на истребителе, который испытывал.
– Машинист, он едет по рельсам – и все, а летчик сверху всю землю видит, – мечтательно проговорил Вадик. – Наверное, я летчиком стану.
– Счастливый ты, внучок, – сказал Андрей Иванович. – Вон какой у тебя богатый выбор!..
Глава пятнадцатая
1
2
– Какие у нас шпионы? – заметил дед. – Нету тут шпионов.
– Есть, – возразил внук. – Они в лесу прячутся, а папа с Юсупом их выслеживают.
– Сам придумал?
– Ванька Широков говорил плохо про папку, – сказал Вадим. – Я в него из рогатки картечиной, а попал в окно…
– Ходишь на полигон? – строго посмотрел на внука дед.
– Все ходят, и я хожу, – признался Вадим. – Я двадцать картечин свинцовых там набрал. Только все из рогатки расстрелял.
– В кого же ты пулял?
– В ворон, воробьев.
– И не жалко тебе божьих тварей?
– А я не попал, – сказал Вадим.
– Ладно, ступай домой, я пойду обход делать, – поднялся со скамейки Андрей Иванович.
– Можно я с тобой? – попросился Вадим.
Разве мог Андрей Иванович отказать любимому внуку?
– А будешь ходить на полигон? – спросил он.
Вадим опустил глаза, поковырял пальцем ноги песок на тропинке, потом поднял на деда чистые глаза с зеленоватым сузившимся ободком и вздохнул:
– Буду.
– Зачем вам этот дурацкий порох?
– Положишь макаронинку на камень и молотком раз! Как треснет! – с воодушевлением рассказывал Вадим.
– Тогда уж подавайся, как твой батька, в военные, а не в машинисты, – усмехнулся Андрей Иванович.
Когда они вернулись, из будки послышался звонок селектора: дежурный по станции сообщил, что без остановки проследует товарняк. Состав Андрей Иванович встречал стоя у будки с флажком в руке. Внук пристроился рядом. Новенький паровоз серии «СО» тащил длинную цепочку бурых товарных вагонов и платформ. Вадим даже прижмурился, когда мимо с шумом, свистом, грохотом, обдав их горячим паром, пронесся локомотив. От ветра на голове внука встопорщились темные волосы да и широкая борода путевого обходчика зашевелилась. На платформах стояли свежевыкрашенные тракторы, грузовики, громоздкие станки.
Давно автомобили и тракторы перестали быть диковиной. На базе тоже их хватало, а вот дорогу от станции до Кленова все еще не сделали. Как была при царе Горохе вымощена булыжником, так и осталась. Грузовики с ящиками охали и стонали, подпрыгивая на вспучившейся мостовой.
Над головой высоко пролетел серебристый самолет. Пока Абросимов сворачивал флажок и запихивал его в кожаный футляр, Вадим из-под ладони наблюдал за аэропланом.
– На таком Чкалов летал в Америку, – сказал внук.
– Надо же, разглядел, – улыбнулся дед.
– Жалко Чкалова, – вздохнул Вадим. – Я читал в книжке, что он под мостом в Ленинграде пролетел, а потом разбился.
Андрею Ивановичу тоже нравился отважный летчик, погибший в прошлом году. В его красном сундучке лежал в папке портрет пилота, совершившего знаменитый беспосадочный перелет из Москвы в США через Северный полюс. И вот в прошлом году Валерий Чкалов разбился на истребителе, который испытывал.
– Машинист, он едет по рельсам – и все, а летчик сверху всю землю видит, – мечтательно проговорил Вадик. – Наверное, я летчиком стану.
– Счастливый ты, внучок, – сказал Андрей Иванович. – Вон какой у тебя богатый выбор!..
Глава пятнадцатая
1
Попутная машина из Климова доставила Тоню Кузнецову до повертки на Андреевку. Гравийный большак карабкался на пригорок, откуда плавно спускался в лощину с ручьем и вновь неторопливо вздымался до околицы деревни Хотьково. В солнечных лучах ослепительно белела церковь с двумя куполами, выкрашенными в зеленый цвет. По обеим сторонам большака вперемежку с березами и осинами гордо высились сосны, ели. Отсюда до Андреевки три километра. Можно идти вдоль путей по насыпи или по колдобистому, с ухабами, проселку. По нему ездили на станцию в военный городок грузовики.
Где-то ее Иван? Вот уже полгода нет от него весточки. Другую нашел? И такое возможно. Все говорят, что глаз у него озорной… Разве не всю себя она ему отдала? Так нет, мало…
Последние годы все ожесточеннее у них ссоры с Ваней. Какой-то он все-таки отстраненный от семьи, вроде бы и хорошо относится к Вадиму и Гале, бывало, часами возится с ними, рассказывает что то, а потом вдруг будто найдет на него – не замечает ни ее, Тоню, ни детей. Его упорное молчание еще больше раздражает Тоню. Уж лучше бы накричал, нагрубил, а то живет в доме будто чужой. Неужели и ночью он думает о своей работе? Когда поругаются, Тоня уходит спать в другую комнату, чтобы не слышать этот проклятый телефон, трезвонящий и по ночам…
Григорий Елисеевич – вот уж кому повезло с мужем, так сестре Алене! – намекнул Тоне, что Иван Васильевич уехал очень далеко, может даже за пределы страны, и жизнь его там сурова и опасна… Тоня и без него догадалась, что мужа направили в Испанию. Как она упрекала себя, что в последний вечер перед его отъездом не сдержалась и сгоряча наговорила лишнего… Но она ведь не знала тогда, что он так надолго. Уж родной жене-то мог сказать, куда едет…
Желтая бабочка доверчиво уселась Тоне на руку, расправила на солнце крылья, пошевелила длинными усиками и замерла. Пожилые женщины толкуют, что любовь с годами проходит, остается привычка. Такое, наверное, у матери с отцом. А она, Тоня, по-прежнему любит мужа, может быть даже сильнее, чем прежде. И чем сильнее ее любовь, тем требовательнее она к мужу, нетерпимее. Чувствует, что это становится в тягость ему, но ничего с собой поделать не может: ревнует, мучается, изводит его, иногда и детям достается под горячую руку. Говорят, любовь – это счастье. Почему же ее любовь обернулась несчастьем? Разве она не видит, что Иван все больше и больше отдаляется от нее?..
– Антонина Андреевна! Карета подана! – услышала она веселый голос.
По травянистой тропинке от моста поднимался наверх путейский мастер – Казаков Федор Федорович. Выгоревшая железнодорожная фуражка была сбита на затылок, на загорелом лице выделялся крупный, чуть заостренный нос. Когда он приблизился, Тоне пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в лицо: Казаков был самый высокий человек в Андреевке. Ее отец, признанный силач, как-то признался, что только один человек в поселке выстоит против него – это Федор Федорович. Хотя, глядя на его высокую, худощавую фигуру, и не скажешь, что он богатырь. Руки большие, мозолистые, ключицы выпирают на впалой груди, Тоня слышала, что его называют Костылем.
Он и вправду немного напоминал костыль с маленькой шляпкой. Тот самый костыль, который Казаков, по словам отца, одним ударом молота забивал в шпалу. Красавцем его нельзя было назвать, но в его небольших голубых глазах, улыбчивом лице было что-то привлекательное. Федор Федорович в клубе обычно стоял в углу и с детской улыбкой наблюдал за танцующими, сам он танцевал редко, наверное, потому, что партнерши подходящей не было: самые высокие поселковые девушки были ему по грудь.
Впервые в дом привел его Андрей Иванович год назад. Федор Федорович был его начальством. Отец выставил на стол водку, соленые грузди с горячей картошкой. Федор Федорович тогда все поглядывал на Тоню, и в робком взгляде сквозили уважение к ней и еще что-то. Странно и вместе с тем приятно было видеть ей со стороны такого высокого и сильного человека почти детское преклонение перед ней. И помнится, особенно поразило ее, что, прощаясь, Федор Федорович неожиданно сложился почти пополам и почтительно поцеловал руку…
– Как вы меня увидели? – улыбнулась Тоня.
– Я долго смотрел на вас, – сказал он.
– Где же ваша карета?
Казаков кивнул на железнодорожное полотно, там на обочине стояла снятая с рельсов качалка. Действительно, нужно быть очень сильным, чтобы вот так запросто, в одиночку, снять с рельсов тяжелую качалку.
– Меня, маленькую, отец возил на качалке, – вспомнила Тоня.
– А бабочки только хорошим людям садятся на руки, – заметил он бабочку на ее руке.
– Я нехорошая, – сказала Тоня. Дунула на бабочку, и та улетела.
– Не наговаривайте на себя, – сказал он. – Вы не можете быть нехорошей.
– Спросите у моего мужа, – вырвалось со смехом у нее, но она тут же прикусила язык: Иван где то за тридевятью земель-морей, может, вот сейчас лежит раненый, а она так легко и бездумно говорит о нем… После разговора с Дерюгиным Тоня отыскала на чердаке учебник по географии и на физической карте с трудом нашла Испанию. Неужели ее Иван где-то и вправду там находится? О кровопролитных сражениях в Испании пишут в газетах, передают по радио. Тысячи добровольцев из многих стран воюют там с фашистами. Интернациональными бригадами командуют известные генералы… От берегов Испании отчаливают большие пароходы с беженцами, оставшимися сиротами детьми…
– Вашего мужа… я уже давно не встречал, – тихо проговорил Казаков. Он, видно, хотел что-то спросить, но, взглянув на нее, промолчал.
– Не бросил он меня, – с ноткой горечи сказала Тоня. – Там он… Далеко отсюда, – неопределенно кивнула головой в сторону железнодорожного моста, – в какой стороне Испания, она и представления не имела.
– Таких, как вы, Антонина Андреевна, не бросают… – помолчав, уронил он. – Счастливый тот мужчина, которого вы полюбите.
– Я этого не почувствовала, – вырвалось у нее.
По большаку проплыл синий автобус. К задней подножке кленовым осенним листом прилепился белобрысый мальчишка с обгоревшим на солнце носом. Ситцевая рубашка вздулась на спине горбом. Взглянув на них, мальчишка сверкнул в улыбке белыми зубами,
Казаков легко подхватил тяжелую сумку – Тоня купила в Климове отрез сукна и кое-что из продуктов – и стал спускаться по неровной тропке к насыпи. Свободную руку протянул Тоне, но та сама по высокой траве почти сбежала вниз. Хотела помочь ему поставить на рельсы качалку, однако Казаков отстранил ее и, поднатужившись, привычным движением припечатал деревянную качалку сразу на все четыре колеса. Он поправил выгоревшую до белизны фуражку и улыбнулся:
– Люблю ездить на качалке… Тихо, кругом небо и лес, птицы верещат. Под стук колес хорошо думается.
– О чем же вы думаете?
Он пристально посмотрел ей в глаза и взялся за высокую ручку качалки. Несколько сильных махов – и он разогнал скрипучую тележку, выпрямил длинную согнутую спину и ответил:
– О чем думает человек, когда он один?
Странно, что он до сих пор не женился. Спокойный, не скажешь, что пьет, говорят, любит поохотиться. На тетеревов, рябчиков и глухарей – другую дичь не признает. На охоту ходит на пару со своим соседом по казарме – дежурным по станции Моргулевичем. Смешно они смотрятся рядом: высоченный Казаков и коротышка Моргулевич!
Качалка резво бежала по блестящим рельсам, колеса ритмично постукивали, висячий железнодорожный мост за спиной уменьшался, над ним стояла разреженная желтоватая пыль, поднятая автомашинами. Лицо у Казакова было задумчивое, в уголках тонкогубого рта обозначились резкие складки. На какой-то миг она представила, как эти длинные сильные руки обручем схзатят ее и сожмут, а обветренные губы прижмутся к ее губам… и с негодованием отогнала эти постыдные мысли. Прогрохотал громоздкий мост через Лысуху, впереди уже желтело приземистое здание станции. Оцинкованная крыша багрово светилась. Металлический флюгер неподвижно замер на башенке.
Колеса постукивали на стыках все реже, спокойнее. Федор Федорович отпустил рогатую рукоятку, и качалка, сбавляя ход, покатилась сама по себе. Белоголовое стрелки масляно блестели, пахло мазутом. Тоня заметила, что на его серой рубашке оторвана одна пуговица.
– Что же вы не женитесь? – спросила она.
– Моя невеста замужем, – глядя на нее, не сразу ответил он.
– Так не бывает, – рассмеялась Тоня.
– Бывает… – глухо уронил он.
И тут ее осенило: не ее ли, Тоню, он имеет в виду. Она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться: надо же, что Костыль выдумал! Своей невестой ее считал…
– Так вы, Федя, чего доброго, бобылем останетесь, – сказала она.
Казаков снял качалку с рельсов напротив дощатого сарая, где хранился путейский инвентарь и инструменты, по деревянным жердинам отогнал ее под навес. К стене были прислонены полосатые шесты с острыми железными наконечниками – путевые сигналы, которые втыкают в насыпь железнодорожники, ремонтирующие путь. Тоня видела, как такую полосатую «пику» мальчишки на лугу перед станцией метали в кусок фанеры. Тоня поблагодарила, хотела взять сумку, но он опередил ее Проводил до самого дома, осторожно пожал руку и ушел. Шагал он широко, расставляя длинные ноги циркулем.
– Ишь ты, грёб твою шлёп! – услышала она голос отца. – Сам Федор Федорович провожает нашу цацу до дома! Пригласила бы хоть на чашку чая.
– Он ведь твой начальник, а не мой, – улыбнулась Тоня.
– Федор Федорович – голова! – уважительно произнес Андрей Иванович. – Это он наш участок вывел в передовые. Путейцы его уважают. Мастер, а ворочает шпалы и рельсы наравне со всеми.
– Письма не было? – спросила Тоня Спросила просто так, она знала: оттуда, где сейчас Иван, писем не пишут.
– Было, – ответил отец. – Сразу два – от Вари и от Дмитрия.
Откуда-то прибежал Вадим, взлохмаченный, с царапиной на щеке, видно, успел с кем-то поцапаться.
– Купила букварь? – засыпал вопросами. – А задачник? Пенал? Я тебя просил круглый!
Все, что надо, купила сыну Тоня, – он первого сентября пойдет в школу. Надо успеть сшить ему нарядный костюмчик. Лучше ее никто теперь в Андреевке не шил.
– Подрался? – напустив на себя строгость, спросила Тоня.
– За грибами ходил за клуб, ну и об сучок поцарапался…
– Врет, – уличила брата появившаяся на крыльце Галя. – С тети Сашиным Игорьком давеча подрался из-за папы.
– Из-за кого? – удивилась Тоня.
– Игорек сказал, что папа от нас убежал, а Вадька ка-ак даст ему в нос… до крови разбил, – охотно рассказывала Галя, делая вид, что не замечает гневных взглядов брата.
– Значит, ты победил? – улыбнулся в бороду Андрей Иванович. – Молодец, внучек! Никогда никому не давай спуску! А самого побьют – не хнычь и не ябедничай. Злее будешь.
– Чему ты учишь мальчишку? – возмутилась Тоня.
– Он мужчина или девчонка сопливая? – блеснул на дочь глазами Абросимов. – В нашем роду трусов и слабаков не было, грёб твою шлёп!
– Погоди… – показал сестренке кулак Вадим.
– А вот с девчонками связываться не стоит, – сказал Андрей Иванович. – От них лучше держаться подальше.
– Она же прицепится, как репейник, – вырвалось у Вадима. – Куда мы – туда и она.
– Он меня два раза ударил прутом, – пожаловалась Галя.
– Раз! – с ненавистью посмотрел на нее брат. – И то за дело. Наябедничала бабушке, что я Юсупу кость из щей достал.
– Небось грязными руками вобрался в чугун? – покосился на него дед.
– Поварешкой, – улыбнулся Вадим.
– Это ты брось, парнишка, в чугуны лазить, – нахмурился Андрей Иванович. – За такие штуки, гляди у меня, схлопочешь ложкой по лбу!
– Он большой кусок сала отрезал Юсупу, – ввернула Галя. – Все таскает ему!
Из будки давно околевшего Бурана выбрался Юсуп и на всякий случай хрипло гавкнул. Короток собачий век. Пока человек проживет одну жизнь, у собаки четыре поколения сменится. Стар стал и Юсуп Второй, как его прозвал Кузнецов, все больше лежит возле конуры, не сразу отзывается. Еще два-три года назад охотно бегал с ребятами на речку и в лес, а теперь лишь проводит до калитки и вернется к конуре. Особенно загрустил Юсуп Второй после отъезда Ивана Васильевича, первое время при каждом стуке калитки вскакивал и трусил по тропинке, теперь и не смотрит в ту сторону, словно чувствует, что больше уже не увидит своего любимого хозяина.
– Вот что, ребятишки, – заявил Андрей Иванович. – Завтра чуть свет подыму: пойдем на восемнадцатый километр за груздями. Готовьте обувку полегче да корзинки побольше.
Где-то ее Иван? Вот уже полгода нет от него весточки. Другую нашел? И такое возможно. Все говорят, что глаз у него озорной… Разве не всю себя она ему отдала? Так нет, мало…
Последние годы все ожесточеннее у них ссоры с Ваней. Какой-то он все-таки отстраненный от семьи, вроде бы и хорошо относится к Вадиму и Гале, бывало, часами возится с ними, рассказывает что то, а потом вдруг будто найдет на него – не замечает ни ее, Тоню, ни детей. Его упорное молчание еще больше раздражает Тоню. Уж лучше бы накричал, нагрубил, а то живет в доме будто чужой. Неужели и ночью он думает о своей работе? Когда поругаются, Тоня уходит спать в другую комнату, чтобы не слышать этот проклятый телефон, трезвонящий и по ночам…
Григорий Елисеевич – вот уж кому повезло с мужем, так сестре Алене! – намекнул Тоне, что Иван Васильевич уехал очень далеко, может даже за пределы страны, и жизнь его там сурова и опасна… Тоня и без него догадалась, что мужа направили в Испанию. Как она упрекала себя, что в последний вечер перед его отъездом не сдержалась и сгоряча наговорила лишнего… Но она ведь не знала тогда, что он так надолго. Уж родной жене-то мог сказать, куда едет…
Желтая бабочка доверчиво уселась Тоне на руку, расправила на солнце крылья, пошевелила длинными усиками и замерла. Пожилые женщины толкуют, что любовь с годами проходит, остается привычка. Такое, наверное, у матери с отцом. А она, Тоня, по-прежнему любит мужа, может быть даже сильнее, чем прежде. И чем сильнее ее любовь, тем требовательнее она к мужу, нетерпимее. Чувствует, что это становится в тягость ему, но ничего с собой поделать не может: ревнует, мучается, изводит его, иногда и детям достается под горячую руку. Говорят, любовь – это счастье. Почему же ее любовь обернулась несчастьем? Разве она не видит, что Иван все больше и больше отдаляется от нее?..
– Антонина Андреевна! Карета подана! – услышала она веселый голос.
По травянистой тропинке от моста поднимался наверх путейский мастер – Казаков Федор Федорович. Выгоревшая железнодорожная фуражка была сбита на затылок, на загорелом лице выделялся крупный, чуть заостренный нос. Когда он приблизился, Тоне пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в лицо: Казаков был самый высокий человек в Андреевке. Ее отец, признанный силач, как-то признался, что только один человек в поселке выстоит против него – это Федор Федорович. Хотя, глядя на его высокую, худощавую фигуру, и не скажешь, что он богатырь. Руки большие, мозолистые, ключицы выпирают на впалой груди, Тоня слышала, что его называют Костылем.
Он и вправду немного напоминал костыль с маленькой шляпкой. Тот самый костыль, который Казаков, по словам отца, одним ударом молота забивал в шпалу. Красавцем его нельзя было назвать, но в его небольших голубых глазах, улыбчивом лице было что-то привлекательное. Федор Федорович в клубе обычно стоял в углу и с детской улыбкой наблюдал за танцующими, сам он танцевал редко, наверное, потому, что партнерши подходящей не было: самые высокие поселковые девушки были ему по грудь.
Впервые в дом привел его Андрей Иванович год назад. Федор Федорович был его начальством. Отец выставил на стол водку, соленые грузди с горячей картошкой. Федор Федорович тогда все поглядывал на Тоню, и в робком взгляде сквозили уважение к ней и еще что-то. Странно и вместе с тем приятно было видеть ей со стороны такого высокого и сильного человека почти детское преклонение перед ней. И помнится, особенно поразило ее, что, прощаясь, Федор Федорович неожиданно сложился почти пополам и почтительно поцеловал руку…
– Как вы меня увидели? – улыбнулась Тоня.
– Я долго смотрел на вас, – сказал он.
– Где же ваша карета?
Казаков кивнул на железнодорожное полотно, там на обочине стояла снятая с рельсов качалка. Действительно, нужно быть очень сильным, чтобы вот так запросто, в одиночку, снять с рельсов тяжелую качалку.
– Меня, маленькую, отец возил на качалке, – вспомнила Тоня.
– А бабочки только хорошим людям садятся на руки, – заметил он бабочку на ее руке.
– Я нехорошая, – сказала Тоня. Дунула на бабочку, и та улетела.
– Не наговаривайте на себя, – сказал он. – Вы не можете быть нехорошей.
– Спросите у моего мужа, – вырвалось со смехом у нее, но она тут же прикусила язык: Иван где то за тридевятью земель-морей, может, вот сейчас лежит раненый, а она так легко и бездумно говорит о нем… После разговора с Дерюгиным Тоня отыскала на чердаке учебник по географии и на физической карте с трудом нашла Испанию. Неужели ее Иван где-то и вправду там находится? О кровопролитных сражениях в Испании пишут в газетах, передают по радио. Тысячи добровольцев из многих стран воюют там с фашистами. Интернациональными бригадами командуют известные генералы… От берегов Испании отчаливают большие пароходы с беженцами, оставшимися сиротами детьми…
– Вашего мужа… я уже давно не встречал, – тихо проговорил Казаков. Он, видно, хотел что-то спросить, но, взглянув на нее, промолчал.
– Не бросил он меня, – с ноткой горечи сказала Тоня. – Там он… Далеко отсюда, – неопределенно кивнула головой в сторону железнодорожного моста, – в какой стороне Испания, она и представления не имела.
– Таких, как вы, Антонина Андреевна, не бросают… – помолчав, уронил он. – Счастливый тот мужчина, которого вы полюбите.
– Я этого не почувствовала, – вырвалось у нее.
По большаку проплыл синий автобус. К задней подножке кленовым осенним листом прилепился белобрысый мальчишка с обгоревшим на солнце носом. Ситцевая рубашка вздулась на спине горбом. Взглянув на них, мальчишка сверкнул в улыбке белыми зубами,
Казаков легко подхватил тяжелую сумку – Тоня купила в Климове отрез сукна и кое-что из продуктов – и стал спускаться по неровной тропке к насыпи. Свободную руку протянул Тоне, но та сама по высокой траве почти сбежала вниз. Хотела помочь ему поставить на рельсы качалку, однако Казаков отстранил ее и, поднатужившись, привычным движением припечатал деревянную качалку сразу на все четыре колеса. Он поправил выгоревшую до белизны фуражку и улыбнулся:
– Люблю ездить на качалке… Тихо, кругом небо и лес, птицы верещат. Под стук колес хорошо думается.
– О чем же вы думаете?
Он пристально посмотрел ей в глаза и взялся за высокую ручку качалки. Несколько сильных махов – и он разогнал скрипучую тележку, выпрямил длинную согнутую спину и ответил:
– О чем думает человек, когда он один?
Странно, что он до сих пор не женился. Спокойный, не скажешь, что пьет, говорят, любит поохотиться. На тетеревов, рябчиков и глухарей – другую дичь не признает. На охоту ходит на пару со своим соседом по казарме – дежурным по станции Моргулевичем. Смешно они смотрятся рядом: высоченный Казаков и коротышка Моргулевич!
Качалка резво бежала по блестящим рельсам, колеса ритмично постукивали, висячий железнодорожный мост за спиной уменьшался, над ним стояла разреженная желтоватая пыль, поднятая автомашинами. Лицо у Казакова было задумчивое, в уголках тонкогубого рта обозначились резкие складки. На какой-то миг она представила, как эти длинные сильные руки обручем схзатят ее и сожмут, а обветренные губы прижмутся к ее губам… и с негодованием отогнала эти постыдные мысли. Прогрохотал громоздкий мост через Лысуху, впереди уже желтело приземистое здание станции. Оцинкованная крыша багрово светилась. Металлический флюгер неподвижно замер на башенке.
Колеса постукивали на стыках все реже, спокойнее. Федор Федорович отпустил рогатую рукоятку, и качалка, сбавляя ход, покатилась сама по себе. Белоголовое стрелки масляно блестели, пахло мазутом. Тоня заметила, что на его серой рубашке оторвана одна пуговица.
– Что же вы не женитесь? – спросила она.
– Моя невеста замужем, – глядя на нее, не сразу ответил он.
– Так не бывает, – рассмеялась Тоня.
– Бывает… – глухо уронил он.
И тут ее осенило: не ее ли, Тоню, он имеет в виду. Она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться: надо же, что Костыль выдумал! Своей невестой ее считал…
– Так вы, Федя, чего доброго, бобылем останетесь, – сказала она.
Казаков снял качалку с рельсов напротив дощатого сарая, где хранился путейский инвентарь и инструменты, по деревянным жердинам отогнал ее под навес. К стене были прислонены полосатые шесты с острыми железными наконечниками – путевые сигналы, которые втыкают в насыпь железнодорожники, ремонтирующие путь. Тоня видела, как такую полосатую «пику» мальчишки на лугу перед станцией метали в кусок фанеры. Тоня поблагодарила, хотела взять сумку, но он опередил ее Проводил до самого дома, осторожно пожал руку и ушел. Шагал он широко, расставляя длинные ноги циркулем.
– Ишь ты, грёб твою шлёп! – услышала она голос отца. – Сам Федор Федорович провожает нашу цацу до дома! Пригласила бы хоть на чашку чая.
– Он ведь твой начальник, а не мой, – улыбнулась Тоня.
– Федор Федорович – голова! – уважительно произнес Андрей Иванович. – Это он наш участок вывел в передовые. Путейцы его уважают. Мастер, а ворочает шпалы и рельсы наравне со всеми.
– Письма не было? – спросила Тоня Спросила просто так, она знала: оттуда, где сейчас Иван, писем не пишут.
– Было, – ответил отец. – Сразу два – от Вари и от Дмитрия.
Откуда-то прибежал Вадим, взлохмаченный, с царапиной на щеке, видно, успел с кем-то поцапаться.
– Купила букварь? – засыпал вопросами. – А задачник? Пенал? Я тебя просил круглый!
Все, что надо, купила сыну Тоня, – он первого сентября пойдет в школу. Надо успеть сшить ему нарядный костюмчик. Лучше ее никто теперь в Андреевке не шил.
– Подрался? – напустив на себя строгость, спросила Тоня.
– За грибами ходил за клуб, ну и об сучок поцарапался…
– Врет, – уличила брата появившаяся на крыльце Галя. – С тети Сашиным Игорьком давеча подрался из-за папы.
– Из-за кого? – удивилась Тоня.
– Игорек сказал, что папа от нас убежал, а Вадька ка-ак даст ему в нос… до крови разбил, – охотно рассказывала Галя, делая вид, что не замечает гневных взглядов брата.
– Значит, ты победил? – улыбнулся в бороду Андрей Иванович. – Молодец, внучек! Никогда никому не давай спуску! А самого побьют – не хнычь и не ябедничай. Злее будешь.
– Чему ты учишь мальчишку? – возмутилась Тоня.
– Он мужчина или девчонка сопливая? – блеснул на дочь глазами Абросимов. – В нашем роду трусов и слабаков не было, грёб твою шлёп!
– Погоди… – показал сестренке кулак Вадим.
– А вот с девчонками связываться не стоит, – сказал Андрей Иванович. – От них лучше держаться подальше.
– Она же прицепится, как репейник, – вырвалось у Вадима. – Куда мы – туда и она.
– Он меня два раза ударил прутом, – пожаловалась Галя.
– Раз! – с ненавистью посмотрел на нее брат. – И то за дело. Наябедничала бабушке, что я Юсупу кость из щей достал.
– Небось грязными руками вобрался в чугун? – покосился на него дед.
– Поварешкой, – улыбнулся Вадим.
– Это ты брось, парнишка, в чугуны лазить, – нахмурился Андрей Иванович. – За такие штуки, гляди у меня, схлопочешь ложкой по лбу!
– Он большой кусок сала отрезал Юсупу, – ввернула Галя. – Все таскает ему!
Из будки давно околевшего Бурана выбрался Юсуп и на всякий случай хрипло гавкнул. Короток собачий век. Пока человек проживет одну жизнь, у собаки четыре поколения сменится. Стар стал и Юсуп Второй, как его прозвал Кузнецов, все больше лежит возле конуры, не сразу отзывается. Еще два-три года назад охотно бегал с ребятами на речку и в лес, а теперь лишь проводит до калитки и вернется к конуре. Особенно загрустил Юсуп Второй после отъезда Ивана Васильевича, первое время при каждом стуке калитки вскакивал и трусил по тропинке, теперь и не смотрит в ту сторону, словно чувствует, что больше уже не увидит своего любимого хозяина.
– Вот что, ребятишки, – заявил Андрей Иванович. – Завтра чуть свет подыму: пойдем на восемнадцатый километр за груздями. Готовьте обувку полегче да корзинки побольше.
2
Вдоль высокого дощатого забора, по верху опутанного ржавой колючей проволокой, неспешно шагал рослый пожилой мужчина в старом, чуть узковатом в плечах пиджаке, в болотных сапогах, с корзинкой в руке. Высокие сосны и ели загораживали небо, на молодых елках пауки растянули сверкающую паутину, под ногами поскрипывали, вдавливаясь в жесткий седой мох, шишки. Человек нагибался и аккуратно срезал под самый корешок грибы. Примерно на расстоянии ста метров друг от друга вплотную к забору прижимались сторожевые вышки. Под навесом на помосте топтались часовые с винтовками. Забор тянулся прямо по лесу, огибал овраг и исчезал вдали, полукругом охватывая территорию воинской базы. Увлекшись грибами, человек почти вплотную приблизился к вышке. Присев на корточки, выковыривал руками из мха семейку молоденьких боровиков. Постовой, сидя на перекладине, равнодушно наблюдал за ним.
– Небось у вас на территории белых грибов прорва, – выпрямившись, заметил человек в пиджаке.
– Проходи, гражданин, – неприветливо отозвался охранник. – Леса тебе мало? Лезешь на самую проволоку.
– Какие строгости, – ничуть не обидевшись, улыбнулся грибник и отвернул от зеленого забора в сторону. Скоро его клетчатый пиджак слился со стволами молодых сосен.
– Ходют тут всякие, – сплюнул вниз часовой в синей форме. И глянул вдаль, где виднелись дощатые постройки, откуда должна была прийти смена.
Григорий Борисович договорился с Леней Супроновичем, что они нынче обойдут всю огороженную забором территорию базы. По подсчетам Шмелева, они уже должны были бы встретиться. Через забор не видно никаких строений, все те же сосны и ели за проволокой, лишь вдоль ограды с той стороны тянется наезженная автомашинами дорога. Маслов говорил, что на базе есть подземные цеха и склады, но где именно – точно сказать не мог.
С Леней они встретились через полчаса неподалеку от Тихого ручья, тот тоже был с корзинкой. Григорий Борисович ревниво заглянул в нее: Супронович явно обскакал его! Они присели на бугорке под разлапистой сосной, далеко выбросившей боковые ветви. Шмелев достал из-под грибов бутылку водки, закуску в белой тряпице, там оказался и маленький зеленый стаканчик. На мох упал зубец чеснока.
День выдался пасмурный, но теплый. Над вершинами плыли пышные облака, ровный гул леса навевал дремоту. На ветвях мерцала паутина. В Ленькиных кудрях тоже поблескивают голубоватые паутинные нити. Впереди них, перелетая с ветки на ветку, порхала любопытная синица. Вокруг бугра пламенели желтые и красные листья. Будто огнем объятая, вдруг открывалась взгляду осина или рябина, а молодые дубки оставались наполовину зеленые, и листья на них держались еще крепко.
– Только напротив станции есть строения, кирпичные склады, а в лесу я ничего такого не заметил, – глядя, как Шмелев раскладывает закуску на тряпке и наливает в стаканчик водку, произнес молодой Супронович. – И чего они столько вышек наторкали? Да, видел, как охранник вел на длинном поводке овчарку.
– Узнать бы, где у них подземные склады, – сказал Шмелев.
– А что толку? – усмехнулся Леня. – Туда все равно не попадешь. Вон как огородились!
– Надо узнать, – сказал Григорий Борисович. – И набросать на бумаге.
– За такой планчик небось хороший куш отвалят? – взглянул на Шмелева Леня.
– В накладе не останешься, – улыбнулся тот.
– Интересно, кто у нас главный хозяин?
– Я твой хозяин, – весомо уронил Шмелев. – А много знать тебе, Леня, пока ни к чему.
– Я бы за милую душу всю эту мерзкую шаражку взорвал, – заметил тот. – Рванет – чертям тошно на том свете станет. Была Андреевка, и нет Андреевки!
– Нам с тобой, Леня, концы тут отдавать нет никакого резона, – заметил Григорий Борисович.
– Кто-то за веревочку ведь должен дернуть?
– Надо будет – дернут, – усмехнулся Шмелев. – А пока давай мы с тобой дернем по маленькой!
Закусили соленым огурцом. Леня истово жевал, так что скулы играли на щеках, а светлые глаза довольно щурились. Мощная загорелая шея виднелась в расстегнутом вороте синей рубахи, резиновый сапог порвался у носка, и в прореху выглядывал кончик серой, солдатского сукна портянки.
Полгода назад Григорий Борисович открылся перед Леней Супроновичем. Собственно, того не нужно было агитировать, он охотно согласился во всем помогать Шмелеву. Он издавна уважал его, чувствовал в нем силу. А что такое сила, Леонид по-настоящему оценил лишь в колонии: там в бараках властвовали кулак и нож. Первое время ему много пришлось вынести унижений от уголовников, а потом его самого стали побаиваться в камере. Рука у него была тяжелой, и пощады к слабым он не знал, но и не связал свою судьбу с ворами и бандитами. За годы, проведенные за решеткой, он уяснил себе, что блатные рано или поздно снова возвращаются в колонию. Такой судьбы себе Леонид Супронович не мог пожелать…
Времени понять друг друга со Шмелевым у них было достаточно: после освобождения молодой Супронович частенько заглядывал на молокозавод. Вместе даже на охоту стали ходить и вот по грибы… Обида, которую Леня затаил против Советской власти в колонии, искусно подогревалась Григорием Борисовичем. После вторичной встречи с Лепковым, снабдившим его оружием и деньгами, Шмелев безотлагательно решил переговорить с Леней. Он хотел привлечь и Маслова, но что-то в самый последний момент его снова остановило: за Кузьму Терентьевича он был спокоен – этот уже крепко взят за жабры, опасался его жены – Лизы. Настырная бабенка, с хитринкой в глазах и явно умнее своего недотепы мужа. С первой же встречи с ней Григорий Борисович понял, что бойкая, с маленькими острыми глазками Лиза вертит Кузьмой Терентьевичем как хочет. Ей тоже нужно угождать, не то быстро настроит муженька против Шмелева.
Лепков снова предупредил, что никаких крупных акций пока не нужно предпринимать, а вот надежных людей в поселке следует завербовать и денег на это жалеть не надо. Предстояло уточнить план расположения базы, пометить охранные вышки, подсобные цеха, склады, полигон. О том, что там, за колючей проволокой, расскажет Маслов, а начертить план месторасположения базы они смогут с Леонидом. Одно его поручение молодой Супронович уже выполнил…
Решив, что ему не помешают несколько бланков со штемпелем и гербовыми печатями поселкового Совета, Григорий Борисович поручил провернуть это дело молодому Супроновичу. Тот молча выслушал, усмехнулся и ушел. А через два дня положил на стол Шмелеву десятка два чистых бланков со штемпелями и круглыми печатями. Вдаваться в подробности, как он ими разжился, Леня не стал, лишь заметил, что если еще понадобится этого добра, он всегда достанет.
Тогда Григорий Борисович поручил ему добыть у милиционера Прокофьева наган. Ему хотелось увидеть Леню в настоящем деле. Понадобилась неделя, чтобы разоружить участкового.
Егор Евдокимович Прокофьев по заведенному порядку каждый раз приходил на вокзал встречать ночной пассажирский из Ленинграда. Так случилось и в ту темную весеннюю ночь. Услышав в тамбуре крики о помощи, он не раздумывая вскочил на подножку, распахнул железную дверь, и тут его в потемках схватили за горло и ударили чем-то тяжелым по голове… Очнулся он на песчаной насыпи за железнодорожным переездом, в голове гудело, рука оказалась сломанной. Там и обнаружил его Абросимов, совершавший ночной обход своего участка.
Наган Леня оставил себе, а Прокофьев вернулся к исполнению своих обязанностей лишь через два месяца. В поселке поговаривали, что его уволят за ротозейство, но начальство решило иначе: милиционер повел себя геройски, и не его вина, что напоролся на опытных и ловких поездных бандитов, которых теперь разыскивали…
Как ни в чем не бывало худощавый и хмурый Прокофьев снова появился на перроне вокзала к приходу пассажирского. На широком ремне желтела новенькая кобура с пистолетом. Ночное приключение не прошло для него даром: взгляд у Прокофьева стал подозрительным, с собой он теперь брал на станцию кого-нибудь из комсомольского актива.
… Водка была допита, закуска съедена. Они полулежали на мягком седоватом мху. По белой тряпице бродили красные муравьи, двигая усиками, облепили горлышко валявшейся у пня зеленой бутылки, будто тоже норовили отведать хмельного.
– А не кокнут нас с вами, Григорий Борисович? – вдруг спросил Леня. Голос вроде бы безразличный, но рука с тоненьким сучком замерла у губ. И глаза смотрели трезво и настороженно.
– Я не собираюсь попадаться им в лапы, – помолчав, ответил Шмелев.
– Случись что, нам – вышка, – продолжал Леонид. – Врагов народа не щадят.
– Слава богу, нету Кузнецова, – сказал Шмелев. – При нем я плохо спал по ночам…
– Если бы не он, мы тогда Дмитрия Абросимова прикончили бы, – заметил Леонид.
– Теперь недолго ждать осталось!..
– Чего ждать-то?
– Освобождения, Леня, освобождения России от большевизма.
– Ну и что дальше?
– Что дальше? – удивленно взглянул на него Шмелев. – Дальше заживем, как раньше…
– При царе, что ли?
– А что, плохо жил твой папаша при монархическом строе?
– Смешно как-то снова представить себе на троне царя, – усмехнулся Леонид.
– Царь будет на троне или буржуазная республика – это не суть важно, лишь бы не было коммунистов. Исстари Россией правили светлые умы, а теперь? Кто нами правит? Сыновья крестьян и рабочих?
– А где они, эти светлые умы?
– Россия велика, дружище, – внушительно заговорил Григорий Борисович. – По темным, медвежьим углам скрываются от власти истинные патриоты. Ждут своего часа! А сколько их за границей? И знаешь, чего они сейчас ждут?
– Небось у вас на территории белых грибов прорва, – выпрямившись, заметил человек в пиджаке.
– Проходи, гражданин, – неприветливо отозвался охранник. – Леса тебе мало? Лезешь на самую проволоку.
– Какие строгости, – ничуть не обидевшись, улыбнулся грибник и отвернул от зеленого забора в сторону. Скоро его клетчатый пиджак слился со стволами молодых сосен.
– Ходют тут всякие, – сплюнул вниз часовой в синей форме. И глянул вдаль, где виднелись дощатые постройки, откуда должна была прийти смена.
Григорий Борисович договорился с Леней Супроновичем, что они нынче обойдут всю огороженную забором территорию базы. По подсчетам Шмелева, они уже должны были бы встретиться. Через забор не видно никаких строений, все те же сосны и ели за проволокой, лишь вдоль ограды с той стороны тянется наезженная автомашинами дорога. Маслов говорил, что на базе есть подземные цеха и склады, но где именно – точно сказать не мог.
С Леней они встретились через полчаса неподалеку от Тихого ручья, тот тоже был с корзинкой. Григорий Борисович ревниво заглянул в нее: Супронович явно обскакал его! Они присели на бугорке под разлапистой сосной, далеко выбросившей боковые ветви. Шмелев достал из-под грибов бутылку водки, закуску в белой тряпице, там оказался и маленький зеленый стаканчик. На мох упал зубец чеснока.
День выдался пасмурный, но теплый. Над вершинами плыли пышные облака, ровный гул леса навевал дремоту. На ветвях мерцала паутина. В Ленькиных кудрях тоже поблескивают голубоватые паутинные нити. Впереди них, перелетая с ветки на ветку, порхала любопытная синица. Вокруг бугра пламенели желтые и красные листья. Будто огнем объятая, вдруг открывалась взгляду осина или рябина, а молодые дубки оставались наполовину зеленые, и листья на них держались еще крепко.
– Только напротив станции есть строения, кирпичные склады, а в лесу я ничего такого не заметил, – глядя, как Шмелев раскладывает закуску на тряпке и наливает в стаканчик водку, произнес молодой Супронович. – И чего они столько вышек наторкали? Да, видел, как охранник вел на длинном поводке овчарку.
– Узнать бы, где у них подземные склады, – сказал Шмелев.
– А что толку? – усмехнулся Леня. – Туда все равно не попадешь. Вон как огородились!
– Надо узнать, – сказал Григорий Борисович. – И набросать на бумаге.
– За такой планчик небось хороший куш отвалят? – взглянул на Шмелева Леня.
– В накладе не останешься, – улыбнулся тот.
– Интересно, кто у нас главный хозяин?
– Я твой хозяин, – весомо уронил Шмелев. – А много знать тебе, Леня, пока ни к чему.
– Я бы за милую душу всю эту мерзкую шаражку взорвал, – заметил тот. – Рванет – чертям тошно на том свете станет. Была Андреевка, и нет Андреевки!
– Нам с тобой, Леня, концы тут отдавать нет никакого резона, – заметил Григорий Борисович.
– Кто-то за веревочку ведь должен дернуть?
– Надо будет – дернут, – усмехнулся Шмелев. – А пока давай мы с тобой дернем по маленькой!
Закусили соленым огурцом. Леня истово жевал, так что скулы играли на щеках, а светлые глаза довольно щурились. Мощная загорелая шея виднелась в расстегнутом вороте синей рубахи, резиновый сапог порвался у носка, и в прореху выглядывал кончик серой, солдатского сукна портянки.
Полгода назад Григорий Борисович открылся перед Леней Супроновичем. Собственно, того не нужно было агитировать, он охотно согласился во всем помогать Шмелеву. Он издавна уважал его, чувствовал в нем силу. А что такое сила, Леонид по-настоящему оценил лишь в колонии: там в бараках властвовали кулак и нож. Первое время ему много пришлось вынести унижений от уголовников, а потом его самого стали побаиваться в камере. Рука у него была тяжелой, и пощады к слабым он не знал, но и не связал свою судьбу с ворами и бандитами. За годы, проведенные за решеткой, он уяснил себе, что блатные рано или поздно снова возвращаются в колонию. Такой судьбы себе Леонид Супронович не мог пожелать…
Времени понять друг друга со Шмелевым у них было достаточно: после освобождения молодой Супронович частенько заглядывал на молокозавод. Вместе даже на охоту стали ходить и вот по грибы… Обида, которую Леня затаил против Советской власти в колонии, искусно подогревалась Григорием Борисовичем. После вторичной встречи с Лепковым, снабдившим его оружием и деньгами, Шмелев безотлагательно решил переговорить с Леней. Он хотел привлечь и Маслова, но что-то в самый последний момент его снова остановило: за Кузьму Терентьевича он был спокоен – этот уже крепко взят за жабры, опасался его жены – Лизы. Настырная бабенка, с хитринкой в глазах и явно умнее своего недотепы мужа. С первой же встречи с ней Григорий Борисович понял, что бойкая, с маленькими острыми глазками Лиза вертит Кузьмой Терентьевичем как хочет. Ей тоже нужно угождать, не то быстро настроит муженька против Шмелева.
Лепков снова предупредил, что никаких крупных акций пока не нужно предпринимать, а вот надежных людей в поселке следует завербовать и денег на это жалеть не надо. Предстояло уточнить план расположения базы, пометить охранные вышки, подсобные цеха, склады, полигон. О том, что там, за колючей проволокой, расскажет Маслов, а начертить план месторасположения базы они смогут с Леонидом. Одно его поручение молодой Супронович уже выполнил…
Решив, что ему не помешают несколько бланков со штемпелем и гербовыми печатями поселкового Совета, Григорий Борисович поручил провернуть это дело молодому Супроновичу. Тот молча выслушал, усмехнулся и ушел. А через два дня положил на стол Шмелеву десятка два чистых бланков со штемпелями и круглыми печатями. Вдаваться в подробности, как он ими разжился, Леня не стал, лишь заметил, что если еще понадобится этого добра, он всегда достанет.
Тогда Григорий Борисович поручил ему добыть у милиционера Прокофьева наган. Ему хотелось увидеть Леню в настоящем деле. Понадобилась неделя, чтобы разоружить участкового.
Егор Евдокимович Прокофьев по заведенному порядку каждый раз приходил на вокзал встречать ночной пассажирский из Ленинграда. Так случилось и в ту темную весеннюю ночь. Услышав в тамбуре крики о помощи, он не раздумывая вскочил на подножку, распахнул железную дверь, и тут его в потемках схватили за горло и ударили чем-то тяжелым по голове… Очнулся он на песчаной насыпи за железнодорожным переездом, в голове гудело, рука оказалась сломанной. Там и обнаружил его Абросимов, совершавший ночной обход своего участка.
Наган Леня оставил себе, а Прокофьев вернулся к исполнению своих обязанностей лишь через два месяца. В поселке поговаривали, что его уволят за ротозейство, но начальство решило иначе: милиционер повел себя геройски, и не его вина, что напоролся на опытных и ловких поездных бандитов, которых теперь разыскивали…
Как ни в чем не бывало худощавый и хмурый Прокофьев снова появился на перроне вокзала к приходу пассажирского. На широком ремне желтела новенькая кобура с пистолетом. Ночное приключение не прошло для него даром: взгляд у Прокофьева стал подозрительным, с собой он теперь брал на станцию кого-нибудь из комсомольского актива.
… Водка была допита, закуска съедена. Они полулежали на мягком седоватом мху. По белой тряпице бродили красные муравьи, двигая усиками, облепили горлышко валявшейся у пня зеленой бутылки, будто тоже норовили отведать хмельного.
– А не кокнут нас с вами, Григорий Борисович? – вдруг спросил Леня. Голос вроде бы безразличный, но рука с тоненьким сучком замерла у губ. И глаза смотрели трезво и настороженно.
– Я не собираюсь попадаться им в лапы, – помолчав, ответил Шмелев.
– Случись что, нам – вышка, – продолжал Леонид. – Врагов народа не щадят.
– Слава богу, нету Кузнецова, – сказал Шмелев. – При нем я плохо спал по ночам…
– Если бы не он, мы тогда Дмитрия Абросимова прикончили бы, – заметил Леонид.
– Теперь недолго ждать осталось!..
– Чего ждать-то?
– Освобождения, Леня, освобождения России от большевизма.
– Ну и что дальше?
– Что дальше? – удивленно взглянул на него Шмелев. – Дальше заживем, как раньше…
– При царе, что ли?
– А что, плохо жил твой папаша при монархическом строе?
– Смешно как-то снова представить себе на троне царя, – усмехнулся Леонид.
– Царь будет на троне или буржуазная республика – это не суть важно, лишь бы не было коммунистов. Исстари Россией правили светлые умы, а теперь? Кто нами правит? Сыновья крестьян и рабочих?
– А где они, эти светлые умы?
– Россия велика, дружище, – внушительно заговорил Григорий Борисович. – По темным, медвежьим углам скрываются от власти истинные патриоты. Ждут своего часа! А сколько их за границей? И знаешь, чего они сейчас ждут?