Курков Андрей. Пуля нашла героя (География одиночного выстрела - 3)

   Пытался он сам наладить общий язык с глухонемыми. Медведев вручил ему для этой цели сильный ручной фонарик на батарейках - это для того, чтобы привлечь внимание нужного тебе рабочего. Идея была удивительно проста и работала отлично. Возник у Добрынина какой-то вопрос по поводу доводки, и, если все можно на жестах показать, - взял фонарик, посветил в глаза рабочему - и он уже на тебя смотрит, понимает, что ты ему что-то показать хочешь.
   Капитан Медведев стал относиться к Добрынину по-приятельски. На чай стал приглашать, а потом как-то зазвал в комнатку радиостанции. Включил, нашел свой любимый иностранный голос - Добрынин уже сразу узнавал этот голос и, наверно, узнавал и язык, ничего, конечно, не понимая и названия этого языка не зная.
   - Вот, - закончив крутить ручку настройки, сказал Медведев и оглянулся на народного контролера. - Вот, Павел Александрович, слышите?
   Добрынин кивнул.
   - Значит, так, - сказал Медведев. - Это вот Америка говорит, представляете? Десять тысяч километров отсюда! И слышно. Я ведь не так просто слушаю их...
   Добрынин насторожился.
   - Я ведь все понимаю, что они говорят. Я уже и язык их выучил. И вот теперь скажу вам, Павел Александрович, что вчера услышал. Дело в том, что они-то тоже метеоритами интересуются. Вчера они объявили, что все, кто какой-нибудь подозрительный камень найдет или метеорит настоящий, получат за это деньги, если принесут находку властям.
   - Неужели они узнали об этом? - спросил Добрынин.
   - Нет, о нас они ничего не знают. Но видно, что интерес у них к метеоритам есть и, должно быть, непростой интерес...
   Поговорили они потом еще немного про Америку и пошли к Медведеву чай пить.
   За чаем снова разговор возник, но уже не про далекую вражескую страну, а про близкую и родную.
   - Прошлый четверг грохот слышали? - спрашивал капитан.
   - Слышал, - отвечал народный контролер.
   - Это с Высоты Ж. метеориты запускали. Там у нас пусковая. Опять неудачный запуск...
   - Не летят? - спросил Добрынин.
   - Как сказать, летят, но недалеко. И падают даже не на Польшу, на нашу страну падают...
   - Так что ж они, может, и на людей падают, на дома? - спрашивал Добрынин.
   - Да, и на людей, и на дома. Прогресс без жертв не бывает, - с явным сожалением отвечал Медведев. - Уже десять лет...
   - Что десять лет?
   - Десять лет, как пусковую изобрели, а мы метеориты никак довести не можем, - Медведев тяжело вздохнул. - Вот Ефимов там уже полковником стал, а я все еще капитан...
   - Так, может, это саботаж? - произнес Добрынин, нахмурив седые брови. - Не может быть, чтобы за десять лет ничего не сделали!
   Медведев пожал плечами.
   - Я уже проверял, и не раз. Нет доказательств саботажа.
   - А десять лет безуспешных запусков - не доказательство?
   Капитан скривил губы и отрицательно мотнул головой.
   - Лет пять назад это еще сошло бы за доказательство, а сейчас - нет.
   "Вот почему Волчанов именно меня сюда послал, - подумал Добрынин. - Не зря своих посылать не хотел - видно, не доверяет им..."
   - Завтра четверг, выходной. На охоту сходим? - заговорил Медведев.
   - Можно, - ответил Добрынин. - Только у меня ружья нет, один револьвер.
   - У меня есть два карабина.
   За окном завывал ветер. Необычная сухая зима и без снега промораживала стены и окна зданий.
   Добрынин и Медведев пили чай и посматривали на окошко, от которого просто веяло холодом.
   - Товарищ капитан, - заговорил снова Добрынин. - Если это не секрет, скажите, что это за название - Высота Н.?
   - Секрет это, но не очень большой. Много лет назад сюда приехал один майор, Никифоров его звали. Выбрал место, вообще-то выбрал два места здесь в горах, чтобы построить секретные испытательные площадки и завод. Ну вот и назвал нашу площадку - Высота Никифорова. Но, знаете, секретчики наши посмеялись и решили сократить название, чтобы звучало и выглядело оно по-военному - Высота Н. Те, кто знает, называют нашу площадку Никифоровкой.
   - А высота Ж.?
   - А это он в честь жены назвал...
   - Высота Жены?
   - Нет, ее Женей звали, Евгенией. Она тут недалеко умерла, внизу, в палаточном городке, когда еще площадок не было. При родах умерла. Мальчик их тоже умер потом, месяца через два. Простудился и умер. Врача не было здесь. Черт дернул этого Никифорова жену с собой брать... Видно, боялся, что застрянет здесь лет на пятьдесят, вот и взял ее беременную с собой, чтобы в Москве не оставлять. Ну и вот... Он потом, говорили, с ума сошел. Может, и живой еще, кто знает...
   История майора Никифорова потрясла Добрынина, и он, не допив чай, замолчал, задумался. Вспомнил свою юность, годы, проведенные на Севере. Вспомнил и Маняшу с детьми. Может, и он мог бы их взять тогда с собой, взять их на Север. И тогда, может быть, все по-другому вышло бы, но как по-другому? "Нет, правильно я сделал, что не взял их, - подумал Добрынин. - Погибли бы они за так, без всякого смысла... Может быть, я их спас, не взяв с собой..." И тут, вынырнув из глубокой памяти, одна мысль как бы уличила Добрынина в фантазировании: "Нет, не мог ты их взять с собой, не разрешили тебе это сделать! И даже потом, после Севера, ты не поехал в Крошкино проведать их, боялся даже заикнуться товарищу Тверину об этом. Тебе хватало знать, что о них партия заботится..." Грустно стало народному контролеру.
   - Пойду я уже спать, - он поднялся из-за стола. - Спасибо...
   - Так что насчет охоты? Пойдем? - напомнил Медведев.
   - Да. Пойдем.
   - Ну я утром постучу тогда...
   Перед тем как ложиться спать, пошел Добрынин в туалет. Набросил выданную Медведевым шинель и вышел из домика. Сильный ветер порывами набрасывался на площадку то с одной стороны, то с другой.
   Добрынин дошел до деревянной будки, выдвинутой за край каменной "ступеньки". Зашел. Закрыл на крючок за собой дверь - хотя кто еще мог в такую погоду сюда прийти? - и как-то инстинктивно заглянул в лунку туалета.
   Показалось ему вдруг, что увидел он там внизу, глубоко в пропасти, какой-то огонек.
   "Может быть, костер?" - подумал Добрынин и присел на корточки над лункой.
   Он смотрел, и уже глаза слезились из-за ветра, дувшего снизу.
   И огонек этот то появлялся, то исчезал. А Добрынин все сидел над лункой и сидел, глядя вниз и вытирая бежавшие по щекам слезы. Смотрел на этот мелькающий огонек и думал о майоре Никифорове, о погибших и умерших друзьях, о трагическом и славном прошлом.
   Глава 38
   К майским праздникам количество писем и посылок на Подкремлевские луга резко возросло. Но письма эти в основном были поздравительного характера и в большинстве своем в ответах не нуждались.
   Солдат Вася в дополнение к приносимой в судке пище стал радовать старика, Банова и Клару ранними парниковыми овощами. Банов и старик Эква-Пырись думали сначала, что солдат приносит им "весенние витамины" от собственной доброты, но в конце концов признался Вася, что делает это он по личному распоряжению коменданта Кремля в связи с эпидемией авитаминоза в Москве.
   - Ты, голубчик, - сказал тогда Эква-Пырись солдату, - передай коменданту, чтобы луковицы и чеснок присылал обязательно. И скажи, чтобы они там о москвичах тоже так заботились, ведь от авитаминоза до цинги совсем недалеко, и дело это архисерьезное.
   И действительно, через пару дней появились у троих обитателей Подкремлевских лугов и лук, и чеснок.
   Клара уже вот-вот родить собиралась. Ходила она мало. В основном лежала в их с Бановым шалаше или же выходила и сидела рядом с шалашом на специально положенной там колоде. Иногда приходила она к костру подкрепиться, а иногда Банов относил ей ее часть еды к шалашу.
   Было уже тепло, а иногда и жарко. Земля настолько прогрелась, что лежать и сидеть на ней можно было без всяких подстилок, и ввиду этого вытрусили старик с Бановым все использованные зимой и весной шинели, сложили их и спрятали до осени в шалаше Эква-Пырися.
   Первомай отметили скромно и тихо, да и без Клары, которая к тому времени уже спала. Просто присели Банов и Эква-Пырись у костра, достал старик заветную грелку, принесенную еще на Новый год солдатом Васей, отпили они по два-три глотка, поздравили друг друга и на том празднование закончили.
   Жили они все втроем ожиданием скорых родов, и каждый по-своему волновался и переживал, и думал об этом много. Только Клара, казалось, была поспокойнее и увереннее Банова, и однажды за костром взяла она и пошутила, сказав, что Эква-Пырися она на роды возьмет, а Банова нет, чтобы он своим переживанием родившегося ребенка не напугал.
   Долго тогда Эква-Пырись смеялся.
   Глава 39
   Вычитанная верстка второго тома стихотворений Неизвестного Поэта была готова к отправке в Москву. Саплухов решил ознаменовать это дело посещением ресторана на набережной. И хоть было еще рано, только начало пятого, ученого просто тянуло на улицу.
   Он вышел на балкон. Посмотрел на раскинувшуюся внизу Ялту.
   Где-то наверху одиноко стучала печатная машинка. Нина Петровна была в отпуске, так что это был кто-то из писателей. Может быть, Грибанин решил поработать, пока секретарша Саплухова грелась на солнечных пляжах Пицунды?
   "Чем ей здесь был не отдых?" - Саплухов, думая, пожал плечами.
   Просто казалось ему смешно ехать на другой берег Черного моря, когда и в Ялте, в Доме творчества - не жизнь, а сплошной санаторий.
   Что-то сказал попугай в комнате, и Саплухов вернулся внутрь. Посмотрел на птицу, потом на кормилку и поилку. Ясно, птица была голодна.
   Саплухов вытащил из тумбочки припасенный кусок хлеба, потом накрошил руками печенья и высыпал все это в кормилку.
   Взял стакан, поднес к крану, но воды почему-то не было.
   Посмотрел виновато на Кузьму и встретился с ним взглядом.
   "Все-таки надо серьезнее к нему относиться, - подумал ученый о попугае. Эта птица и сама не знает, какой огромный вклад она делает в русскую советскую литературу".
   Снова заглянул в тумбочку. Лимонад кончился, но оставалась бутылка теплого пива.
   Саплухов, махнув рукой, открыл бутылку и налил немного "Жигулевского" в птичью поилку.
   - Извини, друг, больше ничего нет тут, - сказал он, глядя в глазки попугая.
   А сам подумал: жаль все-таки, что попугай не человек, рассказал бы ему о Неизвестном Поэте. Но, конечно, это был бред, и сам Саплухов это понимал. И так с этим попугаем была связана масса необъяснимых феноменальных вещей!
   На следующее утро немного болела голова: весь вечер просидел Саплухов в одиночестве за столиком на двоих. Пил "Белый мускат Красного камня" и все посматривал по сторонам в ожидании какой-нибудь одинокой дамы, которую можно было бы пригласить за стол. Но дамы в ресторане ему не нравились, и в результате после бутылки "Муската" он выпил еще триста граммов водки и добрался до Дома творчества писателей каким-то необъяснимым способом, так как наутро заметил, что низ брюк и рукава пиджака были вымазаны синей глиной, которую он сам прежде в Ялте не замечал.
   Однако с утра начинался четверг, обычный рабочий День, и, собрав силу воли и выпив стакан теплого "Жигулевского", решил Саплухов заняться делом.
   Настроил уровень записи магнитофона. Поставил новую бобину и, вытащив попугая из клетки, усадил его на левое плечо.
   Однако попугай тут же прошелся цепкими лапами по спине и перебрался на правое. И стал крутить головой, видно, разыскивая взглядом глаз-пуговок привычный микрофон.
   Саплухов, вздохнув тяжело, поставил перед птицей микрофон, включил "запись" и сказал попугаю:
   - Ну, давай, говори!
   Попугай хмыкнул, почесал кончиком клюва крыло, потом, видно, сосредоточился.
   Освобождению дышит синий лес,
   кедровый воздух мечется средь елей.
   Под лапами медвежьими скрипит
   чистейший снег таежных колыбелей.
   Под ним, прильнув к земле, лелеют сны
   нежнейшие, как бархат, волчьи мхи.
   Растает снег, и выйдут медвежата
   на многоцветность мира посмотреть.
   И голосом немного хрипловатым
   попробуют тайгу они воспеть,
   и будут удивляться тут и там
   зеленым бархатистым волчьим мхам.
   Но вот прогреется земля, вздохнет глубоко,
   посмотрит: что за год собрала Смерть.
   Накроет трупы одеялом мхов,
   и мхи начнут таинственно краснеть.
   Так близок путь от августа к зиме,
   что даже думать...
   тут попугай запнулся и закрутил головой, словно действительно в этот момент думал, - что даже думать... что даже знать об этом... нет, не то... а!
   Что холод зарождается в душе,
   И только сосны, сны, снега, слои небес
   укачивают плавно вечный лес...
   Попугай, закончив стихотворение, оглянулся одним глазом на ученого.
   А ученый сидел с открытым ртом и пытался навести порядок в своих внезапно свихнувшихся мыслях.
   Когда первая стадия внутреннего оцепенения прошла, Саплухов возвратил Кузьму в клетку, а сам перемотал бобину назад и еще раз прослушал запись.
   Сомнения постепенно исчезли.
   "Неужели все эти стихи написал он? Вот так, легко, на ходу, практически без запинки?" - холодный пот выступил на лбу ученого.
   Он еще не знал, что могут означать эти выводы, эти догадки, постепенно перераставшие в твердую уверенность.
   Вытащил еще не отправленную верстку второго тома. Пролистал.
   Тот же стиль.
   А когда просмотрел глазами несколько строф наугад раскрытого стихотворения - из глубины памяти своей услышал голос попугая, читавшего, декламировавшего все эти стихи. И тут же вспомнились долгие, иногда чересчур долгие паузы между строфами. Значит, он тогда не вспоминал эти строфы, а на ходу придумывал?
   "Господи! - Страх обуял ученого. - Что же теперь? Нельзя же об этом никому говорить... Ведь уже и памятник открыт, и роман Грибанин написал, первый том издан..."
   Он закрыл верстку и сдвинул ее на край стола. Будущее казалось туманным и непредсказуемым.
   "Что там, за этим туманом?" - лихорадочно думал ученый.
   А за окном продолжался "бархатный сезон". Сохли листья магнолий, устилая собой тротуары. Море забрасывало двух-трехбальными волнами барахтавшихся и чуть ли не плачущих от удовольствия курортников.
   А на набережной появились первые прогуливающиеся пенсионеры, избалованные ежегодными бесплатными собесовскими путевками.
   Теперь наступал их черед отдыхать.
   Глава 40
   Прошло несколько недель. Зима по-прежнему была необычайно сухой и холодной. Днем бесполезно светило негреющее солнце, а вечером и ночью его заменял прожектор. Иногда на площадку налетал ветер и расшатывал длинную радиоантенну. А иногда целыми днями на Высоте Н. царило спокойствие, словно все стихийные силы природы подписали перемирие.
   Добрынин на Высоте Н. уже чувствовал себя своим. Его стареющий организм удивительно легко привык к новому распорядку жизни. Может быть, благодаря этому четкому распорядку, благодаря тому, что завтракал он всегда в семь, а обедал в два, ощутил в себе народный контролер прилив здоровья и бодрости.
   Сразу после завтрака приходил он на завод. Внимательно осматривал метеоритные отлитые заготовки, взвешивал каждую на особых весах, записывая вес и первичные "полетные" качества в специальную тетрадь.
   Следом за ним приходили глухонемые. Ели они обычно медленнее и каждый раз за столом много "разговаривали", а так как разговаривали они руками, то, конечно, есть в это время не могли. Приходили они следом за Добрыниным, брали по заготовке и становились к своим обитым железным листом верстакам, где были устроены специальные пазы и зажимы для обработки искусственных метеоритов. Работали глухонемые вручную: на каждом столе лежало до двух десятков различных напильников.
   Добрынин время от времени подходил к каждому, смотрел, как продвигается дело.
   Однажды утром во время первичного осмотра свежеотлитых заготовок он заметил на одной довольно глубокую выемку. Как не хотелось, а пришлось ему идти к инженеру Вершинину: сам он еще не знал, как влияют выемки на полетные качества.
   Пришел в его комнатку на заводе.
   - Ну, чего? - не поздоровавшись, спросил инженер.
   - Да я хотел спросить, там на одной заготовке углубление. Это ничего?
   Вершинин вздохнул тяжело, уперся руками в бока. Руки у него были черные из-за порошкового металла, и на синем комбинезоне было полно жирных пятен.
   - Я же вам объяснял, - заговорил он после минутного молчания. - Все выпуклое должно срезаться с заготовки, а впуклое никакого значения не имеет.
   - Да, но полетные качества... - начал было Добрынин, но Вершинин тут же перебил его.
   - Что, я не объяснял, что такое полетные качества? Вот смотрите, - и он поднял на уровень своего лица здоровый кулак. - Это вот предмет с хорошими полетными качествами. А вот это, - он разжал ладонь и растопырил черные толстые пальцы. - Это херня, а не полетные качества, чтобы такую штуку довести - надо пообрубать все, что выступает в разные стороны...
   Настроение у Добрынина испортилось. Он вернулся в цех, присел на табурет в углу и загрустил.
   Неожиданно подошел один из глухонемых, предложил народному контролеру закурить. Поднес на ладони пачку папирос. Добрынин был очень тронут, он улыбнулся, попробовал жестами показать, что он не курит. Глухонемой понял, похлопал его по плечу и пошел к своему рабочему месту.
   Вообще к этому времени он уже понял, что глухонемые были намного чувствительнее обычных людей. Он уже заметил, как внимательны они друг к другу. Даже смотрели они друг на друга иначе, чем смотрят обычные люди. Как-то проникновеннее, с явно прочитываемой во взгляде теплотой.
   Добрынин любил наблюдать между делом, как они переглядывались во время работы, как "разговаривали", рассказывая что-нибудь руками и понимая глазами.
   А в какой-то момент показалось народному контролеру, что и на него они смотрят иногда с какой-то излишней, непривычной нормальному человеку, теплотой, как на своего, глухонемого, смотрят. Сначала оторопь брала из-за этаких взглядов, а потом привык. Понял, что доверяют ему рабочие.
   Бывало, проходит мимо верстаков, видит на какой-нибудь заготовке выпуклость или "стек" металла, а рабочий вроде и не обращает внимания. Тогда вытащит Добрынин из кармана фонарик, посветит в лицо рабочему. Нормальный человек, должно быть, обиделся бы, а эти: сразу к нему лицом поворачивается, смотрит широко открытыми глазами, ждет пояснений и подбородком кверху подергивает, мол, "что?" спрашивает. Покажет тогда Добрынин на то место заготовки, которое ему не нравится. Рабочий кивнет с легкой улыбкой, мол, не беспокойся, все будет в порядке, сделаем.
   Так и шло время, разбитое по-военному четким распорядком на неравные отрезки. Завтрак, работа, обед, работа, ужин, ночь...
   Медведев жил на Высоте Н. как-то обособленно. На завод почти не заходил.
   - Мне, - говорил он Добрынину, - вполне достаточно, что вы, Павел Александрович, за всем следите. Мое дело - контрразведка и защита секретов. Я же знаю, что если вы что-нибудь заметите - обязательно мне скажете, и так каждый сделает.
   Перед очередным выходным четвергом снова пригласил он Добрынина на охоту. Добрынин вежливо отказался, соврав, что чувствует себя неважно. Просто не понравилась ему предыдущая охота. Вышли они тогда на край каменной "ступеньки" и стали лупить из карабина по пролетающим птицам. Добрынин ни разу не попал. А Медведев попадал, но что толку в том, что все подбитые на лету птицы падали вниз, в пропасть. Какой смысл в охоте без добычи?
   В четверг Медведев все равно пошел на охоту. В этот раз он решил пройти по примыкавшему к площадке склону и попробовать подстрелить горного козла.
   Добрынин имел на выходной другие планы. Очень много вопросов у него накопилось к глухонемым. Просто любопытство разбирало - так хотелось узнать что-нибудь об их жизни и наконец разобраться, как кого из мужиков зовут.
   Пришел он с утра в общежитие. Первым делом нашел переводчика Канюковича, зашел к нему в комнатку. Поговорили сначала о жизни, о прошлом. А потом Добрынин и спросил:
   - Ты мне сегодня немного попереводишь?
   - Так сегодня ж четверг! Выходной ведь! - удивился Канюкович.
   - Ну пожалуйста, - просил народный контролер. Видел он, что стоит еще немножко поднажать - и переводчик согласится, все равно ему нечего делать, да и человек он неплохой вроде.
   - Ну ладно, - Канюкович поднялся со стула. - Пошли. Только давай недолго.
   Зашли они вместе в комнату к глухонемым. Комната была большая - четверо мужиков жили вместе. Под стенами стояли четыре кровати, а посередине комнаты прямоугольный стол и четыре стула, по одному с каждой стороны. Было у них чисто, и пол подметен. А на столе в консервной банке красовался небольшой букет высушенных горных трав и цветов.
   - Здрасьте, - сказал рабочим Добрынин и покосился на Канюковича в ожидании перевода. Канюкович бессловесно перевел.
   Присели за стол. Двум рабочим не хватило стульев, и они сели на кровати.
   - Скажи им, что я хочу с ними поговорить, - попросил Канюковича Добрынин.
   Канюкович перевел взгляд на народного контролера. Добрынин опустил руки на стол перед собой, обвел рабочих любопытным взглядом.
   - Скажи им, пусть расскажут о себе. Каждый по очереди, - попросил он переводчика.
   Канюкович обалдело глянул на Добрынина. Его лицо словно окаменело.
   - Ты чего? - удивился Добрынин.
   - Я этого переводить не буду, - почти не шевеля губами, пробубнил Канюкович.
   - Почему? - Добрынин уставился на переводчика в недоумении.
   - Не буду, - повторил Канюкович. - Я только если что по работе переводить... А так нет...
   - Да в чем дело? - искренне возмутился Добрынин. Глухонемые, уловив, что происходит что-то странное, смотрели на двух гостей озадаченно, пытались следить за движением их губ.
   Канюкович неожиданно поднялся из-за стола. Отошел к двери. Обернулся.
   - Тебя сюда прислали работать, а не это, не расспрашивать людей о том, что тебя не касается! - сказал на прощанье и хлопнул дверью, выходя.
   Оставшись наедине с обитателями комнаты, Добрынин развел руками, глядя вслед ушедшему.
   "Уж тот ли это Канюкович, который ему сам представился на второй день после приезда? Не подменили ли? - думал народный контролер. - Что это с ним?"
   Посмотрел на рабочих, встретился с их внимательно-вопросительными взглядами. Почувствовал себя как-то неловко.
   Поднялся. Но тут сидевший рядом рабочий тоже привстал и, положив руку на плечо Добрынина, как бы нажал этой рукой. Понял Добрынин, что рабочий просил его не уходить.
   Снова сел.
   Один глухонемой, что сидел на кровати, вытащил из прикроватной тумбочки две бутылки лимонада. Поставил на стол. Другой принес из коридора стаканы.
   Молча пили лимонад.
   Добрынин все пытался придумать, как бы ему с ними поговорить так, чтобы они друг друга поняли. Но из жестов он знал только два: "завтра" и "пока".
   Один из этих жестов он и использовал, уходя, когда весь лимонад был допит.
   Вернулся в домик. Постучал к капитану, но тот еще, видно, с охоты не вернулся.
   Было грустно, но сидеть одному в комнате не хотелось, и пошел Добрынин погулять по площадке. Вышел к краю, заглянул вниз, и сразу настроение улучшилось. Видимость была отличной, и он увидел глубоко внизу, в этой пропасти, раскинувшиеся на камнях, на склонах и в самом лежавшем глубоко внизу ущелье еловые зеленые леса. Росли там, видимо, и обычные деревья, но из-за зимы стояли они голые, без листьев, и поэтому различить их среди зеленых елей с такой высоты было невозможно.
   Насмотревшись вдоволь, Добрынин пошел за заводское здание, где площадка переходила в заросший кустарником спуск. Почти незаметная тропинка вливалась в этом месте в площадку, и решил Добрынин прогуляться вниз по этой тропинке. Под ногами скользили камешки, сыпались, шуршали. Он шел осторожно, придерживаясь руками за ветки кустарников. Вышел на небольшой уступ в стороне от тропинки, уселся там, свесив ноги. Уступ был высотой метра в три, под ним продолжался склон, так что сидеть там было не очень опасно.
   Снова смотрел Добрынин вниз на ущелье, на склон, на горы, окружавшие Высоту Н. Смотрел и думал о майоре Никифорове. О том, как пришел, как добрался сюда майор, как выбирал эти площадки. История эта никак не выходила из головы народного контролера. Может быть, он просто завидовал Никифорову, завидовал ему как первооткрывателю, как человеку героической и трагической судьбы. Хотя зависть эта была не совсем обычной, ведь и Добрынин имел похожую жизнь и тоже потерял свою семью - конечно, не в прямом смысле, не так, как майор. И на Севере - сколько сотен или тысяч километров пропутешествовал он по почти необитаемым снегам и льдам? Нет, не была это обычная зависть, завистью это чувство, может быть, и не надо было называть. Просто жалел Добрынин, что нет в его биографии такого поступка, жалел он, что не послали его хотя бы вместе с этим же майором на такое задание...
   Где-то недалеко прозвучал выстрел, и от мгновенно промчавшегося вверх эха посыпались по склону камешки.
   Добрынин посмотрел вверх, думая увидеть очередную падающую в пропасть птицу. Но не увидел.
   "Пускай охотится", - подумал он о Медведеве.
   Посидев еще с полчаса, все-таки вернулся Добрынин к себе в комнату. Мысли о майоре Никифорове Никак не покидали его, и он, достав из ящика бумагу, чернила и ручку, сел за стол писать письмо. Письмо он писал генерал-лейтенанту Волчанову, а проще - своему старинному другу Тимохе.