Курков Андрей. Пуля нашла героя (География одиночного выстрела - 3)

   Рука, закрывавшая рот Добрынину, вдруг сильно надавила на губы, и Добрынину показалось, что нижняя губа треснула. Он действительно ощутил вкус крови на языке, но пошевелиться не мог. С болью в душе признался он себе, что нет у него силы сопротивляться невидимым, спрятавшимся за спиной врагам.
   Скрипнули доски мостка. Хлопнула дверь туалетной будки, а потом звякнул металлический крючок, на который закрылся в будке Канюкович.
   И вдруг все эти мелкие незначительные звуки были перекрыты неожиданно громким треском дерева, и на глазах у и так ошеломленного народного контролера туалет наклонился вперед, словно отшатнулся он от площадки, а потом с треском полетел вниз. И тут же как бы вдогонку прозвучал отчаянный человеческий крик, немного приглушенный. Это кричал переводчик Канюкович, летевший в будке вниз, в ущелье.
   Кровь ударила Добрынину в виски. Заболело сердце. Он схватился рукой за грудь, ощутил, как ему не хватает дыхания. Закрыл глаза.
   Судорога пробежала по его телу. Он перевалился с корточек назад, прильнув спиной и поясницей к прохладному кирпичу заводской стены, и вдруг понял, что его больше никто не держит. Обернулся, посмотрел по сторонам.
   Вокруг было пусто и безлюдно. И снова царствовала тишина. Теперь даже из открытого окна Вершинина не доносилось никакого шума.
   Дрожали руки, и в ногах тоже ощущалась дрожь. С трудом Добрынин поднялся и, постоянно озираясь по сторонам, все еще чувствуя, как колотится в груди до полусмерти испуганное сердце, подошел к краю площадки, к тому месту, где еще несколько минут назад висел над ущельем деревянный туалет.
   На месте были тяжелые валуны, и по-прежнему придавливали они собою два сосновых ствола, на которых и была укреплена будка туалета. Только теперь оба ствола были обломаны на самом краю площадки.
   Тишина зловеще гудела в голове, в ушах народного контролера.
   "Надо что-то делать, - думал он. - Надо что-то делать".
   Но ничего делать он не мог. Это было ясно. Все еще держась рукой за сердце, пошел он к домику. Пошел спешащей стариковской походкой, невысоко поднимая ноги и шаркая ботинками.
   Медведев сидел возле радиостанции и слушал американский голос.
   Первые же слова Добрынина заставили его щелкнуть каким-то тумблером, после чего в домике наступила полнейшая тишина.
   С широко раскрытыми глазами капитан выслушал рассказ народного контролера.
   Помолчал потом. Должно быть, обдумывая.
   Попросил Добрынина зайти в его, капитанскую, комнату и подождать его там, а сам вышел из дома.
   Добрынин сидел у Медведева за столом, сидел и время от времени как-то странно покачивал головой, словно и сам еще не верил до конца в происшедшее.
   За окном было темно, и мысли народного контролера напомнили вдруг о том, что уже много недель не работает ночной прожектор, ранее освещавший площадку ровным тускловато-желтым светом.
   "Темнота - лучшее время для убийства", - сказала Добрынину одна промелькнувшая мысль.
   Стало народному контролеру жутковато. Тишина продолжалась, как продолжалась за окном и ночная темень.
   Добрынин напряг слух: на мгновение показалось ему, что прозвучали где-то рядом, может быть даже в коридоре их домика, едва уловимые шаги.
   Но на самом деле было тихо. И оставалось тихо еще , минут десять, которые Добрынин напряженно просидел за столом, стараясь даже дышать через ладонь лишь бы неслышно было. А минут через десять вернулся капитан.
   Выражение его лица было мрачно-окаменелым. На все он смотрел широко раскрытыми глазами и, казалось, ничего не видел.
   Зашел к себе в комнату, провел этим странным взглядом по стенам, по Добрынину. Отошел к тумбочке кровати, вытащил оттуда бутылку водки и сел за стол.
   Добрынин почувствовал сухость во рту. В принципе, он был не против немного выпить. Очень хотелось успокоиться.
   Но Медведев машинально, не глядя, достал с подоконника один стакан. Наполнил его до краев и залпом, не прерываясь ни на секунду, осушил его. И даже не крякнул, даже глазами не пошарил по столу в поисках закуски. Даже не занюхал рукавом зеленого кителя.
   Потом так же выпил еще второй стакан водки, а потом еще оставшиеся в бутылке сто граммов, составившие ровно полстакана.
   Добрынин смотрел на все это с выражением недоумения и ужаса. Глаза капитана покраснели, а лицо приобрело бледно-зеленоватый оттенок.
   И он вдруг, покачнувшись, глядя как-то осатанело в сторону окна, свалился со стула.
   Добрынин поднялся, постоял над "ушедшим" в водку капитаном. Потом оттащил его к кровати, с трудом - сначала ноги, а потом уже и тело - забросил его на кровать и сам ушел к себе.
   Лег, но так до утра и не заснул.
   Утром Медведев был свеж и рассудителен.
   После завтрака он заперся у себя вместе с Добрыниным и пытался выпытать у народного контролера какие-нибудь случайно забытые им детали ночного нападения и последовавшей за ним трагедии.
   Они пили чай и уже десятый, наверно, раз повторяли друг за другом уже нарисованную словами картину происшествия.
   Голос Медведева был звонок и четок, а Добрынин, наоборот, разговаривал вяло, а иногда вдруг начинал шамкать, словно у него не было во рту зубов.
   - Да, - наконец, после долгого обдумывания, произнес Медведев. - Значит, так: я думаю, что это глухонемые... Судя по всему, было там не меньше трех преступников... А значит, это только они могли быть. Вершинин - он-то сам по себе, одиночка. Ковиньке этот Канюкович и на хрен не надо. Остаемся мы и глухонемые. А раз не мы, значит они!.. Тем более, может, у них какие-нибудь счеты меж собой были...
   Добрынин слушал капитана и все больше убеждался, что он прав.
   Вспомнились ему слова Севы о том, что Канюкович не хотел Медведеву про их желание жениться переводить. Вспомнил и то, как сам просил его перевести разговор с глухонемыми однажды в четверг и как Канюкович отказался...
   - Что же делать-то? - тяжело выдохнул капитан. - Все вроде ясно. Но что делать?
   - Как что? - Добрынин почувствовал вдруг удивительную сосредоточенность. Надо сообщить в Москву, а глухонемых арестовать.
   Медведев прикусил нижнюю губу. Задумался.
   - Понимаете, Пал Алексаныч, - заговорил он. - Арестовать - это дело простое, даже расстрелять - это дело простое. Но у нас же задание, нам же надо эти штуки железные довести до боеспособности... А если мы их арестуем - дело станет...
   Добрынин подумал и понял, что капитан прав. - Но что же тогда делать? спросил он.
   Капитан сперва пожал плечами, как-то по-детски склонив голову. Потом вдруг в его глазах что-то блеснуло. Какая-то идея.
   И Добрынин тут же насторожился, приготовился слушать.
   - Давайте, Павел Александрович, - снова заговорил Медведев, но на этот раз медленнее и четче, - исходить из главного вопроса: что важнее? Скажем так: что важнее - исполнение задания Родины или смерть... скажем временно - случайная смерть одного человека?
   - Ясное дело, задание важнее, - сказал Добрынин.
   - Да, - Медведев кивнул. - И мы ведь знаем, кто преступники, а значит мы всегда сможем наказать их... Но! Но накажем мы их тогда, когда задание Родины будет выполнено, так ведь?
   Добрынин подумал над словами капитана и согласился.
   А за окнами светило солнце и небо опять было безоблачным и ярко-синим.
   Добрынин увидел вдруг в окне какую-то большую птицу, важно расхаживавшую по площадке.
   - Тогда, может, сделаем так, - осторожно продолжил говорить капитан. Сообщим пока, что произошел несчастный случай. А вернемся к нему, к этому делу, когда задание будет выполнено, скажем, после первого же успешного запуска?
   - Вы же свадьбу им обещали зарегистрировать после первого запуска, напомнил Добрынин.
   - Обещал, значит выполню. Офицерское слово - закон, - твердо произнес Медведев. - Только вот как мы с ними без переводчика? Придется ведь радировать, чтобы нового прислали...
   - Не надо! - вырвалось вдруг у Добрынина.
   - Как не надо?
   - С ними можно письменно говорить. Записками. А можно школьную доску где-нибудь взять и мелом переписываться с ними.
   - Они что, грамотные? - искренне удивился капитан. - Пишут и читают?
   - Да, - ответил Добрынин. И, опустив голову, добавил: - Я с ними уже давно так разговаривал...
   - Что ж вы раньше не сказали. Пал Алексаныч? - Медведев покачал головой. Надо было сказать... А насчет школьной доски - это не проблема. У нас тут одна есть. Для ленинской комнаты и для политзанятий принесли как-то...
   Говорили они до обеда, и постепенно все стало на свои места. Все вопросы оказались решенными. Под конец они даже договорились письменно сказать глухонемым, что они, Добрынин и Медведев, знают, кто виноват, и что только быстрое достижение успехов может смягчить будущее наказание преступников.
   Так и сделали, предварительно принеся школьную доску и мел в комнату капитана, а потом зазвав туда на минутку рабочих.
   Надо сказать, что глухонемые, прочитав надпись на доске, сначала опешили. Потом один из них, Григорий, взял мел и написал: "Он был бесполезным для страны злым человеком".
   Теперь уже Медведев опешил. Мало того, что не пытаются отказаться от вины, так еще и о покойнике плохо говорят!
   "Откуда вы знаете?" - написал Медведев. Тот же глухонемой, взяв мел в руки, ответил: "Он на нас всегда матом ругался и не хотел переводить наши жалобы и рацпредложения".
   Прочитав последнюю фразу, Медведев решил прекратить "разговор" и жестами, не пользуясь больше мелом и доской, показал глухонемым на дверь. Но показал не обидно, а даже с некоторой вежливостью.
   - Ну вот, видите, - сказал он Добрынину, когда рабочие ушли. - Это они... А ведь они вас тогда от смерти спасли, - вдруг добавил он.
   Добрынин задумался и действительно увидел, что не схвати они его прошлой ночью по пути к туалету - летел бы тогда он, а не Канюкович, вниз.
   - Видно, они вас уважают, Пал Алексаныч, - пришел к выводу капитан.
   Как бы там ни было, но объявил Медведев за ужином в столовой, что произошел прошлой ночью несчастный случай, в результате которого погиб смертью храбрых переводчик Канюкович. Сказал капитан, что тело Канюковича из ущелья достать невозможно, поэтому соорудят они все вместе вo время субботника условную могилу для переводчика и сообщат о случившемся в Москву.
   Глухонемые, конечно, сообщения не услышали. Вершинин же ухмыльнулся, словно знал правду.
   Ковинька, высунувшись в окошко раздачи, прослушал все с очень печальным выражением лица и под конец покачал головой, словно бы говоря: "Надо же!".
   Тем же вечером радиограмма о несчастном случае ушла своим ходом в Москву.
   Последовавшие затем дни у Добрынина были наполнены серьезными переживаниями на тему справедливости. В конце концов не без труда и нескольких бессонных ночей пришел народный контролер к выводу, что Медведев действительно прав. Дело Родины было намного, может быть в сто раз, важнее жизни одного, не очень приятного человека.
   Продолжалось лето, уже подходившее к концу. Какие-то птицы не в стаях, а так, по одной, по две улетали на юг. Было еще тепло днем, но ночью, когда выходил Добрынин по нужде за завод на осыпь начинавшегося за площадкой спуска, пробирал вдруг его неожиданный влажный холод и уже не было так приятно стоять на темной площадке, задрав голову к звездам, хотя небо все еще оставалось безоблачным и удивительно близким. И по-прежнему сыпались на Советскую страну звезды, неизвестно куда падая, предварительно потухнув.
   Приближалась осень, и иногда, подойдя к краю площадки, Добрынин замечал внизу, в ущелье, какие-то желто-красные точки, которые были, по всей видимости, деревьями, уже полностью приготовившимися к уходу лета. Жизнь на Высоте Н. постепенно входила в прежнюю относительно спокойную колею, и Медведев озабочивался только тогда, когда приходила из Москвы очередная радиограмма с требованием немедленного успеха.
   Работа на Высоте Н. после "несчастного" случая, можно сказать, закипела. Глухонемые теперь работали и по ночам с небольшими перерывами, но что было тому причиной, оставалось догадываться. Добрынин думал, что все они дружной семьей трудятся, чтобы добиться успеха и тем самым приблизить момент брака для Светланы и Севы. Но капитан, с которым народный контролер говорил однажды об этом,, полагал, что причиной такого неожиданно ударного труда является чувство вины. Он сказал, что скорее всего глухонемые "отрабатывают" убийство переводчика, хотя лично Добрынину в это слабо верилось.
   Уже с наступлением осени, в середине сентября, когда подули холодные ветры, притом казалось, что день и ночь дует только один ветер, потому как его направление было неизменным - в сторону края площадки, сверху по площадке и вниз, в ущелье, Добрынин и Медведев определили место условной могилы переводчика. Место было очень удобное и довольно живописное, всего метрах в двухстах от Высоты Н. Туда вела малозаметная тропинка, соединявшая Высоту Н. с Высотой Ж. Собственно это и нравилось капитану. Он себе представлял, что проходившие здесь раз в неделю солдаты могли остановиться у условной могилки, присесть отдохнуть и даже задуматься о смысле геройства или же просто о жизни и смерти.
   Могилку устанавливали вместе с глухонемыми, охотно согласившимися помочь. На маленькую площадку, бывшую раньше небольшой расщелиной, со временем заполненной каменной крошкой, пылью и нанесенной ветром землей, принесли несколько камней более-менее правильной формы, уложили их в "холмик", а потом выковыривали маленькие комки земли, проросшей травой, и вставляли их между камнями "холмика". Все дело заняло не больше трех часов, но удовлетворение Добрынин получил настоящее. Хотя, сооружая этот холмик, совсем не думал о Канюковиче. Думал он о майоре Никифорове, и уже когда шли назад гуськом по тропинке, дошло до него, что майор Никифоров куда больше заслуживает хотя бы условной могилы, чем этот переводчик. И дальше уже по дороге, да и в своей комнате, когда вернулись они на Высоту Н., долго думал народный контролер об этом легендарном майоре, легендарном, к сожалению, только для немногих счастливых людей, знавших его или же что-то о нем слышавших.
   Некоторое время спустя заметил Добрынин, что инженер Вершинин стал чаще улыбаться, и лицо его приобрело какое-то довольное или самодовольное выражение. Может быть, конечно, это просто наступала его самая любимая пора - осень. Но почему-то улыбающийся Вершинин Добрынину нравился больше, чем прежний - вечно недовольный, и может быть, в связи с этим и так уже улучшившееся отношение народного контролера к инженеру улучшилось еще больше. Настолько улучшилось, что решил Добрынин поговорить с инженером об одной давно интересовавшей его мысли, а если быть точнее, то о деле. Захотел он предложить Вершинину придумать какой-нибудь памятник майору Никифорову, но чтобы сделать его из долговечного прочного металла, может быть, даже из такого же, из какого лил он искусственные метеориты. И поставить этот памятник прямо по центру их каменной площадки.
   Однажды после ужина Добрынин подошел к Вершинину и, набравшись решимости, предложил ему эту свою идею.
   - Никифорову?! - чуть ли не вскричал возмущенный Вершинин, тут же перестав улыбаться. - Ему-то за что? А мне, мне кто памятник поставит? Кто мне хотя бы спасибо скажет за все, что я делаю? Мне хоть одну грамоту дали, хоть звание ударника? А?!
   Добрынин испугался, что инженер спятил; он сначала отошел от раскричавшегося не на шутку выпускника кулибинского училища,а потом и вовсе скорыми шагами ушел к себе в домик и еще изнутри слышал, как Вершинин риторически спрашивал о чем-то и жаловался на что-то.
   После этого зарекся Добрынин даже думать о Вершинине, хотя, конечно, не думать о нем время от времени не мог. Особенно когда узнал от капитана, что конструирует инженер новую форму искусственного метеорита, какую-то многогранную форму.
   Вскоре первые отлитые образцы уже появились на рабочих столах цеха доводки. Были все эти заготовки одного размера, с хороший херсонский арбуз, и имели сотни шестиугольных граней, каждая из которых, однако, не была ровной. Тут уж пришлось глухонемым работать почти без перерывов. Необъяснимым казалось рвение, с которым принялись рабочие за новые заготовки. Уже и сам Добрынин думал: не пойти ли помочь им. Может, от жалости думал, а может, заразился от них верой в неминуемый успех этого важного дела. Но, надо сказать, не пошел. Ему и так хватало теперь работы. Приходилось осматривать каждую грань законченной заготовки, и практически на каждом метеорите находил он заусеницы или неровности, и тогда уже сам, взяв в руки напильник, доводил метеориты окончательно до идеально правильной формы.
   Время шло. Ковинька варил борщ и жарил свинину. Капитан слушал американский голос. Полковник Ефимов время от времени звонил капитану и начинал расспрашивать о своем бывшем поваре, но всякий раз бросал трубку, когда капитан начинал рассказывать, что повар нынче готовит.
   Изменилось за одну ночь направление ветра, и уже на следующий день небо заволокло темными тяжелыми тучами. Но ни дождя, ни снега не было.
   В среду утром Медведев выдал всем жителям Высоты Н. по шинели. Шинели были одного размера и в принципе подошли всем, кроме Светланы. Но Светлана не растерялась - взяла ножницы, укоротила шинель сантиметров на двадцать, а потом и рукава подрезала.
   Днем в среду очередной раз пришли солдаты с Высоты Ж. Они принесли заказанные поваром Ковинькой продукты и почту. А с собой унесли готовые к запуску четыре граненых метеорита, уложив их по два в добротный холщовый мешок.
   В почте оказалось несколько писем для капитана Медведева и бандероль для народного контролера.
   Добрынинстрашно обрадовался бандероли. Взял ее у капитана и сразу пошел к себе в комнату. Уселся за стол, успокоился и, разорвав бечевку, развернул пакет. Внутри была книжка и письмо от Волчанова, собственно даже не письмо, а коротенькая записка о том, что шлет он по его, Добрынина, просьбе книжку стихов нового молодого поэта Евтушенко.
   Добрынин взял в руки книжечку, развернул наугад где-то посередине. Прочитал несколько строк, перевернул, попробовал другое стихотворение.
   И странное дело - первый раз в своей жизни не ощутил Добрынин радости от чтения стихов, первый раз стихи ему не то чтобы совсем не понравились, но оказались какими-то чужими, сухими, словно не было у них того прежнего мускула, способного заставить читателя запере-живать или даже пустить слезу, а может, мечтательно вздохнуть. Не такие были эти стихи, и тем сильнее оказалось разочарование Добрынина, так сперва обрадовавшегося. Отложил он книжку и почувствовал внутри какую-то мысленную пустоту.
   Зачесались руки. Посмотрел Добрынин вокруг, словно искал что-то в комнате. И понял он, что просто необходимо ему сейчас что-то хорошее, полезное или душевное прочитать, иначе Бог его знает, что произойдет с ним.
   Вспомнил он о четвертой книжке "Рассказов про Ленина", посмертном подарке товарища Тверина.
   Наклонился, вытащил из-под кровати вещмешок, достал из него книгу и вернулся за стол.
   Раскрыл, полистал, потом вернулся к третьему по порядку рассказу, ведь эту книгу читал он не вразброд, как предыдущие, а согласно определенному страницами порядку.
   Рассказ назывался "Умная игра". Добрынин настроился, наклонился чуть пониже к раскрытой книге и стал читать.
   "Было Володе Ульянову лет пять, когда папа показал ему в первый раз, как играть в шахматы. Мальчик очень заинтересовался игрой и уже через несколько месяцев не только знал, как ходят разные шахматные фигуры, но и отлично играл, при этом часто выигрывая как у сверстников, так и у старших.
   Уже в гимназии не было ему равных по шахматной игре, но в то время не по годам повзрослевший Володя обратил внимание на то, что победа в игре не приносит ему удовольствия и даже наоборот, огорчает его, как, само собой, огорчает и проигравшего противника. И тогда задумался Володя над этой древней игрой. Задумался и понял, что главное в игре - это не победа, главное результат. И с тех пор еще больше полюбил он шахматы. Иногда днями не расставался с шахматной доской. Но самое удивительное - теперь он исключительно проигрывал, проигрывал всем, с кем играл. Проигрывал и получал удовольствие. Но самое интересное было то, что проигрывал он специально, однако никто из противников не замечал этого. Каждый думал, что он просто играет лучше, чем Володя, хотя на самом деле все было наоборот.
   Теперь оба игрока получали от игры удовольствие. Противник - потому что выигрывал, а Володя потому, что, замечая хорошее настроение противника, имел с партнерами по игре интереснейшие беседы, а главное - никто на него не только не обижался, что было делом вполне обычным во времена его сплошных побед, а даже наоборот: игроки хвалили его ум, хвалили и его игру, несмотря на то, что все партии он проигрывал.
   Но тот, кто знает шахматы, знает и то, что проигрыш в серьезной игре лучше простой или случайной победы.
   Шло время, и Владимир Ильич научился проигрывать просто блестяще. Его партнеры, в то время уже члены ЦК РКП(б), обожали его стиль и имели о нем самое высокое мнение. Они, может, и не знали тогда, что именно из шахмат вырос великий вождь самой большой в мире страны. Они не знали, что из шахмат, из его увлечения этой древнейшей игрой сформировались политические взгляды Ленина.
   Это сейчас легко увидеть связь между шахматным гением Владимира Ильича и заключенным им в 1918 году Брестским миром. Это сейчас можно понять, почему он разрешил после революции отделиться от бывшей Российской империи прибалтийским губерниям, Финляндии, Польше.
   В то огнедышащее время никто, конечно, и не подумал бы об этом.
   Шахматы для всех противников Ленина были просто возможностью отдохнуть в короткие мгновения спокойствия и мира.
   И даже после окончания гражданской войны, после преодоления голода в Поволжье - всегда находил Ильич время для своей любимой игры. Куда бы он ни ехал, куда бы ни шел - всегда с ним вместе была шахматная доска: карманная, подаренная ему немецкими рабочими, деревянная, подаренная Надей, или же костяная с вырезанными из моржовой кости фигурками - подарок освобожденных народов Севера.
   Еще много загадок осталось, загадок этой великой личности. Еще многое предстоит раскрыть историкам будущего, на многое предстоит пролить свет. В том числе и на несколько шахматных партий, сыгранных на итальянском острове Капри с великим русским советским писателем Максимом Горьким. По свидетельству очевидцев, изменив своему стилю, Владимир Ильич проиграл и соответствен-- но выиграл в те дни ровно половину имевших место партий. Почему? Что это значило для него? Для страны? Для Максима Горького? На все эти вопросы еще предстоит ответить."
   Дочитав рассказ, Добрынин хитровато улыбнулся. Ма- ло того, что предварительно возникшая как бы душевная пустота заполнилась замечательно-полезным смыслом прочитанного, но и сам рассказ очень понравился \ народному контролеру. Все в рассказе было ясно, понят- но и так человечно. И эта главная мысль об умении Ленина выигрывать проигрывая! Такая неожиданная и в то ; же время несложная! Да и, без сомнения, очень поучительная мысль.
   Добрынин расслабился. Его улучшившееся настроение привлекло в голову целый поток мыслей, легких, приятных. Какие-то буквально минутные мгновения счастья, промелькнувшие в его жизни десять и больше лет назад, всплыли вдруг в памяти. Молодой урку-емец улыбнулся из прошлого, молодая Маняша помахала рукой уходившему навсегда из дому Павлу Добрынину, еще не старый товарищ Калинин, все еще Калинин, а не Тверин, подарил первую книгу "Рассказов про Ленина" и револьвер...
   И вот неожиданно к этим мыслям неведомой душевной волной прибило еще одну - мысль о майоре Никифорове. Мысль о несостоявшемся счастье их знакомства. И сразу остальные мысли ушли куда-то вглубь, спрятались, оставив мысль о Никифорове наедине с народным контролером.
   "Надо что-то сделать... - думал Добрынин. - Если б это город был так хоть улицу можно было бы назвать... А так... Хоть памятник нужно поставить".
   Казалось, что эта мысль сама себя развивает, а Добрынин только следит за ней, готовый прислушаться к любому ее совету или решению.
   "Надо памятник поставить", - повторила мысль.
   И Добрынин охотно согласился.
   "Нельзя отсюда уехать до того, как появится памятник майору Никифорову", решительно заявила мысль.
   Добрынин, приняв решение мысли за свое собственное, выглянул в окно, на глаз проверяя время вечера по сочности заоконной темноты. Было, видимо, около одиннадцати.
   Встал, вышел из домика. На площадке было пронизывающе холодно.
   В окошке общежития второго этажа, там, где жили рабочие, горел свет.
   Поднялся к ним, механически стукнув в двери, зашел.
   Но в комнате никого не было. Только записка на столе:
   "Хлеб, соль и масло в тумбочке. Отдохните. Света".
   Теперь Добрынин знал, где искать глухонемых. Конечно, они были в цеху. И почему забыл он вдруг после чтения рассказа о том, что работают они теперь и по ночам?
   Они действительно были в цеху. Трудились, видно, только-только начали доводить новые заготовки.
   Добрынин увидел на верстаке одного из рабочих карандаш и бумагу.
   Взял и написал: "Давайте после успешного запуска памятник Никифорову построим".
   Показал Севе - он стоял и работал напильником ближе всех к народному контролеру.
   Сева прочитал, передал записку Григорию. Постепенно она обошла всех. Они, отвлекшись от многогранных заготовок, переговорили. Потом Сева перевел взгляд на Добрынина и кивнул.
   Добрынин счастливо улыбнулся. Помахал рукой и вышел на холодную темную площадку Высоты Н. На душе у него было спокойно. Постояв минутку и бросив один незначительный взгляд на затянутое тучами небо, пошел Добрынин к себе. Организм требовал сна, как голова требует мысли.