Курков Андрей. Пуля нашла героя (География одиночного выстрела - 3)

   - Ну меня вы знаете, - не без гордости сказал Саплухов. - А это мой секретарь Нина Петровна и ассистент Юрий Григорьевич, - представил он остальных сидевших за столом.
   Грибанин кивнул секретарше, а потом и Юрцу.
   - Если позволите, я с вами есть буду, а то, знаете, скучно одному, говорил он. - Я тут уже второй год живу.
   - Здесь? Второй год? - удивился Саплухов.
   - Да-да... Роман пишу, такой, знаете, биографический роман о жизни первого наркома здравоохранения, о Семашко. Слышали о нем?
   - Конечно, - сказал Саплухов. - Даже читал, помню, что-то из его очерков.
   - Вот о нем и пишу. Большущий роман получается. Даже не думал, что так много материала обнаружится о его жизни и деятельности.
   Официантка в белом подкатила к столу тележку и стала расставлять тарелки с гречневой кашей и котлетками.
   - Валечка, я теперь здесь буду сидеть, хорошо? - ласково проговорил писатель Грибанин.
   - Хорошо, - сказала, вздохнув, Валечка. - Вы, Василий Кузьмич, каждую неделю пересаживаетесь, невозможно упомнить!
   С этого момента три раза в день за столом разговаривали о неизвестном Юрцу Семашко. Несколько раз прошлись подробно от его трудного детства в купеческой семье до наркомовских высот и тихой благородной смерти в кремлевской больнице. Похоже было, однако, что секретарша Саплухова проявляла больше интереса к этой исторической личности, чем ее ученый начальник, и, видимо, этого было достаточно Грибанину, чтобы тараторите без конца, почти захлебываясь, глядя не моргая на внимательную Нину Петровну и лишь изредка бросая контрольные взгляды на Саплухова, чтобы лишний раз ему улыбнуться.
   Юрец, больше следя за Грибаниным, чем слушая его, понял, что писателю нравится тело саплуховской секретарши. В этом, конечно, удивительного ничего не было, ведь Нина Петровна имела добротную фигуру силовой физкультурницы и лицом была приятна и веснушчата. Догадки Юрца стали находить подтверждение по вечерам, когда стрекотанье ее печатной машинки вдруг затихало на час- полтора и вместо него доносилось до тонкого настороженного уха Юрца какое-то ерзанье, поскрипывание. А уже около полуночи, когда Юрец курил на балконе последнюю перед сном папиросу, думая о женщине-блондинке, он видел, как Нина Петровна с этим самым Грибаниным пробирались по узкой парковой аллейке вниз, к витиеватой улочке, ведущей к морю. Вот этого Юрец понять никак не мог. Ну хорошо, думал он, пожарились перед сном, попотели, как в бане, но зачем после этого на ночь глядя идти не меньше километра по темному городу к морю? Дурь какая-то писательская, - думал он и все больше убеждался, что писателей надо сторониться, потому что неизвестно, что у них такое на уме.
   Наблюдение этого писательско-секретарского романа уже начинало выводить Юрца из себя. Не то чтобы он был против. Совсем нет. Просто стало ему невыносимо одиноко без женщины-блондинки, и обходиться одними мыслями о ней он уже никак не мог. Надо было что-то делать. И он открыл свой чемодан. Пересчитал пачку заработанных в тюрьме денег. Было там что-то около пяти с половиной тысяч, ведь по приезде в Ялту пришлось ему купить себе модной летней одежды, да и еще кепку с козырьком купил у армянина на базаре за двадцать рублей. В общем, денег было много. Отсчитав триста рублей, решил Юрец пойти в ресторан на набережной. Там было несколько ресторанов, но Юрец присмотрел один, из которого по вечерам громче доносилась музыка и пьяные выкрики клиентов. "Там, где больше шума, - там больше и женщин", - разумно заключил он.
   Одевшись в летний бело-голубой полосатый костюм и водрузив на голову кепку, Юрец пощупал деньги, лежавшие во внутреннем кармане пиджака, и, глубоко вздохнув, вышел из своего номера.
   В ресторане "Волна" в папиросном дыму плавали официантки в коротких, открывающих коленки, оранжевых юбочках. Разносили вино, водку, цветасто украшенные "резными" овощами блюда. Играл оркестр, и музыка то и дело срывалась на фальшивой ноте и опадала, словно музыкант, ошибившись, переставал с испуга играть на секунду, но потом снова дотрагивался смычком до скрипки или пальцами до клавиш снежно-белого рояля.
   - Здравствуйте, - возникла перед Юрцом из дымного тумана толстенькая маленькая женщина с завивкой. - Вам столик на одного или, может, подсадить? услужливо спросила она и воровато подмигнула.
   - На одного, - выпалил Юрец, застигнутый врасплох. Женщина музыкально развернулась и, махнув ручкой, призвала клиента следовать за ней. Они прошли, лавируя между столиками и большими пальмовыми лапами-листьями, высовывавшимися из пропитанного папиросным дымом воздуха. Остановились в самом углу: там, среди пальм, стоял маленький столик на двоих.
   - Нравится? - спросила женщина.
   Юрец кивнул.
   - Присаживайтесь, а я сейчас официанточку пришлю! Не успел Юрец как следует развалиться на удобном стуле, отодвинувшись на полметра от стола и закинув ногу на ногу, как возле него остановилась миленькая рыжеволосая официантка.
   - Меню, - чирикнула она, подавая Юрцу толстую красную папку.
   Он смотрел на странные, ничего ему не говорящие названия пищи, а она терпеливо стояла рядом, зажав в правой ручке карандаш, а во второй блокнот.
   - Это мясо? - спросил Юрец, тыкая на какое-то мудреное слово, в котором, однако, чувствовалось что-то мясное.
   - Да, - наклонившись, сказала официантка. - Мясо молодого оленя, вымоченное в молоке. Юрец удивленно покачал головой.
   - Будете?
   - Да. Одну порцию, - добавил Юрец на всякий случай. - А вино какое?
   - А вот, пожалуйста, - она услужливо перевернула страницу и показала на бесконечный список алкогольных напитков.
   Снова растерявшись, Юрец оторвал взгляд от всех этих "совиньонов", посмотрел на официантку просяще и сказал:
   - Водки триста грамм?
   - Пожалуйста, - улыбнулась девушка. - Какой? "Кубанской", "Лимонной", "Перцовки", "Русской"...
   - "Русской", - перебил невыносимое перечисление Юрец. - И поскорее!
   Девушка исчезла, успев настоятельно порекомендовать рыбное ассорти и овощной салат.
   Глаза Юрца постепенно привыкали к странно сочному ресторанному воздуху. Проступали уже силуэты сидевших за соседними столиками, а минут пять спустя смог Юрец различить и музыкантов, старавшихся в противоположном углу зала.
   Увидел, как плыла к нему с подносом в руках официанточка с рыжими волосами. Сама все расставила, сама ему стопочку хрустальную водкой наполнила.
   - Может, минералочки принести? Чтобы запивать? - спросила она.
   - Я не запиваю, я закусываю, - мягко, ощущая что-то отцовское, объяснил Юрец.
   А правая рука уже брала стопку и опрокидывала ее в рот. Потом схватила вилку и, покружившись над столиком, опустила ее на кусок красной рыбы. Во рту возникла приятная разновкусица: соленое с горьким и что-то сладенькое.
   Юрец налил себе вторую. Еще раз изучил столик. Понял, что главного мясного блюда еще нет, а значит, надо закусывать салатами. Графинчик, в котором официантка принесла водку, показался вдруг Юрцу маловатым.
   "Но ничего, - подумал он, сам себя утешая. - Еще не вечер!"
   - А сейчас для наших братьев с солнечного Кавказа - лезгинка! - донеслось со стороны оркестрика.
   И тут же эта кавказская музыка стала резать кинжалами сочный ресторанный воздух, и кто-то в такт этим кинжалам выкрикивал "асса! асса! асса!"
   А внутри у Юрца разливалось приятное тепло, и даже ощущение удовольствия возникло: он потер руки и ощутил на ладонях пот. "Жарко тут", - подумал и снова наполнил стопку. Но в этот раз подержал ее с минуту у рта, вдыхая такие приятные водочные пары и бросая проницательные взгляды по сторонам, выискивая среди этих празднующих неизвестно что штымпов женщину-блондинку.
   Но ее тут не было.
   И тогда Юрец выпил, снова закусил рыбой, забросал красную рыбу двумя колечками свежего огурца и все это стал пережевывать вместе, ощущая, как трудно челюстям бороться с плотностью добротной ресторанной пищи.
   После, лезгинки прозвучало несколько танцевальных мелодий, но потом тот же голос вдруг радостно поздравил Петра Кирилловича Погодина с днем рождения и от имени его друзей подарил ему его любимую песню со странным названием "А нам все равно".
   Тем временем Юрец принялся за второй графинчик водки, принесенный по его просьбе симпатичной маленькой официанточкой.
   Воздух снова начинал густеть: то ли все разом закурили в очередной раз, то ли по какой-то другой причине.
   И вдруг в этом загустевшем воздухе Юрец увидел медленно проплывающую блондинку. Все внутри Юрца напряглось и тут же сладко расслабилось, а на его лице появилась похотливая полуулыбка-полуухмылочка. Он "поднялся из-за стола и пошел за ней, уже исчезнувшей где-то слева, за широколапой пальмой.
   А оркестр заиграл что-то медленное и лирическое, и на глазах у Юрца кавалеры тянули своих и соседних дам на танцевальный круг в центре зала. Юрец понял, что и ему надо делать так же, и, ускорив нетвердые шаги, остановился у одиноко сидевшей за столиком блондинки. Столик был на четверых, громоздились на нем объедки салатов и пустые винные бутылки, из чего понял Юрец, что женщина эта не совсем одинока.
   - Станцуем? - спросил .он негромко, наклонившись над ней.
   Она посмотрела игриво и оценивающе, повела обнаженным плечом: было на ней легкое синее в звездочках платье, державшееся только на двух тесемочках, завязанных бантиком на белых плечиках.
   Встала. Протянула руку.
   Юрец схватил ее за эту руку и потащил на танцевальный круг.
   Танцевали страстно, вжавшись друг в друга что было силы.
   - Тебя как зовут? - прошептала она томным голосом.
   - Юрец.
   - А меня - Анжела...
   После танца она сидела уже за его столиком и, перейдя с вина на водку, рассказывала о своей учебе в педагогическом институте.
   Перед закрытием ресторана он предложил Анжеле продолжить праздник в его номере. Анжела, узнав, что он живет в Доме творчества писателей, легко согласилась.
   По пустынным витиеватым улочкам карабкались они вверх к Дому творчества.
   - Вы тоже писатель? - спрашивала пьяненькая блондинка.
   - Не совсем, - говорил Юрец. - Скорее поэт...
   - Прочитайте что-нибудь из ваших стихов?
   - Потом. Прочитаю.
   Яркая луна освещала приморский город нежным шелковым светом.
   Поднялись на второй этаж. Юрец ввел Анжелу в комнату, усадил за стол, а сам вытащил из тумбочки банку шпрот, бутылку крымского портвейна и два стакана.
   - Вы мне стихи почитаете? - снова спросила заплетающимся языком блондинка.
   Юрец бросил на нее раздраженный взгляд.
   Не ответил. Был очень занят открыванием бутылки вина.
   Наконец не поддававшаяся было пробка, шпокнув, вдавилась внутрь бутылки, и Юрец расслабленно опустил вилку, которой вдавливал пробку, на стол. Достал два стакана. Разлил.
   - Ну, - сказал он, - за знакомство. Анжела подняла стакан, пригубила и опустила на стол. Говорить Юрцу не хотелось, и он решил сразу перейти к делу. Встал, подошел к девушке, обнял ее сзади и, наклонившись над ней, прошептал в самое ушко:
   - Свет выключить?
   - Зачем? - девушка посмотрела на него снизу вверх широко открытыми зелеными глазами. - Я люблю, когда ярко, когда много света. - И улыбнулась, показав белоснежные ровненькие зубки.
   Потом игриво развязала тесемочки на плечиках, и легкое платье соскользнуло вниз, открыв ее животик и белый кружевной лифчик.
   Юрец вроде и обрадовался такой готовности, но самому ему было как-то неудобно раздеваться при свете.
   - Ну что же вы, а еще писатель! - хихикнула Анжела, заметив его растерянность.
   А сама встала - платьице упало на пол, и она осталась в лифчике и белых трусиках.
   Отступать было нельзя, и Юрец, покосившись на яркую лампочку, стащил с себя пиджак, потом сорочку, потом снял брюки и остался в спортивного вида синих трусах, Наконец, переборов себя, снял и трусы.
   - Ой, - хихикнула Анжела, разглядывая голого "поэта". - Какой он тоненький! Ой, я еще таких не видала!..
   Юрца словно кувалдой по голове ударило. Он выпучил глаза на эту блондинку. Внутри все закипело, хмель словно улетучился, оставив душевную тяжесть.
   - Какой тонкий! - похихикивая, продолжала восклицать тоненьким голоском Анжела.
   Матерясь, Юрец быстро надел трусы и угрожающе пошел к Анжеле. Схватил ее за руку и потащил к двери.
   - Ах ты ж сука! - кричал он, и крик его срывался на хрип. - Я тебе, сука, покажу тонкий!
   И открыв дверь, он вытолкнул девушку в коридор. И тут же закрылся на замок изнутри, словно боялся, что она будет рваться назад.
   В коридоре возник какой-то шум, но Юрец не обращал на него никакого внимания. Он допил портвейн, успокоился немного и вдруг заметил, что вся одежда этой блондинки лежит на полу комнаты. Раскрыл дверь на балкон и швырнул туда и босоножки, и платье.
   Минут через десять он уже храпел на кровати.
   А в коридоре слышались шаги: пьяная полуобнаженная девушка что-то рассказывала заплетающимся языком двум молодым милиционерам и дежурной горничной Дома творчества писателей.
   - Эти писатели, - причитала, слушая девушку, горничная. - Они такие сволочи! Такие -развратники! Лучше бы лишний роман написали, чем безобидных дур совращать!..
   - Не мешайте, гражданка, - пытался урезонить ее один из милиционеров, безотрывно глядя на кружевной лифчик девушки.
   Глава 14
   Весть о страшной смерти Захара-печника разнеслась по всей округе Новых Палестин. Разнеслась и словно осела на языке и в памяти тысяч людей, знавших и не знавших его. Всех потрясла она, и примолкли новопалестиняне, будто не о чем им стало говорить меж собой. Все делали молча. Только учительница Катя продолжала свои уроки в человеческом коровнике, объясняя детям разные несложные науки. И даже историю с Захаром-печником напоминала она детям, объясняя им разницу между жизнью и смертью.
   Замолчал на время и ангел, для которого происшедшее было непонятно и ужасно. Сидел он днями на своей лавке, вспоминая то, что уже не могло повториться: долгие зимние вечера разговоров за столом в доме у Захара. Иногда спускался он с холма и шел к оставшемуся жить в доме печника Петру. Сидели они тогда вдвоем за столом и молчали. Петр подпирал единственной рукой подбородок и время от времени вздыхал.
   А время шло. Зима была еще сильна холодом, но оставалось ей недолго править. Люди думали о весне, и, наверно, каждый в душе надеялся, что весенние заботы отвлекут их от воспоминаний и мыслей о смерти Захара. Хотя понятно было, что весна, когда наступит, начнется как раз с похорон Захара и Архипки-Степана, лежавших между большой колодой для рубки мяса и стеной зимней кухни. Сейчас оба тела были припорошены снегом, а Захар еще был завернут в широкую холстину, чтобы никто не видел, что от него осталось.
   Доходили до новопалестинян слухи о том, что разыскивают разные колхозные крестьяне бригаду строителей вместе с бригадиром, чтобы поступить с ними по справедливости. А сама бригада прячется по лесам, постоянно переходя с места на место.
   Эти слухи дошли и до ангела, но особенного внимания он на них не обратил, да и не думал особенно о строителях, хотя их бригадира, виновника гибели Захара, вспоминал не раз, пытаясь понять, откуда в человеке может быть столько зла.
   И вот однажды утром, выйдя на какой-то шум из человеческого коровника, увидел он внизу у реки, как раз напротив дома Захара, множество народу пожалуй, даже больше, чем было жителей в Новых Палестинах. Спустился он с холма. Увидел горбуна-счетовода с толстой амбарной книгой под мышкой. Подошел к нему.
   - Словили, - сказал горбун и движением подбородка указал на реку, однако ничего там ангел увидеть не мог из-за большого стечения народа.
   - А что там делают? - спросил ангел.
   - Судят, - ответил горбун-счетовод. Это слово внезапно отозвалось в мыслях ангела, и подумал он, что в конце концов и его ожидает высокий Небесный суд за его побег. Стало ему на мгновение страшно, но пересилил он этот страх и задумался дальше спокойнее, хотя и с обреченностью, ведь думал он о том, что некого будет ему брать отсюда в Рай, некого будет ему вводить в райские ворота, а значит и прощения от своих братьев и сестер он не получит. И эти мысли как-то сами собой подвели его к другой мысли, которую он внутренне прослушал и испугался. "Уходить надо, - сказала мысль. - Праведника искать, иначе страшное наказание ждет!" И хоть отогнал ангел эту мысль, но неожиданно для себя кивнул в знак согласия с нею.
   А суд над бригадиром и его строителями продолжался. Горбун протерся поближе к судилищу и вернулся обратно. Отыскал ангела и сообщил ему, что судят строителей не новопалестиняне, а колхозные крестьяне, которые сказали, что новопалестинян к суду допускать нельзя, потому что добрые они очень и обязательно недосудят виновных. Услышав это, ангел вздохнул с облегчением - раз колхозные крестьяне считают жителей Новых Палестин слишком добрыми, значит живет он, ангел, среди не самых худших из людей этой загадочной страны. Может, просто мало он им помогал, может, это его вина, что уже сейчас видно - не попадут эти люди после смерти в Рай?
   - Тише! Тише! - закричал кто-то со стороны замерзшей реки, где проходил этот суд.
   Замолчали люди, прислушались. Прислушался и ангел, голос расслышал, но о чем говорил этот голос - не разобрал.
   Через полчаса толпа стала расступаться, расходиться. Ангел стоял и о Рае думал. И вдруг в освободившемся от людей пространстве увидел он полынью на льду реки, а из полыньи торчала макушка головы и расставленные в стороны руки, привязанные к длинной жердине.
   Оглянулся ангел по сторонам, испугавшись вдруг, что один он остался. Но много еще людей стояло рядом. Стояли молча и смотрели, как вмерзает в лед по приговору суда бригадир строителей - убийца Захара.
   Подошел горбун-счетовод.
   - Ну все, - сказал он с облегчением.
   - А со строителями? - спросил ангел, будучи не в силах оторвать свой оцепеневший взгляд от страшной полыньи. - Что решили?
   - Одного простили, он пообещал школу в одиночку достроить. Остальных под лед, они ведь и там, в колхозе, чего-то натворили. С бабами...
   Ангел кивнул. И вдруг его затошнило - почудился в воздухе запах копченого мяса. Ангел в испуге оглянулся на дом Захара и действительно увидел вылетающий из трубы дымок.
   Горбун-счетовод тоже посмотрел туда.
   - Колхозники свинины принесли, вот Петр и коптит, он ведь знает это дело, от Захара выучил.
   - На ужин? - спросил ангел, и стало ему не по себе от чужеродности заданного им самим вопроса.
   - Ага, они ж ночевать у нас будут. Хотят за ужином суд отпраздновать, Захара помянуть. Водки тоже принесли.
   Ангел снова кивнул. На душе у него было тяжело, будто одною своею душою удерживал он все небо над этой страной, не давая ему рухнуть, удерживал из жалости к людям, которых не понимал и, казалось, больше не любил.
   Глава 15
   Ко Дню Победы в Краснореченске установилась хорошая погода. Дожди и грозы прекратились, выглянуло солнце и за пару дней высушило все улицы и площади города. И хоть в окружающих город лесах и рощицах еще лежал снег, в самом Краснореченске зеленела трава и на клумбах распускались первые нарциссы.
   Девятого мая, перед тем как идти на почетную трибуну Добрынин положил букет цветов на могилу друга. В прошлом году они вместе с ним, Дмитрием Ваплаховым, приветствовали демонстрацию и оба радовались, глядя на пионеров и октябрят с шариками и надувными фигурами в руках. Теперь, год спустя, Добрынин был один. Он уже свыкся со своим одиночеством, но одиночество это было скорее душевного характера, ведь знакомых у него в Краснореченске имелось множество, и все они хорошо относились к народному контролеру, уважали его и, может быть, даже по-человечески любили. Не было у Добрынина только друга, такого близкого друга, каким был раньше Дмитрий. Но Добрынин знал, что настоящая дружба рождается сама по себе, ее нельзя найти на работе или на улице. Настоящая дружба очень часто скрепляется кровью, но сейчас было другое время. Сейчас было мирное время, и редко выпадали на долю людей испытания, в которых могла бы родиться настоящая дружба.
   Демонстрация закончилась к полудню, но праздник в городе продолжался, и из репродукторов на фонарных столбах неслась бодрая музыка. Люди наслаждались солнечной погодой, гуляли по городу.
   Горком партии поехал на пикник. Куняев приглашал и Добрынина, но народный контролер в больших компаниях чувствовал себя неуютно, терялся. Он поблагодарил секретаря горкома, но, сославшись на трудовую усталость, отказался от приглашения. Вместо этого он пошел домой.
   Открывая дверь, заметил кончик письма, выглядывавшего из почтового ящика. Вытащил письмо и зашел.
   Первым делом поставил чайник. Потом по привычке сел на кухне за стол. Вскрыл письмо.
   "Дорогой товарищ Добрынин", - прочитал он. Округлый аккуратный почерк показался знакомым, и он посмотрел на адрес отправителя, указанный на конверте.
   Адреса там не было, но фамилия отправителя присутствовала: Таня Ваплахова.
   Добрынин удивился: ведь это было ее первое письмо за долгое время. Первое письмо после ее приезда в Краснореченск в прошлом октябре.
   "Дорогой товарищ Добрынин, - снова прочитал он. - Извините, что долго не писала, и большое спасибо за заботу, которую вы мне оказали осенью. Пишу вам, потому что больше написать некому. Нет у меня больше никого из родных и близких, кроме вас, поэтому и пишу с просьбой о помощи. Со мной случилось что-то непонятное. Напишите: можно ли мне к вам приехать? Уже несколько месяцев я в отчаянии, и некоторые надо мной смеются. Жду ответа, с уважением,
   Таня Ваплахова".
   Это сумбурное короткое письмо озадачило Добрынина. Сначала озадачило, а потом взволновало. Он нашел ее адрес и, не выпив чаю, поспешил на дежурную почту. Отправил Тане телеграмму: "Приезжай, жду. Добрынин".
   Через несколько дней она приехала.
   Добрынин как раз возвращался с работы. Возвращался позже обычного: контролировал загрузку двух внеплановых цистерн.
   Поднялся на свой второй этаж, уже и ключ дверной вытащил, и вдруг увидел Таню. Она сидела на верхней ступеньке лестницы, рядом стоял ее фанерный, обтянутый брезентом чемодан.
   Добрынин заметил, что Таня изменилась, но слабосильная лампочка плохо освещала лестничную клетку и при таком свете мало что можно было рассмотреть.
   - Вы откройте дверь, а я сейчас встану, - сказала Таня, придвигаясь к стене и пропуская Добрынина.
   Она зашла следом за ним у сразу нырнула с чемоданом в комнату.
   Добрынин закрыл дверь, разулся. Включил свет.
   - С приездом! - крикнул он из коридора.
   Но Таня не ответила.
   Он удивленно заглянул в комнату и тут понял, что изменилось в ее внешности. Таня сильно пополнела - тут Добрынин еще больше удивился - казалось, была беременна. От неожиданности народный контролер замер, уставившись на ее живот, выпиравший под легким зеленым пальто.
   - Не смотрите на меня так! - жалобно попросила Таня. - Не надо?
   Добрынин кивнул и вернулся в коридор. Нашел свои тапки. Обул их.
   - Вы не обижайтесь, - донесся из комнаты Танин голос. - Я так намучилась там... Столько стыда натерпелась. Ведь никто не верит...
   "Вот оно что", - вдруг подумал народный контролер. Смысл письма теперь был ему ясен. Вспомнил он о той девушке в Сарске, которую красноармеец бросил, вспомнил, к чему это привело, и понял, что должен он позаботиться о Тане, чтобы ничего подобного с ней не случилось. Ведь ясно было, что теперь она одна, и неважно - кто ее бросил: красноармеец или инженер!
   Вернулся Добрынин в комнату, сел на табурет у окна и уставился на фотографию урку-емца, висевшую на стене, - не хотел больше смущать Таню своим взглядом.
   - Это ничего, не бойся! - произнес Добрынин как можно мягче. - Кушать хочешь?
   - Да, - призналась Таня.
   Добрынин с радостью ушел на кухню. Почистил картошку. Потом варил ее долго на плите. Вдруг услышал за спиной шаги. Обернулся.
   Перед ним стояла Таня. Она уже переоделась в широкий домашний халат. На ногах - тряпичные тапочки. Широкий халат почти полностью скрывал беременность, может быть, поэтому сейчас она выглядела более уверенно.
   - Может, я помогу? - спросила Таня.
   - Садись, уже все готово, - ответил Добрынин. За поздним ужином они сидели почти до полуночи.
   То, что Таня рассказала народному контролеру, так озадачило и удивило его, что он и не знал, верить ей или нет. С одной стороны, он не мог ей не верить, ведь была она теперь вдовой его друга Дмитрия Ваплахова. Но с другой стороны, весь ее рассказ вызвал в Добрынине сомнения с точки зрения нормального разума. "Как же это так? - думал народный контролер. - Разве можно забеременеть без хотя бы какого-нибудь захудалого мужика? Разве может это из ничего получиться?"
   Но Таня настаивала на своем. - Я это заметила где-то через месяц после того, после брака, - говорила она. - Думала сперва, что живот болит. ! Поболит-поболит и пройдет, решила. А он не проходит. И тогда я к врачу пошла, а он говорит: "Вы, гражданка, беременны!" Я чуть не отравилась! А тут еще подруги заметили, извели меня совсем. Все "кто" да "кто" спрашивают. Еще обижались, почему им не сказала раньше. А как же я знаю, кто? Я ж после брака ни с кем не была. Только работа и общежитие...
   Под конец Таня расплакалась, и сам Добрынин за нее расстроился.
   Он уже почти верил в ее рассказ. Постелил ей потом свою кровать, а сам на завод пошел. Спал на полу, подстелив одеяло. Да и не спал, а ворочался всю ночь, все о Тане думал.
   Вечером после работы пришел домой.
   Таня его с ужином ждала. Картошки с мясом натушила.
   Поели они молча.