Курков Андрей. Пуля нашла героя (География одиночного выстрела - 3)

   Добрынин взял карандаш и на той же записке написал:
   "Чаю?"
   Сева отрицательно мотнул головой. Достал из кармана синего комбинезона свой карандаш. Написал на бумажке:
   "Хочу с тобой поговорить".
   Добрынин кивнул, вырвал из новой тетради листок, передал его Севе.
   "Разговор" начался. Листок бумаги, постепенно заполняясь непроизнесенными словами, кочевал между Добрыниным и Севой.
   "Я хочу жениться", - писал глухонемой. "На ком?" - интересовался народный контролер. "На Светлане". "А она тебя любит?" "Да".
   "Так женись!" "Надо разрешение Медведева". "Так пусть Канюкович переведет Медведеву". "Канюкович не хочет", - беззвучно говорили дрожав- шие на тетрадном листке буквы.
   "Сволочь он, этот Канюкович", - писал в ответ Добрынин.
   Сева кивал.
   "Ты поговори с Медведевым!"
   "Я? - писал Добрынин. - Канюкович должен от тебя говорить, он же переводчик. Я подумаю..."
   "Я тебя как друга прошу".
   "Поговорю", - обещал Добрынин, одновременно понимая, что если он будет говорить с капитаном, то придется сказать ему, каким образом он узнал от глухонемого об этой просьбе.
   "Поговоришь?" - с надеждой в корявоватом детском почерке спрашивал Сева.
   Добрынин кивнул.
   Потом все-таки не удержался и написал: "Вот если б Канюковича не было, то..." - карандаш завис над листком бумаги, так и не дописав конец предложения.
   "Да, было бы легче", - подумал Добрынин, решив, что и так понятно Севе, что он хотел сказать, - уж очень палец болел, чтобы дописывать.
   Сева пожал Добрынину руку и ушел. Взгляд его был полон надежды, и народный контролер, провожая его до двери, думал, что придется все-таки поговорить с Медведевым об этом деле.
   Было уже около полуночи, когда Добрынин решил сходить в туалет. Вышел он на площадку и очутился, неожиданно для себя, в непривычной, забытой уже темноте. Видно, прожектор, укрепленный высоко на скале, перегорел, или что-то с кабелем случилось. Но зато в этой темноте, едва подсвеченной светом в окошке Медведева и хорошо освещенной сотнями высоко забравшихся звезд и желтым сырным кругом луны, почувствовал себя Добрынин так уютно, как чувствовал себя когда-то только в селе Крошкино, в своем дворе ночью, тоже выходя в туалет и задерживаясь иногда на полчаса возле будки пса Дмитрия. Выплыл из мутных глубин звуковой памяти родной до слез в глазах, до комка в горле вой пса Дмитрия, черного лопоухого Митьки, любившего и без толку полаять, и с толком повыть на луну, особенно когда была она полной и такой же сладко-желтой, как эта, зависшая над Уральскими горами. Выплыл и зазвучал, словно вырвался этот вой из памяти в глубокую ночь, чтобы прокатиться эхом по ущельям и вершинам, спугнув спящих птиц, подтолкнув каменную крошку, зависшую на выступах гор по пути вниз.
   Стоял Павел посередине площадки, смотрел в небо и чувствовал в своем все еще бодром теле приятную дрожь, не ту, что приходит вместе с холодом, а другую, никак не связанную с явлениями природы, а связанную только с чувствами и мыслями человека, и иногда с его воображением.
   А звезды светили, прокалывали темно-синее небо своими тоненькими огоньками, и поодиночке срывались вдруг с места и неслись дугой вниз, затухая или же теряясь по пути.
   Словно завороженный стоял Павел Добрынин. А над ним висело это огромное живое небо, небо его Родины. И чем дольше стоял под ним народный контролер, тем сильнее оно давило, опуская свои невидимые руки на его плечи. И вот уже усталость подкатывалась незаметно, и был Добрынин рад этой усталости, был он рад и счастлив как бы почувствовать себя один на один с миром, с небом, со звездами и гордыми горами. И казалось ему, что именно из-за этого противостояния, и реального - ведь был он на площадке один, и воображаемого, наливаются его руки и ноги тяжестью, и даже мысли замедляют свой бесконечный бег.
   Заскрипели под ногами доски мостка, ведущие к туалету, и дверь скрипнула. Закрыл ее за собой Добрынин на крючок. Взгляд его сам собой упал в "лунку", и увидел он там, внизу, на дне ущелья, маленький живой огонечек - словно костер кто-то жег. Присел на корточки над лункой и снова ощутил приятную физическую усталость, а вместе с ней и некую мечтательную задумчивость.
   И смотрел он вниз еще с полчаса, слушая тишину и едва ощущая, как колышется зависшая над пропастью будка, колышется то ли под весом народного контролера, то ли из-за кружащегося, не знающего куда себя деть ветра.
   Прошло несколько дней. Отгремел горным эхом запущенных с Высоты Ж. метеоритов очередной четверг. Началась новая трудовая неделя.
   Поздно вечером в пятницу, дождавшись темноты - прожектор все еще не работал - и полностью насладившись ею, насмотревшись на звезды и на тонкий ломоть луны, Добрынин вернулся в дом и в коридоре столкнулся с капитаном Медведевым, отчего-то радостным и не скрывающим этого.
   - Пал Алексаныч, зайдите на минутку! - попросил он.
   Добрынин зашел.
   Присели за стол.
   - Можеу, выпьете немножко? Как у вас со здоровьем? - заботливым голосом проговорил капитан.
   - А что? - спросил Добрынин, подозревая наличие причины для такого дела, как пусть даже маленькое застолье.
   - Новости есть, - загадочно проговорил капитан. - Хорошие новости.
   - Ну ладно, - махнул рукой Добрынин. - Не откажусь, наливайте.
   Медведев достал бутылочку водки, поставил на стол две кружки, не такие, как раньше были в военных частях, не жестянки, а красивые, покрытые голубой эмалью. Налил по чуть-чуть.
   - Я сам-то очень мало пью, да и думал, что вы в вашем возрасте тоже, говорил Медведев. - Эта бутылка, Она уже лет восемь тут у меня... Ну, значит, так, - капитан поднял кружку для тоста. - Есть маленький успех. Американцы передали, что два необычной формы метеорита упали на Польшу!
   Выговорив это на одном дыхании, он замер, следя за реакцией Добрынина.
   Павел Александрович тоже поднял кружку.
   - Ну хорошо, - сказал он, понимая значение новости. - Значит, мы на правильном пути.
   Выпили без закуски, словно вода это была, а не водка. Медведев только дыхание на минуту задержал, а потом громко хапанул ртом воздух, так что аж шипение из его горла вырвалось.
   - Еще немного поднажать осталось и... - сказал он, покачивая головой.
   - А точно это наши долетели? - спросил вдруг Добрынин.
   - Наши, Ефимов подтвердил. Но не поздравил собака! Надо бы Вершинину сообщить, это и его заслуга... Только мне его чего-то лишний раз видеть не хочется, - Медведев почесал за ухом, задумчиво щелкнул языком и посмотрел на Добрынина ищущим понимания взглядом.
   Добрынин кивнул.
   - Безрадостный человек, - сказал он, думая об инженере. - Все ему плохо...
   - Да... - выдохнул капитан. - Но надо сообщить. Посидим немного, а потом я, может, схожу к нему. Он же по ночам часто не спит, то в карты сам с собой играет, то какие-то научные формулы чертит... Он, помню, мне как-то сказал, что железо он всей душой любит, а людей - нет.
   Слушал Добрынин капитана и о Севе думал, о своем обещании ему. И уже готов был народный контролер сказать Медведеву о том, что хочет Сева на Светлане жениться, но никак не наступал удобный момент. А когда, казалось, он наступил это после второго тоста, тогда капитан из-за стола поднялся и, захватив с собой начатую бутылку, к Вершинину пошел.
   Остался Добрынин один в домике. Посидел еще немного, опечаленный, в комнате капитана, а потом к себе перешел. В окно выглянул - там было темно и тепло, прожектор все еще не работал.
   Захотелось ему на площадку выйти, окунуться в эту уютную темноту, но опьяняющая усталость замедляла движение крови, и он зевнул, присел на кровать, сетка которой приятно колыбельчато прогнулась под матрацом, а потом и прилег, чтобы уже не встать до утра, чтобы провалиться в глубокую пуховую перину сна.
   Утро следующего дня началось с вопросов и вопросительных взглядов. Обитатели Высоты Н. пришли на завтрак в заводскую столовую и увидели закрытое изнутри окошко раздачи. Привычный запах горячей пищи отсутствовал. Отсутствовал и повар Сагаллаев. В недоумении рабочие, Добрынин, Канюкович и Вершинин сели за столы и ждали если не завтрака, то хотя бы объяснений.
   Народный контролер смотрел на висевшие на стене часы и нервничал.
   Приближалось время работы.
   К одиноко сидевшему за столиком народному контролеру подошел вдруг Сева, опустил перед ним записку на обрывке бумаги.
   "Поговорил?" - спрашивал дрожащий детский почерк.
   Добрынин отрицательно покачал головой. В этот момент в столовую зашел Медведев. Сева быстрым движением забрал со стола записку, сунул ее в карман комбинезона.
   Капитан Медведев имел мрачный вид. Он обвел всех пытливым взглядом и остановил этот взгляд на Вершинине.
   - Завтрака не будет, - сказал он. - Идите работать, а инженер Вершинин пусть останется. И вы, Павел Александрович, останьтесь.
   Канюкович перевел сказанное рабочим, и они нехотя поднялись из-за столов. Светлана, выходя из столовой, с грустной нежностью посмотрела, обернувшись, на закрытое окошко раздачи.
   - Ну что, Вершинин, - скривив губы, заговорил капитан Медведев, когда рабочие и переводчик ушли. - Будешь сам говорить или придется дознание проводить?
   Вершинин потупил свой взгляд. Вид у него был довольно помятый, и заоспенное лицо имело вместо обычного красного бледно-желтый цвет.
   - А чево? - пробубнил он. - Чево я сделал?
   - Ты избил повара Сагаллаева, чем сорвал рабочий ритм завода, - Медведев постепенно закипал.
   Добрынин первый раз видел капитана в таком состоянии, и, надо сказать, сердитый капитан вызывал в нем больше доверия, чем тот, которого он привык видеть: мягкий, вежливый и почти незаметный на высоте Н.
   - Ну мы же выпили... - поднял глаза на капитана инженер. - Выпили, и как-то без закуски. Вот я ночью из-за голода встал и разбудил татарина...
   - Дальше! - потребовал Медведев. - И не забудь, мы говорим при свидетелях, но без протокола. И товарищ Добрынин, если будет расследование, все твои слова, здесь сказанные, подтвердит. Да, Павел Александрович?
   - Да, - кивнул народный контролер.
   - Ну разбудил его, попросил мяса... А он не дал. Ну я и того... немного его... ударил...
   - Какого мяса ты попросил?
   - Ясно какого, каким лучше всего закусывать... свинину попросил...
   Добрынин слушал очень внимательно, ловил каждое слово, зная, что придется ему, возможно, свидетелем выступать.
   - А ты разве не знал, что Сагаллаев никогда свинину не готовит и со склада не выписывает? - допытывался капитан.
   - Ну так поэтому я его и ударил... - развел руками Вершинин. - Как можно русского человека на голодной пайке держать?
   - На какой голодной пайке? Каждый день - говядина, каша?
   - А что, если душа свинины хочет! - Вершинин осмелел и смотрел капитану прямо в глаза. - Я русский человек, а не татарин какой-нибудь! Почему меня должны кормить по-татарски? Да если б эти глухонемые разговаривали - они тоже сказали б!..
   Видно, аргумент был серьезным, и Медведев на минутку задумался, замолчал.
   - И поэтому ты избил Сагаллаева до потери сознания? - наконец спросил он.
   - Да, - спокойно ответил Вершинин, видимо, считая, что все выяснено и разговор подходит к концу.
   - Иди в цех, позже продолжим! - приказал инженеру Медведев.
   Когда инженер ушел, Медведев повернулся к Добрынину и устало покачал головой.
   - Что делать? - спросил он словно сам себя, пожав при этом плечами. -"В конце концов я же и виноватым окажусь! Недостаток атеистической работы с поваром, который из религиозных заблуждений отказывается прикасаться к свинине. Потом эта водка вчера...
   - А где сейчас Сагаллаев? - спросил Добрынин.
   - У меня лежит... В синяках весь, губы разбиты. Говорит, что домой хочет и больше даже каши не сварит... Что с ним делать? Не знаю...
   Ситуация показалась народному контролеру довольно серьезной. Само собой, не хотелось ему голодать, но и о других он тоже думал и беспокоился.
   - Может, поговорить с ним? - спросил Добрынин. - По-человечески поговорить?
   - А что я, не по-человечески с ним разговаривал? - Медведев глянул на Добрынина несколько озадаченно. - Тут другое дело. Надо его куда-то перевести, в другое место... А сюда нового повара и, конечно, не татарина... Вот если б с Высотой Ж. поменяться. Там повар - пальчики оближешь. Хохол, фамилия у него смешная - Ковинька, кажется...
   - Так, может, и надо поменяться? - спросил Добрынин.
   Медведев подумал с минуту, а потом решительно рукой махнул.
   - Точно! - сказал он. - Значит, так, я сейчас же радиограмму в Москву пошлю, сообщу, что... а что же им сообщить? - Медведев вопросительно посмотрел на народного контролера.
   - Сообщите, что в связи с возникшей на религиозной почве неприязнью между инженером Вершининым и поваром Сагаллаевым необходимо срочно перевести повара Сагаллаева в другое место. И передайте, что проще всего поменять поваров Высоты Н. и Высоты Ж. местами, так как для этого не потребуется ни транспорта, ни особых усилий...
   - Да, - согласился с предложением капитан. - Значит, я пошел передавать, а вы, Павел Александрович, проконтролируйте в цеху, чтобы там ничего такого не было...
   - А что с обедом? - поинтересовался Добрынин у собравшегося было уже выйти капитана.
   - Что с обедом? - повторил Медведев и остановился. - 0-о-ой, - вздохнул он. - А что с обедом? Сагаллаев не пойдет...
   - Давайте Светлану попросим. Она женщина, она должна уметь готовить, предложил Добрынин.
   - Спасибо, - искренне сказал Медведев. - Без вас было бы трудно!
   В цеху было тихо. Рабочие жужжали напильниками, обрабатывая и доводя заготовки. Канюкович отсутствовал. Какой-то негромкий шум доносился из комнаты Вершинина.
   Добрынин вытащил из кармана пиджака бумажку и карандаш, написал на ней: "Ты умеешь еду варить?" и подошел с запиской к Светлане.
   Светлана кивнула.
   Тогда Добрынин написал: "Пойдем со мной, будешь обед готовить!"
   Он привел ее в кухню столовой. Вместе они осмотрели запасы продуктов. Добрынин открыл для Светланы большую пятилитровую банку говяжьей тушенки, зажег печь, подбросил в ее топку угля, помог набрать воды в большую кастрюлю.
   Светлана знаками попросила карандаш и бумагу. Потом, получив это, написала: "Спасибо, дальше я сама все сделаю!"
   На завод возвращаться Добрынину не хотелось.
   Он вышел на край каменной площадки, заглянул вниз, в зеленую цветущую пропасть.
   Настроение было приподнятое. Эта единственная на Высоте Н. женщина словно растворялась в воздухе, которым дышал Добрынин. И так приятно становилось думать о ней, думать о ней с нежностью постороннего человека и без всяких умыслов. Даже не потому, что был Добрынин уже давно не молод. Просто знал он, что Светлана и Сева любят друг друга, а любовь народный контролер очень уважал. Любовь вызывала в нем такое же уважение, как и порядок, и поэтому, думая об этом настоящем чувстве, всякий раз ощущал Добрынин, как внутри его тела само собой рождается удивительно сильное тепло, рождается, растекается с кровью по венам, согревая конечности, и потом вдруг ударяет в голову, отчего возникает легкое головокружение и появляются моложавые мысли. После таких минут, остывая, так хорошо вспоминать прошлое счастье, даже если это счастье было чужим, или не совсем чужим, а счастьем близких людей.
   Светило солнце, зависшее над каменной площадкой Высоты Н. Пролетали редкие большие птицы, гнездившиеся тут же в горах. Птицы эти были довольно молчаливы и никогда не пели. Только изредка издавали они воинственные звуки, перекрикивались, сообщая друг другу о чем-то.
   А Добрынин, ощущая в себе нарождающееся тепло, стоял на краю "ступеньки", смотрел вниз завороженным взглядом и с наслаждением чувствовал приближение необъяснимой внутренней дрожи. Дрожи, после которой обязательно закружится голова и мир покажется маленьким, добрым и полным любви и порядка.
   Глава 44
   После нескольких запойных дней, явившихся результатом подтверядения догадки относительно поэтических наклонностей попугая, Саплухов начал понемногу приходить в себя.
   Он смотрел в небольшое круглое зеркало на свое опухшее с синевой под глазами лицо. Смотрел и внушал себе отвращение к собственному лицу, на котором четко было написано: "пил водку с пивом не меньше четырех дней".
   Внутренне сплюнув, Саплухов, одетый только в брюки, в очередной раз пошел в ванную и подставил голову под поток холодной воды.
   "С завтрашнего дня за работу, - твердил он себе. - Как ни в чем не бывало! С утра запись, с двух - расшифровка!"
   Спасительные мысли уже мельтешили в голове, создавая и выстраивая научные планы. Уже не казалась абсурдной сама идея о том, что попугай может писать стихи, да и еще какие стихи! После запоя эта идея воспринималась уже нормально, и теперь пошло ее развитие. Промелькнуло в голове несколько возможных названий научной работы об уникальном попугае. Аналитический ум ученого предложил несколько проблем для разработки темы. Например:
   "Различия в образном восприятии мира между поэтом-человеком и поэтом-попугаем", "Сравнительная семантика человеческой и нечеловеческой поэзии", "Особенности восприятия природы и природных сил поэтом-попугаем" и так далее.
   А за окном длился вечер. Моросил дождик, и мелькали внизу краснеющие фонари, освещавшие безлюдные и мокрые аллеи парка.
   Утром Саплухов снова посмотрелся в зеркало и, к своей радости, заметил большие перемены. Синева постепенно исчезала, а на ее месте появлялся румянец. Пока это был нездоровый, пунцовый румянец. Одутловатость лица почти прошла, и взгляд все еще красных глаз приобрел какую-то осмысленность.
   Спустился вниз, позавтракал в полупустой столовой. Проверил почту у администратора. Женщина вручила ему два письма и многозначительно улыбнулась.
   Саплухова передернуло от ее улыбки - он-то подумал, что это вид у него такой, что всем смеяться хочется.
   Поднялся к себе. Сел за стол и распечатал первое письмо, написанное незнакомым женским почерком.
   Пока разворачивал сложенный вчетверо лист - жила в душе какая-то загадка. Но с первыми же строчками письма загадка-исчезла. Писала его секретарша, Нина Петровна. Письмо было сумбурным и чересчур длинным, а весь смысл сводился к тому, что Нина Петровна в Пицунде вышла замуж за какого-то грузина и назад в Ялту не собирается. Тут же в конверте находилось ее заявление об увольнении по собственному желанию.
   - Ну и черт с тобой, - раздраженно вырвалось у ученого, и он отбросил от себя это письмо.
   Распечатал второй конверт.
   Перед глазами встали аккуратно отпечатанные на машинке строчки, перемежавшиеся учеными словами и восклицательными знаками.
   Саплухов первым делом глянул на подпись: академик М. А. Бахман.
   Стал читать и постепенно оцепенел, словно примерз взглядом к этим печатным официально-аккуратным строчкам.
   "Дорогой Костах Вагилович, -писал академик. - Спешу порадовать тебя и поздравить. Комиссия конкурса на лучший текст нового гимна СССР единодушно выбрала стихотворение оп. № 431 Неизвестного Поэта. В связи с тем, что у стихотворений Неизвестного Поэта отсутствуют названия, комиссия зарегистрировала его под названием "Родина". Также было принято решение направить стихотворение на доработку компетентному поэту-песеннику Лебедеву-Кумачу. Доработка там действительно нужна, и смысл ее заключается в том, чтобы дописать в таком же стиле и размере еще одну строфу - то есть куплет. Дело в том, что в стихотворении "Родина" немного не хватает любви к социализму и труду. Но я уверен, что Лебедев-К. справится с этой задачей, ему это не впервой!
   Так что поздравляю тебя от души.
   Кстати, и еще одна радость для тебя: решено присвоить тебе степень доктора филологических наук без открытой защиты диссертации. Но очень прошу тебя, перешли текст диссертации в архив института! Это важно.
   Не расслабляйся, продолжай работать так же, как и до этого успеха!
   Первое исполнение нового гимна состоится во время открытия заседания, посвященного 60-й годовщине Великого Октября, в Большом Кремлевском Дворце Съездов. Там и встретимся в следующий раз. Официальное приглашение тебе вышлют позже.
   Успехов, с верой в твое научное будущее,
   академик М. А. Бахман".
   Письмо само выскользнуло из пальцев и плавно опустилось на стол.
   Саплухов закрыл глаза. Весь мир вокруг него зашатался, зажужжал, завыл, как потерявшийся в лесу ветер.
   Он сцепил руки в замок, напрягся, что было сил, и несколько раз глубоко вздохнул.
   Вой исчез. Душевное волнение улеглось, и тогда он снова открыл глаза.
   - Ладно, - прошептал он твердо и посмотрел на сидевшего в клетке попугая. - Я продолжу работать! Обязательно продолжу, Михаил Абрамович!
   На обед Саплухов в этот день не пошел, но к вечеру сильно проголодался и спустился в столовую минут за десять до ужина.
   Ужинали они вдвоем с Грибаниным.
   Между делом ученый сообщил Грибанину о неожиданном замужестве Нины Петровны. Писатель как раз в это время снимал зубами с вилки кусок аппетитной сардельки. Услышав новость, он поперхнулся, и пришлось Сап-лухову бить прозаика по спине минуты две, пока тот пришел в себя и выплюнул неудачный-кусок сардельки, попавший по ошибке не в то горло.
   Помолчав и успокоившись, Грибанин пожал плечами.
   - От Семашко жена два раза хотела уйти. Но не ушла... - сказал он, и голос его прозвучал обреченно, словно говорил он это, думая о чем-то другом, более важном для него.
   Дальше ели молча, но под конец ужина, напившись чаю, писатель предложил Саплухову "упиться по такому случаю".
   Саплухов, услышав предложение, задрожал, замотал головой.
   - Нет, спасибо, - сказал он. - Я только-только из запоя вышел...
   Грибанин внимательно посмотрел ученому в глаза.
   - Что ж ты, один, что ли, пил? - прозвучал его удивленный голос. - Надо было мне сказать, одному-то тоскливо...
   Саплухов тяжело вздохнул.
   - В следующий раз скажу... - пообещал он. Тем же вечером Грибанин ушел в одиночный запой, предварительно выпросив у ученого письмо Нины Петровны вместе с конвертом, на котором был означен ее новый адрес.
   Саплухов вернулся к научной работе. Записывал новые стихи попугая, не переставая удивляться уникальным способностям птицы, которая на его глазах, на ходу подбирала рифмы, чаще удачные, чем неудачные, и склеивала из них богатые образами необычные стихотворения, которые ученый после обеда самолично перепечатывал на машинке, перенесенной из бывшего номера секретарши.
   Время шло. Глубокая крымская осень умывалась дождями. В Доме творчества было довольно одиноко: только несколько писателей-пенсионеров гостили здесь. В столовой они садились вместе и чересчур громко обсуждали свои творческие планы, из которых было ясно, что все они являются прозаиками-баталистами и пишут романы о войне, о партизанском движении и о жизни в тылу.
   Через несколько дней Саплухов получил заказное письмо с официальным приглашением на заседание, посвященное 60-й годовщине Великого Октября.
   К этому времени он уже начал писать научный труд о поэте-попугае и, зная, что в Москве встретится с академиком Бахманом, решил написать за оставшееся до отъезда время как можно больше, чтобы показать все это академику-наставнику.
   Работал и по воскресеньям, без устали, до часу ночи. Страница за страницей с четко выстроенными письменными мыслями вперемешку с примерами стихотворений поэта-попугая ложились в отдельную синюю папку с надпи-. сью "Тезисы".
   Однажды, почувствовав себя довольно усталым и воспользовавшись сухим и относительно теплым днем, отправился Костах Вагилович погулять по городу. Гулял долго. Пообедал в чебуречной. А когда вернулся в Дом творчества - увидел в комнате следы взлома.
   Разволновался, проверил документы и деньги, но, к счастью, все было цело.
   Решил тогда ученый, что кто-то спугнул воров. Слесарь, вызванный администрацией, заменил поломанный замок. Милиционер на всякий случай составил протокол.
   И жизнь пошла дальше своим чередом. На пять дождливых дней приходился один сухой. На пять обедов приходился один борщ с пампушками. А до отъезда в Москву оставалось десять дней.
   Глава 45
   К наступлению осени девочка Валя заметно подросла. Теперь очень часто брала Клара Валю на прогулки по холмам. Ходили они вместе с Бановым и Эква-Пырисем, а иногда и без Эква-Пырися.
   Старик все так же проявлял заботу о ребенке, но иногда любил уединиться и под предлогом поиска новых грибных мест пропадал на несколько часов.
   Банов этому не удивлялся, решив, что обдумывает Кремлевский Мечтатель какие-нибудь новые статьи, а может быть, даже и книгу, ведь давно ничего не писал старик, даже писем ответных не писал, хотя к чтению писем вернулся и прочитывал все, что приходило. Читал он удивительно быстро, просто проводил взглядом с правого верхнего угла в левый нижний. Удивленному Банову однажды Эква-Пырись объяснил, что такому скоростному чтению научил его немецкий профессор и называется этот способ "чтением по диагонали". Но когда Банов сам попробовал читать "по диагонали", то ничего из этого не вышло, а только голова заболела и глаза заслезились.
   Пошли как-то Банов с Кларой и Валечкой погулять. Гуляли по холмам, новые места для себя открывали и вышли на поляну, где росла невысокая крепкая яблоня, ветви которой были густо усыпаны краснобокими крупными плодами.
   Светило солнце, и пели птицы. И казалось, что все еще длится лето, теплое радостное лето, подарившее им первого, хоть и позднего, ребенка.
   Уселись они под яблоней. Валечка заплакала - видно, проголодалась. Задрала Клара гимнастерку и стала ребенка грудью кормить. А Банов сорвал два яблока и дал одно Кларе, а второе, усевшись рядом, стал сам кушать.