Страница:
– Поторапливайся, дед, немцы любят точность. До казни осталось полчаса.
– Куды спешить-то? – пробурчал Тимаш. – На тот свет? Все ишшо туда поспеем.
– Я не тороплюсь, – усмехнулся Лисицын.
– Кто жить не умел, того и помирать не выучишь…
– Колоти крепче; коли что не так, тебя самого вслед за ними спровадим! – пригрозил Матвей. – Кончилась ваша благодать и наше терпение, теперя строптивые головы покатятся.
Увидев, что полицаи начинают сгонять к комендатуре людей, Тимаш проворнее застучал молотком: ему не хотелось, чтобы люди видели его за этой позорной работой. Над бывшим поселковым Советом полоскался на ветру большой флаг со свастикой. На крыльцо вышел переводчик Михеев, глаза покрасневшие, лицо помятое. Забив последний гвоздь, Тимаш торопливо подхватил свой длинный деревянный ящик с инструментом и отошел в сторонку. Про топор он позабыл, тот так и остался торчать в стволе.
Скоро у комендатуры собрались почти все жители Андреевки, мальчишки шныряли в толпе, лезли вперед. Все уже знали, что будут казнить Андрея Ивановича Абросимова, Николая Михалева и бухгалтера Добрынина. Кем-то предупрежденный, успел исчезнуть только Семен Супронович. Говорили, что Ленька с полицаями обшарили всю округу, но ни партизан, ни Семена не нашли.
Без пяти девять солдаты из комендантского взвода привели приговоренных, ровно в девять на крыльце комендатуры появились Рудольф Бергер и Леонид Супронович. В отличие от Михеева комендант был свеж, бодр, чисто выбрит. Леонид – в форме фельдфебеля с медалью на груди.
Вывели Абросимова. Все взоры устремились на него: крупное лицо было в кровоподтеках, одна бровь рассечена, от нее к бороде спускалась засохшая дорожка крови, однако глаза Андрея Ивановича смотрели спокойно и ясно. Николай Михалев глаз от земли не поднимал, рука его с отрубленными пальцами была обмотана белой тряпицей, на которой проступила кровь. Добрынин переводил непонимающий взгляд с толпы односельчан на Бергера, будто вопрошал: за что его хотят казнить? Он был избит меньше всех.
Переводчик Михеев зачитал по бумажке, что немецкое командование приговорило Абросимова, Михалева и Добрынина к смертной казни через повешение за пособничество партизанам, всякий, кто будет оказывать даже пассивное сопротивление «новому порядку», говорилось в приказе, будет безжалостно уничтожен, каждый житель Андреевки обязан немедленно докладывать в комендатуру обо всех подозрительных лицах, появившихся в любое время дня и ночи в поселке.
Первыми казнили Михалева и Добрынина. Николай дал подвести себя к веревке, свисающей с перекладины, надеть ее на шею, лицо его было безучастным и серым, как пыль, казалось, он не соображал, что с ним происходит. Добрынин вцепился рукой во врытый в землю столб и ни за что не хотел подниматься на помост, он что-то шептал побелевшими губами, но никто ничего не расслышал, хотя стояла напряженная тишина. Здоровенный немецкий солдат оторвал его от столба, подтолкнул на помост, где с веревкой поджидал Лисицын. Хромая нога совсем отказала Добрынину. Свободной рукой поддерживая его, Матвей быстро накинул натертую мылом петлю. Солдат сзади пинком сапога вышиб ящик из-под ног.
Толпа ахнула, послышался женский плач, одному из мальчишек, стоявшему у самой виселицы, стало дурно – упав на колени и зажав ладошкой рот, он пополз между ног взрослых. Андрей Иванович и бровью не повел, он молча стоял у столба и смотрел на три сосны, за которыми виднелась оцинкованная крыша с башенкой станции, построенной еще до революции на его глазах. Паровоз по прежнему попыхивал дымком, лицо машиниста белело в окошке будки. Внезапно с неба со звонким тревожным криком стремительно спустились стрижи и пронеслись над головами людей. Фашист подтолкнул локтем Абросимова, показав глазами: мол, забирайся…
На шеях затихших Михалева и Добрынина висели таблички с крупной надписью: «Я был партизан». Такая же табличка болталась и на груди Андрея Ивановича.
– Прощайте, земляки, – уронил Абросимов, ступив на помост.
Лисицын приподнялся на цыпочки, стараясь набросить петлю на высокого старика, но веревка лишь скользнула по волосам.
– Вешать, как конокрада, георгиевского кавалера?! Ну нет, голову в петлю я добровольно совать не стану, грёб твою шлёп! – густым басом взревел Андрей Иванович. – Придется вам, собаки, меня застрелить!
Мощным движением связанных сзади рук он сбил с помоста полицая, потом изо всей силы ударил ногой в низ живота здоровенного фрица, приготовившегося выбить из-под ног опору, и ринулся к крыльцу комендатуры. Мышцы буграми вздулись на завернутых назад руках, но опутавшие запястья веревки невозможно было разорвать. В неистовой ярости, с бешено округлившимися глазами, он оказался перед гауптштурмфюрером. Стоявший неподалеку ефрейтор не успел вскинуть автомат, как отлетел на нижнюю ступеньку, на какое-то мгновение загородив собой Бергера. Второй, худощавый полицай тоже получил сильный удар ногой и закувыркался по земле. Солдаты бросились на старика, они не стреляли, боясь попасть в своих, а он, страшный в своем гневе, шел на коменданта. Побледневший Леонид Супронович никак не мог вытащить из кобуры парабеллум, но в тот момент, когда Андрей Иванович занес ногу над первой ступенькой, раздался выстрел. Абросимов по инерции поднялся еще на одну ступеньку, но прозвучавшие один за другим еще два выстрела заставили его остановиться, пошатнуться, и, высоко откинув голову, он рухнул со ступенек навзничь.
– Такой богатырь одной пулей не уложишь, – сказал гауптштурмфюрер, засовывая браунинг в кобуру.
– Кто бы мог подумать, что так получится, – пробормотал Леонид Супронович, глядя на могучую фигуру старика, вытянувшуюся возле крыльца. На широкой груди расплывались три неровных кровавых пятна, глаза были открыты, но в них уже не было лютой ненависти – смерть вернула им спокойствие и строгость.
В толпе голосили женщины, мужчины сумрачно смотрели на крыльцо. Под виселицей корчился на земле здоровенный фашист, лицо его посерело, он никак не мог подняться на ноги. К нему подошли два солдата, подхватили под руки. Немец, прикусив губу, сдерживал стоны.
– Умер, как солдат, – коротко сказал переводчику гауптштурмфюрер.
– Глядите, красный флаг! – прошелестело над толпой. – Красный флаг!..
Бергеру и Супроновичу пришлось спуститься с крыльца и задрать головы: вместо фашистского флага над комендатурой колыхался на слабом ветру красный флаг с серпом и молотом.
– Майн гот, кругом враги… – скривил губы в усмешке Бергер и, внезапно побагровев, тонким голосом закричал: – Снять! Сжечь! Всех повешу!..
Полицаи с автоматами на изготовку кинулись в толпу, Матвей Лисицын приставлял пожарную лестницу к дому.
А красный флаг радостно полоскался на ветру, обвивал древко и снова распускался, серп и молот сверкали на солнце, а над флагом в прозрачной вышине звенели стрижи.
2
3
4
– Куды спешить-то? – пробурчал Тимаш. – На тот свет? Все ишшо туда поспеем.
– Я не тороплюсь, – усмехнулся Лисицын.
– Кто жить не умел, того и помирать не выучишь…
– Колоти крепче; коли что не так, тебя самого вслед за ними спровадим! – пригрозил Матвей. – Кончилась ваша благодать и наше терпение, теперя строптивые головы покатятся.
Увидев, что полицаи начинают сгонять к комендатуре людей, Тимаш проворнее застучал молотком: ему не хотелось, чтобы люди видели его за этой позорной работой. Над бывшим поселковым Советом полоскался на ветру большой флаг со свастикой. На крыльцо вышел переводчик Михеев, глаза покрасневшие, лицо помятое. Забив последний гвоздь, Тимаш торопливо подхватил свой длинный деревянный ящик с инструментом и отошел в сторонку. Про топор он позабыл, тот так и остался торчать в стволе.
Скоро у комендатуры собрались почти все жители Андреевки, мальчишки шныряли в толпе, лезли вперед. Все уже знали, что будут казнить Андрея Ивановича Абросимова, Николая Михалева и бухгалтера Добрынина. Кем-то предупрежденный, успел исчезнуть только Семен Супронович. Говорили, что Ленька с полицаями обшарили всю округу, но ни партизан, ни Семена не нашли.
Без пяти девять солдаты из комендантского взвода привели приговоренных, ровно в девять на крыльце комендатуры появились Рудольф Бергер и Леонид Супронович. В отличие от Михеева комендант был свеж, бодр, чисто выбрит. Леонид – в форме фельдфебеля с медалью на груди.
Вывели Абросимова. Все взоры устремились на него: крупное лицо было в кровоподтеках, одна бровь рассечена, от нее к бороде спускалась засохшая дорожка крови, однако глаза Андрея Ивановича смотрели спокойно и ясно. Николай Михалев глаз от земли не поднимал, рука его с отрубленными пальцами была обмотана белой тряпицей, на которой проступила кровь. Добрынин переводил непонимающий взгляд с толпы односельчан на Бергера, будто вопрошал: за что его хотят казнить? Он был избит меньше всех.
Переводчик Михеев зачитал по бумажке, что немецкое командование приговорило Абросимова, Михалева и Добрынина к смертной казни через повешение за пособничество партизанам, всякий, кто будет оказывать даже пассивное сопротивление «новому порядку», говорилось в приказе, будет безжалостно уничтожен, каждый житель Андреевки обязан немедленно докладывать в комендатуру обо всех подозрительных лицах, появившихся в любое время дня и ночи в поселке.
Первыми казнили Михалева и Добрынина. Николай дал подвести себя к веревке, свисающей с перекладины, надеть ее на шею, лицо его было безучастным и серым, как пыль, казалось, он не соображал, что с ним происходит. Добрынин вцепился рукой во врытый в землю столб и ни за что не хотел подниматься на помост, он что-то шептал побелевшими губами, но никто ничего не расслышал, хотя стояла напряженная тишина. Здоровенный немецкий солдат оторвал его от столба, подтолкнул на помост, где с веревкой поджидал Лисицын. Хромая нога совсем отказала Добрынину. Свободной рукой поддерживая его, Матвей быстро накинул натертую мылом петлю. Солдат сзади пинком сапога вышиб ящик из-под ног.
Толпа ахнула, послышался женский плач, одному из мальчишек, стоявшему у самой виселицы, стало дурно – упав на колени и зажав ладошкой рот, он пополз между ног взрослых. Андрей Иванович и бровью не повел, он молча стоял у столба и смотрел на три сосны, за которыми виднелась оцинкованная крыша с башенкой станции, построенной еще до революции на его глазах. Паровоз по прежнему попыхивал дымком, лицо машиниста белело в окошке будки. Внезапно с неба со звонким тревожным криком стремительно спустились стрижи и пронеслись над головами людей. Фашист подтолкнул локтем Абросимова, показав глазами: мол, забирайся…
На шеях затихших Михалева и Добрынина висели таблички с крупной надписью: «Я был партизан». Такая же табличка болталась и на груди Андрея Ивановича.
– Прощайте, земляки, – уронил Абросимов, ступив на помост.
Лисицын приподнялся на цыпочки, стараясь набросить петлю на высокого старика, но веревка лишь скользнула по волосам.
– Вешать, как конокрада, георгиевского кавалера?! Ну нет, голову в петлю я добровольно совать не стану, грёб твою шлёп! – густым басом взревел Андрей Иванович. – Придется вам, собаки, меня застрелить!
Мощным движением связанных сзади рук он сбил с помоста полицая, потом изо всей силы ударил ногой в низ живота здоровенного фрица, приготовившегося выбить из-под ног опору, и ринулся к крыльцу комендатуры. Мышцы буграми вздулись на завернутых назад руках, но опутавшие запястья веревки невозможно было разорвать. В неистовой ярости, с бешено округлившимися глазами, он оказался перед гауптштурмфюрером. Стоявший неподалеку ефрейтор не успел вскинуть автомат, как отлетел на нижнюю ступеньку, на какое-то мгновение загородив собой Бергера. Второй, худощавый полицай тоже получил сильный удар ногой и закувыркался по земле. Солдаты бросились на старика, они не стреляли, боясь попасть в своих, а он, страшный в своем гневе, шел на коменданта. Побледневший Леонид Супронович никак не мог вытащить из кобуры парабеллум, но в тот момент, когда Андрей Иванович занес ногу над первой ступенькой, раздался выстрел. Абросимов по инерции поднялся еще на одну ступеньку, но прозвучавшие один за другим еще два выстрела заставили его остановиться, пошатнуться, и, высоко откинув голову, он рухнул со ступенек навзничь.
– Такой богатырь одной пулей не уложишь, – сказал гауптштурмфюрер, засовывая браунинг в кобуру.
– Кто бы мог подумать, что так получится, – пробормотал Леонид Супронович, глядя на могучую фигуру старика, вытянувшуюся возле крыльца. На широкой груди расплывались три неровных кровавых пятна, глаза были открыты, но в них уже не было лютой ненависти – смерть вернула им спокойствие и строгость.
В толпе голосили женщины, мужчины сумрачно смотрели на крыльцо. Под виселицей корчился на земле здоровенный фашист, лицо его посерело, он никак не мог подняться на ноги. К нему подошли два солдата, подхватили под руки. Немец, прикусив губу, сдерживал стоны.
– Умер, как солдат, – коротко сказал переводчику гауптштурмфюрер.
– Глядите, красный флаг! – прошелестело над толпой. – Красный флаг!..
Бергеру и Супроновичу пришлось спуститься с крыльца и задрать головы: вместо фашистского флага над комендатурой колыхался на слабом ветру красный флаг с серпом и молотом.
– Майн гот, кругом враги… – скривил губы в усмешке Бергер и, внезапно побагровев, тонким голосом закричал: – Снять! Сжечь! Всех повешу!..
Полицаи с автоматами на изготовку кинулись в толпу, Матвей Лисицын приставлял пожарную лестницу к дому.
А красный флаг радостно полоскался на ветру, обвивал древко и снова распускался, серп и молот сверкали на солнце, а над флагом в прозрачной вышине звенели стрижи.
2
– Надо было швырнуть в них гранату! – сверкая зеленоватыми глазами, гневно бросал в лицо двоюродному брату Вадим. – Ты струсил! Наложил в штаны! Трус!
– Я бросил, – побледнев, тихо ответил Павел. – Когда дедушка упал и полицаи стали хватать людей, я кинул из-за пристройки гранату, но она почему-то не взорвалась…
– Не взорвалась?
– А за то, что обозвал трусом… – Павел резко шагнул к Вадиму и с размаху ударил по щеке.
Мальчишки сцепились, упали на мох и стали кататься по нему, молча нанося друг другу удары. Любопытная сорока, вертя черной головой, наблюдала за ними с березы. Внезапно она резко взлетела и, тревожно застрекотав, полетела прочь.
– Ну, петухи! – раздался над головами дерущихся мальчишек насмешливый голос. – Лежа дерутся! Со всеми удобствами, на мягком мху… Хороши у меня разведчики!
Не глядя друг на друга, Вадим и Павел поднялись, отряхнули со штанов приставший лесной мусор и ошалело уставились на лейтенанта Семенюка. Один из них шмыгал окровавленным носом, другой поминутно облизывал распухшую губу.
Про то, что этим утром произошло в Андреевке, поведал Вадим. Павел, не проронив ни слова, упорно смотрел на невысокую муравьиную кучу, будто никогда такого дива не видел, светлые ресницы его часто-часто вздрагивали, иногда он украдкой смахивал тыльной стороной ладони слезу.
Мысль поднять красный флаг над комендатурой пришла в голову Вадиму, когда немцы привели осужденных. Он пулей слетал на чердак дедушкиного дома, где в опилках был спрятан флаг, и, засунув его за пазуху, прокрался с другой стороны к комендатуре. Никто не обратил внимания на мальчишку, залезшего на сосну, что росла впритык к дому. С дерева Вадим перебрался на крышу. Павлу он наказал, чтобы тот, укрывшись за забором, швырнул гранату в немцев, если они заметят его, Вадима, на крыше. Ему удалось сорвать немецкий флаг и укрепить наш, советский, когда Андрей Иванович, ударив немца, соскочил с помоста и началась суматоха. Флаг заметили, когда Абросимов уже был мертв, Вадим успел укрыться у пакгауза за снегоочистителем, он ожидал взрыва гранаты, которую, как он надеялся, Павел догадается бросить в немцев…
Тот и бросил немецкую гранату по всем правилам, но, ошеломленный и потрясенный смертью деда, не рассчитал броска, и граната, перелетев высокий забор, плюхнулась в люльку мотоцикла, оставленного одним из полицаев у крыльца. В поднявшейся суматохе никто этого не заметил, тем более что взрыватель не сработал.
Потом полицаи показал гранату в люльке Лисицыну, а тот велел подвернувшемуся под руку Тимашу отнести ее в ближайший лес. Старик сунул ее в карман пиджака и спокойно отправился домой; гранату по дороге бросил на навозную кучу в огород Якову Супроновичу.
– Вы, конечно, народ отчаянный, – после продолжительной паузы признал Семенюк. – Поднять красный флаг над головами немцев… Молодцы! Но из партизанского отряда вас командир шуганет. Во первых, без спросу ушли в лес, во-вторых, могли оба ни за грош погибнуть… А если бы немцы вас схватили? Они умеют вытягивать из людей правду. И тогда всем нам крышка.
– Мы не выдали бы вас, – сказал Павел.
– Абросимовы – не предатели, – прибавил Вадим.
Лейтенант Семенюк задумчиво посмотрел на них.
Как начальник разведки, он понимал, что такие ребята – находка для отряда, но вот с дисциплиной у них дело обстоит из рук вон плохо.
Три дня назад ушли они из отряда, он, Семенюк, оставил в лагере человека, чтобы их дожидался, но ребята не объявлялись. Дмитрий Андреевич весь извелся, хотя и виду не подавал…
– Где вы прятались все это время? – спросил лейтенант.
– Под носом у коменданта – в водонапорной башне, – хмуро пояснил Павел. – Оттуда все видно.
– Вы нас не прогоните из отряда? – взглянул на лейтенанта Вадим.
– Как командир решит, – развел тот руками. – Я, конечно, замолвлю за вас словечко… – Помолчав, спросил: – Семена Супроновича тоже взяли?
– Мы его подкараулили у базы и сказали, что дядю Колю Михалева пытает Ленька Супронович, – сказал Вадим. – Он сразу же подался в лес. Я думал, к вам.
– А бабушка?.. Где она?
– В Гридино ночью ушла, у нее там родичи, – проговорил Павел.
– Это хорошо, что вы Семена предупредили, может, командир вас и простит, – сказал лейтенант. – А я уже хотел уходить отсюда: думал, вы уже никогда не придете…
– Куда мы теперь без вас? – проговорил Вадим.
– Мы со вчерашнего дня ничего не ели, – прибавил Павел.
– Я бросил, – побледнев, тихо ответил Павел. – Когда дедушка упал и полицаи стали хватать людей, я кинул из-за пристройки гранату, но она почему-то не взорвалась…
– Не взорвалась?
– А за то, что обозвал трусом… – Павел резко шагнул к Вадиму и с размаху ударил по щеке.
Мальчишки сцепились, упали на мох и стали кататься по нему, молча нанося друг другу удары. Любопытная сорока, вертя черной головой, наблюдала за ними с березы. Внезапно она резко взлетела и, тревожно застрекотав, полетела прочь.
– Ну, петухи! – раздался над головами дерущихся мальчишек насмешливый голос. – Лежа дерутся! Со всеми удобствами, на мягком мху… Хороши у меня разведчики!
Не глядя друг на друга, Вадим и Павел поднялись, отряхнули со штанов приставший лесной мусор и ошалело уставились на лейтенанта Семенюка. Один из них шмыгал окровавленным носом, другой поминутно облизывал распухшую губу.
Про то, что этим утром произошло в Андреевке, поведал Вадим. Павел, не проронив ни слова, упорно смотрел на невысокую муравьиную кучу, будто никогда такого дива не видел, светлые ресницы его часто-часто вздрагивали, иногда он украдкой смахивал тыльной стороной ладони слезу.
Мысль поднять красный флаг над комендатурой пришла в голову Вадиму, когда немцы привели осужденных. Он пулей слетал на чердак дедушкиного дома, где в опилках был спрятан флаг, и, засунув его за пазуху, прокрался с другой стороны к комендатуре. Никто не обратил внимания на мальчишку, залезшего на сосну, что росла впритык к дому. С дерева Вадим перебрался на крышу. Павлу он наказал, чтобы тот, укрывшись за забором, швырнул гранату в немцев, если они заметят его, Вадима, на крыше. Ему удалось сорвать немецкий флаг и укрепить наш, советский, когда Андрей Иванович, ударив немца, соскочил с помоста и началась суматоха. Флаг заметили, когда Абросимов уже был мертв, Вадим успел укрыться у пакгауза за снегоочистителем, он ожидал взрыва гранаты, которую, как он надеялся, Павел догадается бросить в немцев…
Тот и бросил немецкую гранату по всем правилам, но, ошеломленный и потрясенный смертью деда, не рассчитал броска, и граната, перелетев высокий забор, плюхнулась в люльку мотоцикла, оставленного одним из полицаев у крыльца. В поднявшейся суматохе никто этого не заметил, тем более что взрыватель не сработал.
Потом полицаи показал гранату в люльке Лисицыну, а тот велел подвернувшемуся под руку Тимашу отнести ее в ближайший лес. Старик сунул ее в карман пиджака и спокойно отправился домой; гранату по дороге бросил на навозную кучу в огород Якову Супроновичу.
– Вы, конечно, народ отчаянный, – после продолжительной паузы признал Семенюк. – Поднять красный флаг над головами немцев… Молодцы! Но из партизанского отряда вас командир шуганет. Во первых, без спросу ушли в лес, во-вторых, могли оба ни за грош погибнуть… А если бы немцы вас схватили? Они умеют вытягивать из людей правду. И тогда всем нам крышка.
– Мы не выдали бы вас, – сказал Павел.
– Абросимовы – не предатели, – прибавил Вадим.
Лейтенант Семенюк задумчиво посмотрел на них.
Как начальник разведки, он понимал, что такие ребята – находка для отряда, но вот с дисциплиной у них дело обстоит из рук вон плохо.
Три дня назад ушли они из отряда, он, Семенюк, оставил в лагере человека, чтобы их дожидался, но ребята не объявлялись. Дмитрий Андреевич весь извелся, хотя и виду не подавал…
– Где вы прятались все это время? – спросил лейтенант.
– Под носом у коменданта – в водонапорной башне, – хмуро пояснил Павел. – Оттуда все видно.
– Вы нас не прогоните из отряда? – взглянул на лейтенанта Вадим.
– Как командир решит, – развел тот руками. – Я, конечно, замолвлю за вас словечко… – Помолчав, спросил: – Семена Супроновича тоже взяли?
– Мы его подкараулили у базы и сказали, что дядю Колю Михалева пытает Ленька Супронович, – сказал Вадим. – Он сразу же подался в лес. Я думал, к вам.
– А бабушка?.. Где она?
– В Гридино ночью ушла, у нее там родичи, – проговорил Павел.
– Это хорошо, что вы Семена предупредили, может, командир вас и простит, – сказал лейтенант. – А я уже хотел уходить отсюда: думал, вы уже никогда не придете…
– Куда мы теперь без вас? – проговорил Вадим.
– Мы со вчерашнего дня ничего не ели, – прибавил Павел.
3
Командир партизанского отряда Дмитрий Андреевич Абросимов один сидел на брошенном на мох пиджаке и невидящими глазами смотрел на болото. Его обветренное лицо было суровым, на щеках вздулись желваки, только сейчас он отчетливо понял, как горячо любил и уважал своего отца и как тяжела для него потеря. Перед глазами стояло бородатое, с острым взглядом лицо отца, и казалось ему, что взгляд этот в чем-то укорял его, Дмитрия… Ведь это он уже одним своим присутствием здесь поставил под смертельный удар своих родителей. Подумать только, как в Андреевке все завязалось в единый тугой клубок: база, партизанский отряд, назначение отца старостой, Супронович, Михалев…Не нужно было Николая привлекать, но, с другой стороны, он все же помог бежать военнопленным по пути на базу. Человек он, конечно, слабый, и об этом Дмитрий лучше всех знал. Знал и все-таки имел дела с Михалевым… Если бы отряд сразу ударил по комендатуре, еще можно было бы спасти отца. Но Центр не разрешил, заявив, что это может сорвать тщательно задуманную операцию по ликвидации столь важного объекта, как база. Столько времени выжидали, готовились и теперь, мол, все поставить под удар? Тогда командир попросил ускорить операцию: ведь Семен Супронович раскрыт, немцы наверняка забеспокоятся и предпримут какие-то меры. С этим Центр согласился, попросил подготовить план нападения на гарнизон и срочно передать для корректировки. План подготовили и передали. Мучительны дни ожидания. Разведчики сообщили, что отряд карателей прочесывает лес в районе Шлемова, побывали на Утином озере, но до покинутого партизанами лагеря не дошли.
И вот пришел приказ из Центра: операция состоится нынче, в двадцать два часа пятнадцать минут, разрешено нападение на андреевский гарнизон.
Взгляд Дмитрия Андреевича был устремлен на болото, он даже не моргнул, когда багрово вспыхнуло огромным зловещим глазом болотное окно. Плачущим голосом несколько раз прокричала выпь, ей ответил крикливый лягушачий хор. Казалось, все болото запузырилось от этого концерта. Высоко прошел самолет, таща за собой белую полосу. Наверное, наш разведчик.
Дмитрий Андреевич вдруг вспомнил, как еще мальчишкой, до революции, он возвращался с отцом по шпалам из Климова. На поезд они не успели и пошли пешком, чтобы не ночевать на вокзале. Отец продал на базаре телку, с собой были деньги и покупки. Или их еще в Климове выследили бандиты, или подкараулили на дороге, но верстах в четырех от Андреевки встретились на путях четверо. Время было осеннее, моросил мелкий дождь, уже стемнело, далеко впереди смутно маячил железнодорожный мост.
– Ты, сынок, приотстань маленько, – тихо произнес отец. – И, что бы ни было, не подходи близко.
Все, что произошло дальше, навеки врезалось в память. Отец, не сворачивая, с холщовой котомкой через плечо, пошел прямо на встречных. Стоявший на полотне рослый бандит вытащил нож и что-то сказал. Трое остальных загородили дорогу. У одного в руках появился обрез. Отец опустил на бровку котомку с покупками и, неожиданно выпрямившись, бросился на того, что был с обрезом. Он ударил его сапогом в пах, другому, с ножом, огромным кулаком свернул набок челюсть. Видно, не ожидавшие нападения, бандиты бросились с полотна под откос, лишь один остался корчиться между рельсами. Отец поднял его над собой и, как мешок с отрубями, швырнул вниз. Но там уже никого не было видно. Андрей Иванович сунул сверкающую финку за голенище, поднял обрез, передернул затвор, и на рельс со звоном упал патрон. Отец нагнулся, положил его в карман. Поднял обрез вверх, и вечернюю тишину распорол громкий выстрел. Эхо раскатисто аукнулось.
– Тятя, они снова придут? – придя в себя, спросил Дмитрий.
– Силен тот, кто валит, сильнее тот, кто поднимается, – ответил отец. – Эти, сынок, не подымутся…
– Ты никого не боишься, тятя?
– Боюсь, – серьезно ответил он. – Себя боюсь, Митя. Сколько живу на свете, а самого себя не знаю…
По дороге домой отец поучал:
– Хочешь одержать верх – первым, паря, нападай. Замешкаешься, смалодушничаешь – быть тебе биту! Рази думали-гадали они, с финкой-то и обрезом, что я окажу им сопротивление? Ни в жисть! Потому и побросали все, что получили отпор!
– Кто они?
– Известно кто – лихие люди! Не сеют, не пашут, есть-пить сладко хотят… за чужой счет! Вор думает, что все на свете воры. А теперь пусть знают, что красть вольно, да за это, бывает, и бьют больно!
Не изменил отец своему правилу – не ждать, пока его первого ударят, до конца своей жизни не изменил себе: сколько врагов положил, когда его дома брали! И уже на помосте, со связанными руками, ухитрился одного чуть не до смерти зашибить.
Таким отцом можно было гордиться, а вот похож ли на него он, Дмитрий?..
Рядом вдруг раздался знакомый голос:
– Здравствуй, Дмитрий!
Заросший мягкой русой бородкой, загорелый до черноты, перед Абросимовым стоял в порванной рубашке и мятых бумажных брюках Иван Васильевич Кузнецов.
Они обнялись, только сейчас Дмитрий Андреевич почувствовал, что у него глаза мокрые.
– Не разрешили… – с трудом выговорил он. – Я еще мог бы его спасти… Если бы мы ударили по комендатуре!
– Ударим, Дмитрий Андреевич, и еще как ударим! – произнес Кузнецов. – Мне Петя показал радиограмму из Центра.
– И все-таки зря я не попытался. Боюсь, меня теперь это будет мучить всю жизнь… – Абросимов отвернулся, вытер рукавом глаза и, пытаясь придать лицу обычное выражение, спросил: – А как бы ты поступил на моем месте?
– Так же, как и ты, – твердо ответил Кузнецов. – Ничего, мы сегодня устроим поминки… георгиевскому кавалеру!
– Андреевскому, – поправил Дмитрий Андреевич. – В поселке его старики звали «андреевским кавалером».
– Наверное потому, что поселок назван его именем…
Дмитрий Андреевич понимал, что Кузнецов его успокаивает: не тот у него характер, чтобы сидеть в лесу с вооруженными людьми, жаждавшими боя, когда в Андреевке такое происходит! Иван Васильевич нашел бы какой-нибудь выход и вызволил бы отца…
– Не казни себя, – сурово проговорил Кузнецов. – Ты ничего не мог сделать. А нарушить приказ Центра… Мы ведь с тобой командиры. И обязаны выполнять приказы.
– Откуда ты? – спросил наконец Дмитрий Андреевич. – Как снег на голову!
– Долго рассказывать – невесело улыбнулся Кузнецов. – Соскучился по тебе – вот и заявился, да не один…
– С кем же?
– Я привел сюда Василису Прекрасную… Не веришь? Пошли познакомлю.
– Ты с той стороны? – спросил Дмитрий Андреевич.
– Вернее будет сказать, с того света, – ответил Кузнецов. – Думаю, что и мое начальство давно похоронило меня.
– Принимай, Иван, отряд, – проговорил Абросимов, не глядя на него,
– Ты что же, считаешь себя плохим командиром? – пытливо посмотрел на него Кузнецов. – Не нравится мне твое настроение.
Дмитрий Андреевич поднялся с земли, отряхнул пиджак, надел.
Из болота донесся протяжный вздох и негромкое чавканье, будто огромный зверь высунул из трясины голову и вздохнул.
– А я вспоминал, как перед самой революцией отец с четырьмя бандитами разделался, – сказал Абросимов.
– Андрей Иванович один целого взвода стоил, – сказал Кузнецов.
– Вот не уберегли, – вздохнул Дмитрий Андреевич.
– Пошли людей готовить, – проговорил Иван Васильевич. – Я, как говорится, прямо с корабля на бал!
– Я думал, ты с неба.
– На небо мы еще с тобой всегда успеем попасть, – усмехнулся Кузнецов. – У нас, понимаешь, пока на земле дел много!
– И одно дело мы нынче с тобой должны хорошо сделать!
– Узнаю командира специального партизанского отряда Дмитрия Абросимова! – без улыбки произнес Кузнецов.
И вот пришел приказ из Центра: операция состоится нынче, в двадцать два часа пятнадцать минут, разрешено нападение на андреевский гарнизон.
Взгляд Дмитрия Андреевича был устремлен на болото, он даже не моргнул, когда багрово вспыхнуло огромным зловещим глазом болотное окно. Плачущим голосом несколько раз прокричала выпь, ей ответил крикливый лягушачий хор. Казалось, все болото запузырилось от этого концерта. Высоко прошел самолет, таща за собой белую полосу. Наверное, наш разведчик.
Дмитрий Андреевич вдруг вспомнил, как еще мальчишкой, до революции, он возвращался с отцом по шпалам из Климова. На поезд они не успели и пошли пешком, чтобы не ночевать на вокзале. Отец продал на базаре телку, с собой были деньги и покупки. Или их еще в Климове выследили бандиты, или подкараулили на дороге, но верстах в четырех от Андреевки встретились на путях четверо. Время было осеннее, моросил мелкий дождь, уже стемнело, далеко впереди смутно маячил железнодорожный мост.
– Ты, сынок, приотстань маленько, – тихо произнес отец. – И, что бы ни было, не подходи близко.
Все, что произошло дальше, навеки врезалось в память. Отец, не сворачивая, с холщовой котомкой через плечо, пошел прямо на встречных. Стоявший на полотне рослый бандит вытащил нож и что-то сказал. Трое остальных загородили дорогу. У одного в руках появился обрез. Отец опустил на бровку котомку с покупками и, неожиданно выпрямившись, бросился на того, что был с обрезом. Он ударил его сапогом в пах, другому, с ножом, огромным кулаком свернул набок челюсть. Видно, не ожидавшие нападения, бандиты бросились с полотна под откос, лишь один остался корчиться между рельсами. Отец поднял его над собой и, как мешок с отрубями, швырнул вниз. Но там уже никого не было видно. Андрей Иванович сунул сверкающую финку за голенище, поднял обрез, передернул затвор, и на рельс со звоном упал патрон. Отец нагнулся, положил его в карман. Поднял обрез вверх, и вечернюю тишину распорол громкий выстрел. Эхо раскатисто аукнулось.
– Тятя, они снова придут? – придя в себя, спросил Дмитрий.
– Силен тот, кто валит, сильнее тот, кто поднимается, – ответил отец. – Эти, сынок, не подымутся…
– Ты никого не боишься, тятя?
– Боюсь, – серьезно ответил он. – Себя боюсь, Митя. Сколько живу на свете, а самого себя не знаю…
По дороге домой отец поучал:
– Хочешь одержать верх – первым, паря, нападай. Замешкаешься, смалодушничаешь – быть тебе биту! Рази думали-гадали они, с финкой-то и обрезом, что я окажу им сопротивление? Ни в жисть! Потому и побросали все, что получили отпор!
– Кто они?
– Известно кто – лихие люди! Не сеют, не пашут, есть-пить сладко хотят… за чужой счет! Вор думает, что все на свете воры. А теперь пусть знают, что красть вольно, да за это, бывает, и бьют больно!
Не изменил отец своему правилу – не ждать, пока его первого ударят, до конца своей жизни не изменил себе: сколько врагов положил, когда его дома брали! И уже на помосте, со связанными руками, ухитрился одного чуть не до смерти зашибить.
Таким отцом можно было гордиться, а вот похож ли на него он, Дмитрий?..
Рядом вдруг раздался знакомый голос:
– Здравствуй, Дмитрий!
Заросший мягкой русой бородкой, загорелый до черноты, перед Абросимовым стоял в порванной рубашке и мятых бумажных брюках Иван Васильевич Кузнецов.
Они обнялись, только сейчас Дмитрий Андреевич почувствовал, что у него глаза мокрые.
– Не разрешили… – с трудом выговорил он. – Я еще мог бы его спасти… Если бы мы ударили по комендатуре!
– Ударим, Дмитрий Андреевич, и еще как ударим! – произнес Кузнецов. – Мне Петя показал радиограмму из Центра.
– И все-таки зря я не попытался. Боюсь, меня теперь это будет мучить всю жизнь… – Абросимов отвернулся, вытер рукавом глаза и, пытаясь придать лицу обычное выражение, спросил: – А как бы ты поступил на моем месте?
– Так же, как и ты, – твердо ответил Кузнецов. – Ничего, мы сегодня устроим поминки… георгиевскому кавалеру!
– Андреевскому, – поправил Дмитрий Андреевич. – В поселке его старики звали «андреевским кавалером».
– Наверное потому, что поселок назван его именем…
Дмитрий Андреевич понимал, что Кузнецов его успокаивает: не тот у него характер, чтобы сидеть в лесу с вооруженными людьми, жаждавшими боя, когда в Андреевке такое происходит! Иван Васильевич нашел бы какой-нибудь выход и вызволил бы отца…
– Не казни себя, – сурово проговорил Кузнецов. – Ты ничего не мог сделать. А нарушить приказ Центра… Мы ведь с тобой командиры. И обязаны выполнять приказы.
– Откуда ты? – спросил наконец Дмитрий Андреевич. – Как снег на голову!
– Долго рассказывать – невесело улыбнулся Кузнецов. – Соскучился по тебе – вот и заявился, да не один…
– С кем же?
– Я привел сюда Василису Прекрасную… Не веришь? Пошли познакомлю.
– Ты с той стороны? – спросил Дмитрий Андреевич.
– Вернее будет сказать, с того света, – ответил Кузнецов. – Думаю, что и мое начальство давно похоронило меня.
– Принимай, Иван, отряд, – проговорил Абросимов, не глядя на него,
– Ты что же, считаешь себя плохим командиром? – пытливо посмотрел на него Кузнецов. – Не нравится мне твое настроение.
Дмитрий Андреевич поднялся с земли, отряхнул пиджак, надел.
Из болота донесся протяжный вздох и негромкое чавканье, будто огромный зверь высунул из трясины голову и вздохнул.
– А я вспоминал, как перед самой революцией отец с четырьмя бандитами разделался, – сказал Абросимов.
– Андрей Иванович один целого взвода стоил, – сказал Кузнецов.
– Вот не уберегли, – вздохнул Дмитрий Андреевич.
– Пошли людей готовить, – проговорил Иван Васильевич. – Я, как говорится, прямо с корабля на бал!
– Я думал, ты с неба.
– На небо мы еще с тобой всегда успеем попасть, – усмехнулся Кузнецов. – У нас, понимаешь, пока на земле дел много!
– И одно дело мы нынче с тобой должны хорошо сделать!
– Узнаю командира специального партизанского отряда Дмитрия Абросимова! – без улыбки произнес Кузнецов.
4
Самолеты появились со стороны Климова ровно в двадцать два пятнадцать. Солнце давно скрылось, лишь широкая багровая полоса с клочками перистых облаков разлилась над вершинами сосен и елей. Охранявшие базу зенитки молчали – наверное, немцы надеялись, что бомбардировщики пролетят дальше. Однако на этот раз пикирующие бомбардировщики «Пе-2», пройдя над поселком, развернулись, и в сторону базы полетели из леса четыре зеленые ракеты. Завершая круг, бомбардировщики один за другим с интервалом в несколько секунд срывались в пике. И только после того, как громыхнули первые тяжелые фугаски, запоздало ударили зенитки. Из леса продолжали сигнализировать ракетами. И вскоре взрыв чудовищной силы взметнул столб огня. В Андреевке заколебались дома, со звоном посыпались стекла, к комендатуре сбегались немцы и полицаи. Бергер, размахивая браунингом, что-то кричал, но его никто не слышал: обвальный грохот нарастал, багровые всполохи освещали вершины трех сосен, что стояли напротив дома Абросимовых, и казалось, ожили на виселице казненные.
Шофер лихорадочно заводил легковую машину, толчками подавал ее назад. Не заметив, наехал на забор и опрокинул его. В кабину поспешно забрались Бергер, Михеев и Леонид Супронович. Гауптштурмфюрер дал длинную очередь из «шмайсера». «Опель», чуть не сшибив Матвея Лисицына, резко рванул с места и помчался по проселку. Бежавшие к лесу жители кидались в стороны, пропуская легковушку. А у комендатуры уже вовсю трещали автоматные очереди: подоспевшие партизаны Дмитрия Абросимова яростно схватились с немецким гарнизоном и полицаями, которыми командовал толстый фельдфебель с Железным крестом. Это ему поручил отбить атаку партизан Бергер, заявив, что сам поедет в Климово за подкреплением, потому что телефонная связь прервана. Гауптштурмфюреру показалось, что над Андреевкой высадился воздушный десант…
Что происходило на базе, никто не знал, тяжелые, сотрясающие землю взрывы не прекращались ни на минуту, земля под ногами вздрагивала, как живая. Небо над базой набухло багровым огнем, в Андреевку вползал удушливый запах взрывчатки. Из окна комендатуры выплеснулся тонкий язык огня, потянул дымок. Партизаны перерезали веревки и положили повешенных на лужайке у помоста. Андрея Ивановича принесли вчетвером.
Лейтенант Семенюк вышиб дверь дровяного сарая, приспособленного гауптштурмфюрером для кутузки. Оттуда выбрались задыхающиеся от дыма дети Семена Супроновича – Миша и Оля, жена Михалева – Люба, Варвара Супронович и Ефимья Андреевна. Дмитрий Андреевич подбежал к ним, прижал мать к груди, он что-то говорил, но старуха лишь удивленно смотрела на него и громко повторяла:
– Ничего не слыхать… Видать, уши заложило…
Семен Супронович обнимал плачущую Варвару и детей. Люба в голос выла над трупом мужа, прикрыв косынкой его лицо.
Партизаны добивали засевших в других домах немцев и полицаев. Несколько раз громыхнуло совсем близко – это бомбардировщик сбросил бомбы на немецкий эшелон на станции.
Кузнецов и Семенюк, ползком подкравшись к окну, швырнули в комендатуру две гранаты. От взрыва вышибло раму. Выстрелы прекратились, из помещения повалил черный дым, слышались крики и вопли.
– Заткнулись гады! – крикнул Семенюк. – Гитлер капут!
Из окна вдруг раздалась автоматная очередь, и один из партизан, молодой парень с пушистыми усами, ткнулся лицом в пыль. Кузнецов швырнул в окно лимонку. Скоро на крыльце показались два немца с поднятыми руками, Иван Васильевич подталкивал дулом автомата толстого фельдфебеля с Железным крестом на мундире.
– А Бергера и Супроновича нигде не видно, – сказал Кузнецов Дмитрию Андреевичу. – На этой же виселице сейчас и повесили бы рядышком!
– Комендант и Леха тю-тю, – раздался голос Тимаша, он незаметно подошел со стороны станции к партизанам.
– Неужели удрали? – вырвалось у Дмитрия Андреевича. – Куда ты смотрел, Вася?!
– Мы все обшарили, товарищ командир, их нет в Андреевке.
– Как началась энта заварушка, оны на легковушке почесали на большак, – продолжал Тимаш. – И переводчик Михеев с ними.
– Не брешешь, дед? – взглянул на него Семенюк.
– Стар я без толку брехать, – ничуть не обидевшись, сказал Тимаш. – Как самолетики налетели, ну я и схоронился в башне, думаю, столько лет стоит, родимая, и ничего ей не деется, выстоит и энту кутерьму… Сам видел, как комендант, Ленька Супронович и Михеев в легковушку заскочили, чисто зайцы какие… И запылили что духу в Климово.
– Это ты, дед, виселицу сколачивал, – ввернул подошедший Семен Супронович.
– Попробуй откажись! – сказал Тимаш. – С басурманами рази поспоришь?
– А-андрей, родны-ый! – резанул в уши истошный вопль: Ефимья Андреевна сидела в ногах мужа и раскачивалась из стороны в сторону, – Как же я без тебя-я, Андрей Иваны-ыч?!.
Сухие глаза не отрываясь смотрели в мертвое лицо, маленькая рука гладила растрепанные волосы.
– Командир, надо уходить, – тронул за плечо Абросимова начальник штаба старший лейтенант Григорий Егоров.
Самолеты улетели, все глуше и реже громыхало на базе, лишь багровое свечение разрасталось и разрасталось над бором. В этом жарком отблеске, казалось, расплавился тощий месяц, сгорели редкие облака.
– Мать здесь нельзя оставлять, – разжал губы Дмитрий Андреевич. – Ведь всех разыскали, сволочи!
– Не подоспей вы, и Варвару с детишками, и твою мать, Ефимью, усех бы порешили завтрева, – сказал Тимаш. – Мне велели за клубом яму копать.
– Ты, я гляжу, тут за могильщика… – неприязненно покосился на него Абросимов.
– Возьмем их с собой. С первой же оказией переправим женщин и детей к нашим в тыл, – сказал Иван Васильевич.
– Всем надо уходить из этих мест, – сказал Дмитрий Андреевич. – Теперь каратели вконец озвереют.
– Дмитрий, что я тебе скажу, – понизив голос и осмотревшись кругом, проговорил Тимаш. – Я вот энтим сапожным ножичком хотел перерезать веревку на руках Андрея Ивановича, когда он с помоста шастнул в народ, царствие ему небесное, жил громко и помер звонко… Говаривал покойничек-то: «Бояться смерти – на свете не жить!» Ничего не боялся Андрей Иванович – ни бога, ни дьявола, упокой, господи, его душу! Так вот я и говорю: веревки хотел перерезать и топорик для него в сосне оставил… Дык вот не вышло. Кинулись фрицы на него, как муравьи на жука…
Шофер лихорадочно заводил легковую машину, толчками подавал ее назад. Не заметив, наехал на забор и опрокинул его. В кабину поспешно забрались Бергер, Михеев и Леонид Супронович. Гауптштурмфюрер дал длинную очередь из «шмайсера». «Опель», чуть не сшибив Матвея Лисицына, резко рванул с места и помчался по проселку. Бежавшие к лесу жители кидались в стороны, пропуская легковушку. А у комендатуры уже вовсю трещали автоматные очереди: подоспевшие партизаны Дмитрия Абросимова яростно схватились с немецким гарнизоном и полицаями, которыми командовал толстый фельдфебель с Железным крестом. Это ему поручил отбить атаку партизан Бергер, заявив, что сам поедет в Климово за подкреплением, потому что телефонная связь прервана. Гауптштурмфюреру показалось, что над Андреевкой высадился воздушный десант…
Что происходило на базе, никто не знал, тяжелые, сотрясающие землю взрывы не прекращались ни на минуту, земля под ногами вздрагивала, как живая. Небо над базой набухло багровым огнем, в Андреевку вползал удушливый запах взрывчатки. Из окна комендатуры выплеснулся тонкий язык огня, потянул дымок. Партизаны перерезали веревки и положили повешенных на лужайке у помоста. Андрея Ивановича принесли вчетвером.
Лейтенант Семенюк вышиб дверь дровяного сарая, приспособленного гауптштурмфюрером для кутузки. Оттуда выбрались задыхающиеся от дыма дети Семена Супроновича – Миша и Оля, жена Михалева – Люба, Варвара Супронович и Ефимья Андреевна. Дмитрий Андреевич подбежал к ним, прижал мать к груди, он что-то говорил, но старуха лишь удивленно смотрела на него и громко повторяла:
– Ничего не слыхать… Видать, уши заложило…
Семен Супронович обнимал плачущую Варвару и детей. Люба в голос выла над трупом мужа, прикрыв косынкой его лицо.
Партизаны добивали засевших в других домах немцев и полицаев. Несколько раз громыхнуло совсем близко – это бомбардировщик сбросил бомбы на немецкий эшелон на станции.
Кузнецов и Семенюк, ползком подкравшись к окну, швырнули в комендатуру две гранаты. От взрыва вышибло раму. Выстрелы прекратились, из помещения повалил черный дым, слышались крики и вопли.
– Заткнулись гады! – крикнул Семенюк. – Гитлер капут!
Из окна вдруг раздалась автоматная очередь, и один из партизан, молодой парень с пушистыми усами, ткнулся лицом в пыль. Кузнецов швырнул в окно лимонку. Скоро на крыльце показались два немца с поднятыми руками, Иван Васильевич подталкивал дулом автомата толстого фельдфебеля с Железным крестом на мундире.
– А Бергера и Супроновича нигде не видно, – сказал Кузнецов Дмитрию Андреевичу. – На этой же виселице сейчас и повесили бы рядышком!
– Комендант и Леха тю-тю, – раздался голос Тимаша, он незаметно подошел со стороны станции к партизанам.
– Неужели удрали? – вырвалось у Дмитрия Андреевича. – Куда ты смотрел, Вася?!
– Мы все обшарили, товарищ командир, их нет в Андреевке.
– Как началась энта заварушка, оны на легковушке почесали на большак, – продолжал Тимаш. – И переводчик Михеев с ними.
– Не брешешь, дед? – взглянул на него Семенюк.
– Стар я без толку брехать, – ничуть не обидевшись, сказал Тимаш. – Как самолетики налетели, ну я и схоронился в башне, думаю, столько лет стоит, родимая, и ничего ей не деется, выстоит и энту кутерьму… Сам видел, как комендант, Ленька Супронович и Михеев в легковушку заскочили, чисто зайцы какие… И запылили что духу в Климово.
– Это ты, дед, виселицу сколачивал, – ввернул подошедший Семен Супронович.
– Попробуй откажись! – сказал Тимаш. – С басурманами рази поспоришь?
– А-андрей, родны-ый! – резанул в уши истошный вопль: Ефимья Андреевна сидела в ногах мужа и раскачивалась из стороны в сторону, – Как же я без тебя-я, Андрей Иваны-ыч?!.
Сухие глаза не отрываясь смотрели в мертвое лицо, маленькая рука гладила растрепанные волосы.
– Командир, надо уходить, – тронул за плечо Абросимова начальник штаба старший лейтенант Григорий Егоров.
Самолеты улетели, все глуше и реже громыхало на базе, лишь багровое свечение разрасталось и разрасталось над бором. В этом жарком отблеске, казалось, расплавился тощий месяц, сгорели редкие облака.
– Мать здесь нельзя оставлять, – разжал губы Дмитрий Андреевич. – Ведь всех разыскали, сволочи!
– Не подоспей вы, и Варвару с детишками, и твою мать, Ефимью, усех бы порешили завтрева, – сказал Тимаш. – Мне велели за клубом яму копать.
– Ты, я гляжу, тут за могильщика… – неприязненно покосился на него Абросимов.
– Возьмем их с собой. С первой же оказией переправим женщин и детей к нашим в тыл, – сказал Иван Васильевич.
– Всем надо уходить из этих мест, – сказал Дмитрий Андреевич. – Теперь каратели вконец озвереют.
– Дмитрий, что я тебе скажу, – понизив голос и осмотревшись кругом, проговорил Тимаш. – Я вот энтим сапожным ножичком хотел перерезать веревку на руках Андрея Ивановича, когда он с помоста шастнул в народ, царствие ему небесное, жил громко и помер звонко… Говаривал покойничек-то: «Бояться смерти – на свете не жить!» Ничего не боялся Андрей Иванович – ни бога, ни дьявола, упокой, господи, его душу! Так вот я и говорю: веревки хотел перерезать и топорик для него в сосне оставил… Дык вот не вышло. Кинулись фрицы на него, как муравьи на жука…