Страница:
Вадим, как только пришли немцы, перебрался на сеновал. Ефимья Андреевна принесла ему овчинный тулуп, пахнущий пылью и мышами. Лежа на сеновале, он думал о Шмелеве: «Ушел, гад, вместе с нашими, наверное, и там, в тылу, будет вредить. Эх, жалко, что сообщить некуда! Хорошо было бы, если бы его там наши схватили и расстреляли».
Александра высвободила их только на следующее утро. Как и все, она после прихода немцев – а они объявились в поселке к вечеру – постаралась не попадаться им на глаза. Всю ночь не спала, все думала, куда же это мог запропаститься Павел. Сходила к Абросимовым, но там тоже Ефимья Андреевна сходила с ума по Вадиму: как утром ушел, кстати с Павлом и Иваном Широковым, так и не появлялся дома. Неужели, ничего не сказав, ушли вместе с военными?..
Вот тогда Александра и вспомнила про слова мужа о каком-то сюрпризе…
Мальчишки вышли наружу мрачные, друг с другом не разговаривали, у Вадима ядреный синяк под глазом, Иван содрал ногти, пытаясь добраться по кирпичной стене до окна. Только что толку-то? Окно забрано решеткой.
Вадим выпалил ей все про Шмелева. Женщина молчала, а когда и Павел стал выговаривать, сердито оборвала:
– Не вашего ума дело, сопляки!
Над трупами саперов густо вились мухи. Павел снял с пожарного щита лопату, глухо уронил:
– Вы идите, я буду могилу рыть. – И когда Вадим и Иван Широков уже пошли, бросил вдогонку: – Скажи бабушке, я у вас теперь буду жить, слышишь, Вадька?
– Господи, ну что мне с ним делать! – сказала Александра. – Свой дом, а он к чужим…
– Вы – чужие, – процедил сын.
Павел лишь на другой день выкопал могилу, но не мог заставить себя дотронуться до мертвых. Вот тогда-то Вадим и привел деда. Андрей Иванович расширил яму, одного за другим положил рядом бойцов и молча забросал землей. Небольшой песчаный холмик обшлепал лопатой и снова вставил ее в зажимы на пожарном щите.
– Безымянные, – сказал он, утирая рукавом обильно выступивший на лбу пот.
– Этот… гад у них документы забрал, – проговорил сумрачный Павел. На его ладонях вздулись белые волдыри.
– Дедушка, а ты его еще из волчьей ямы вытащил, – напомнил Вадим.
– У него ж, грёб твою шлёп, на лбу не было написано, что он шпион, – сказал дед.
Мальчишки приволокли от трансформаторной будки треугольный обломок железобетонной плиты.
– Я зубилом выбью тут, что они пали двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года от злодейской руки врага народа Шмелева, – глухо уронил Павел.
– Зато наши перед самым приходом немцев Чибисова кокнули, – сказал Вадим. – На пару со Шмелевым работал!
– Знаешь что, Вадька? – сумрачно посмотрел на него Павел. – Оружие нам нужно где-то добывать, гранаты, бомбы!
– Это у своих неудобно было красть, а у фашистов сам бог велел! – повеселел Вадим…
«Вот она какая штука, война-то… – сидя на шпалах, думал Андрей Иванович. – Сын пойдет на отца, брат на брата… Семен Супронович и не смотрит в сторону полицая Леньки, а давеча Пашка поставил своему братцу Игорьку здоровенный фингал под глазом и снова пришел спать на сеновал к Вадьке… И я хорош, какого паразита в свое время выволок из волчьей ямы! Знать бы, кто он такой, прошел бы мимо, и подыхай там, как смердящий пес!..»
И еще думал Андрей Иванович, что все самое худое только начинается: люди с опаской оглядываются, друг дружке не доверяют, сидят по домам. Откуда-то появился уголовник Матвей Лисицын, выполз из лесу дезертир Костя Добрынин, не чище их и Афанасий Копченый. Хорош будет на полоненной Руси порядок, если хулиганье да ворье становятся верными псами германцев. А они все наглее и наглее ведут себя в поселке… За что, спрашивается, выдрали плетьми у поселкового Совета Ивана Ивановича Добрынина? И сынок его Костя – бесстыжие глаза – стоял рядом и зубы скалил. Если уж дезертировал из Красной Армии, какая у него совесть? Нет у этих подонков ни чести, ни совести.
Вчера приходил к Абросимову переводчик Михеев и предложил ему стать мастером на станции. Андрей Иванович уже знал, что отказываться опасно, заявил, что у него для мастера грамотешки маловато. Да и стар он для такой большой должности. Михеев пристально посмотрел ему в глаза, с угрозой заметил, что лучше с новой властью ладить… Но настаивать не стал, сказал: пусть, мол, Андрей Иванович соберет в поселке плотницкую бригаду и побыстрее восстановит путевую будку, в которую угодила бомба. Станция Андреевка будет действовать, пропускать составы на восток и запад.
Делать было нечего, Абросимов договорился с Корниловым, Петуховым, Михалевым, что завтра с утра начнут ставить будку. И быть ему снова путевым сторожем… Бергер и Ганс улыбаются, а случись – рука не дрогнет пулю в лоб пустить. Рассказывали, что в Шлемове двое лесорубов отказались грузить лес для отправки в Германию, так полицаи расстреляли их тут же на месте.
Фашисты что-то делают в военном городке, снова в проходной появились охранники, путейцы восстановили железнодорожную ветку к складам. Работают на базе русские пленные, живут они в полуразрушенном бараке, где раньше был склад. Крыша в одном месте проломлена, ночью звезды видны, дождь в непогоду хлещет. Говорят, оборванные, голодные, подкапывают на заброшенных огородах картошку и едят прямо сырую.
На станции стоят под парами длинные товарные составы. Путейцы грузят на пятнистые грузовики длинные узкие ящики. Тяжело завывая, машины отваливают от пакгауза и, старательно объезжая рытвины, направляются в сторону базы. В кабине каждого грузовика рядом с шофером сидит автоматчик. Они и оружие-то носят странно: автоматы вешают на шею, а парабеллумы болтаются на животе. Солдаты разгуливали по поселку в расстегнутых мундирах, закатывали по локоть рукава, пилотки засовывали за пояс с белой бляхой. И офицеры не делали им замечания.
Многие носят в карманах губные гармоники, на которых охотно играют и сами же приплясывают.
Молодых женщин и девушек в поселке мало, а те, кто остались, стараются не попадаться завоевателям на глаза. Варвара тоже не вылезает из дома, помогает свекрови готовить закуски. Семен прислуживает в отцовском казино, как теперь величают заведение Супроновича, но по всему видно, что это дело ему не по душе… В казино ходят погулять и попьянствовать только немецкие солдаты и полицаи, для офицеров оборудована отдельная комната с бильярдом на втором этаже. Обслуживает их высокая и худощавая Нинка Корнилова – дочь охотника Петра Васильевича. Из деревни вернулась в Андреевку жена покойного Веревкина Евдокия. Все такая же видная, статная, она пока нигде не работала, жила в своей квартире: их казарма почти не пострадала.
Кто-то видел, как к Евдокии поздно вечером направлялся из казино захмелевший Леонид Супронович. Люба Добычина, родив вторую дочь, заметно сдала, как-то вся осела, постарела, и старый ухажер все реже и реже навещал ее.
… На сосну со срезанной осколком вершиной уселась большая ворона. Нахохлившись, неподвижно уставилась на Абросимова. Не любил этих птиц Андрей Иванович, особенно после того, как однажды увидел, как воронье облепило труп под откосом.
Ладно, будку они скоро восстановят, но как вернуть покой душевный? Вроде живешь на своей земле, в своем доме, а все вокруг стало зыбким, чужим, незнакомым. С женой и то нельзя перекинуться словом – тут же появляется из его собственной комнаты краснорожийГанс или стучит в стену Бергер, он, видишь ли, не выносит шума…
Фашисты хвалятся, что Россия почти завоевана, на днях в Москве на Красной площади состоится парад германских войск, сам фюрер будет на нем присутствовать, а Сталин – капут! Не верил Андрей Иванович переводчику Михееву – это он выкладывал последние новости. Россию фашистам не победить; в нем самом росла ненависть к оккупантам, и он с нетерпением ожидал других известий – об отступлении немцев. А иначе и быть не может. Чужие, непонятные люди, чужие порядки, которые по душе лишь таким паразитам, как Ленька Супронович. Ишь, ходит по поселку гоголем, весь обвешанный оружием, слова поперек не скажи… Как же жить-то? А надо ли вообще жить под фашистским сапогом? Какая это жизнь?
Ворона каркнула и уставилась на кусты вереска. Андрей Иванович невольно посмотрел туда и не поверил себе: раздвинув руками колючие ветви, на него смотрел воспаленными, провалившимися глазами сын Дмитрий.
5
Глава двадцать пятая
1
Александра высвободила их только на следующее утро. Как и все, она после прихода немцев – а они объявились в поселке к вечеру – постаралась не попадаться им на глаза. Всю ночь не спала, все думала, куда же это мог запропаститься Павел. Сходила к Абросимовым, но там тоже Ефимья Андреевна сходила с ума по Вадиму: как утром ушел, кстати с Павлом и Иваном Широковым, так и не появлялся дома. Неужели, ничего не сказав, ушли вместе с военными?..
Вот тогда Александра и вспомнила про слова мужа о каком-то сюрпризе…
Мальчишки вышли наружу мрачные, друг с другом не разговаривали, у Вадима ядреный синяк под глазом, Иван содрал ногти, пытаясь добраться по кирпичной стене до окна. Только что толку-то? Окно забрано решеткой.
Вадим выпалил ей все про Шмелева. Женщина молчала, а когда и Павел стал выговаривать, сердито оборвала:
– Не вашего ума дело, сопляки!
Над трупами саперов густо вились мухи. Павел снял с пожарного щита лопату, глухо уронил:
– Вы идите, я буду могилу рыть. – И когда Вадим и Иван Широков уже пошли, бросил вдогонку: – Скажи бабушке, я у вас теперь буду жить, слышишь, Вадька?
– Господи, ну что мне с ним делать! – сказала Александра. – Свой дом, а он к чужим…
– Вы – чужие, – процедил сын.
Павел лишь на другой день выкопал могилу, но не мог заставить себя дотронуться до мертвых. Вот тогда-то Вадим и привел деда. Андрей Иванович расширил яму, одного за другим положил рядом бойцов и молча забросал землей. Небольшой песчаный холмик обшлепал лопатой и снова вставил ее в зажимы на пожарном щите.
– Безымянные, – сказал он, утирая рукавом обильно выступивший на лбу пот.
– Этот… гад у них документы забрал, – проговорил сумрачный Павел. На его ладонях вздулись белые волдыри.
– Дедушка, а ты его еще из волчьей ямы вытащил, – напомнил Вадим.
– У него ж, грёб твою шлёп, на лбу не было написано, что он шпион, – сказал дед.
Мальчишки приволокли от трансформаторной будки треугольный обломок железобетонной плиты.
– Я зубилом выбью тут, что они пали двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года от злодейской руки врага народа Шмелева, – глухо уронил Павел.
– Зато наши перед самым приходом немцев Чибисова кокнули, – сказал Вадим. – На пару со Шмелевым работал!
– Знаешь что, Вадька? – сумрачно посмотрел на него Павел. – Оружие нам нужно где-то добывать, гранаты, бомбы!
– Это у своих неудобно было красть, а у фашистов сам бог велел! – повеселел Вадим…
«Вот она какая штука, война-то… – сидя на шпалах, думал Андрей Иванович. – Сын пойдет на отца, брат на брата… Семен Супронович и не смотрит в сторону полицая Леньки, а давеча Пашка поставил своему братцу Игорьку здоровенный фингал под глазом и снова пришел спать на сеновал к Вадьке… И я хорош, какого паразита в свое время выволок из волчьей ямы! Знать бы, кто он такой, прошел бы мимо, и подыхай там, как смердящий пес!..»
И еще думал Андрей Иванович, что все самое худое только начинается: люди с опаской оглядываются, друг дружке не доверяют, сидят по домам. Откуда-то появился уголовник Матвей Лисицын, выполз из лесу дезертир Костя Добрынин, не чище их и Афанасий Копченый. Хорош будет на полоненной Руси порядок, если хулиганье да ворье становятся верными псами германцев. А они все наглее и наглее ведут себя в поселке… За что, спрашивается, выдрали плетьми у поселкового Совета Ивана Ивановича Добрынина? И сынок его Костя – бесстыжие глаза – стоял рядом и зубы скалил. Если уж дезертировал из Красной Армии, какая у него совесть? Нет у этих подонков ни чести, ни совести.
Вчера приходил к Абросимову переводчик Михеев и предложил ему стать мастером на станции. Андрей Иванович уже знал, что отказываться опасно, заявил, что у него для мастера грамотешки маловато. Да и стар он для такой большой должности. Михеев пристально посмотрел ему в глаза, с угрозой заметил, что лучше с новой властью ладить… Но настаивать не стал, сказал: пусть, мол, Андрей Иванович соберет в поселке плотницкую бригаду и побыстрее восстановит путевую будку, в которую угодила бомба. Станция Андреевка будет действовать, пропускать составы на восток и запад.
Делать было нечего, Абросимов договорился с Корниловым, Петуховым, Михалевым, что завтра с утра начнут ставить будку. И быть ему снова путевым сторожем… Бергер и Ганс улыбаются, а случись – рука не дрогнет пулю в лоб пустить. Рассказывали, что в Шлемове двое лесорубов отказались грузить лес для отправки в Германию, так полицаи расстреляли их тут же на месте.
Фашисты что-то делают в военном городке, снова в проходной появились охранники, путейцы восстановили железнодорожную ветку к складам. Работают на базе русские пленные, живут они в полуразрушенном бараке, где раньше был склад. Крыша в одном месте проломлена, ночью звезды видны, дождь в непогоду хлещет. Говорят, оборванные, голодные, подкапывают на заброшенных огородах картошку и едят прямо сырую.
На станции стоят под парами длинные товарные составы. Путейцы грузят на пятнистые грузовики длинные узкие ящики. Тяжело завывая, машины отваливают от пакгауза и, старательно объезжая рытвины, направляются в сторону базы. В кабине каждого грузовика рядом с шофером сидит автоматчик. Они и оружие-то носят странно: автоматы вешают на шею, а парабеллумы болтаются на животе. Солдаты разгуливали по поселку в расстегнутых мундирах, закатывали по локоть рукава, пилотки засовывали за пояс с белой бляхой. И офицеры не делали им замечания.
Многие носят в карманах губные гармоники, на которых охотно играют и сами же приплясывают.
Молодых женщин и девушек в поселке мало, а те, кто остались, стараются не попадаться завоевателям на глаза. Варвара тоже не вылезает из дома, помогает свекрови готовить закуски. Семен прислуживает в отцовском казино, как теперь величают заведение Супроновича, но по всему видно, что это дело ему не по душе… В казино ходят погулять и попьянствовать только немецкие солдаты и полицаи, для офицеров оборудована отдельная комната с бильярдом на втором этаже. Обслуживает их высокая и худощавая Нинка Корнилова – дочь охотника Петра Васильевича. Из деревни вернулась в Андреевку жена покойного Веревкина Евдокия. Все такая же видная, статная, она пока нигде не работала, жила в своей квартире: их казарма почти не пострадала.
Кто-то видел, как к Евдокии поздно вечером направлялся из казино захмелевший Леонид Супронович. Люба Добычина, родив вторую дочь, заметно сдала, как-то вся осела, постарела, и старый ухажер все реже и реже навещал ее.
… На сосну со срезанной осколком вершиной уселась большая ворона. Нахохлившись, неподвижно уставилась на Абросимова. Не любил этих птиц Андрей Иванович, особенно после того, как однажды увидел, как воронье облепило труп под откосом.
Ладно, будку они скоро восстановят, но как вернуть покой душевный? Вроде живешь на своей земле, в своем доме, а все вокруг стало зыбким, чужим, незнакомым. С женой и то нельзя перекинуться словом – тут же появляется из его собственной комнаты краснорожийГанс или стучит в стену Бергер, он, видишь ли, не выносит шума…
Фашисты хвалятся, что Россия почти завоевана, на днях в Москве на Красной площади состоится парад германских войск, сам фюрер будет на нем присутствовать, а Сталин – капут! Не верил Андрей Иванович переводчику Михееву – это он выкладывал последние новости. Россию фашистам не победить; в нем самом росла ненависть к оккупантам, и он с нетерпением ожидал других известий – об отступлении немцев. А иначе и быть не может. Чужие, непонятные люди, чужие порядки, которые по душе лишь таким паразитам, как Ленька Супронович. Ишь, ходит по поселку гоголем, весь обвешанный оружием, слова поперек не скажи… Как же жить-то? А надо ли вообще жить под фашистским сапогом? Какая это жизнь?
Ворона каркнула и уставилась на кусты вереска. Андрей Иванович невольно посмотрел туда и не поверил себе: раздвинув руками колючие ветви, на него смотрел воспаленными, провалившимися глазами сын Дмитрий.
5
Ганс и Леонид Супронович сидели в казино за столиком у окна и пили «московскую» из старых запасов. Казино уже закрылось, и, кроме них, никого не было. Из кухни пришел Семен, молча поставил на стол сковородку, на которой шипело поджаренное сало с яичницей. Леонид любил есть со сковородки, он и попросил подать горячую сковородку на стол. Придвинув ногой стул, Леонид предложил брату присесть к ним. Семен, похудевщий после болезни, в обвислом черном костюме, нехотя согласился. Он не любил верзилу Ганса, один раз видел, как денщик шлепнул по заду Варвару и лишь расхохотался, когда та огрела его мокрой тряпкой. При виде женщины его голубые глазки становились маслеными.
– Мой брат! – Леонид потыкал в грудь пальцем себя, а потом Семена. – Родной брат! Дотюмкал, немчина?
– Тюмкал, тюмкал, – заулыбался Ганс. От выпитой водки лицо его еще больше побагровело, бровей совсем не было видно.
– За новую развеселую жизнь, братишка! – разлив водку в рюмки, провозгласил Леонид.
– Гут-гут, – закивал Ганс, ловко опрокинул рюмку в свой большой рот и, подцепив вилкой со сковороды огромный кусок яичницы, с аппетитом стал жевать.
– Вот жрет! – с восхищением посмотрел на него Леонид. – Запросто может без хрена молочного поросеночка один убрать.
– Швайн гут, гут! – кивал денщик Бергера.
Семен выпил рюмку, взял с тарелки кусок сыра, положил на хлеб, он даже улыбки не смог из себя выдавить.
– Не пойму я, – посмотрел хмельными глазами на брата Леонид. – То ли болезнь тебя так скрутила, то ли жалеешь, что не ушел отсюда? Да и куда идти-то? Москву не сегодня завтра возьмут, Питер окружен… Куда бы ты делся-то? В Хабаровский край? И туда скоро доберутся, если не немцы, так японцы. Они давно точат зубы на Дальний Восток. Капут, братишка, гнилой Советской власти!
– Москау капут! – оживился Ганс и отправил в рот кусок сала.
– Гнилой строй – гнилая армия, – продолжал Леонид. – Теперь надо, Сеня, думать, как по новому жизнь устраивать.. Иди ко мне в отряд! Тут такие дела начнутся! Получишь парабеллум…
– Эта работенка не по мне, – сказал Семен.
– Хочешь, поговорю с комендантом, и тебя определят на строительство базы?
– Спина не гнется, – потер поясницу Семен. – Мне и на леса-то теперь не забраться.
– Вот что ты заработал у Советской власти, – рассмеялся Леонид. – А я – тюрягу! А теперь все, братишка, в наших руках… Вот еще приедет Григорий Борисович Шмелев! Мы тут порядочек наведем… Небу станет тошно!
– Я уж как-нибудь перебьюсь, – глухо уронил Семен. – Да и тебе не советую лезть из кожи… А как наши вернутся?
– А вот этого видал? – Леонид сунул под нос брату кукиш. Светлые глаза его побелели от гнева. – Какие наши? Народные комиссары? Энкавэдэшники? Они никогда не были нашими! Мы теперь тут хозяева.
Ганс с улыбкой смотрел на него, кивая головой:
– Гут, Леня, гут!
– Я за свою жизнь и вороны-то не убил, – сказал Семен и налил себе еще рюмку. – И профессия у меня мирная – строитель!
– Я же тебе толкую: на базе немцы начинают большое строительство. Им грамотные люди во-о как нужны!
– Может, тебе самому стоит переменить… профессию? – заикнулся Семен.
– У меля должников накопилось порядком, – не слушая его, говорил Леонид. – И не только в Андреевке… Да вот без Григория Борисовича как-то несподручно начинать их шерстить.
Из-за кухонной занавески выглянула Варвара с розовым от жара плиты лицом.
– Сеня, не пей, – укоризненно сказала она.
Увидев Варвару, Ганс вскочил со стула и широко разводя руки, двинулся к ней:
– Гут фрау! Гут фрау!
– Охолонись, дубина, – потянул его за брюки Леонид. – Она жена брата, понял?
– Ошень кароший жена! – восхищенно воскликнул Ганс, однако послушно сел на место.
Варвара поджала губы и скрылась за занавеской. Ганс проводил ее взглядом, цокнул языком. У Семена скулы заходили на побледневшем лице.
– А чего бы отцу при этой обжираловке не открыть веселенькое заведение, а? – хохотнул Леонид. – Вон какие тут застоявшиеся жеребцы, – кивнул он на Ганса. – Глядишь, еще одна статья дохода! А девок мы найдем… Прокатимся на грузовике по району и накидаем полный кузов того товару…
– Шнапсу! – сказал Ганс, вертя в огромных ручищах пустую бутылку.
– Сеня, притащи еще одну, – распорядился Леонид. – Нет, лучше парочку. У меня тут появилась одна идейка… – Он хитро подмигнул немцу: – Повеселимся, Ганс?
– Гут, гут, – закивал тот. – Карашо гулям!
– А насчет веселого заведения с номерами подскажу папаше, – бросил вдогонку брату Леонид. – Хорошие денежки потекут в его карман!
– Фрау – ошень карашо! – приговаривал Ганс, когда они выходили из казино, но едва миновали дом Абросимовых, он вдруг отобрал у Леньки водку, пакет с закуской и, осклабившись, сказал:
– Лючший фрау, Ганс, ком к лючшей фрау один, понятно?
– Ну и катись к чертовой матери! – пьяно проворчал Леонид и, поправив под пиджаком парабеллум, зашагал к казарме, где жила Евдокия Веревкина.
Света в окнах не было, он подергал за дверь – закрыта, обошел кругом и, встав на клумбу, постучал в окно. Ему показалось, что тюлевая занавеска чуть шевельнулась.
– Открой, Дуня! Я что-то вкусненькое принес… Слышишь, Дуня?
Никто не отозвался. Слышно было, как где-то капает в бочку вода да тоскливо мяукает кошка. Выругавшись, Леонид вышел на проселок и знакомой дорожкой поплелся к дому Михалевых. В кармане позвякивала о запасную обойму бутылка «московской». Дверь открыл Николай, он был в нижнем белье, на начавшей лысеть голове пегие волосы стояли торчком.
– Мы пришли, а вас тут нет, здрасьте – до свидания! – с ухмылкой пропел ему в лицо Леонид и, схватив за ворот белой рубахи, отшвырнул в сторону. Михалев перевалился через перила крыльца и, охнув, упал в лопухи.
– Вали, Коля, в баню и сиди там тихо, как мышь, – сказал Леонид. – Усек, лысая падла?
Михалев ничего не ответил, прихрамывая, он пошел по узкой огородной тропинке к черневшей у забора бане. Замедлив шаги, остановился и, обернувшись, глухо уронил:
– В сенях тулуп висит на гвозде – брось христа ради? До утра в холодной бане околеть можно.
– Околевай, курва! – проворчал Леонид и закрыл за собой дверь на дубовый запор.
Михалев долго стоял под яблоней, белея исподним бельем. Он видел, как в кухне зажгли керосиновую лампу, две большие тени задвигались на занавеске. Скрипнув зубами, Николай отвернулся и, обжигая ноги холодной росой, зашагал к бане.
А верзила Ганс, прижимая к широченной груди пакет с закуской и бутылку, в это самое время настойчиво стучал в дверь Александры Шмелевой. Дородная, с пышными формами женщина приводила его в восхищение. Ганс ничего не знал о заслугах Шмелева-Карнакова перед третьим рейхом, но зато выследил Александру и запомнил дом на окраине поселка.
– Кто это? – спросила Александра, ежась в сенях в длинной белой сорочке с глубоким вырезом.
– Ку-ку! – игриво донеслось из-за двери.
– Ты, что ли, Гриша? – ахнув, сказала она, отодвинула засов и в следующую секунду оказалась в медвежьих объятиях Ганса.
– Господи, кто это? – воскликнула Александра и изо всей силы толкнула незнакомца в черный проем двери, но тот даже не покачнулся.
Смеясь и что-то лопоча, он грудью напирал на женщину, заставляя отступать ее в сени. Схватив подвернувшийся под руку ковш, Александра ударила незнакомца, но тот поймал ее руку и сильно сжал повыше локтя – жестяной ковш со звоном покатился по гулкому полу. Немец смеялся, в потемках прижимая ее к себе, свободной рукой нащупывая ручку двери. Борясь и тяжело дыша, они ввалились в избу.
– Ирод проклятый! – повторяла растерянно Александра, звать на помощь было некого.
А немец гладил ее округлые плечи, жадно тискал грудь, едва прикрытую разорванной сорочкой, губы прижимались к ее лицу. От него пахло водкой и потом.
– Господи, да ты меня задушишь, проклятый ирод! – В отчаянии она молотила кулаками по его широкой груди. – Уйди, дьявол! Ребятишек разбудишь!
И тут в проеме открытой двери появились две мальчишеские фигуры – Игорь и Павел, оба в одинаковых синих майках и длинных, черных трусах. Мальчишки молча смотрели на мать и облапившего ее немца.
– Ком, ком, – сверкнул сердитым взглядом на них Ганс. – Вон пошел.
– Мам, кто это? – испуганно спросил Игорь.
– Не видишь – немец, – сказал Павел.
– Зачем он к нам пришел?
– Да отпусти ты, идол! – плачущим голосом воскликнула Александра и вырвалась от Ганса. – Спроси его, басурмана, зачем он вломился!
– Шнель, шнель! – рявкнул на них Ганс. И, видя, что мальчишки будто прилипли к порогу, с подзатыльниками выгнал их в сени, потом по одному пинками спустил с крыльца. Вглядываясь в лунный сумрак, со смехом проговорил: – Мальшик, гуляй долго-долго!
Они слышали, как он вставил засов в скобы, хлопнула дверь в комнату.
Павел бросился к двери, забарабанил кулаками, затем метнулся к изгороди, вывернул камень. Зажав в руке, пошел вокруг дома.
– Паша, он нас бить будет… – хныкал сзади Игорь.
Размахнувшись, Павел запустил камень в стену – в раме звякнуло стекло. Распахнулась форточка, высунулся огромный кулак, послышался перековерканный русский мат.
– Паша, – тянул брата за майку Игорь. – Холодно! Куда мы теперь?
– Все равно я его, гада, убью… – проговорил Павел.
– Он такой большой, с ним и дедушка Андрей не справится, – заметил дрожащий Игорь.
Павел посмотрел на него, положил руку на худенькое плечо:
– Айда к Вадьке на сеновал!
– Мой брат! – Леонид потыкал в грудь пальцем себя, а потом Семена. – Родной брат! Дотюмкал, немчина?
– Тюмкал, тюмкал, – заулыбался Ганс. От выпитой водки лицо его еще больше побагровело, бровей совсем не было видно.
– За новую развеселую жизнь, братишка! – разлив водку в рюмки, провозгласил Леонид.
– Гут-гут, – закивал Ганс, ловко опрокинул рюмку в свой большой рот и, подцепив вилкой со сковороды огромный кусок яичницы, с аппетитом стал жевать.
– Вот жрет! – с восхищением посмотрел на него Леонид. – Запросто может без хрена молочного поросеночка один убрать.
– Швайн гут, гут! – кивал денщик Бергера.
Семен выпил рюмку, взял с тарелки кусок сыра, положил на хлеб, он даже улыбки не смог из себя выдавить.
– Не пойму я, – посмотрел хмельными глазами на брата Леонид. – То ли болезнь тебя так скрутила, то ли жалеешь, что не ушел отсюда? Да и куда идти-то? Москву не сегодня завтра возьмут, Питер окружен… Куда бы ты делся-то? В Хабаровский край? И туда скоро доберутся, если не немцы, так японцы. Они давно точат зубы на Дальний Восток. Капут, братишка, гнилой Советской власти!
– Москау капут! – оживился Ганс и отправил в рот кусок сала.
– Гнилой строй – гнилая армия, – продолжал Леонид. – Теперь надо, Сеня, думать, как по новому жизнь устраивать.. Иди ко мне в отряд! Тут такие дела начнутся! Получишь парабеллум…
– Эта работенка не по мне, – сказал Семен.
– Хочешь, поговорю с комендантом, и тебя определят на строительство базы?
– Спина не гнется, – потер поясницу Семен. – Мне и на леса-то теперь не забраться.
– Вот что ты заработал у Советской власти, – рассмеялся Леонид. – А я – тюрягу! А теперь все, братишка, в наших руках… Вот еще приедет Григорий Борисович Шмелев! Мы тут порядочек наведем… Небу станет тошно!
– Я уж как-нибудь перебьюсь, – глухо уронил Семен. – Да и тебе не советую лезть из кожи… А как наши вернутся?
– А вот этого видал? – Леонид сунул под нос брату кукиш. Светлые глаза его побелели от гнева. – Какие наши? Народные комиссары? Энкавэдэшники? Они никогда не были нашими! Мы теперь тут хозяева.
Ганс с улыбкой смотрел на него, кивая головой:
– Гут, Леня, гут!
– Я за свою жизнь и вороны-то не убил, – сказал Семен и налил себе еще рюмку. – И профессия у меня мирная – строитель!
– Я же тебе толкую: на базе немцы начинают большое строительство. Им грамотные люди во-о как нужны!
– Может, тебе самому стоит переменить… профессию? – заикнулся Семен.
– У меля должников накопилось порядком, – не слушая его, говорил Леонид. – И не только в Андреевке… Да вот без Григория Борисовича как-то несподручно начинать их шерстить.
Из-за кухонной занавески выглянула Варвара с розовым от жара плиты лицом.
– Сеня, не пей, – укоризненно сказала она.
Увидев Варвару, Ганс вскочил со стула и широко разводя руки, двинулся к ней:
– Гут фрау! Гут фрау!
– Охолонись, дубина, – потянул его за брюки Леонид. – Она жена брата, понял?
– Ошень кароший жена! – восхищенно воскликнул Ганс, однако послушно сел на место.
Варвара поджала губы и скрылась за занавеской. Ганс проводил ее взглядом, цокнул языком. У Семена скулы заходили на побледневшем лице.
– А чего бы отцу при этой обжираловке не открыть веселенькое заведение, а? – хохотнул Леонид. – Вон какие тут застоявшиеся жеребцы, – кивнул он на Ганса. – Глядишь, еще одна статья дохода! А девок мы найдем… Прокатимся на грузовике по району и накидаем полный кузов того товару…
– Шнапсу! – сказал Ганс, вертя в огромных ручищах пустую бутылку.
– Сеня, притащи еще одну, – распорядился Леонид. – Нет, лучше парочку. У меня тут появилась одна идейка… – Он хитро подмигнул немцу: – Повеселимся, Ганс?
– Гут, гут, – закивал тот. – Карашо гулям!
– А насчет веселого заведения с номерами подскажу папаше, – бросил вдогонку брату Леонид. – Хорошие денежки потекут в его карман!
– Фрау – ошень карашо! – приговаривал Ганс, когда они выходили из казино, но едва миновали дом Абросимовых, он вдруг отобрал у Леньки водку, пакет с закуской и, осклабившись, сказал:
– Лючший фрау, Ганс, ком к лючшей фрау один, понятно?
– Ну и катись к чертовой матери! – пьяно проворчал Леонид и, поправив под пиджаком парабеллум, зашагал к казарме, где жила Евдокия Веревкина.
Света в окнах не было, он подергал за дверь – закрыта, обошел кругом и, встав на клумбу, постучал в окно. Ему показалось, что тюлевая занавеска чуть шевельнулась.
– Открой, Дуня! Я что-то вкусненькое принес… Слышишь, Дуня?
Никто не отозвался. Слышно было, как где-то капает в бочку вода да тоскливо мяукает кошка. Выругавшись, Леонид вышел на проселок и знакомой дорожкой поплелся к дому Михалевых. В кармане позвякивала о запасную обойму бутылка «московской». Дверь открыл Николай, он был в нижнем белье, на начавшей лысеть голове пегие волосы стояли торчком.
– Мы пришли, а вас тут нет, здрасьте – до свидания! – с ухмылкой пропел ему в лицо Леонид и, схватив за ворот белой рубахи, отшвырнул в сторону. Михалев перевалился через перила крыльца и, охнув, упал в лопухи.
– Вали, Коля, в баню и сиди там тихо, как мышь, – сказал Леонид. – Усек, лысая падла?
Михалев ничего не ответил, прихрамывая, он пошел по узкой огородной тропинке к черневшей у забора бане. Замедлив шаги, остановился и, обернувшись, глухо уронил:
– В сенях тулуп висит на гвозде – брось христа ради? До утра в холодной бане околеть можно.
– Околевай, курва! – проворчал Леонид и закрыл за собой дверь на дубовый запор.
Михалев долго стоял под яблоней, белея исподним бельем. Он видел, как в кухне зажгли керосиновую лампу, две большие тени задвигались на занавеске. Скрипнув зубами, Николай отвернулся и, обжигая ноги холодной росой, зашагал к бане.
А верзила Ганс, прижимая к широченной груди пакет с закуской и бутылку, в это самое время настойчиво стучал в дверь Александры Шмелевой. Дородная, с пышными формами женщина приводила его в восхищение. Ганс ничего не знал о заслугах Шмелева-Карнакова перед третьим рейхом, но зато выследил Александру и запомнил дом на окраине поселка.
– Кто это? – спросила Александра, ежась в сенях в длинной белой сорочке с глубоким вырезом.
– Ку-ку! – игриво донеслось из-за двери.
– Ты, что ли, Гриша? – ахнув, сказала она, отодвинула засов и в следующую секунду оказалась в медвежьих объятиях Ганса.
– Господи, кто это? – воскликнула Александра и изо всей силы толкнула незнакомца в черный проем двери, но тот даже не покачнулся.
Смеясь и что-то лопоча, он грудью напирал на женщину, заставляя отступать ее в сени. Схватив подвернувшийся под руку ковш, Александра ударила незнакомца, но тот поймал ее руку и сильно сжал повыше локтя – жестяной ковш со звоном покатился по гулкому полу. Немец смеялся, в потемках прижимая ее к себе, свободной рукой нащупывая ручку двери. Борясь и тяжело дыша, они ввалились в избу.
– Ирод проклятый! – повторяла растерянно Александра, звать на помощь было некого.
А немец гладил ее округлые плечи, жадно тискал грудь, едва прикрытую разорванной сорочкой, губы прижимались к ее лицу. От него пахло водкой и потом.
– Господи, да ты меня задушишь, проклятый ирод! – В отчаянии она молотила кулаками по его широкой груди. – Уйди, дьявол! Ребятишек разбудишь!
И тут в проеме открытой двери появились две мальчишеские фигуры – Игорь и Павел, оба в одинаковых синих майках и длинных, черных трусах. Мальчишки молча смотрели на мать и облапившего ее немца.
– Ком, ком, – сверкнул сердитым взглядом на них Ганс. – Вон пошел.
– Мам, кто это? – испуганно спросил Игорь.
– Не видишь – немец, – сказал Павел.
– Зачем он к нам пришел?
– Да отпусти ты, идол! – плачущим голосом воскликнула Александра и вырвалась от Ганса. – Спроси его, басурмана, зачем он вломился!
– Шнель, шнель! – рявкнул на них Ганс. И, видя, что мальчишки будто прилипли к порогу, с подзатыльниками выгнал их в сени, потом по одному пинками спустил с крыльца. Вглядываясь в лунный сумрак, со смехом проговорил: – Мальшик, гуляй долго-долго!
Они слышали, как он вставил засов в скобы, хлопнула дверь в комнату.
Павел бросился к двери, забарабанил кулаками, затем метнулся к изгороди, вывернул камень. Зажав в руке, пошел вокруг дома.
– Паша, он нас бить будет… – хныкал сзади Игорь.
Размахнувшись, Павел запустил камень в стену – в раме звякнуло стекло. Распахнулась форточка, высунулся огромный кулак, послышался перековерканный русский мат.
– Паша, – тянул брата за майку Игорь. – Холодно! Куда мы теперь?
– Все равно я его, гада, убью… – проговорил Павел.
– Он такой большой, с ним и дедушка Андрей не справится, – заметил дрожащий Игорь.
Павел посмотрел на него, положил руку на худенькое плечо:
– Айда к Вадьке на сеновал!
Глава двадцать пятая
1
Иван Васильевич никак не мог отделаться от ощущения, что в кабине самолета пахнет полевыми ромашками. Этот запах волновал, вызывая далекие воспоминания об Андреевке, где он начинал свою службу, о речке Лысухе, о луге, раскинувшемся за ней. Он любил туда ходить. Под редкими огромными соснами они, молодые командиры, в праздничные дни устраивали веселые вечеринки. Приносили патефон, танцевали, пели. На лугу росли яркие ромашки, иван-чай, лютики. Любопытные сороки выглядывали из ветвей, в безоблачном мирном небе звенели жаворонки. Иван Васильевич на спор просил кого-нибудь из приятелей спрятать подальше в лесу портсигар или перочинный нож, а потом пускал Юсупа. И верный пес никогда не подводил – за несколько минут находил он хитроумно спрятанную вещь и приносил хозяину. Бывал он на этом лугу и с Тоней Абросимовой… Летними вечерами небо над соснами расцвечивалось нежными красками, меж стволов бесшумно порхали летучие мыши, крякали в заболоченной излучине утки. Зеленым глазом щурился на высокой насыпи семафор, и вот на большой висячий мост выскакивал пассажирский. Тоня смотрела на квадраты освещенных окон, в глазах ее отражались желтые огоньки. Пассажирский скрывался, а мост еще долго гудел, покрякивал, издавал звонкие металлические щелчки…
Самолет провалился в воздушную яму, неприятно засосало в животе, руки невольно вцепились в поручни жесткого кресла. Впрочем, сидеть на подушке парашюта было мягко, вот только ноги а кирзовых сапогах немного замерзли. Из далекого прошлого мысли вернулись в настоящее. А настоящее сулило немало серьезных опасностей: Кузнецов должен был скоро выпрыгнуть в районе станции Шлемово, а оттуда пробраться в Андреевку. Наше командование заинтересовала немецкая база, было замечено, что туда подаются тяжелые составы с оборудованием, сырьем, строительными материалами. Немцы затевали там что-то серьезное. Иван Васильевич, который служил до войны в Андреевке, лучше других подходил для роли разведчика: он хорошо знал эти места, у него остался в поселке свой человек…
Все эти доводы Кузнецов привел своему начальству, когда зашел разговор об андреевской базе. Кроме этого, в его задачу входило создание партизанского отряда. Перешедшие линию фронта окруженцы говорили, что в тех лесах еще много скрывается красноармейцев.
Выброситься на парашюте в районе станции Шлемово Иван Васильевич решил потому, что там, по сведениям окруженцев, немцев мало. На повале и погрузке леса работают наши военнопленные, охраняет их рота солдат. Гитлеровцы с первых же дней оккупации наладили систематическую отправку леса в Германию. Лес валили подряд, но отбирали для отправки лишь высококачественную древесину.
Иван Васильевич сам беседовал с сержантом, который работал на делянке, а потом ухитрился сбежать и перейти линию фронта. Так что представление о том, что творится в Климовском районе, он имел.
… С того самого момента, когда Кузнецов вместе со своей группой перешел линию фронта, произошло очень много событий в его жизни. В Наркомате внутренних дел он встретился с полковником Грековым, которого хорошо знал по Испании. Рассказал ему о своих мытарствах, о тоске по настоящему делу.
Наверное, Греков с кем-то переговорил, потому что вскоре Кузнецова вызвали к генералу, который тоже много расспрашивал про базу в Андреевке. После визита к генералу Иван Васильевич поступил в ведение Грекова.
Его разыскал вернувшийся из госпиталя Петя Орехов и стал проситься в разведку. В тылу врага Иван Васильевич воочию убедился, что у Пети явные способности к этому делу. Он попросил Грекова, к которому попал в подчинение, чтобы Орехова направили в разведшколу.
Вылетел Кузнецов 28 октября 1941 года. Несмотря на все старания гитлеровцев, их наступление под Москвой приостановлено. Новым командующим Западным фронтом Ставка назначила Жукова, о нем ужо шла слава как о талантливом военачальнике.
На московское направление перебрасывались части с других фронтов, с Дальнего востока, из Средней Азии. Каждый день шли упорные бои. Кузнецов слышал от товарищей о героических боях, которме вели генералы Панфилов и Доватор, сдерживая под Москвой натиск немецких войск. За три дня до его вылета противник форсировал Рузу и захватил станцию Волоколамск. Иван Васильевич чувствовал, что назревают великие события. Вспомнился последний разговор с полковником на аэродроме.
– Ты, Иван, ни на кого зла не держи, что тебя проверяли и перепроверяли, – сказал Греков. – За все, что произошло в июне сорок первого, и на нас лежит большая вина… Мы – разведчики, а многого ведь не знали. – Помолчав, прибавил: – А если и знали, то не сумели доказать.., Плохо работали, плохо, теперь нужно каждому за десятерых! Хитры и коварны немецкие разведчики, а мы должны… обязаны их перехитрить! Это наш, Ваня, святой долг.
Не такое сейчас время было, чтобы на кого-то обижаться! Однако в чем-либо винить себя Иван Васильевич тоже не мог: служил честно, не щадил себя, не раз рисковал жизнью… Папка с документами, которую он вынес с оккупированной территории, оказалась ценной, как сообщили ему.
В Ленинград можно было попасть только на самолете, а Ивану Васильевичу очень хотелось туда! Там в его квартире осталась двоюродная сестра Анджелла… Греков по его просьбе навел справки, но ничего путного первое время не смог сообщить, мол, наши ленинградские товарищи выясняют… Почуяв неладное, Кузнецов насел на полковника и тот вынужден был сказать, что Анджелла погибла.
Смерть двоюродной сестры, приехавшей к нему перед самой войной, лишила Ивана Васильевича последнего близкого человека, хотя он знал о ленинградской блокаде, обстреле дальнобойными орудиями города, о начинающемся голоде и сколько за эти страшные месяцы было смертей, но гибель сестры как-то не укладывалась в сознании. Она хотела уехать в Таганрог к отцу, но он уговорил ее остаться до осени. Анджелле было всего тридцать лет.. К тому, что и он в любой момент может погибнуть, Кузнецов давно уже приучил себя. Вернее, вообще не думал о смерти. Этому он научился еще там, в Испании. Да и вся его работа была связана с риском. Разве враги не стреляли в него и в мирное время?..
Мысли с сестры перескочили на Тоню Абросимову. Где теперь она? Жива ли? И что с детьми? Почему-то лицо дочери Гали забылось, а вот Вадим так и стоял перед глазами.
Ич кабины управления вышел штурман в кожаной куртке и меховых унтах. В салоне легкого транспортного самолета было довольно прохладно, Кузнецов поежился в стеганой телогрейке, под которой был толстый шерстяной свитер. Он понял, что пора. Улыбающийся штурман похлопал его по плечу, прокричал: «Ни пуха ни пера!»
Иван Васильевич, как водится, послал его к черту и привычно шагнул в ревущую черную тьму. Сильный рывок, затем негромкий хлопок, и он один на один с темнотой. В буквальном смысле между небом и землей!
Покачиваясь на стропах парашюта в чуть разбавленной светом далеких звезд ночи, он еще какое-то время слышал удаляющийся гул двухмоторного самолета, а потом со всех сторон обступила тишина. Скоро глаза привыкли к сумраку, и внизу тускло блеснула неширокая полоска реки – надо полагать, Шлемовка, обозначились мшистыми мягкими холмами лесные массивы. Сверху казалось, приземлишься в них, будто в пух, на самом же деле мало удовольствия угодить на кроны деревьев. Днем, подтягивая стропы, можно было бы выбрать полянку, а сейчас приходилось уповать только на собственное везение. Ни одного огонька внизу, никто не встречает его и не ждет здесь. Иван Васильевич надеялся, что штурман точно рассчитал место приземления. Пойма Шлемовки в десяти километрах от станции. Тут ни одной живой души нет. Обе деревни жмутся к железной дороге. Главное – не спикировать на макушки сосен или в холодную октябрьскую воду.
Самолет провалился в воздушную яму, неприятно засосало в животе, руки невольно вцепились в поручни жесткого кресла. Впрочем, сидеть на подушке парашюта было мягко, вот только ноги а кирзовых сапогах немного замерзли. Из далекого прошлого мысли вернулись в настоящее. А настоящее сулило немало серьезных опасностей: Кузнецов должен был скоро выпрыгнуть в районе станции Шлемово, а оттуда пробраться в Андреевку. Наше командование заинтересовала немецкая база, было замечено, что туда подаются тяжелые составы с оборудованием, сырьем, строительными материалами. Немцы затевали там что-то серьезное. Иван Васильевич, который служил до войны в Андреевке, лучше других подходил для роли разведчика: он хорошо знал эти места, у него остался в поселке свой человек…
Все эти доводы Кузнецов привел своему начальству, когда зашел разговор об андреевской базе. Кроме этого, в его задачу входило создание партизанского отряда. Перешедшие линию фронта окруженцы говорили, что в тех лесах еще много скрывается красноармейцев.
Выброситься на парашюте в районе станции Шлемово Иван Васильевич решил потому, что там, по сведениям окруженцев, немцев мало. На повале и погрузке леса работают наши военнопленные, охраняет их рота солдат. Гитлеровцы с первых же дней оккупации наладили систематическую отправку леса в Германию. Лес валили подряд, но отбирали для отправки лишь высококачественную древесину.
Иван Васильевич сам беседовал с сержантом, который работал на делянке, а потом ухитрился сбежать и перейти линию фронта. Так что представление о том, что творится в Климовском районе, он имел.
… С того самого момента, когда Кузнецов вместе со своей группой перешел линию фронта, произошло очень много событий в его жизни. В Наркомате внутренних дел он встретился с полковником Грековым, которого хорошо знал по Испании. Рассказал ему о своих мытарствах, о тоске по настоящему делу.
Наверное, Греков с кем-то переговорил, потому что вскоре Кузнецова вызвали к генералу, который тоже много расспрашивал про базу в Андреевке. После визита к генералу Иван Васильевич поступил в ведение Грекова.
Его разыскал вернувшийся из госпиталя Петя Орехов и стал проситься в разведку. В тылу врага Иван Васильевич воочию убедился, что у Пети явные способности к этому делу. Он попросил Грекова, к которому попал в подчинение, чтобы Орехова направили в разведшколу.
Вылетел Кузнецов 28 октября 1941 года. Несмотря на все старания гитлеровцев, их наступление под Москвой приостановлено. Новым командующим Западным фронтом Ставка назначила Жукова, о нем ужо шла слава как о талантливом военачальнике.
На московское направление перебрасывались части с других фронтов, с Дальнего востока, из Средней Азии. Каждый день шли упорные бои. Кузнецов слышал от товарищей о героических боях, которме вели генералы Панфилов и Доватор, сдерживая под Москвой натиск немецких войск. За три дня до его вылета противник форсировал Рузу и захватил станцию Волоколамск. Иван Васильевич чувствовал, что назревают великие события. Вспомнился последний разговор с полковником на аэродроме.
– Ты, Иван, ни на кого зла не держи, что тебя проверяли и перепроверяли, – сказал Греков. – За все, что произошло в июне сорок первого, и на нас лежит большая вина… Мы – разведчики, а многого ведь не знали. – Помолчав, прибавил: – А если и знали, то не сумели доказать.., Плохо работали, плохо, теперь нужно каждому за десятерых! Хитры и коварны немецкие разведчики, а мы должны… обязаны их перехитрить! Это наш, Ваня, святой долг.
Не такое сейчас время было, чтобы на кого-то обижаться! Однако в чем-либо винить себя Иван Васильевич тоже не мог: служил честно, не щадил себя, не раз рисковал жизнью… Папка с документами, которую он вынес с оккупированной территории, оказалась ценной, как сообщили ему.
В Ленинград можно было попасть только на самолете, а Ивану Васильевичу очень хотелось туда! Там в его квартире осталась двоюродная сестра Анджелла… Греков по его просьбе навел справки, но ничего путного первое время не смог сообщить, мол, наши ленинградские товарищи выясняют… Почуяв неладное, Кузнецов насел на полковника и тот вынужден был сказать, что Анджелла погибла.
Смерть двоюродной сестры, приехавшей к нему перед самой войной, лишила Ивана Васильевича последнего близкого человека, хотя он знал о ленинградской блокаде, обстреле дальнобойными орудиями города, о начинающемся голоде и сколько за эти страшные месяцы было смертей, но гибель сестры как-то не укладывалась в сознании. Она хотела уехать в Таганрог к отцу, но он уговорил ее остаться до осени. Анджелле было всего тридцать лет.. К тому, что и он в любой момент может погибнуть, Кузнецов давно уже приучил себя. Вернее, вообще не думал о смерти. Этому он научился еще там, в Испании. Да и вся его работа была связана с риском. Разве враги не стреляли в него и в мирное время?..
Мысли с сестры перескочили на Тоню Абросимову. Где теперь она? Жива ли? И что с детьми? Почему-то лицо дочери Гали забылось, а вот Вадим так и стоял перед глазами.
Ич кабины управления вышел штурман в кожаной куртке и меховых унтах. В салоне легкого транспортного самолета было довольно прохладно, Кузнецов поежился в стеганой телогрейке, под которой был толстый шерстяной свитер. Он понял, что пора. Улыбающийся штурман похлопал его по плечу, прокричал: «Ни пуха ни пера!»
Иван Васильевич, как водится, послал его к черту и привычно шагнул в ревущую черную тьму. Сильный рывок, затем негромкий хлопок, и он один на один с темнотой. В буквальном смысле между небом и землей!
Покачиваясь на стропах парашюта в чуть разбавленной светом далеких звезд ночи, он еще какое-то время слышал удаляющийся гул двухмоторного самолета, а потом со всех сторон обступила тишина. Скоро глаза привыкли к сумраку, и внизу тускло блеснула неширокая полоска реки – надо полагать, Шлемовка, обозначились мшистыми мягкими холмами лесные массивы. Сверху казалось, приземлишься в них, будто в пух, на самом же деле мало удовольствия угодить на кроны деревьев. Днем, подтягивая стропы, можно было бы выбрать полянку, а сейчас приходилось уповать только на собственное везение. Ни одного огонька внизу, никто не встречает его и не ждет здесь. Иван Васильевич надеялся, что штурман точно рассчитал место приземления. Пойма Шлемовки в десяти километрах от станции. Тут ни одной живой души нет. Обе деревни жмутся к железной дороге. Главное – не спикировать на макушки сосен или в холодную октябрьскую воду.